Его шапка торчала страшно – его тень походила на перепугавшегося взмокшего енота, который дрожит от жизни (сюда входит холод и опасность). Шапке определенно было 147 лет – малолетние внуки думали так: она было рождена в Советском союзе. Белкин тоже был рожден в Советском союзе, и в своей сумрачно трепыхающейся шапке ничего дурного не усматривал. Животное, почившее, сказать страшно, как давно – продолжало скупо доживать свою неприхотливую жизнь после смерти на голове Белкина.
Белкин шел вприпрыжку (это, однако, могли уловить только самые наблюдательные) – это всегда бодрило и вселяло оптимизм. Он шел вприпрыжку постоянно одним и тем же маршрутом: ловко огибал угол Дома быта, как острое плечо худосочной женщины – но женщины, очевидно, рабочей, а посему крепкой и безэмоциональной, как кирпич. На Доме давным-давно прорисовалось клеймо, от упавшего жестяного декора – что-то вроде стальной девушки с волосами-волнами или лилии, из которой дивным образом высовывается книга. (Декор отвалился, понятно дело, после развала СССР.) И вот кирпич, клеймо и голые деревья Белкин вбирал в себя неустанно день за днем, как вбирает в себя воду губка, готовясь помыть несколько тарелок, (потом также легко и отдает) тысячи часов перед тем, как умереть. Потом он видел церковь (о, единственный архитектурный памятник его вечного маршрута!) – не крестился. Не замечал. Вообще сухой маршрут давно таковым и являлся для Белкина, как будто он смотрел этот фильм раз тысячу: и сначала он ему нравился, потом он перебрал всевозможные свои чувства во время многочисленных просмотров, и теперь фильм – не больше, чем пленка – сквозь (!) которую, в общем, и глядит Белкин. Его взгляд неожиданно упирается в горизонт – Белкин пугается, шапка дрожит, взор молниеносно переносится под ноги, туда, где твердая почва и все известно наперед.
«Ох, как сладко и покойно знать, что все известно наперед», – нежится в своей мысли Белкин, как в теплой постели. Это все равно, что уже заранее знаешь, что Господь отпустит все грехи каждому из своих детей как бы то ни было (и тебе в том числе). Ты знаешь это – и греешься у этого, как у огня. И «чтобы не было войны» – зачем-то всплывает в приятной эфемерности в качестве продолжения заброшенный кусочек детства. Всплывает, как пластмассовый кубик, который погрузили в воду, а потом отпустили. Белкин вдруг улыбается пластмассовой наивной истине, как в детстве.
Шапке, признаться, надоели мысли Белкина – ей хочется весны и сумеречного покоя шкафной обители, где ее схоронят на полгода. Шапке нравятся ее сны тогда: они пахнут душистым лесом прошлой жизни, чувствуются зеленой безграничностью, плавают лучистой студеной прозрачностью. Шапка видела солнце только несколько раз в жизни. Ей надоело мокнуть от снега, выставлять свои жалкие размокшие антенны, чтобы когда-нибудь поймать сигнал из Космоса. Ей надоело серое бумажное небо, ведь даже в него – шапку – никогда не запустят. Ей надоели Дом быта, клеймо, магазин и единственная церковь. Ей, наконец, надоел вечный Белкин!
Белкин же торжествует, идя. Как приятно жить, не отрываясь. Когда Белкин представляет себя не здесь, на своей пышной и кудрявой Родине, а, например, в Китае – он ёжится. Он тогда, словно бумажная голова, оторванная малышом от тончайшего тела человечка из бумаги. После отрыва – он, безусловно, сразу же не нужен. А здесь он нужен всем – или как минимум чудесному городку его единственной и неповторимой Жизни.
Знакомый поворот выгибается как разбитое колено – после каждой зимы на коже асфальта остаются тысячи ушибов-выбоин, полтысячи зализанных кратеров уже имеются. Белкин иногда с одинаковым трепетом несбыточности думает о Луне (взирая на вспотевший асфальт), о Москве и о море. С Луной, конечно же, все понятно: кто не думает о ней с трепетом несбыточности?! Да и Москва – запеклась совсем еще в детстве: жгуче хотелось Белкину попасть в плеяду отличников-комсомольцев и выдающихся чтецов – и отправится в блестящем автобусе в этот священный город за тридевятьземель. Но не сбылось, хоть Москва даже снилась Белкину. Теперь, правда, с каждым годом Город, как остров, набитый доверху чудесами, отплывал все дальше и дальше, становясь чёрной раздутой точкой, а потом и точечкой. В это образовавшееся крохотное местечко уж совсем заурядно и скупо сплакнула ночь, или какой-то далёкий советский мальчик выронил каплю капли из чернильного пера.
Море же внушало восторг и необъятность, как Вселенная. То есть это была именно та единица, которую мозг Белкина воспринимал как Абсолют и с которой не всегда справлялся (поэтому недолюбливал). Он знал, что некоторые отважные богачи ездят на море, что там хорошо и даже имеется нечто, сулящее райские кущи, но он отчетливо осознавал, что не представляет, как там себя вести. А знает только одну предельную истину: на край земли необходимы немыслимые деньги, а у него их никогда не будет. Одним словом, Белкин думал про поездку на море, как про мёртвого жука: мёртвого, потому что ему не дано воплотить сие в жизнь, а жук внушал брезгливость по причине невозможности.
Шапка, в свою очередь, приветственно махает меховыми мокрыми перьями всем прохожим: женщине, которая несет свой живот перед собой, как таз с немыслимым количеством белья, мальчику с рассеянным взглядом, мужчинам таким простым, что не за что зацепиться. Шапка знает каждого в лицо и в душу. Например, шапка осведомлена, что коллега по работе Белкина Жорж любит сладкое, но стыдится есть пирожные при каждодневном рабочем чаепитии. Знает, что у Светланы Ивановны шестой год все те же сапоги, а батюшка местной церкви и вовсе изменяет жене (и имеет наколку в виде парашюта и десантника). Шапка это все знает, но молчит. Она привыкла молчать.
Белкин тоже не слишком разговорчивая особа. Ему больше нравится наблюдать (не думать!) за своими мыслями, которые прямолинейно, как тараканы, бегают по отчетливым перпендикулярам мозга. Нравится приветливо спросить «Как жизнь?» у встреченного знакомого: перетереть, набившие оскомину, яблоки, взращенные на этой земле, получить сок и напиться (иногда он ждет, чтобы сок забродил – тогда вообще душевно!).
Белкин любит свой городок, хотя у городка намертво отсутствует архитектура как таковая (то есть здания есть, а архитектуры нет). Приезжим городок кажется глухонемым или незрячим инвалидом, а Белкину родным сыном (потому что даже отцов любят меньше, чем сыновей). Он ходит в тягучей гордости, как будто уже совсем скоро Городок закончит учиться в престижном ВУЗе и как только получит диплом – сразу же покорит мир для Белкина! Шапка понимает, что умрет вместе с Белкиным (или даже переживет и его), а вот городок, увы, останется…
21 января 2011