Стереотип: зимнее утро пятидесятилетней женщины - серое невзрачное и тоскливое. Судя по полумраку комнаты, уже никак не меньше половины деcятого. Свет пробивался сквозь щель неплотно задернутых штор. Сон ушел, а встать невозможно. Голова тяжела, все тело ноет, шею не повернуть. Легла в два, спала без сновидений, провалялась в постели семь часов, а все равно разбита, устала, больна.
В общем, жизнь кончилась. Осталась серая, бесснежная зима. И чужой северный город, где случайно застряла, и уже не сбежать.
Ушла юность с сумасшедшим круглосуточным ритмом, со скачущим пульсом надежд, восторгов, очарований, с разговорами и песнями до утра. Ушла молодость с ощущением здоровья и силы, и того, что «все могу», с творческими трудоголическими запоями, с уверенностью в том, с кем объятия, и тихой любовью к тому, кто ровно дышит рядом с тобой, до утра. Ушла зрелость с ее единственным императивом: встать и крутиться весь день, чтобы поднять детей, поднять сейчас – в детский сад, в школу, в институт – и поднять вообще – чтобы смогли уже без нее, как подросшие волчата без матери своей, волчихи. Ушел муж.
И сыновья ушли, и дочери вышли замуж.
Она лежит в полутемной комнате и думает о том, что жизнь кончилась. Нет, она знает, что может протянуть еще лет десять или даже больше, но зачем. Для чего жить, для чего вставать, для чего мучиться. Все, что должна была сделать, все, для чего была рождена, уже сделала - выполнила, так сказать, долг, посадила дерево, написала книгу.
Вспомнила, как сажала дерево, стоя поздним октябрьским вечером на дне черной ямы и пытаясь пробить лопатой холодный грунт. Подняла голову и вдруг поняла, что идет снег. И поймала снежинку ртом. Это было в начале замужества, еще до первой беременности, еще тогда, когда благоговела перед свекровью как перед матерью и не хотела ни в чем ей перечить.
И ездила на эту самую дачу, копала холодную землю, пилила, красила и полола, и была очень счастливой, хотя если бы не ездила и не проводила в деревне по три дня в неделю, то успела бы до рождения сына закончить книгу, а так не успела.
То есть написала, но потом, много лет спустя, так что о чем жалеть. Не о чем.
«Я не жалею ни о чем».
А что дети разъехались, тоже естественно. Как говорится, живем в маленьком мире, кругом приметы глобализации, фастфуд, интернет, скайп, экспресс-почта, самолеты, садись и лети, в принципе. Хорошо.
Даже денег можно подсобрать и поехать. Как в семидесятых фильмы такие снимали, как старики из деревень к детям в город перебираются, и выходит конфликт. Так и мы: а не рвануть ли из постсоветских мегаполисов в мегаполисы постиндустриального мира. Ну точно как те старики, со своей стариковской моралью, да со своими принципами, да со своими болезнями. Волчата вырастают, это естественно, да и мир меняется, это тоже хорошо. Все естественно, и пора на покой.
А болезни… Почему наваливаются эти чертовы болезни? От усталости? Экологии? От мерзости большого города? От одиночества? Или просто выработался ресурс?
Но волосы редеют, на коже непонятные бляшки, мигрени не отпускают, давление падает, спина ноет, походы к гинекологу и маммологу сопровождаются сосущим под ложечкой страхом, ноги отказываются ходить.
«Но если боишься ходить к маммологу, значит, не хочешь умирать?»
Нет, умирать не хочу, подумала она, просто смирилась со старостью. Это ведь надо пережить. Надо вписаться в новый поворот, научиться в нем существовать, и может быть, даже получать радость. Где-то читала, что жизнь делится на три четверти, по двадцать пять лет. Беззаботное начало жизни, трудовая середина и плачевный итог. Или так: глупое начало, трезвая середина, мудрый конец. Или так: период, когда любят тебя, период, когда любишь ты, период, когда слово любовь вызывает кривую усмешку и боль. Бляшки. Сгустки в грудях.
Но если верить этой классификации, жить еще двадцать пять лет. Ужас. Двадцать пять лет. Еще двадцать пять лет этой бодяги! Да ей в семнадцать уже казалось, что она слишком долго живет. И когда первый раз переспала, сказала себе, как героиня одной повести про войну: а теперь можно и умирать. А когда он бросил, тоже хотела умереть. А когда родила, поняла, что умирать нельзя, даже если очень хочется. И вот так всю жизнь терзала себя благоглупостями о смысле жизни да о сроке смерти. А вчера вечером прочла в интервью знаменитой американской актрисы, что та рада и даже счастлива, что дожила до сорока лет: ведь столько людей гибнет в самых разных катастрофах, не дожив и до двадцати, до тридцати. Значит, не у меня одной такое ощущение, подумала она, значит, даже сорок – уже достаточно. А у меня еще одно десятилетие позади. Потому что все уже сделано, все исполнено, и нечего ждать, и ничего больше не будет, и нечего Бога гневить, спасибо за то, что дал.
Нет, можно, конечно, следить за прогрессом человечества. Может, будет еще полет на Марс. Или на Венеру. Отметим сто лет Октября. Разовьем, как их бишь, нанотехнологии. Настанет всеобщее благоденствие, равенство и братство. В подъездах и лифтах перестанут писать, расставят цветочные горшки и постелют пушистые коврики. На севере станет тепло, а на юге прохладно. В пустыне зацветут сады, а большие города расселят по нарядным пригородам. Вся карта мира приобретет иной, более симпатичный вид. На улицах не будет слышно ксенофобских выкриков и бытового шипенья расистов. Навсегда победят рак, ВИЧ и все остальные болезни.
Бояться походов к маммологу станет смешно. И когда она доберется благополучно до своих семидесяти пяти, окажется, что надо жить еще двадцать пять.
Кошмар.
И никто не звонит, и никто не пишет, и даже единственная подруга, находящаяся на другом конце планеты, не выходит на связь, когда пытаешься разбудить контакт.
Алло, гараж! Чего вы себе скайпов понаставили, если не дозваться вас! Чем вы заняты там, по всему миру? Чем вы живете, чем вы заняты все? Вы просто живете, милые, живете своей жизнью. Вот вас и нет в этой тупой сети.
Никто не пишет. Даже дети. Никто. Живые, веселые люди.
Она встала, подошла к окну и отвела в сторону тяжелую пыльную штору. И чуть не зажмурилась от света.
Падал снег, и все кругом было белым-бело. Белёшенько, как говорила когда-то бабушка. Белёшенько-пребелёшенько, как совсем недавно говорила младшая дочка. Крыши домов и мусорные помойки, козырьки остановок и изгибы фонарей. По улице неторопливо проплывали присыпанные снегом машины: из-за вечных пробок даже в это субботнее утро скорость движения была величественно невысока. По тротуарам тянулись неровные, исчезающие цепочки следов, оставленные случайными прохожими. Жалкие северные деревца под кружевным нарядом были похожи на некрасивых невест, прячущих под фатой не только нелепость, но и неверящие в счастье улыбки.
И, в общем, ничего особенно не произошло. Просто пошел снег, и стало чисто и красиво. Умиротворенно. Спокойно. В природе и в городе, в сердце и на душе. И в комнате тепло, а не холодно. И голова, в общем-то, почти не болит. И бляшки можно намазать тем кремом, что посоветовала врачиха. И детям надо самой писать, а не ждать, пока они напишут. И надо звать к себе в гости коллег и знакомых, может с кем-то получится подружиться. И надо все-таки завести телевизор. Или, может быть, все-таки, собаку? Таксика такого верного и храброго, а?
Прихрамывая, прошла на кухню и поставила чайник.
Вернулась в комнату и включила компьютер. Пока он включался, сходила на кухню и сделала бутерброд.
Вернулась и автоматически проверила почту – как проверяла всегда перед началом работы.
И когда получила письмо, не удивилась.
Потому что сегодня, в порыве глобализации, пошел чистый вселенский снег.
«Я хочу слышать свой голос, – говорилось в письме из прошлого тысячелетия. – Не слышал тысячу лет. Соскучился. Выходи на скайп!».