Воспоминания о 41-м.
Папа сказал мне, что он никогда не забудет, как провожали отца, моего деда, на фронт.
Он рассказал мне про это еще тогда, когда мы жили недалеко от маленькой пристани на Каме, и мне тоже было совсем немного лет. Как и ему тогда, в 41-м. И чем дольше я живу, тем яснее вижу тот день. Тем горше моя печаль и горячее слезы.
Война уже шла где-то далеко на Западе. Армии, истекая кровью, отбивались от наседающего наглого врага. А в нашей глубинке собирали народ помоложе и покрепче им на помощь. В первую очередь собирали тех, кто не забыл еще армейские порядки. Дед, отслуживший в кавалерии под Минском, как раз был из таких.
В военкомат в Кызыл-Юлдуз мужики отправились одни. Все равно дорога на фронт пролегала через родное село: дорога к единственной пристани в районе из райцентра шла через нас. Бабы, провожая мужиков в Кызыл-Юлдуз, еще посмеивались и шутили. Но через сутки, когда из-за дальнего холма за околицей показалась первая команда мужиков, село, до этого весело игравшее и певшее, стало смолкать. А команды все шли и шли чередой через село, покрытые пылью, поднимавшейся на дороге. Рядом семенили бабенки, бежали ребятишки.
Ждали своих недолго. После обеда, когда жара стала совсем уж нестерпимой, по селу поднялся крик. Услышав, что мужики подходят к селу, волнуясь и спеша навстречу, женщины кричали, торопя друг друга, собирая в дорогу ребятишек. Уже готовы были узелки и мешки с провизией в дорогу. Собраны чарки и выпивка. Подхвачены балалайки и гармошки. Шум улегся скоро. Мужики постояли недолго около сельсовета. Кто жил поближе, успели еще заскочить домой. А потом команда, выросшая раза в три, отправился на пристань. Надо было спешить. К 5 часам из Казани должен был подойти пароход, чтоб забрать людей на войну.
За околицей, куда дошли, доползли дряхлые старухи, все остановились. Сельсоветские и председатель, устроившие митинг около сельсовета, косившиеся и шикавшие до этого на старух, давно отстали от толпы провожавших. Сопровождающий отвел глаза, уселся под кустик курить. Старухи же, вытирая катившиеся слезы, принялись благословлять сыновей и внуков. Внуки хорохорились, поулыбывались над причудами старух. А те, осеняя их крестным знамением, молились за воинов. И долго еще стояли на бугре, пока видны были спины уходивших по пристанской дороге.
Шли скоро. Маленьких подхватили на руки отцы и матери. Ребятишки постарше шагали рядом. Дорогой мальчишки успели подраться, нареветься и помириться. А взрослые пели под гармошку и толковали напоследок. Женщины, заплакавшие было за околицей, успокоились. Мужики рядом. Дорога знакомая, дело привычное: знай шагай на пароход. И мужики говорят: к осени дома будут. Раздолбают немца, покажут, где и как раки в Каме зимуют, и придут. А они тут с ребятишками как нибудь уж справятся: сено почти заготовили, картошку загребли, а хлеб, если не успеют убрать – мужики придут, помогут.
Так, под частушки, мальчишеские драки, пьяную ругань и разговоры и не заметили, как добрались до пристани.
Кама уже давно синела, проступала сквозь сосняки, сияла и сверкала в вечернем свете солнца. Нагретый воздух был пропитан запахом сосны и спелой земляники. Иногда, налетавший откуда-то с реки, ветерок приносил еще какой-то пьянящий, круживший голову, сладковато-терпкий запах. Видать, сено за Камой еще лежало на лугах.
Дорога, обогнув пристанской поселок, пошла вниз, под бугор. С этого места Кама, ее широкая пойма открывались во всю их ширь. Устье речки, бежавшей из наших лесов, сама могучая Кама с высокими берегами, рыбацкие деревушки, прилепившиеся ближе к своей кормилице-реке, все было видно отсюда, все восхищало взгляд путника. И глаза вбирали, всасывали всю эту синь и ширь, всю эту красоту навек, до самого последнего смертного конца.
Дорога еще раз нырнула за бугор, а из-за него показалась картина совсем иная. И душа от этой картины заныла и засвербела. Весь берег, все его пространство до самой воды был забит людьми, лошадьми, телегами. Берег шумел, цвел рубахами и кофтами, как во время сабантуя. Казалось, нет больше места ни конным, ни пешим. Но уже догонял наших нарочный, теснил их вниз по дороге, крича:
- Посторонись!
Был он в форме, с красными петлицами, с командирской сумкой на боку. Взмыленная лошадь хрипела, двигаясь на людей, погоняемая плеткой всадника. И люди, теснясь, пропускали конного, пробивавшегося к кучке одетых в военное, стоявших около единственной на этом берегу машины.
На берегу стон стоял от гармошек и песен. Пели и плясали по-русски, -татарски, и по крещенски, допивали недопитое по дороге. А глаза уже тревожно нащупывали в синей речной дали темную точку, которая потихоньку увеличиваясь, превращалась в идущий на полном ходу пароход. Шлепая плицами, пароход описал около пристани дугу, стал на чалки, спустил сходни. На берегу еще не успели смолкнуть гармошки, а от машины уже бежали на толпу военные, пытаясь перекрыть шум и гам:
- Становись! Строиться!
На полуслове кончились песни, на полушаге оборвались пляски. Сложилась сама собой гармошка. Торопливо обнимали жен, целовали детишек, строились вдоль воды. Стихло все так, что слышно стало, как волна плещет о берег.
Строй протянулся далеко. Его ломаная линия уходила куда-то за поворот. Пароход ли так быстро пристал, или больно быстро все построились, только толпа женщин с детьми, прижавшаяся к бугру, к дороге наверх, замерла разом и застыла. А с парохода уже кричали:
- На посадку!
И тем, кто стоял ближе к дебаркадеру, велено было идти в трюм. Кричали, торопили военные на берегу, а толпа стояла молча. Мужики поотчаянней пробирались на палубу, еще раз глянуть на свой берег, еще раз увидеть своих. Чего-то кричали, махали руками. Женщины тихонько начали двигаться к пристани. Но было уже поздно. Пароходная команда быстро и сноровисто убрала сходни, сняла чалки и пароход, кренясь на бок, отвалил от пристани. И чья-то рука привычно дернула ручку пароходного гудка. Раз, второй, третий. Бабий вой, детский плач слились с пароходным гудком в единый страшный трубный глас, будто сама Кама оплакивала своих сыновей. Трудно было оторвать глаза от уходившего вниз, к Чистополю, парохода, и кто-то пошел, потом побежал по берегу, спотыкаясь о камни, падая и обдирая колени, а пароход, кренясь правым бортом, уходил, все набирая ход, устилая дымом свой пенный след, да так и растаял в синем окаеме небес и вод…