Вспоминая свой двор, свой подъезд, не могу не упомянуть двух наших соседок, живших на первом этаже.
Они жили по обе стороны от входа, одна - слева, другая – справа, и были, то, что называется - Север и Юг, настолько различны они были буквально во всем. Но, при этом, никогда друг с другом не ссорились, хотя и не дружили. Первую звали Анна Осиповна (за что она получила прозвище «Поносьевна» по звучанию схожее с именем-отчеством). Вторую – Варвара Федоровна, именовавшую себя Верой Федоровной, как мне кажется, стеснявшуюся «варварского» аромата своего имени. Между нами она слыла «Кошатницей», по вполне понятным причинам. Впоследствии, когда моя мать переругалась с ними обеими, то стала называть их «Сцилла и Харибда». Но такие сложные слова произнести могла только он, мы же их называли просто - «бабки».
Анна Осиповна, женщина совсем еще не старая (по моим нынешним взглядам), лет пятидесяти семи (хотя с тех моих лет она мне казалась древней старухой) статная, крупного телосложения – типичный персонаж кустодиевских полотен. Вполне вероятно, что в ее роду были купцы, а может быть и священники. На попадью она тоже походила, и внешностью, и повадками. Когда мои родители разводились и принялись делить свое скудное имущество, то именно она подсказала матери, что на пятом этаже есть человек, желающий сменять однокомнатную квартиру на двухкомнатную, что позволило нам просто переехать в подъезд напротив. Мать была ей так благодарна за это, что подарила сумку. Но от любви до ненависти - один шаг. А для моей матери - не шаг, а шажочек.
Анна Осиповна обожала сидеть у открытого окна и, глядя на улицу, попивать чаек. Мы некоторое время даже называли ее: «бабушка в окошке» - по имени одной из городошных фигур. Не помню только из чашки она пила чай или из блюдечка, но, все равно, это была, натурально, «Купчиха за чаем» в оконной раме. За чаем она любила «судачить». Летом, с утра до вечера, под ее окном, можно было видеть, то одну, то другую, женщину оживленно беседующую с нею. К тому о чем они разговаривали мы, дети, не прислушивались. Но, видимо, они то, что называется, «перемывали косточки», поскольку в их болтовне можно было расслышать различные, а порою и очень знакомые имена и фамилии.
Квартира Анны Осиповны была очень чистенькая и светлая, вся в каких-то, преимущественно белых, кружевных салфеточках, полотенчиках, подстилочках, ярких половичках и представляла довольно праздничное зрелище. Но любовались мы этим исключительно через окно. К себе в дом она никого не пускала.
Варвара Федоровна была совсем иного пошиба. Даже можно сказать - полная противоположность. В ней чувствовалось происхождение – из «этих»! Ее квартира, наоборот, была очень темной. Не мрачной, нет - именно затемненной - она редко раздвигала тяжелые бархатные шторы. Не скажу, что она пряталась от людей, но чувствовалось, что она не любила, когда за ней подсматривают. При этом она беспрепятственно пускала к себе гостей и даже нас, мальчишек. Мы любили к ней ходить, но заходили всегда не то, чтобы со страхом, а с каким-то благоговейным трепетом. Колька от природы был трусоват, к тому же обе его деревенские бабушки накачивали ему голову такою ерундой, что он договорился до того, что Варвара Федоровна - ведьма и рано или поздно, принесет нас в жертву, чтобы омолодиться и снова стать девушкой. Мы с Ильюшкой не разделяли его мнение, хотя, если приглядеться, что-то от Бабы-Яги в ней все-таки было - худощавая, с морщинистым лицом, с каким-то неприятным взглядом. Я не назову его, ни цепким, ни пронизывающим, а, скорее, угнетающим. После ее взгляда на душе оставалось явственное чувство вины, хотя за что - непонятно.
Первое, что бросалось в глаза и поражало нас, когда мы входили в ее комнату, была картина изображающая, нечто фантастическое. Может очередная копия модного по сей день «Острова Мертвых» Беклина, а может быть айвазовское кораблекрушение, но не «Девятый вал» уж точно. Вода мне запомнилась, в центре точно были какие-то люди... Плохо я разглядел и плохо запомнил эту картину, поскольку она и потемнела от времени, да и подходить к ней близко я не решался. Для нас, детей простых родителей, живопись была как «нечто из другого мира». НЛО! Ведь ни у кого из соседей или знакомых картин не висело, даже мысли такой не было - купить картину - не тот уровень. Иллюстрации, особенно из «Юности» или «у богатых» из модного глянцевого импортного журнала, приколотые кнопками или пришпиленные булавками к стене - вот это наше. Картины были там - в музее, где «руками не трогать» и «мальчик отойди».
Левее картины стоял сервант или витрина - что-то такое стеклянное, прозрачное, где находились еще какие-то предметы «барского» быта – роскошные чашки, вазы и, по-моему, какие-то фигурки. Были еще некоторые вещи, совершенно не свойственные нашему уровню и вызывающие у нас, и восхищение, и удивление. Например, громадные часы на стене, тикающие так, что их, по-моему, было слышно за стеной, чеканно отбивавшие не только каждый час, но, и получас, и даже звякающие раз в пятнадцать минут, а также сундук темного дерева с железной окантовкой. На него я, начитавшись книжек про пиратов и бредивший морем и приключениями, всегда косился, говоря ребятам, что там явно спрятаны сокровища.
Колька поделился этой мыслью со своим отцом, но тот, будучи еще молодым и веселым парнем, припугнул его, сказав, что сокровища всегда охраняет мертвец. И вполне вероятно, что в этом сундуке лежит скелет на куче золота. Это взволновало нас гораздо больше золота и бриллиантов. Мертвец-охранник! На такое следовало посмотреть! Я, который смертельно боялся скелетов, не решался, поэтому и стоял на шухере, а Илья, как самый сильный из нас, несколько раз пытался втихаря приоткрыть крышку сундука, но она не поддавалась, что еще крепче уверило нас в какой-то страшной тайне. Ведь замка-то на сундуке не было! Не было даже дырки для ключа!.
Мы называли квартиру Варвары Федоровны «музеем», что было весьма справедливо. «Надо же чего у бабки есть!» - говорили мы, ни грамма не завидуя и, уж тем более, не желая ничего своровать. Ее вещи были чужды нам и совершенно бесполезны. Магнитофон, телевизор, мопед - в конце концов! Вот это да!
Внешне, как я уже отмечал, она была полной противоположностью Анны Осиповны – лет шестидесяти с гаком, если не семидесяти, невысокая, худая, даже слишком, одетая всегда в какие-то строгие темные, подобные монашеским, одежды. Достаточно тихая, незаметная, была не то, чтобы не разговорчива, а не болтлива, в отличие от трепливой Анны Осиповны. Я помню, как она беседовала с моей матерью или другими женщинами - негромко, спокойно, без экспансии, не жестикулируя и, уж тем более, никогда не смеясь. Не похоже, чтобы она боялась, что ее слова будут услышаны, просто явно не хотела привлекать к себе внимание.
И был у нее, как говорится, «пунктик» ; в своей квартире она держала целое полчище кошек. Кошки бродили везде – по полу, по кровати, лазали по шкафам. Поскольку квартира располагалсь на первом этаже, то кошки, через форточку, а летом через открытые окна, могли беспрепятственно входить и выходить на улицу. Для кошек это был настоящий рай, чего нельзя было сказать о нас, живущих в этом подъезде. Запах кошачьих ссак достигал даже пятого этажа. Особенно после дождя, в жаркую погоду, он приобретал какой-то очень оригинальный оттенок, от которого сразу же начинало тошнить и, очень часто, в жару, мы были вынуждены сидеть с закрытыми окнами, в духоте, лишь бы не чувствовать этой ужасной вони. Как «кошатница» сама это выдерживала не знаю – может быть у ней притупились органы чувств, а может быть любовь к кошкам, помогала преодолеть отвращение к кошачьему духу. Зато у нас, молодых, обоняние было прекрасное и нам не однажды приходилось проскакивать первый этаж с зажатым носом.
Не знаю пытались ли остальные жильцы как-то бороться с кошатницей или нет. Моя мать была труслива, дальше скандала у нее никогда дело не шло. Другие..? Не знаю, не слышал. Хотя на втором этаже и даже и Фаины на третьем запах был омерзительный.
Каждый день, после обеденного перерыва, Кошатница шла в магазин кошкам за рыбой. Обед заканчивался в 14-00, она выходила на десять минут пораньше и, с этого момента, в наш двор со всех окрестных дворов начинали стекаться кошки всех пород, мастей и размеров. Они рассаживались, как в театре перед нашим подъездом и ждали возвращения Кошатницы. Мы не раз считали их и получалось, что на обед собиралось около 30;35 кошек. Бабка возвращалась в половине третьего, когда все кошки уже были в сборе и тут начинался пир. Он рубила рыбу на подоконнике и кидала ее прямо на асфальт перед подъездом. Коты неторопливо хватали куски и отбегали в сторону покушать. Удивительно то, что в кошачьем строю всегда выдерживался образцовый порядок – они не грызлись между собой, не отнимали друг у друга куски, не пытались прорваться первыми. А так – в порядке живой очереди – окормлялись. Как Кошатница сумела их так выдрессировать – полнейшая загадка. Ведь кошки очень своенравный народ и почти не поддаются не то, что дрессировке, а даже самому элементарному воспитанию, всегда делая что им нравится, а не то, что от них требуют. Но – факт! Здесь явно не обошлось без нечистой силы и бабка, как ни крути, все-таки была ведьмой. Вот только асфальт перед домом, после смерти Кошатницы, еще много-много лет вонял рыбой, на, пусть не добрую, но, уж точно, долгую, память.
Мы с ребятами, иной раз, чтобы развлечься, устраивали «прицельное бомбометание» картошкой по котам, рассевшимся в ожидании обеда. Первый удар иногда удавался ; кошка с громким мявканьем отпрыгивала в сторону. Но, после этого, глаза всех кошек поднимались вверх к моему балкону на пятом этаже. Они внимательно следили за движениями моей руки и всегда умело уворачивались от летящей картофелины. Только изредка сидящую кошку задевала картофелина отскочившая от земли, но такой удар был очень слабым и кошки, в этом случае, даже не мяукали и не двигались с места.
Поняв, что кошки хитрей и проворней нас, и нам ни в коем случае их не обмануть, мы прибегли к помощи «кошачьего наркотика» ; настойки валерианы, которая приводила некоторых кошек в настоящий экстаз. На полученные от родителей деньги мы покупали пузырек валерианки (слава богу, стоила она копейки), забирались ко мне на пятый этаж и начинали лить ее вниз, стараясь попасть на асфальт, а не в кусты, поскольку на нем было хорошо видно как катаются кошки. Интересно, что на некоторых кошек валерьянка не действовала ; они как сидели, так и продолжали сидеть. Зато большинство одуревало ; мурчали, катались, закатывали глазки, лизали асфальт, снова катались, заставляя нас визжать от радости. Один раз мы попали картошкой в «обалдевшую» кошку, но ничего интересного не случилось ; она как бы и не почувствовала удара. Только на какой-то момент замерла, а потом снова принялась кататься на спине и нюхать асфальт. Соседи были не в восторге от такого «развлечения» ; ведь к запаху кошачьего ссанья теперь примешивался омерзительный запах валерьянки. Б-р-р-р – какая мерзость! Я сам скоро начал морщиться от этой вони, поэтому одурманивание кошек «наркотой» закончилось. Конечно, когда мне было особо скучно, я мог разок позволить себе это, но только изредка.
Много у Кошатницы перебывало кошек, одни умирали, других сжирали голодные собаки, появлялись новые, какие-то приходили бог знает откуда и уходили неизвестно куда, кто-то подбрасывал котят – кошачье племя то уменьшалось, то увеличивалось, но продолжало существовать. Недолог кошачий век, поэтому за десяток годков прошло четыре или пять поколений кошек. Даже после того как Кошатницы не стало, кошки долгое время жили в нашем дворе. По старой памяти, приходили к знакомому подъезду, к знакомому окну и сидели, то ли в ожидании обеда, то ли отдавая долг памяти той, которая столько лет заботилась о кошаках28.
Из множества виденных кошек мне запомнился только один кот ; Тошка (полностью он именовался Антошка). Подобной окраски я никогда больше не встречал, если только я не преувеличиваю ее красочность в своей памяти29. Тошку покрывала длинная шерсть серо-стального цвета с белым подшерстком и длинными белыми шерстинками, которые почти все были прикрыты серой шерстью. Поэтому он никогда не имел постоянного окраса – стоило подуть ветру или пошевелиться коту, как тут же оттенок кошачьего бока менялся, а когда Тошка шел или бежал,; вообще переливался разными цветами – от стального до ярко-белого. Уникальный был кот, только вот жаль что его потомство (а я помню два помета) было простых окрасов ни в чем не повторяя его красочности.
У большинства котов не было имен. Кошатница знала их всех в лицо, а самим кошкам имена ни к чему. Мать решила особо выдающихся кошек наградить именами, но изобретала такие имена, произнести которые, нормальному человеку было не под силу. Запомнился кот, окрещенный «Биноклем», которого весь двор звал «Бинкой». Было еще несколько таких, видоизмененных, имен, которые я, к сожалению, начисто позабыл.
Мы все считали Кошатницу одинокой старушкой, но, вдруг, летом 1966 года к ней приехали родственники из Магадана (!) с дочкой ; моей ровесницей. Имени девочки я припомнить не могу,; миленькая была, очень воспитанная, говорившая мягким негромким голосом и, что непривычно, для нас детей, никогда не визжавшая и не смеявшаяся взахлеб. Улыбаться она улыбалась, прихихикивала, мило прикрывая ротик ладошкой, но хохотать, ржать, кричать - никогда! В этом она походила на Варвару Федоровну, что подтверждает их близкое родство. Хотя... как знать... Кто были ее родители – не имею представления. Кошатница сказала, что их пригласили работать в Чехословакию, поэтому они ехали через Москву, в Прагу, а потом, через год, возвращались таким же путем, обратно в Магадан30. И оба раза они несколько дней жили в ее квартире. Я разговаривал, естественно, только с девочкой, поэтому толком так и не понял, кем ей доводится Кошатница. Она называла ее просто «бабушка», а какая бабушка конкретно – «мать отца» или «мать матери», а может быть «сестра матери отца» или же «седьмая вода на киселе» – я так и не узнал. Она не сказала ни слова и о самой Варваре Федоровне. А жаль! Явно там было что-то. Барские прибамбасы, зашторенные окна, неразговорчивость, родственники из солнечного Магадана (!).
На обратном пути из Праги, на прощание, девочка подарила мне книгу, пусть и на чешском языке, но с обалденными картинками – про космическое путешествие на какую-то планету. Формат у книги был громадный, наверное 30х50. Прочесть я там ничего не мог, но действие было ясно по картинкам. Это была скорее не книга, а комиксы. Удивительным для нас было то, что, при раскрытии очередной страницы, в развороте вырастал какой-нибудь предмет – то космонавт в скафандре, то рубка управления космолета, а на последней странице ; огромный звездолет высотою в две трети книги! Красотища! В совке таких книг не было и в помине! Сколько раз я, прося мать купить мне что-нибудь подобное, получал отказ и только отказ. Я пытался показать ей свой подарок. Но: «Даже и смотреть не буду» - отвечала она - «Такого у нас нет!» Наверное это был первый гвоздь забитый в гроб моего патриотизма и любви к родине. Мы с ребятами, за два года засмотрели (а не зачитали) книгу до дыр в полном смысле этого слова. Я пытался ее подклеить, залатать, но она разваливалась и разваливалась, так что мать, в конце концов, ее выбросила. А вместо нее купила мне какую-то глупую книжку на желтой бумаге и без единой картинки! Большей тягомотины трудно представить. Читать ее я не стал! И, правильно сделал, ведь, это книга написана для взрослых, чтобы они лучше понимали своих детей. Малолетним там читать нечего - половина действия непонятна, а главный персонаж ничего, кроме отвращения не вызывает. Она называлась «Малыш и Карлсон, который живет на крыше»
Сейчас я выяснил что подобные книги носили у нас название книги-панорамы, а Там - Pop-up Books и выпускались Чехословацким издательством «Артия», а создавал их Войцех Кубашта (1914-1992) бывший архитектор, отдавший свои зрелые годы разработке детских книг.
Самой книги я так и не нашел, поэтому привожу страницы другой книги этого же автора, просто так - чтобы читатель имел представление о какой красоте идет речь.
Девочка мне понравилась, я ждал и надеялся, что, может быть, она с родителями еще раз появится в Москве. Но нет! Больше она сюда никогда не приезжала.
В 2014 году обнаружил фото именно ЭТОЙ книги, но русскоязычной, и выпущенной аж в 1961 году. Она называлась «Летим в Космос». Ее, только на чешском языке я держал в руках именно тогда, когда советские солдаты расстреливали чехов на улицах Праги.
Обе старушки растили под окнами цветы, но у Поносьевны они всегда хорошо разрастались и были пышными, высокими, красивыми. А у Кошатницы, наоборот, никогда ничего не приживалось, цветки были какие-то мелкие, гадкие, невзрачные. Помню, как мать вместе с нею посадила Календулу, то есть Ноготки. Что-то такое, конечно, выросло, но уж точно не Ноготки. Настурция тоже не пошла – это я хорошо запомнил – название памятное – «Нас Турция» – интересный оборот речи. В общем, разные были бабушки, даже очень. И по судьбе, и по характеру.
И вот с их-то цветов и начался разлад наших отношений.
Мы, разгильдяи, и до школы не занятые ничем, и, будучи школьниками, во время летних каникул, носились весь день как угорелые и, преимущественно, по своему двору. Чему способствовали наши родители (см. «Старшилки Советского Детства»), предупреждающие: «Далеко не уходите», «К чужим не подходите». А поскольку двор был достаточно большой, то нам его хватало. По правде говоря, нам хватало даже его половины - от моего до колькиного подъезда и столько же за домом. Играя, по большей части, в войну (где, то «Ура!», то «Тазы!») мы своими дикими криками (детский дискант – это нечто!) постоянно долбали голову обеим старушкам. Может быть они и вытерпели бы эту пытку, не бегай мы прямо под их окнами. К тому же – мы без разбора носились по ухоженным ими палисадникам, заминая траву, давя цветы, ломая кусты и ветки. Естественно, что они были этим недовольны и ругали нас. И правильно делали, головы бы нам пооткрутить – осознаю я это с высоты своих почти шестидесяти лет. А тогда нам, конечно, было в лом, что нам мешают играть. Детский максимализм не позволял нам найти какое-то другое место для своих игр подальше от окон. Нам хотелось именно здесь ; около своих дверей. А кто не с нами ; тот против нас! Поэтому мы невозлюбили бабок. На самом деле, детские обиды никогда не бывают опасными ; ну подулись-подулись, недельку-другую, придумали бы какое-нибудь гадкое прозвище, может быть даже, прокляли и... успокоились, и... забыли, и, в конце концов, отыскали бы себе другое место для игр.
Но, когда в дело детей вмешиваются взрослые, конфликт разрастается и довольно быстро приобретает колоссальные размеры, влеча за собой угрожающие последствия. Моя мать, души не чаявшая во мне, принялась меня защищать. Вместо того, чтобы втолковать мне, разгильдяю, что мы своим ором мешаем людям жить, что от нас у старух болит голова, что нельзя портить то, что сделано другими, что надо уважать, и людей, и чужой труд, и чужую собственность. То есть объяснить все то, что составляет основу порядочности и воспитания.
Вопреки рассудку, мать накинулась на этих пожилых людей. Причем не на шутку. Ее, как-то, можно понять – матери было удобно, то есть гораздо спокойней жить, зная, что ребенок играет рядом со своим подъездом, а не бегает куда-то за дом или в другие дворы. Ей надо было подумать об окружающих и приучить к этому меня. Поскольку цивилизованность, это не образование, ни знания, ни, уж тем более, навыки, а построение отношений между людьми с позиции взаимоуважения, а не с позиции силы. Ан нет - шлея под хвост - мой ребенок будет играть там, где ему заблагорассудится - настаивала мать. Бабки вначале пытались упросить, объяснить, вразумить ее, но она, не желая ничего слушать, не поддавалась ни на какие уговоры, крича: «Он - РЕБЕНОК и может играть там, где захочет. А, если вам мешают его крики - закройте окна! Нечего сажать цветы, там, где играют дети!» В тот момент я, по наивности, считал, что она так любит меня, всеми правдами и неправдами защищая и оправдывая мои хулиганства, поэтому гордился ею и уважал ее. Но теперь, проживши жизнь, понимаю, что она заботилась не обо мне, а о себе самой. Она хотела спокойствия для себя, зная, что ее сын в своем дворе, на глазах у соседей. Правда, как к нему будут относиться эти соседи, и кем вырастет он, при таком воспитании, ее меньше всего волновало. Я, как личность, ее совершенно не интересовал.
Осознав, что мирное решение проблемы невозможно, бабки перешли к наступлению и старались, как только мы разоремся, либо вылить на нас воду, либо поймать и отодрать за уши. Первое им удавалось несравненно лучше. Причем после каждой атаки бабок на нас, я ябедничал матери, а она ; устраивала им очередной скандал, доходя чуть ли не до рукоприкладства («как ты смеешь, тварь, трогать моего ребенка?»). Чувствуя поддержку взрослых, я распоясывался все сильнее и сильнее – мать была за меня, это придавало мне силы, делало храбрее, а вернее - все более злым, наглым и бесстыжим.
Мы с ребятами стали устраивать соревнования ; «Кто быстрей пробежит», суть которого состояла в том, чтобы дико завопить у Поносьевны под окном, а потом, когда она попытается вылить на тебя воду, успеть убежать сухим. За это раздавали воинские звания. Уже не помню как, но десять сухих раз был генерал.
Дальше - по нарастающей. Ограничиваться криками мы стали, а принялись швырять бабкам в окна всякую грязь, собранные в мусорнице окурки (от которых Поносьевну воротило, поскольку она не переносила запаха табака), плевали, мазали гавном окна и двери, мочились под их окнами, кидали кирпичами в кошек, чтобы разнервировать Кошатницу, демонстративно вырывали цветы с корнем, ломали ветки – в общем – бесчинствовали.
Это у нас называлось «Доводить бабок».
И ржали, как жеребцы, видя, как пожилая женщина орет, как безумная, узрев, что мы топчем, посаженные ею, цветы.
Пособничество матери, которой я ежедневно докладывал про свои грязные «подвиги», распаляло и прибавляло силы. Я помню, что мы не испытывали никакой ненависти к бабкам и, если бы нашелся человек, который бы притащил нас за уши и заставил слезно каяться и извиняться перед ними, мы бы не противились. И конфликт бы окончился. Но такого человека не нашлось, а для нас это была просто очередная игра - мы не осознавали ужаса, творимого нами.
Потом Анна Осиповна вышла замуж и в ее квартире появился дед-фронтовик. Игра приняла новый оборот ; дед, в отличие от бабки, представлял собой грозного противника. Поведя себя, как на войне, он гонялся за нами с саперной лопатой и, угрожая ею, не пускал меня в подъезд. Мать не на шутку испугалась возможного смертоубийства и вместо того, чтобы с помощью деда обуздать нас, повела атаку на него, грозя, сначала, ему милицией, а потом и просто - физической расправой. То есть - глаза выцарапаю!
Начался новый виток противостояния.
Гораздо более опасный и совершенно непредсказуемый.
Почему мать не прекратила свое и наше буйство - не понимаю? Мне думается, что она тоже «заигралась» и, в силу непомерного самомнения о своей непогрешимости, не решалась отступать. Ведь прекратив противостояние следовало признать себя виновной, извиниться. На такое мать пойти не могла! Поражение - не ее стиль! А я, ощущая за собою крепкие тылы, распоясывался по полной.
Теперь мое удальство состояло в том, чтобы, во-первых, проскочить мимо двери стариков незамеченным и непойманным, поскольку я знал, что они, тайком из-за занавески, следят за двором. Поэтому я либо крался вдоль стены дома, стараясь не шуметь под окнами и пулей влетал в подъезд, несясь до пятого этажа, либо вел обманную тактику, демонстративно удаляясь от подъезда, а потом, сломя голову, кидался обратно. Старики бегали плохо и я всегда оказывался победителем. Второе хулиганство состояло в том, чтобы, постучав им в дверь, проорать всякие гадости, типа – сволочь, козел, гад и проч., а потом, когда дед выскочит и помчится за мною, рвануть на свой этаж так, чтобы перед носом у запыхавшегося старика захлопнуть дверь. Чтобы не попасть впросак, я сначала поднимался к себе, открывал дверь и, только после этого, спускался вниз в надежде, что у деда случится инфаркт и он помрет. Но ни тут-то было. Я прибегал и валился без сил на кровать, а дед еще вопил на моей лестничной площадке и колотил мне в дверь, полный силы и злости. Вот, что значит фронтовик! Такие могли дойти до Берлина и вернуться обратно.
Не знаю чем бы все это закончилось - наверное тюрьмою, но обстоятельства и взросление спасло нас от этого. Кошатница умерла, Анна Осиповна обменяла квартиру, я притих, увлекшись разглядыванием порнокартинок и девичьих ляжек - конфликт иссяк.
Срам! Срам всем нам! И мне, и мамке, и подпевающим мне Кольке с Ильюшкой, да и молчащим в тряпочку их родителям, не повлиявшим на мою мать, не пристыдившим ее. Ведь все знали об этой войне, все наблюдали ее из окон... И никто - ни слова! Всем наплевать! Доводят ведь бабок, а не их! Традиционный эгоизм безразличия русского народа. Неужели нельзя было нас пресечь, остановить, направить на путь истинный. Пускай старики и были, в чем-то, неправы, но мы-то должны были уважать старших, а не издеваться над ними, чувствуя за собой поддержку в образе моей матери. Бляха муха, мы ходили по лезвию ножа. Еще бы немного, чуть-чуть пораспоясаться ; кирпич в окно, кирпич в бабку – увечье, а может и труп - милиция, суд, колония… Вырисовывалась проторенная многими поколениями дорожка… Даже если бы мы не дошли до смертоубийства и тяжких телесных, то все равно, какой моральный вред мы наносили сами себе.
Вандализм, хулиганство, неуважение к окружающим, к старшим, просто хамство ; и все это при поддержке моей матери. Как она не понимала куда это все ведет, ведь мы уже были не пятилетние мальцы, нам было по десять лет и мы уже могли с кулаками, камнем, а то и с ножом, бросаться на своих противников, пытавшихся нас поймать и отодрать за уши.
Стыдно вспоминать об этом, стыдно писать, стыдно за себя, за свою мать…
Что делать - так было, прошлое - не фига - в карман не спрячешь!
И еще - как быстро, на самом деле, проходит детство и каким же долгим оно кажется. У меня сохранилось впечатление, что этой ссоре не было конца, но ведь началась она класса со второго или третьего, когда я стал меньше болеть и больше бывать на улице, а в седьмом классе я уже вовсю носил на руках Светку Давыдову, считая, что Поносьевна и Кошатница были давным-давно, в глубоком детстве.