Холодным летом 199-какого-то года стало ясно, что поезда, прибывающие со стороны города Москвы, перестали источать аромат краковской колбасы и тамбовского окорока. Сырокопчёная и варёная колбаска вкупе со связками невиданных доселе бананов стали заполнять наши прилавки. Всё реже стали попадаться ушлые совки-ортодоксы, умудряющиеся привезти из столицы в одиночку семь или восемь гигантских авосек со жратвой, модный тогда клей «Бустилат», десятки рулонов дефицитной туалетной бумаги и крышки для унитазов в цветочек, традиционно надетые на шею – для них уже не хватало рук.
А гружёные под завяз сосисками, майонезом и болгарским кетчупом бабули в одинаковых пуховых платках и пальто с каракулевыми воротниками вообще куда-то исчезли с во-кзалов и самоликвидировались как класс. И редко у кого оставалась в холодильниках заветная баночка шпрот, специально припрятанная к празднику. Их теперь ели на завтрак, да и билет в Москву уже не стоил семь рублей, цена возросла раз в пятнадцать, как, впрочем, и стоимость шпрот. Навалилось невиданное изобилие, и люди перестали агонизировать в очередях, а зачарованно следили за ростом цен, находящихся в прямой зависимости от падения уровня жизни.
Народ грустно пересчитывал зарплату, страшно завидуя американским неграм-безработным, живущим на пять долларов в день. А когда начались задержки, стало уже не до шпрот. Многие горожане достали из сараев лопаты и тяпки и, оседлав электрички, рванули за город, где всем желающим был дан на растерзание болотистый участок под посадку, где многие и ковырялись, надев дедовы галифе и заточив вилы и грабли.
Наш тогдашний руководитель страны оказался настолько мудр, что, долго не думая, подмахнул Указ о свободе торговли, отчего и крупные и малые города России превратились в блошиные рынки, торгующие капустой, штанами, польской косметикой и китайскими щипчиками для ногтей. Не смогла избежать этой участи и столица нашей Родины – Москва. Едва переведя дух после колбасно-сосисочных набегов жителей Тамбова и Твери, город вновь захлестнула волна пилигримов с мешками и кошёлками, не пролезающими в турникеты метро и двери автобусов. Из мешков торчали перья зелёного лука, ботва редиски и моркови и пахучие зонтики укропа. Это толпы провинциалов, собрав урожай со своих заболочен-ных земель и озверев от количества нулей на ценниках и в собственных карманах, повезли в столицу кто огурцы, кто картошку, а кто и мочёные яблоки, полагая, что там в Москве дороже и там все-гда продашь. И это правда.
Вот в один из таких дней, когда, то ли уже вышел Указ о свобо-де торговли, то ли ещё не был отменён сухой, и зашёл ко мне мой добрый приятель Коля Зю. С вином тогда было ещё плоховато, а что касается Коли, то ему как раз бывало плоховато без вина. Сказать по правде, если Коля ежедневно не принимал на грудь граммов триста, то считалось, что день для него был прожит зря.
Что же касается имени со странной приставкой Зю, то это вовсе не фамилия. Глядя в лучистые Колины глаза цвета морской волны и, оценив его немалый рост, пухлые, как после поцелуя губы, веснушчатый нос, светлую кудрявую шевелюру, вряд ли можно было предположить, что Колиными предками могли быть жители острова восходящего солнца, а привычка сморкаться без носового платка только усиливала это предположение.
Всё гораздо проще. Или сложней. Как вы уже поняли, Коля Зю страстно любил зюкнуть. «Зюкнуть» - это новообразование в русском языке, придуманное самими Колей. Оно имеет массу синони-мов. По-другому это будет «хрюкнуть», «заложить за воротник», «заглотить мутного», «раздавить флакон» и даже «накапать в репу». В зависимости от ситуации.
Ну, так вот. Всё дело в том, что Колей зовут меня, а Колю, ко-торый Зю, на самом деле кличут Петром. Только вот зюкнуть он любил именно со мной, с Колей. Отсюда и прозвище. Не слишком путано?
Петя, он же Коля Зю, несмотря на свою пагубную страсть, умудрялся оставаться глубоко начитанным и неплохо разбирающимся в политике человеком. Мы оба рано научились читать, с той лишь разницей, что я разбирал свои первые слова по конфетным фантикам, а первыми прочитанными Колиными словами были «Вермут крепкий» и аперитив «Вишнёвый омут», что и наложило неизгладимый отпечаток на его дальнейшую судьбу. Однако это нисколько не мешало нашей дружбе. Мы были как братья. А друзья-приятели так привыкли, что мы всё время вместе, что называли меня просто Колей, а его Колей Зю, а многие даже и не знали, как его зовут по-настоящему.
Вот, зашёл, значит, ко мне как-то мой добрый приятель Коля Зю, держа под мышкой картонную коробку, в которой что-то переливчато звенело и булькало.
- Зюкнем? - вопросил Коля Зю с утвердительной интонацией побудительного предложения и поставил коробку на стол.
Она отозвалась мелодичным перезвоном. В коробке оказалось ровно двадцать четыре пятидесятиграммовых пузырька с восьмидесятиградусной спиртовой настойкой листьев эвкалипта, купленных по случаю у знакомого аптекаря.
- В городе четыре винных магазина, а в них из вина лишь маринованные грузди, - ругался Коля Зю, срывая зубами пробки с пузырьков. – Да и в аптеках пусто, хоть хлороформ пей! - продолжал информировать меня Коля Зю, сливая настойку в стакан и отставляя в сторону три пустых пузырька с нарисованным на них черепом с костями и крупной надписью «Яд», а ниже помельче «Только не для употребления внутрь».
- Хрен ты грызёшь! - изрёк Коля Зю и тут же употребил внутрь, закусил салом, порозовел и погрозил пальцем черепу.
- А это тебе, - Коля достал ещё два пузырька, но уже без предостерегающих надписей.
- Настойка пустырника, - прочёл я. – Для внутреннего употребления.
- Еле выпросил, пей, - блестел глазами Коля, - очень помогает меланхоликам, так успокаивает, что забываешь собственное отчество. Я из-за этого пустырника однажды на рыбалку проспал – слишком успокоился, пропустил восемь электричек.
Я насторожился, но выпил. Отказываться было нельзя. Коля любил меня как брата и ценил за отзывчивость, стало быть, зла причинить не мог. Да и на вкус пустырник оказался ничего.
- Вот теперь, когда мы на равных, - говорил Коля Зю, испив ещё четыре пузырька, отчего стал сам похож на эвкалипт, - я изложу тебе свой план. В Москву и только в Москву. Наберём по мешку огурцов и каштанов (каштаны Коля путал с баклажанами) и вперёд. Пустим их там рублей по сорок за кг., и тем же вечером домой – пить «Тамянку» с абрикосами, - бубнил он как шаман и жарко ды-шал эвкалиптом.
Наутро мы затарились огурцами и уже к вечеру, прикрутив к двухколёсным тачкам по мешку «нежинских», рванули на станцию. Добираться до вокзала пришлось на автобусе. Народу было тьма, а тут ещё мы с мешками.
- Эй, ты, с сидором, - напирала кондукторша. – Куда прёшь!? Весь зад свободный.
- Чей-чей зад свободный? - переспросил Коля Зю.
- Мешочник, за багаж плати, - не отставала кондукторша. Коля дыхнул на неё парами эвкалипта, и она растворилась в толпе.
На вокзале было душно. Стояла липкая июльская жара. Потная людская толпа штурмовала кассы и жаждала билетов. В Москву, в Москву...
Многие, как и мы, были с тачками. Пахло переспелыми овоща-ми и вчерашними подмышками. Измученные ожиданием, люди готовы были ехать хоть стоя, хоть сидя, хоть лёжа в угольном ящике. Коля Зю отыскал свободное окошко и ради смеха попросил две плацкарты до Токио. Усталая женщина в железнодорожной форме без улыбки ответила, что на её памяти он первый, кто пытается купить билет в справочном бюро.
А уехать нам помог неунывающий Вася, работающий здесь же, на вокзале, осмотрщиком, оказавшийся чуть ли не Колиным одноклассником, - сразу после распитой бутылки водки на троих, а ко-гда получил ещё одну бутылку «Столичной», равной стоимости билета до Москвы, то шустро сбегал куда-то и спустя полчаса сообщил, что мы уедем сегодня андижанским и, пряча глаза, добавил, что в поезде, якобы, есть свободные места.
И точно. Нельзя сказать, что не было мест, просто их не хватало на всех желающих, а для нас, их не оказалось в принципе.
Проводник являл собой слегка побритое и в меру пьяное лицо кавказской национальности. Получив от на с Колей за проезд, он даже попытался сказать «Добро пожаловать», отчего чуть не подавился косточкой от абрикоса. Войдя в вагон, и еле-еле втащив тачки с огурцами, мы обнаружили, что стёкла в окнах тамбура с обеих сторон отсутствуют.
Стоял июль, близилась ночь, холодало, и лёгкий пока ещё ве-терок насквозь продувал незастеклённый тамбур нашего, по иронии судьбы, тринадцатого вагона. А что с нами будет дальше, когда поезд наберёт скорость в шестьдесят километров в час? Я представил себе, как мы будем выглядеть утром в столице нашей Родины, если проведём здесь ночь, и мне захотелось домой.
- Пошли в вагон, - подбодрил Коля Зю, - займём хоть третьи полки.
Мы вошли в вагон и отшатнулись.
Когда человека обуревает чувство ужаса и страха, у него встают дыбом волосы, отвисает челюсть, скукоживается мошонка, и он вспоминает маму.
- Мать твою так! – вслух вспомнил Коля маму проводника, а заодно и всегда неунывающего Васи.
Мы с Колей никогда не бывали в городе Андижане, ничего не имеем против его жителей, но после беглого осмотра вагона можем кое-что рассказать об их быте. Нижние полки в вагоне были заняты пассажирами с детьми – они сидели по четверо, на вторых полках расположились мужчины по двое, третьи полки тоже не пустовали – везде были люди. Все пили, ели, курили, кормили детей грудью и даже умудрялись играть в нарды в проходе на ящиках и коробках с абрикосами, дынями и алычой.
В Москву, в Москву...
Коля Зю высунулся в разбитое окно, чтобы глотнуть свежего воздуха и наткнулся взглядом на стоящего на перроне неунывающе-го Васю, держащего в руке молоток на длинной рукоятке.
- Чтоб ты сгорел! - успел крикнуть ему Коля. Эти слова оказались последними, сказанными на родной земле.
Поезд плавно тронулся и стал набирать ход, унося нас в неизведанное.
- Не надо печалиться, - сказал Коля то ли мне, то ли курившему рядом какой-то жуткий косяк туркмену в тюбетейке, - надо прорываться в другой тамбур, может хоть он со стёклами.
Расстояние метров в двадцать, заставленное ящиками, мешками и ночными вазами с мочой и фекалиями, мы преодолели часа за два, когда поезд как раз прибыл на станцию Рязань. До Москвы оставалось часов шесть пути, которые надо было провести, но неизвестно где. К счастью, нерабочий тамбур оказался со стёклами. Я взгромоздился на мусорный ящик напротив туалета и попытался заснуть, а Коля Зю раздобыл где-то худое ржавое ведро, перевернул его вверх дном, присел и начал распивать оставшиеся со вчера пузырьки с эвкалиптовой настойкой, провозглашая тосты за железную дорогу, министра путей сообщения и за пролетариев всех стран.
Москва встретила нас людским гомоном, трамвайным перезвоном, криками носильщиков «поберегись!», каким-то особенным запахом метро и жареных на масле пирожков. После бессонной ночи шумело в голове, а перед глазами плясали весёлые чёртики и мешали идти. Сил спускаться в метро уже не было. Нас хватило лишь на то, чтобы выпить по стакану «Фанты» у лотка и перебраться на противоположную от вокзала сторону к станции метро «Павелец-кая кольцевая».
- Берём огурцы, граждане! – с ходу заорал Коля Зю, расположившись перед входом в станцию. – Только что с огорода, возможно, что и с вашего.
У хмурых утренних прохожих губы раздвигались в улыбке, они и в правду брали кто килограмм, а кто и два. Образовалась даже небольшая очередь.
- Не напирай! - распоряжался Коля Зю, суетясь с безменом со специально растянутой пружиной.
Огурцы закончились уже через полчаса. Их даже не хватило всем желающим. Было как-то неинтересно – так трудно добирались и вдруг – здрасьте – мы сидим с пустыми тачками и полными карманами денег.
Пересчитав наличность, мы ужаснулись – за полчаса два месячных оклада золотаря. Такой успех надо было спрыснуть. Мы легко купили обратные билеты, нырнули в метро и вынырнули у ВДНХ, так как там всегда было пиво. Стоя за столиком в холодке и попивая «Хамовническое» с воблой, я вспомнил, что обещал жене привезти денег на ремонт, о чём и сказал Коле Зю. Коля заказал два портвейна и пиццу с грибами.
- Что ты выбираешь, друже? - спросил он, - вот портвейн «Золотистый», вот пицца с шампиньонами. Может, для начала выпьем по портвейну или ты прямо сейчас начнёшь делать ремонт?
Разумеется, я выпил портвейна, а пицца оказалась мягкой, горячей и ароматной. Она легко скользнула в орошённый портвейном желудок и уютно улеглась там, чуть приглушив действие вина. Наконец-то стало легко после ужасов поезда, перед глазами перестали плясать весёлые чёртики и, главное, совсем расхотелось думать о ремонте. Мы были молоды, сильны, здоровы, у нас были деньги и полдня на разграбление города.
Посещение Московского Дома книги облегчило наши кошельки на треть, после похода в магазин «Мелодия» осталось половина того, что оставалось после Дома книги, а супермаркет «Тысяча мелочей» чуть не сделал нас бомжами. Я еле-еле отобрал у Коли Зю какую-то суперсовременную дрель с десятью насадками, которую он уже собрался, было покупать на последние.
- Однако, - бубнил он, как Киса Воробьянинов, - так и на пиво не останется.
Не осталось не только на пиво, но даже на ситро, потому как мы были молоды, сильны, здоровы, а полдня на разграбление города уже прошли. Успокаивало одно – из Москвы мы возвращались не андижанским.
На родную землю мы ступили с пустыми тачками и кошельками. У меня в кармане гремела какая-то мелочь. Коля тоже истратил почти всё – он не был жадным на вино и на книги.
- Ну что? – сказал он. – Спасибо за прекрасно проведённое время. Может, зюкнем? У меня тут осталось на три «Пустырника». Не хочешь? Ну ладно. Привет семье. Завтра увидимся.
Занималось летнее утро, по городу проехала поливальная машина, толкая радугу из брызг, стало свежо, пахло влагой и моим любимым жасмином. Ранние прохожие потянулись к остановке – скоро начнут ходить автобусы. А на той стороне дороги стоял мой добрый приятель Коля Зю и как-то грустно махал мне рукой.
- Увидимся, - кивнул я, громыхнул мелочью в кармане и не спеша покатил домой. На душе было так спокойно, как не было никогда и никогда уже не будет.
Только вот очень не хотелось думать о ремонте.
Рисунок Н.Дрокиной