Ясельная нежность утра раздувалась по разомлевшей Москве. К полудню щекочущие лучи назойливо и бойко покалывали глаз, переливно мутя радужку.
Торговый городок, что у Китайской стены. Наплыв прохожих и продавал, сутолока и гомон. Егозливый мастак по войлоку - полстовал - торопливо проталкивает скрипучую тачку, нарываясь на ругань посадского из Ордынской слободы. Недалече вминают брюхо забредшему не в свои ряды пугвичнику. Режущие всхрюки от мясников. Хриплые густорёвки гречишников и солеников, наперебой зазывающих покупателей к обшарпанным ларям. А там грохотливо расхваливает себя цирульник. С дальнего конца, состязаясь в мощи горловых связок, наяривают крикастые ветошники с передвижными коробочками. Всюду бурление и толчея.
Гуртуясь, народец ныряет под хлипкие навесы недужного москотильника-краскодела, расплескивается вкруг добротных рядов прасолов и лоточков румяных пирожников. А то вдруг завихряется у навесов дородных епанечников и меднощеких, как и их горшки, скудельников. Мелькают цветастые азямы посадских и широченные рубахи из-под карнавок голытьбы. Реже - протяжное: "Дороги! Раз-здайсь". То чистит путь - кто из знати.
Покружась у торговых лавок, гуляки чаще всего отходят с неотощалыми кошелями. Чего не скажешь про заглянувших в неказистую избу на отшибе. Эти застревают надолго и вываливаются, прибавив жидкого весу внутри, но порядком облегчась снаружи. То кружало - навроде кабака. Здесь за чаркою знакомятся, а потом обнимаются либо сшибаются подгулявший стрелец и слабаковый ремесленник. Прикрывшись безразмерной кружкой, певчий отважно спорит с младшим стряпчим. А в углу, иной раз, кутаются в сутемень воры и еретики...
Тесные платы винного пара, гром тяжкой посуды, хрипло затаенный шик, крупитчатые пересмешки и одуряющий гул пьяного бу-бу-бу. От всего этого сам друг кружится даже трезвый мозг. Крепкое же зелье закабаляет некрепкого нутром выпивоху до ночи, а то до утра, как важкий зыбун - алчный заглот болотной топи. И это уж на радость кружечника Давыдки, наколупавшего за год московского житья не один мешок серебра. Впрочем, сам Давыдка, после царского запрета на частное шинкарство и изгон жидов из Московии, давно прозвался Ивашковым. И теперича лишь считает прибыток. На хмельную и как бы государеву торговлю им подставлен крепыш из Мытищ. С резаным языком - из бывших крамольников. Кличка - Немой Урюк.
С утра Степан Бердыш осел в дальнем углу кружала, мрачно локотясь о долбленый стол. К нему не подсаживались. Броское лицо со свежими следами давешней стычки избавляло от навязчивого сю-сю и гуль-гуль. На нем был потертый ездовой кафтан бледного отлива - чуга. Уткнувшись в кружку, Степан временами резко вскидывал голову, не упуская из виду новоприбытцев. Не из склонности к бражничеству торчал он полдня в скисшем тумане кружала. Просто не в первый уж раз, выполняя царское поручение, начинал именно с кабака. По опыту знал: надежных помощников лучше искать среди изгоев, у которых кроме пятака на кабак и лихости в сердце - за душой ни черта. В это утро никто из бражников ему не глянулся.
Часы зыбились тестом. С раздражением почуял, как осторожно, но властно расползается по чреву отупляющий хмель. Похоже, пора и кланяться. Не допив бардовой мути, Бердыш двинул на выход. Следом, как позелененный отливок луны, заковылял плешивый коротыш. Отвратительно ругаясь, наступил Степану на пятку. Равнодушно оглянувшись, Степан увидел, что крикунишке подставили колено, и кто-то кого-то за что-то уже дубасит. У стойки пучилась потасовка, подтягивались добровольцы. По чьему-то горшку гулко грохнуло хозяйское черпало.
Степан вывалился на улицу и едва не сшиб двух посадских, что неподвижно уставились на россыпь мужиков, бойко продирающихся сквозь людскую гущу. Бердыш потеснил ротозеев, проявил любознайство. Первым важно вымеривал рослый стрелец. За ним - поджарый большеган в порванной рубахе. Руки перетянуты веревкой, рожа - завзятого мордомыла, страхолюдная до мурашек. С тылу семенил невысокий боец, кусая узника жалом бердыша. Народ раздавался. Отовсюду шелестело: "То вора споймали. Кузькой кличут. Допрыгался вражина!"
Повязанный доблестно сносил злорадства. Но временами как шарахнется к самым глумливым, как клацнет зубами. С воплями, в попытке отшатнуться, мелюзга сбивалась лобно и носно. И вот уже занималась новая свара. Тщедушный стрелец ошалело подергивал Кузю за бечеву, с трудом унимая уколами бердыша. Степан усмехнулся, случайно примерился к ногам вора. Э, да похоже, обладатель этих подошвищ нам знаком!
Толпа уже сжималась, скрыв занимательную тройку, когда он вспомнил здоровяка. Ну, нет, так не пойдет, долг платежом красен. Да и, вообще, из такого зверотура мог выйти самый помощник что надо: лихой, отважный, мощный и, главное, на все готовый.
Плывя вдоль гомонящей жижи, Степан нагнал конвой и пристроился чуть в сторонке. Ждал оказии. Тут-то из боку и вынырнул рябой купчина в кармазовой рубахе с набоем, всем известный охальник и ругатель голытьбы. От расплывшейся теплыни его наглое лицо лоснилось, будя беса. Засидевшемуся Степану приспичило разрядиться. Когда купцова тыква достигла бердышовых плеч, он вскинул кулак, со смаком погрузил в податливое месиво жира и пота. Точняком между искромсанным свиным ухом и жабьим носом. "Уаа-оо!!!" - надсадился купчина, попорченные челюсти разъялись гнилой пещерой.
Ближний посадский сунул любопытный нос и тоже угодил под мозолистые костяки. Крики и хряские бряки отвлекли мелкого. Страж оборотился. Степан того и ждал. Цепляя осатаневшего купца за ворот, он в толчки пустил его измочаленным рылом прямо на стрельца. Задрав куцый клинышек соломенной бородки, воин фигурно всхлипнул и беспомощно расстелился под тяжеленной купецкой "квашней". Кузя вроде и ухом не повел, но в тот же миг его слоновьи ноги оторвались от земли, с хрустом припечатав подогнувшиеся икры переднего. Пронзительный вскрик, и стрелец-дылда покрасил носом булыжник. Степан дернул Кузю за хвостик бечевы и загнул в сторону, разметая пласты тел, голов, ног. Толпа кипела и бесновалась, предпосылки к погоне устранялись в самом зачатке.
Вдохновенно трудясь жилистыми руками с обрывками пут, Толстопятый поспевал следом. Долговязая махина без усилий вливалась в клинообразную спасительную брешь. Гул и ор крыли всё. Сумятица усугубилась запоздалыми судорогами купеческих кулаков. Обезумев от испуга, боли и непонятицы, большой жир пошел раздавать гостинцы направо и налево. С особым рвением лупцевал щуплого стрельца. Тот икал, и за это страдал вдвойне. Длинный соратник подполз на выручку, намертво опоясал покатые плечи купчины и воззвал на помощь.
Но ни Степан, ни им спасенный его же утренний избавитель оконцовки не дождались. Оба душевно праздновали взаимную услугу в давешнем кружале. Пируя, Бердыш не забывал о деле. Кузе пришелся впору уговор спутничать в длительном путешествии. Дальнейшее пребывание в столице он мудро счел не совсем для себя безвредным. В общем, не заставил упрашивать. Бердыш с мутной усмешкой обласкал его затасканный пониток, прорванные остегны с дырами на коленях:
- Однако твои отрепья дюже нарядны для государева человека, - разрешился, наконец, хохотом. - Ну, да не то кручина, что от бедности. То беда, что от дурости.
Опустошив полбратины браги, вывалились из питейного дома. На вечер запаслись объемистым скудельком хмелящей жижи. Завернув на рынок поскромнее, купили портище сукна и кожу. Насели на портнягу. Отставив все прочие заказы, тот наскоро доделал невостребованный ездовой кафтан, а еще продал рубаху, сварганенную нарочно для приманки заказчиков. Она и Голиафа бы до пят укрыла. Там Кузя со своими ремками и расстался. Расстался, как и пристало мужчине, без слез и охов.
При выборе оружия Толстопятый сердечно проникся только к охотничьему ножу и шестоперу. По пути он поведал Степану былину о происхождении своей кровожадной клички. Оказалось, Кузьма накрепко замесил одного купчика. Позарился на красивую бляху, полагая, что из золота. Нищенская братва и подыми на ха-ха: украшение тянуло много на полтора алтына. С той поры за, в общем-то, добродушным вором и укрепилось злыднючее прозвище.
Кузя со скуки поведал и за что его повязали бравые стрельцы. Всего-то упер с лотка поросенка, а тут охрана. Пока крутили, Толстопятый разнес чушка о служилый череп. К счастью, кость попалась твердая - куда прочнее, чем "дитя свинины".
Ночь застала приятелей в маленькой клетушке Бердыша мертвецки пьяными поперек узкой просеки средь чащи из чар, кружек, мослов и рыбьих остовов, пересекаемой змейками розовых и липких ручейков...
Эпизод романа «Степан Бердыш, или Горький мед Жигулей» (1985)
Использована репродукция иллюстрации Юлия Колесника к роману
http://proza.ru/avtor/plotsam1963&book=26#26