Степан медленно открыл глаза и не понял сразу: где он находится. Левый висок болезненно пульсировал так, что подергивалось веко. Голова, казалось, пробита стержнем, который пригвоздил ее к подушке. Повернув голову, Степан застонал. Тяжелая муть подкатила к горлу, в глазах потемнело. Полежав немного без движения, он открыл глаза. Рядом с кроватью, на табуретке, заботливой рукой жены была поставлена кружка с рассолом. Ощутив жар адского пламени в своих внутренностях, Степан потянулся к кружке. Выпив ее залпом, он почувствовал себя несколько лучше. В голове с трудом проползла первая мысль:
- Ну, и погано же мне…
От жалости к себе и непреодолимой слабости из глаз Степана потекли слезы. После этого он пролежал еще неизвестно сколько, восстанавливая душевное равновесие. Кое-как поднявшись, постанывая и едва передвигая негнущиеся ноги, он направился к Клавдии, возившейся у печки. В голове билась лишь одна мысль:
- Похмелиться бы…
Пошатываясь и прикрывая время от времени глаза, чтоб остановить плывущие разноцветные круги, наконец, добрался до Клавдии. Лица на нем не было.
- Клаша, - простонал Степан. – Дай трешку похмелиться.
Клавдия, даже не взглянув в его сторону, усиленно задвигала кастрюлями по печке. Степан, передохнув немного, позвал опять:
- Клаша…
Она лишь зыркнула на него глазами, но опять промолчала. Силы оставляли Степана, а вместе с ними и терпение.
- Клавка! – теперь его голос стал приобретать былую твердость, но от слабости все-таки сорвался на фальцет. На этот раз Клавдию прорвало.
- Ах, ты, кровопивец проклятый, всю душу из меня вытянул, и все ему мало. Трешку ему подавай! Иди, бери там, где деньги оставил!
- Какие деньги? – не понял Степан.
- И он еще спрашивает?! – взвизгнула Клавдия. – Те, на которые детям обновки купил!
Степан с трудом припомнил вчерашний день, плавающее, как в тумане, лицо свояка, и, неизвестно откуда взявшийся, голос вдруг пропел:
- Черный во-о-орон, я не тво-о-ой…
Жгучая мысль полоснула бичом:
- Неужто, все деньги пропил!
А Клавдия, уже один раз взявшая высокую ноту, и не думала с нее спускаться:
- Ой, люди добрые, посмотрите, как я маюсь горемычная! Да и никто ж меня не пожалеет…
- Замолчи,- почти шепотом сказал Степан.
- Да, и когда же муки мои кончатся…
- Кому, говорю, замолчи.
- А ведь какой кабанчик был – загляденье! А уж, как я его холила, растила…
- Последний раз спрашиваю, трешку дашь?
- А вот тебе трешка! – И Клавдия, ловко скрутив, сунула под нос Степана кукиш. – На -получи! Да, чтоб глаза мои тебя больше не видели, да, чтоб черти тебя в преисподнюю забрали, да, чтоб тебе это зелье глотку залило!!!
Глаза Степана налились кровью, весь, побагровев, он двинулся на Клавдию. Та, пронзительно взвизгнув, кинулась к калитке. Не помня себя, Степан бросился к сараю. Боль и слабость мгновенно отступили от него. В душе кипела и бурлила ненависть к жене. Пометавшись по сараю, как разъяренный бык, сбивая, все, что ему попадалось, он вдруг почувствовал, что рука его в чем-то запуталась. Рванув из-за всех сил, он увидел, что на его руке повисла скрученная веревка. Уже хотел зашвырнуть ее в дальний угол, как вдруг остановился:
- Да, вот же выход! Связал петлю – дело с концом!
Эта мысль так его захватила, что он судорожно, будто за ним гнались, стал затягивать узел. Перекинув через балку конец веревки, попробовал, повис – держит. Подкатил старый бочонок, стал на него и замер в нерешительности.
Перед глазами Степана стали проплывать одна картина за другой. Вот Клавдия, вся в черном, и, сама почерневшая от горя. Ванька с Наташкой, перепугано цепляющиеся за подол матери. Соседи со скорбными лицами, стоящие вокруг, и он сам, торжественно лежащий в гробу, со сложенными на груди руками…
И так защемило тут у него сердце, что даже слезы выступили из глаз. Сел он на бочку и от души всплакнул. После этого, вроде бы, полегчало. Смачно высморкавшись рукой, Степан уже хотел выходить из сарая, но тут перед ним вдруг закачался скрученный женой кукиш.
- Ну, нет! Клавку надо проучить! – решил он.
Сдернув с себя рубаху, связал две петли под мышками, а третью одел на шею. Натянул опять рубаху и, выбив из-под ног кадушку, закачался, как новогодняя игрушка на елке. Провисел он так минут пять, десять. Может и больше. Уж и висеть ему надоело, да и веревка под мышками больно врезалась в тело. Хотел Степан уже слазить, как, глядь, Клавдия осторожно просовывается в калитку. Он даже хохотнул от удовольствия. Она кинулась туда-сюда, нет нигде мужа. Смотрит, а дверь-то в сарай приоткрыта. Она бегом к нему. Степан скорей язык наружу, глаза вытаращил (один раз ему довелось видеть повешенного, так по его подобию рожу и сотворил). Глянула на него Клавдия, да как заорет, даже Степан вздрогнул:
- Тьфу, ты дура! – подумал он. – И тут без крика не обошлась.
Кума, похоже, шнырявшая поблизости, влетела в сарай на крик Клавдии.
- Только ее и не хватало, - пронеслось в голове Степана. – Всегда не в свое дело нос сует.
Кума, увидев Степана, тоже заголосила, но вскоре ей это, видно, надоело. Она и говорит Клавдии:
- За участковым надо бежать.
Клавдия, ошалевшая от горя, не сразу поняла ее.
- Я говорю, надоть за участковым бежать, - повторила кума и подошла к Клавдии.
Та, точно очнувшись от забытья, суматошно стала повязывать платок, плохо соображая, что делает. Потом вдруг резко остановилась:
- А он как же? – и посмотрела глазами, полными слез, на висевшего Степана.
- А за него не волнуйся. Я туточки посторожу, - успокоила кума Клавдию. Степан, услыхав про участкового, попытался вылезти из петли, да не тут-то было. Веревка мертвой хваткой стянула его плечи.
- Хорошо же я петли присобачил, самому не вылезти, - подумал Степан.
Он уже было хотел крикнуть Клавдии, чтоб помогла. Глядь, а ее и след простыл. А кума, тем временем, недолго думая, к сундуку засеменила. В нем Клавдия сало от мышей прятала. Глянув быстро по сторонам, кума стала засовывать куски сала за пазуху. Да так шустро, что Степан только глазами успевал отмечать. Увидев такое безобразие, Степан вначале опешил, а потом, как гаркнет:
- Положь сало на место!
Кума так и застыла, а сало обратно не кладет. Степан ей опять:
- Кому, говорю, Положь сало!
Кума, как-то странно, к нему боком повернулась. Посмотрел на нее Степан и обмер. Лицо кумы от ужаса перекосило, а глаза, того и гляди, из орбит вылезут. Постояла она так несколько секунд, посмотрела на ожившего Степана, да как грохнется плашмя на землю. Это уж совсем озадачило Степана:
- Кума, - тихонько позвал он.
Она не шелохнулась.
- Слышь, кума…
Никаких признаков жизни.
- О, Господи, - подумал Степан, - еще померла с перепугу.
Стал он дергаться на своей веревке, пытаясь, вырваться из ее цепких объятий. Смотрит, а жена с участковым уже бежит. Не зная, как быть, Степан опять замер, боясь и этих напугать до смерти.
Подбежали они к нему, Клавдия опять голосить начала. Участковый, молоденький паренек, еще усов не успевший отрастить, со страхом смотрел на Степана. Куму они даже не заметили. Вспомнив все-таки, что он представитель власти, участковый вытер рукой пот со лба и дрогнувшим голосом сказал:
- Ну, что будем снимать.
Клавдия заголосила с новой силой:
- Да, что же ты наделал, Степушка, касатик мой ненаглядный?! Да, на кого же ты меня, горемычную, бросил?!
Под эти причитания участковый подкатил бочонок, с которого Степан вешался, встал на него и нож из кармана достает. А Степан и думает:
- Это ж зачем ему нож понадобился? – Хоть и страх берет, а молчит Степан, глядит, что дальше будет. А участковый уже руки поднял, веревку резать собрался.
- Ах, ты, тудыт твою мать! – В сердцах подумал Степан. - Сопля зеленая, сейчас веревку обрежет, и я со всего маху шлепнусь!
Времени на обдумывание не оставалось, веревка лопнула. Степан обхватил участкового руками и чувствует, что как-то странно участковый дергается. Степан возьми, да и спроси:
- Чего это с тобой?
А участковый, как заорет дурным голосом. Степан с перепугу и выпустил его. Бочонок под ними закачался, и полетели они в разные стороны. Упав на землю, Степан ощутил боль в коленке. Чертыхнувшись, стал подниматься. А тут Клавдия:
- Степушка, а Степушка, живой ты, чи не?
- Живой, - отвечает Степан, скидывая рубаху и отдирая впившуюся в тело веревку.
- Ой, Степушка-а-а! – припав к мужу, снова заголосила Клавдия.
- Да, будет тебе выть! – цыкнул на нее Степан.
Видя, что участковый не шевелится, он подошел к нему. Наклонился, приложил ухо к груди.
- Кажись, дышит, - облегченно вздохнул и сказал: - А ну, Клавдия, за фелшаром дуй, чтоб одна нога - здесь, другая – там.
- Ага, - вытирая теперь уже слезы радости, бормотала Клавдия. – Я сщас.
Но не в силах уйти, опять прижалась к мужу и зарыдала.
- Ну. Будет тебе, будет, успокаивающе поглаживая спину жены, приговаривал Степан. – Живой я, живой.
- Радость-то, какая, Степушка! – подняв мокрое от слез лицо, воскликнула Клавдия.
- Ну, беги скорей, - с трудом проговорил Степан, чувствуя, как ком подкатывает к горлу.
- Ага, я сейчас, родненький, - засуетилась Клавдия, сморкаясь в конец платка. – Я мигом.
Подбежав к двери сарая, она опять обернулась, будто не веря, что муж ее жив. Увидев его, живого и здорового, Клавдия, просияв глазами, кинулась бежать за фельдшером.
Прошел месяц. Степан сидел во дворе со свояком.
- Вот после этого я и зарекся пить, даже по праздникам, - закончил свой горестный рассказ Степан. – А завтра показательный суд, значит, в клубе, - глубоко вздохнув, добавил он.
Свояк сидел, обхватив голову руками.
- Да, Степан, перебрали мы с тобой в тот раз.
- Не то слово.
- Мне-то повезло, жены дома не было, а доча, добрая душа, все мне повязки с уксусом на голове меняла. К вечеру отходила. Да-а-а, а тебя, вишь, как крутануло,- и он сокрушенно помотал головой.
- Ну, а кума с участковым как же?
- А чего им сделается? – махнул рукой Степан. – Кума наша и сейчас, как лошадь бегает. Только глаз у нее толи левый, толи правый… Ну, в общем, хлопают они у нее по-разному. К нам вот только после этого не заходит и плюется каждый раз, как видит меня. А ведь зря! Сам посуди, вдову и ту обокрасть хотела. Но я на нее не серчаю, прошлое ведь дело.
А участковый наш, молодец! Только два ребра себе сломал, а так ничего, уже выписался из больницы, и здоровается со мной теперь за руку, да-а-а, - довольно улыбаясь, протянул Степан.
На крыльцо вышла Клавдия. Свояк отметил про себя произошедшие в ней перемены. Она, как бы помолодела лицом, и что-то завораживающее появилось в ней. Степан, потеплев глазами, склонился к свояку:
- Мы с Клашей на третьего решились, - доверительно сообщил он.
- Да, ну? – удивился свояк. – Молодцы!
Заметив внимательные взгляды мужчин, Клавдия, игриво поведя плечами, подошла к ним.
- Что это вы загрустили? Может споем чего?
- Давай, Клаша, - ласково обнимая жену за талию, сказал Степан. – Нашу любимую.
Клавдия, сверкнув белоснежными зубами в улыбке, села рядом с мужем. Откинув платок на плечи, она, словно взмахом руки, стерла улыбку со своих губ. И тихим грудным голосом затянула:
- Ах, ты степь ши-и-ирокая, степь раздо-о-ольная…
В мягкий бархат ее голоса, будто шелковые нити разных оттенков, вплелись мужские голоса. И по вечерней станице поплыла песня, грустная и привольная; широкая и могучая, как сами люди, поющие ее, и, как сама природа, принимающая эту песню в свои ласковые материнские объятья вечерней прохлады.