Бункер
Этот мир – не самое лучшее место для жизни.
Но что-то в нём есть!..
----------
1
Похороны пышные, как и полагается, - покойник был банкиром, многим давал в долг, да и просто был уважаем среди всех знакомых. Правда в последнее время с ним что-то творилось не то – это замечали и сотрудники, и клиенты (даже новоприбывшие из солидных, с которыми он встречался лично), его секретарша, его зам и, конечно, его семья; точнее только жена, сын был за границей и его не хотели волновать по пустякам. И вот – видно, то не были пустяки: помер совсем молодой, инфаркт миокарда, – и что его мучило, Бог весть. Да и что уж теперь – спи спокойно, дорогой друг, любимый муж и отец. Что бы там ни было – какие бы там бесы или ангели ни терзали его душу, она уже не здесь – да и то присказка (какая в этом мире может быть душа! теперь уже всё понятно, всё раскрыто); человек умер – это факт, нам же нужно жить и что-то с этим фактом делать, н-даа... Примерно так мыслили многие из собравшихся на кладбище, включая мать и сына, – уже завтра должно было быть оглашено завещание, и варианты развития событий проплывали перед обоими, закрывая всю траурно-цветочную атмосферу с закрытым гробом в центре (последняя воля покойного: «А крышку закроете. Насмотрелись, хватит»).
Кто-то плакал для виду; священник бубнил что-то, рассыпая веничком водяные капли между прочим и на присутствующих, стоящих смирно, угрюмо, терпеливо дожидающихся окончания обязательной процедуры, – впрочем не такая уж и большая группа одетых в чёрное людей среди влажного, усеянного крестами, плитами и памятниками поля под серым ноябрьским небом...
Когда-то он и был любим всеми – был обычным крепким мужиком, знающим куда идёт, добивающимся своих целей., ладящий с людьми, умеющий вести за собой и самому прислушаться, – словом, очень хороший экземпляр. Везде ему были рады, казалось с лёгкостью ему давалась ступень за ступенью; женщины и девушки были готовы на многое ради хотя бы его взгляда – он, конечно, выбрал самую лучшую (по искреннему признанию друзей): красавицу и умницу, что (последнее) только поначалу кажется совсем не важным и даже помехой. Всё у него шло хорошо – когда его спрашивали о секрете, он только отвечал: «А почему нет?» - в этом качестве он и добился тепершних высот; высот, на которых перестал махать крыльями, завси на время... а вот и вовсе рухнул на землю. Хотя мог, мог бы ещё многого достичь, все соглашались: мог. Бы. «Если бы не двинулся умом», - откровенно прибавляли некоторые (такие реплики проскальзывали и у гроба). А иначе и думать было нельзя – жил, жил, грёб деньги лопатой, жена – картинка, всё что хошь есть, и вдруг... Однажды его зам Володя Колчанов зашёл к нему в кабинет, разложил бумаги, рассказывает, объясняет ему что-то по делу, а Сеня (наш покойник, Семён Павлович) и говорит: «Володь, тебе не надоело всё это?»
-О ещё как надоело – и уже давно! – смеялся Володя (хоть и почувствовал некую странность в этом вопросе). – Иногда просто выть хочется. Но надо, старик, что делать; мы упустим, другие подхватят..
-А вот мне надоело, - отвечает, будто и не слышит, Сеня. Совсем, говорит, нету в этом никакого смысла, одна грязь. - «И смотрит куда-то, чёрт его разберёт, куда, - вспоминал позже Володя. – Ну я уже тогда понял: что-то с Палычем не так, не к добру этот взгляд, эти речи...»
Позже он уже и не говорил ни с кем – просто был безразличен, работал кое-как, и то как будто с отвращением – один клиент даже увидел оскорбление, когда этот, с позволения сказать, банкир разговаривал с ним стоя у окна, без всякого интереса, отвечая сухо... - и ушел, захватив все деньги. Да и обращаться к нему было бесполезно – «Смотрит изподлобья, то ли грозно, то ли опасливо – словно не люди вокруг, а монстры какие!» - вспоминал ещё один сослуживец; а доктор после его обследования про себя всё чаще повторял фразу: «Попахивает шизофренией» и советовал обратиться к специалисту. Специалист тоже был – без белого халата, просто умный, интеллигентный человек, пришедший поговорить.
-Все, знаете, говорят, что с вами что-то не так. Вы что на это скажете?
Вздох.
-Уж конечно. Я бы и сам так сказал.. и говорил раньше о некоторых людях. Но я не понимал, не видел. Многого...
-А сейчас, значит, поняли? увидели..
-Понял? Да нет, в том и дело. Поймёшь тут с ними, в этом болоте сидючи! Уехать бы куда, испариться... А, глупость. Ничего не надо. Всё к чёрту! Кто вы вообще такой?
-Меня зовут Илья Романович. Позвольте же ещё вопрос...
-К чёрту все вопросы! Что вы меня препарируете!! Вам души моей не понять – сам оттуда же, и то же самое на уме... Идите к чёрту, я вас прошу!, не терзайте, и так тошно. – И от гневного крика он переходил почти к плачу, а, если его не оставляли, снова кричал (сквозь слёзы), иногда даже бросал попадавшиеся под руку предметы.
Жена Лена быстро приняла решение: «Это уже не мой муж. Он был замечательным человеком, но сейчас всё, что он может совершить, это вред – и себе, и другим. Мы должны изолировать его. Как только подобное повториться...» Однако не повторилось – Семён то ли понял, что его собираются упечь, то ли болезнь пошла на спад, но, казалось, здравый рассудок вновь возвращается к нему – он опять регулярно ходил на работу, его речи вернулась связность, внешне он был спокоен, хоть и немного угрюм. Так прошёл месяц, коллеги и знакомые начали относиться к нему по-прежнему, в духе всеобщего хорошего воспитания забыв о «неприятном эпизоде»; «Напугал же ты нас! – говорил Колчанов. – Да я понимаю. У самого иногда такие переутомления, что крыша едет, а с твоими-то нагрузками...»; вернулся даже тот обиженный клиент, которому объяснили, что «Семён Павлович был болен» («...и было бы очень благоразумно с вашей стороны извинить его, тем более, что наш банк готов предоставить вам следующие уникальные условия...») – всё почти вернулось, почти улеглось...
А потом Семён умер.
...Священник наконец закончил свою заунывную песнь и, последний раз трепнув над гробом, сказав «Аминь», ловко ушёл в толпу. На минуту воцарилась тишина; шелестели ленты на венках, кто-то кашлянул, у кого-то пискнул телефон, но сразу заглох, удавленный взведённым пальцем; вороны, тоже в трауре, пролетали высоко, крича...
-Ну, будь здоров, друг, - сказал громко и будто немного некстати друг семьи Чуйко. – Слова сказали, священник отчитался... чего ждать – опускайте.
Блестящий лакированный ящик четверо человек с трудом опустили в яму – «Осторожнее!», - всё шептал троим другим главный; опустили (что-то звякнуло, то ли щёлкнуло внизу), и шеренга гостей, довольных, что закончилась стационарная часть, потянулась мимо могилы, бросая комья. Желающие иссякли – пошли к машинам, чёрным глянцем блестящих у дороги: хлопали двери, чуть слышным шумом оживали моторы; последним влез в свою мащину Чуйко, задержавшийся, чтобы ещё дать денег копачам. Уехали. Могильщики тоже быстро закончили свою работу – засыпали, положили венки, временный крест с табличкой возвышался над цветастым холмиком... И ушли – один нес две лопаты, другой одну, третий уже побежал в магазин по случаю богатого клиента и завершения рабочего дня; главный только обернулся раз.., сплюнул и нагнал своих. Они вошли в маленький домик, стукнула дверь, зажёгся свет..
-Ну, наверно уже, - сказал Семён Павлович Соснов и, глубоко вздохнув, тоже включил свет. Но этого, кроме него, никто не видел.
2
Ещё бы – как увидишь свет, горящий в двух метрах под землёй, да ещё и в плотном дубовом ящике? Даже кроты с червями удивились бы такому повороту... Впрочем, они, может быть, таки удивились: в ящике слышалось какое-то бормотание – а по идее должно быть совсем тихо! Не то это место для разговоров.
...Семён же Павлович, лежа в своём весьма комфортном освещённом гробу, на самом деле не бормотал, а напевал – песенку, которую любил в детстве.. Нервничал. Думается, всякий в такой ситуции... Но ведь он сам себе эту ситуацию устроил – теперь надо только успокоиться, собраться..
-А если, а если, а если не срабо-тает... – напевал он тихо в мотив песни. – То будет очень это-это сме-ееешно!.
Да, смех подступал, но он был от тех же нервов – «Нет, нельзя, нельзя!» Столько пройти, устроить этот грандиозный обман... – он и не думал, что у него получиться. Эта идея словно случайно попала к нему, когда, погружённый в тоску, он пытался найти выход, – она явно предназначалась не для этого человека, а для какого-то сумашедшего, может насмотревшегося выступлений иллюзионистов по телевизору, решившего, что может и сам провернуть такое...
Да ладно, Сень, - ведь этот сумашедший – ты. Последняя авантюра. Сколько их было – неразумных, опасных.., сколько раз он мог потерять всё, что нажил, а вместе с тем и жизнь. Друзья и жена ничего не знали – для них его успех был загадкой, разве самые прозорливые о чём-то догадывались.. Скажи он им, все подробности, весь настощий механизм., было бы много шуму, они пытались бы его отговорить, остановить – конечно, они же знают, что для него лучше. Он был один в этом – в риске, в опасности разоблачения; сколько раз он проворачивал дела под самым носом приближённейших, а те и не догадывались – но потом: «Сеня, как тебе это удалось?! Это же невероятно...» Они думали, это какое-то особое везение, финансовые боги способствуют ему – «Да, бывает такое, везёт некоторым дуракам..» - но нет, други, тут мужество нужно, не только ум, но готовность рискнуть всем, чтобы получить желаемое. Вершины – для смелых; а кто не готов оставлять насиженные места, карабкаться, не зная, что увидишь за перевалом, лишь чувству доверяя, кто не готов, сняв величайший куш, снова поставить на кон, те, кто держат своих синиц, не отпуская, – там и остаются, только рассуждая о журавлях, о везении, об избранности, и тайно ненавидя того, кто напоминает им об их бессилии. «Но что за бред! – думал Семён, наблюдая как восхищение ;друзей; сменяется затаённой злостью. – Ведь ты такой же!, я тебе о силе напоминаю, а не о бессилии! Ты тоже можешь – только не держись, забудь об опасности...» Что-то подобное он как-то сказал одному другу, который в сотый раз, наверно, начал «о твоей удачливости, Сеня».
-Ты же понимаешь, - отвечал друг (и по голосу уже всё было ясно: скала не сдвинулась с места), - есть предел для риска. Это хорошо – иногда, – но не перегибать... нет, не перегибать. У меня жена, у меня дочери – с ними что будет, если я доиграюсь?
-У меня тоже жена и сын, - говорил Семён, глядя на приятеля, и хотел говорить ещё что-то... но передумал: не стоит. Каждый сам выбирает – спокойствие или жизнь...
Но была ли у него самого жизнь? Страх, предвкушение, вызов иногда оживляли его, но это, как в спорте (только проиграть можно больше, чем медали) – вот ты победитель: радость взрывается в тебе, люди рукоплещут тебе, ты совршенно пьян... – но всё закачнивается, стихает, ты некоторое время живёшь удовлетворённо, потом тебе опять начинает чего-то не хватать. Что, опять по минному полю?
После многих раз ты пресыщаешся собственными успехами; риск притупляет твою чувствительность и ты сам замечаешь, что прёшь уже совершенно бездумно, сам не зная куда и зачем.. Однажды оглядываешся на всё это...
Однажды Семён оглянулся на всё это и не увидел ничего, кроме грязи и суеты. Эти моменты безумных рывков были как проблески, вспышки.., но и то – зачем? Всё те же деньги, хмельное чувство, что тебя признают особенным, смотрят на тебя более внимательно. «А ведь ты равнодушен к деньгам!» - и это было понимание после трёх десятков лет всяческих услилий их обрести. Потому так и рисковал легко – что он мог потерять – комфорт, вкусную пищу, красивую чистую одежду, блестящую машину, лишний поцелуй в задницу от фальшивых друзей – это? Но это ему совсем не надо. С самого детства он стремился к другому... и сам не знал к чему. Стяжательство было выбрано случайно – как самый блестящий, самый уважаемый всеми путь («Надо же, как поддался глупости!» - понимание после лет, лет...), будто само собой было понятно: хочешь самого-самого – зарабатывай деньги (даже, кажется, кто-то в юности говорил ему подобное...) А Семён хотел самого-самого!..
Тот момент, когда понимаешь, что потратил жизнь не на то, может быть очень мощным по силе удара: ты думал, что идёшь к своему, но вдруг понимаешь, что ошибался, – и это не просто ошибка, как свернуть не в тот переулок, - ты десятки лет шёл не тем путём! Удар этот может сбить тебя с ног, а может перевернуть всю старую жизнь, обратив к новым возможностям – если в душе ты, конечно, не смирился, не променял тягу к полёту на то, что у тебя уже выходит неплохо, и все этого плоды..
Семён был подавлен, разбит, он не знал... Он уже не видел смысла в том, что делал, но старая жизнь держала силой привычки – и за это он себя ненавидел (это было хуже чем глупость молодости, с которой всё начиналось). Он приезжал на работу, садился в кресло... – начинались самые обычные дела: бумаги, звонки, переговоры, подписи, предложения – совсем недавно часть его жизни, а теперь... Он метался, ему хотелось с кем-то поговорить обо всём, рассказать, что делается с ним, - но он не видел, что кто-то может ему помочь; однажды спросил Володьку Колчанова: «Не надоело тебе всё это?» - и по взгляду, который тот на него бросил, сразу понял, что зря.
Он остался один. ..Нет, он проснулся и понял, что всегда был один. Пока этот путь имел для него значение, вокруг были люди, думающие так же, живущие тем же, - теперь смотришь на них совсем по-другому, и даже жена – чужой человек. Он не знал, что ему делать, – напряжение наростало, оттого, что теперь всё нутро сопротивлялось прежним действиям; но и уйти, уйти.. – как уйти? Куда? Он стал срываться на людей, которые, конечно, были не виноваты, - и это ещё добавило масла в огонь.
Однажды Семён просто шёл по улице – никуда не спеша, никуда не направляясь, - зашёл в парк, сел на лавочку. Оборванный старичёк примостился рядом. «Что печалишся, дорогой?» - обратился он, заглядывая Семёну в лицо.
-Да вот, - ответил тот бездумно, уже не сопротивляясь, не сроя защит., - жизнь моя – полное дерьмо.. никудышная лодка, на которой никуда не доплывёшь. Очень больно.
-Жизнь не сложилась? – не понял старик.
-Точно.
-Так ты умри! – Бродяга засмеялся свистящим смехом. – А пока не помер, отстегни мне на опохмел...
Семён посмотрел на старика и тот умолк; потом засуетился:
-Да шучу, шучу я! Не умирай! Вон у меня жизнь – так самое оно и есть – а живу. Так-то. Ты не умирай, слышь? – а трёшечку всё-таки..
Семён дал ему какую-то купюру, отыскавшуюся в кармане (на которую старик выпучил недоверчиво глаза), но взял обещание, что тот не пропьёт:
-Может, ещё есть шанс, может есть...
И вот он под землёй, в гробу. Живой. Последняя афёра с судьбою... Он долго не решался, ждал, что объявится какая-то другая возможность – «Можно же просто уйти...» Нет, уйти мало. Надо совершенно исчезнуть из этой жизни, исчезнуть для них – умереть. А потом... Когда Семён всё же взялся за свою идею, «потом» существовало – «умереть» было лишь первой частью плана. Но когда работа уже близилась к завершению, он наконец выразил сам для себя ощущение, которое не покидало его с самого начала.
«Будет ли смысл, если я просто поменяю одну жизнь на другую? Да, я уйду от этих людей – но там, где я окажусь, тоже будут люди – неужели они лучше, неужели они поймут меня?.. Может, правда – на самом деле, умереть?.»
-А если, если, если.. не по-лу-читься... – пропел он последний раз и выдохнул. Лампочка сверху на крышке освещала белые складки оббивки и его чёрный костюм, белые туфли блестели вдали... – Если не получиться, - произнёс он, - то так тому и быть. Судьбе-матушке видней.
Он засунул руку под подкладку слева и нажал на кнопку. Сразу же что-то загудело, потом треснуло, щелкнуло, а потом днище его экзотической постели начало у ног опускаться вниз: ещё, ещё.. – Семён скользнул в темноту и сразу упал на что-то мягкое, слегка подвернув ногу. Крышка сверху захлопнулась, и опять стало темно.
-На славу сработали, - сказал он всё-таки радостно и стал нащупывать...
Чудо повторилось снова: под землёй зажёгся свет – и теперь осветилась маленькая комнатка: с грубой кушеткой, на которой сидел человек в костюме при галстуке (и в белых туфлях), на кушетке одеяло и подушка(!), рядом железный столик, рядом со столиком такой же шкафчик на полу; стены и потолок были обмазаны чем-то неясного цвета, пол земляной, напротив кровати маленькая закрытая железная дверка...
Словом: бункер.
..Ту сомневающуюся мысль он завершил так: «Испытательный срок. Уже никуда не уйти, не отвлечься. Сам себе отвечу на вопрос: быть или не быть? Если нет, и ходить никуда не надо: могила готова, я уже умер. А если да... ПОСМОТРИМ».
3
В доме Сосновых, в кабинете Семёна Павловича собрались родные и приближённые – всего человек шесть, расселись кто в кажаном кресле, кто на кожаном диване, кто на принесённом стуле; Ваня Соснов, девятнадцатилетний юноша, прилетевший из Лондона на похороны отца, сидел на подоконнике, позади сидящей в кресле матери, одетой в чёрное элегантное платье, сложившей руки между коленей. Нотариуса усадили за стол покойного, хоть он и сопротивлялся. Все сидели, чего-то ожидая...
Наконец большие часы у стены пробили три раза – время, установленное для чтения завещания, - и нотариус с простым именем Пётр и странным отчеством Орлович, уже надевший очки, теперь поднял голову и оглядел присутствующих. Присутствующие уже давно глядели на него.
-Начнём, - сказал он, формально разведя уголки рта, и вытащил из портфеля большой конверт. Шумно вскрыл его бумажным ножом...
Елена Соснова неосознанно шарила по подлокотнику, ища руку сына, - но наткнулась на что-то большое и тёплое.. Это была рука Чуйко; он стоял рядом, и улыбнулся ей сверху, и накрыл её руку своей. Сын равнодушно смотрел в окно (надо же, думал, у них тут другая погода..) Остальные ждали, смотря на Петра Орловича, - и он уже был готов зачитать.
-Я, - разнёсся его голос, заглушаемый стенами; все сразу же напряглись, - Соснов Семён Павлович, пребывая в ясном уме и добром зравии, без всякого принуждения...
Через полчаса дверь кабинета открылась, и люди стали выходить: родственники, приехавшие из Ялты («Всего доброго, Леночка, мы ещё три дня в городе – звоните, устроите нам экскурсию»), Владимир Колчанов, заместитель директора банка, правая рука Семёна («Пока, Лен. Всё-таки он был умный мужик, это правда»), потом вышел сын и сразу пошёл наверх, за ним вышла вдова Соснова с Чуйко и с ними нотариус.
-Ко мне никаких претензий? – спросил последний.
-Ну что вы! – улыбнулся Чуйко. – Всё как по нотам. – И, когда он ушёл, обратился к Елене: - Ну что, Леночка: такая жизнь... Но, в общем, и совсем не плохо. Так? Никаких подвохов. Молодец Семён!
Лена молчала.
-Ну? Что ты... Непривычная роль вдовы? Ну это ничего, это ненадолго. Я тебе вот что скажу, чтоб ты не печалилась: мы-то живы! – и, значит... надо жить.
-Меня беспокоит письмо,- сказала она.
-А что... письмо и письмо... Обычное. Прощальное.
-Вот-вот. Но прощаются когда знают.. – откуда он знал?
-Это, знаешь, бывает. Иногда. Знакомый мой, врач, кардиолог, говорил, что чувствует человек свой конец. Вот что-то ему говорит: всё, приятель, отбегался, собирайся на паром!
-Какой паром, какой врач! Что ты... говоришь! – вдруг разнервничалась женщина в трауре. Она, кажется, была готова заплакать, но потом успокоилась и сказала: - Сеня умер... И мы умрём.
-Боже мой, Лена, что за мысли!.. - Чуйко обнял её и повёл к большому дивану к гостинной. Усадил, сам сел рядом. Через незакрытую дверь в кабинет было слышно как тикают часы.. – Разумеется, умрём... Никто не отменял. – Он вздохнул и опять положил руку ей на плечо. – Но живём же пока... Что нам всем, здохнуть, что ли! Сколько Господь Бог нам отпустил каждому, столько и протянем. И вот это время, - вдруг воодушевился он, напав на ту мысль, - это время надо прожить наполную! Что ж тратить его зря, верно? Живой – так живи! Ну я прав или нет?
-Прав, - промолвила Лена, думая, что он слишком шумный, слишком горячий, слишком тяжёлый... И думая о том письме, которое нотариус прочёл после оглашения завещания, последнем письме Семёна.
«Всех приветствую – если это письмо читают, значит там несколько человек есть, интересующихся, так сказать. Нет, нет, я не иронизирую, в моём-то положении... – ну разве что чуть-чуть (нотариус читал всё это деревянным тоном, но Лена слышала настоящее выражение, настоящий голос этого письма). То, что я пишу, - последнее обращение к людям, с которыми я жил и работал, и... (Пётр Орлович выдержал паузу и продолжил тем же тоном) теперь признаюсь и себе, получал от того некоторое удовольствие. Что бы там ни было, каким бы я вам ни казался. Но не очень сентиментальничать; я не говорил об этом при жизни и теперь (вот в этом месте Елену что-то насторожило..) не желаю. Хотя может быть – пользуясь такой возможностью, что все слушают эти слова, и уже нет человека с репутацией сумашедшего, которому надо приятно улыбаться, думая про себя гадости о нём (а здесь каждый из присутствующих решил, что речь, конечно идёт не о нём), – может быть, стоило бы обратиться к вам в такой исключительной ситуации и рассказать, что меня тяготило... Но зачем? Мне кажется, не надо. Я представляю, чем это будет для вас: чем-то утомительным, скучным (чтец отлично справлялся, читая это как газетную заметку – никого, или почти никого, не трогало) – у вас столько дел, все они ждут вас. Нет, не буду отнимать ваше драгоценное время. Всё это только моё, мне с этим быть дальше. Или не быть...
Мне всё хуже; я чувствую, что конец мой близок, – я это почти знаю. Бессмысленно обращаться к врачам, тратить огромные деньги – это не тот случай. Моя тоска, когда я вижу всё окружающее, поедает меня изнутри. Эта жизнь не приносит мне никакого удовольствия: пора умирать («Не покончил ли он с собой... - подумала тут Елена. – Да, и чтоб никто не узнал, чтоб не было суматохи..») Я никому не говорил о своём предчувствии, опять-таки – нет смысла. Я уйду, а вы живите.
Хочу попрощаться. Не буду говорить лишего, обычного, дескать любил вас всех до безумия, плачу на том свете навзрыд... Скажу так: я не понял, как жить, не распознал; вы же живите как знаете, но...» (нотариус сделал паузу и оглядел всех, показывая взглядом: последнее, процедура почти окончена) «но (повторил он)
знайте как живёте»
(и сложил листок: «Всё, господа, это всё» - и как после сумбурного, не всем понятного фильма (к тому же в исполнении паршивых актёров): все зашевелились, начали разминать подзатёкшие конечности, обмениваться красноречивыми взглядами... – главное, всё-таки было завещание) .
Молодая вдова всё думала об этом письме, об этих словах, а Чуйко всё обнимал её, и говорил, что надо жить, что всё ведь хорошо... Да она и была согласна с тем – но всё-таки что-то её беспокоило. Помимо смерти мужа: это она приняла как-то неожиданно легко..
Иван Соснов в своей комнате опять смотрел из окна. Ему хотелось уехать обратно в Англию – тут везде только плохое, а там – там вся его жизнь. Когда ехал сюда, хоть и на похороны, рассчитывал на что-то особенное, вроде как на встречу со старым другом... Но встречаетесь – а друг уже совсем не тот, жизни больше нет в его глазах, а только одна тоска. Нет, Иван не хотел тоски; быть может, в старости он захочет грустить, и гулять медленно по алеям, и кормить голубей, и вздыхать, вспоминая о прошлом, и качать головой... – но сейчас, нет, он не готов. Жизнь в самом разгаре, и ему посчастливилось оказаться не в самом худшем месте, и столько возможностей!.. Отец оставил ему фонд на продолжение образования и содержание, и ещё деньги, которыми он сможет воспользоваться после окончания («успешного» - значилось в завещании, и неизвестно какую это имело юридическую силу) университета, пока не устроит собственную жизнь. «Спасибо, папа, - думал Иван. – Жаль, конечно, что ты умер. Я тебя не очень хорошо понимал, даже, может, и не знал хорошенько: ты всегда был где-то... где-то не здесь. Но спасибо; я окончу на отлично – ради тебя».
И он всё смотрел в окно – а перед глазами была его квартира в далёкой стране, вид из неё на серую Темзу, на крыши города; его друзья; его девушка – француженка Софи, с которой они говорили по-английски, их только начавшиеся отношения... «Сколько же тут торчать! – подумал он нетерпеливо и отошёл от окна. – Может, уже заказать билеты...»
4
Когда наверху солнце было уже готово встать и осветить через покров туч эту сторону света, Семён под землёй прохаживался туда-сюда. Хотя «прохаживался» не очень удачное слово – каждая стена была длинной немногим больше, чем с шаг, - и вот так он ходил по периметру: шаг туда, потом поворот... И, пока он ходит, можно рассказать, как он устроил всё это.
Было, конечно, нелегко... Точнее сначала казалось, что это будет нелегко, даже невозможно. Мысль сперва захватила, но потом, когда поутих пыл.. – «И как ты собираешся это сделать? Идея, может, и хорошая – но для фильма, причём такого, где не требуется большая реалистичность. Что ж, привезёшь на кладбище экскаваторы?.. – ;Давай, мужики, тут рой.. Да куда прёшь, съедь с могил!..; М-да» И построить нишу под землёй, куда он мог бы спуститься и потом уйти оттуда незамеченным – это только одна проблема – ещё ведь надо умереть! Не просто прикинуться мёртвым, а сделать так, чтоб тебя однозначно признали мёртвым, чтобы ни у кого не возникло ни малейших подозрений в том, что ты мёртв... Всё это, конечно, были очень серьёзные препятствия, и весомые причины отказаться от задума, признав его невоплотимым, – и другой человек, наверно бы отказался.. Другой человек. Кто ещё мог почувствоать себя несчстным, имея почти всё, что только можно вообразить? кто ещё, пресытившись этой жизнью, был готов на всё, даже умереть? кто ещё даже рассматривать стал бы подобную мысль о бегстве от всех и от всего прежнего путём ложного захоронения и не просто ложного, за которым он бы наблюдал издалека в бинокль, - он будет там.. внутри...
Да, была и эта мысль, что существенно облегчило бы задачу, - вместо себя положить в гроб другое подходящее наполнение и просто уйти, - и не надо никакого бункера... Но почему-то эта мысль так запала ему в душу; «Может, я вправду сумасшедший, и правы они?.» Что ж, он был готов признать себя сумашедшим, каким угодно, - но, поглядев на все препятствия, и вновь вернувшись к задуму, он решил: «Я сделаю это!» Эту бы решительность, как говориться, да в другое русло...
Среди кредитуемых их банком было несколько строительных фирм, Семён выбрал ту, у которой была самая тёмная репутация и уже давно просроченный долг; надо сказать, что когда он что-то решал твёрдо и весь обращался к исполнению проэкта, всё вокруг будто начинало благоприятствовать ему, случались удачные совпадения, складывались хорошие обстоятельства, не говоря уже о находчивейших идеях, которые порой так и сыпались, – только запоминай. Вот и сейчас, - он, кажется, совсем забыл о характере своего задума, о том, что этот задум последний, - погрузился в работу с таким энтузиазмом, будто в перпективе была приличная («достойная риска») сумма или сулящая суммы в будущем ситуация; и удача сразу же ему улыбнулась – фирма оказалась достаточно тёмной и профессиональной, и уже имевшая опыт, может, не в столь странных, но не менее скрытных делах. К тому же они были из другого города... Семён Павлович - сам директор банка! - поехал к ним и, конечно, немало удивил – одним своим визитом сначала, а потом ещё больше своим предложением...
-Семён Павлович! – обнял его со смехом мускулистый «главный» (как назвал не пускавший пришедшего внутрь охранник: «Главного ещё нет. Подождите на улице»). – Не поверите, в понедельник собирались отдавать, и деньги готовы... Право, вам не стоило бензин жечь.
-Не спешите, - сказал Семён. – Может быть, не придётся отдавать. Если договоримся. По крайней мере, я хотел бы получить совет...
-Слушаю. – Главный снял кожаную куртку, остался в малиновой футболке, подчёркивающей его налитый мышцами корпус, и, подперев подбородок руками, приготовился внимательно слушать.
-Дело очень деликатное и конфединциальное... – начал Семён.
-Это уже понятно. – Лёгкая улыбка, не нарушившая собранности. – Может, вам налить? – легче будет излагать.
-Нет, не надо. Дело вот в чём...
Они договорились. Конечно, никаких контрактов – пожали руки, Семён погасил кредит из собственных средств, уведомление о погашении было получено, и уже на следующий день на центральном кладбище города появились двое молодых людей – в чёрных куртках, с сумками. Они постучали в домик могильщиков и сторожей и зашли, наклонившись (дверь была низкая), вовнутрь; среди прочих были подслушаны такие слова и возгласы: «Какого.!?», «Дело есть..», «Да вы шо, блин, совсем...», «Ну раз ты такой богатый, чтоб отказываться...», «Сколько?! Да иди ты на.. За такие семечки и поссать не схожу!..», «А хамить...», «Ну тише, тише!..», «Сядь на место!», «Последний раз, по-хорошему...», «Сколько, говоришь? Ну ещё сотенку накинь и...», «Коля, хорош выёживаться. Мы согласны». Молодые люди вышли; вернулись ночью: один нёс какой-то большой чехол на плече, другой большую сумку. Почти всю ночь до утра тишину нарушали железные звуки лопаты, а потом работа электрического мотора., и какой-то лязг, и какой-то свист – но, хоть кладбище и было главное, находилось оно за городом, до ближайшего селения было больше километра, ветер дул в противоположную сторону, а единственные, кто мог услышать находились далеко не в том состянии, чтоб интересоваться. Рабочие приходили каждую ночь, восемь дней подряд, однажды приехали на маленьком автобусе, выгружали какие-то плиты, мешки с чем-то... потом яму засыпали, как будто ничего и не было. Один из них в тот же день встретитлся с Семёном Павловичем в небольшом кафе, вытащил из сумки то ли рисунок то ли чертёж и подробно всё рассказал; ещё дал телефон человека, который сделает соответствующий гроб: «Только покажете ему этот чертёж, он профессионал. Однажды уже был случай: кремация. Так мужик пролежал сутки в этом гробу, как в постели! Что, говорит (когда открыли), уже сожгли, я уже в раю? Да, говорят ему, тебе, Сеня (кстати, ваш тезка!), с твоими заслугами только в рай. А его на самом деле засунули в печь, потом достали... никто ничего не узнал. Он до сих пор под Неаполем живёт, мёртвый для всех и довольный».
Слушая это, Семён подумал, что же с ним будет – после его смерти для всех? Тот человек, видимо, хотел убежать, скрыться от кого-то – хотел спасти свою жизнь. «А ты? Есть ли тебе для чего спасать её? Такие услилия...»
Но он продолжил осуществление плана, видя в этом единственный лёгенький лучик надежды для себя... хотя, может, он обманывался – может это не свет, а только воображение..
Гробовщик снял с него мерку, переписал что-то из чертежа и сказал, что всё будет сделано.
-Вы когда умирать-то собираетесь?
-Э-э.. Точно не скажу, как только всё будет готово – так сразу.
-Понятно. Позаботьтесь, чтобы ваши родственники заказали гроб на вашу фамилию именно в этой конторе, – а то ведь обычный чёрта с два пробьёшь – дуб! – Он стукнул по стоящему рядом экземпляру и рассмеялся. – Так и будешь лежать в тоске да печали.. Ха-ха. Кстати: вот вам визитка доктора, который усыпит вас в самом лучшем виде. Был уже один случай... – «Да, - подумал Семён, - я не оргинален. Это целая индустрия: фальшиво умирать». Кстати сказать – усовершенствованный гроб ему обшёлся по цене обычного – правда, он не подумал, что ещё столько же заплатят за него организаторы похорон..
Доктор был последним, с кем надо было договориться; они сидели прямо в его кабинете, в больнице, и решали как всё будет.
-В принципе, всё уже готово, - говорил Семён, точно так же, как на какой-то сделке, - уже можно умирать.
-Ага, - смотрел на него прищурившись доктор, почёсывая щетинистую щёку (просто выражение раздумия: как же всё устроить – и этого тоже не удивил). – А скажите-ка, вы болеете чем-нибудь.. ну чем-нибудь этаким? Нам же надо от чего-то оттолкнуться.
Соснов отвечал, что никогда особо не жаловался на здоровье.
-Плохо, - отвечал доктор (!). – Но ничего. Скончаетесь от инфаркта. Эта, знаете, такая змея, которая нападает внезапно – вот всё хорошо, полон сил, энерги – и вдруг «бац!» А люди ваших профессий особо подвержены риску..
-Ладно, согласен от инфаркта... - И уже думал Семён: «Всё, больше не могу! Как всё надоело!.. Нелепость одна. Быстрее бы умереть» - он уже сам пользовался этим словом, не отличая свою готовящуюся смерть от другой (которой она должна была выглядеть для всех).
-Тогда давайте договоримся о деталях, - сказал доктор; и как они договорились, так и вышло...
В пятницу Семён как обычно позавтракал с женой и уехал на работу на машине; Елена осталась дома, у неё были какие-то дела, о которых она поведала мужу ещё вчера вечером, когда он спросил её между прочим. И всё шло нормально, обычный день... – а в три часа пополудни раздался звонок.
-Алло, - сказал тот самый врач, - это Елена Соснова?. Я вам вынужден сообщить очень печальное известие. Ваш муж сегодня был доставлен к нам в больницу с сердечным приступом; мы как могли боролись за его жизнь, но... приймите мои сожаления. ..При нём были документы, но вам полагается приехать на опознание... Да.. Да. Ещё раз мои сочувствия.
-Ну, - повернулся он к стоящему рядом Соснову (которому так хотелось смеяться, когда доктор говорил серьёзным голосом по телефону с его женой.. а потом стало стыдно). – Будем готовиться.
Будущий покойник (всем нам туда..) разделся, лёг на каталку и был накрыт покрывалом; доктор сделал ему укол, и он уснул... – и только потом узнал, что пережил клиническую смерть. «Нам надо было, чтобы вы не дышали и выглядели совершенно правдоподобно – это ведь не кино!» «И вы были так уверены, что сможете вернуть меня?» «Ну, в первый раз, что ли».
Да, вспомнил Семён, сон этот был какой-то необычный – сон, но не обычный сон. Какой-то момент он будто в самом деле был там, в этой комнате, и Лена была там, и кивала, когда доктор опускал над кем-то покрывало; и было ещё что-то, тьма и свет, и что-то, будто готовое дать ему ответы на все его, возможные и невозможные, вопросы... Нет, не помню! «Да скоро, может, увидишь опять...»
Двое суток до похорон он оставался в больнице, в хозяйственном помещении морга, куда доктор носил ему еду и чай в термосе, и даже ради с наушниками... ; в эти дни он прощался с привычным ему миром, с «той» жизнью и готовился к чему-то другому... Суета последних дней улеглась, напряжение спало – ему удалось. Кто бы сомневался. Что теперь – неизвестно... Именно тут, в комнатке, освещённой только флюорисцентным светом, проходящим через систематично просверленные, в виде какого-то рисунка, дырки в двери он и принял ясное решение об испытательном сроке. Эти два дня, за которые ему надо будет решить: выходить наружу или нет...
О двух днях предупредил юноша из строительной фирмы, хотя речь о таком длительном пребывании и не шла (опять Судьба всё сделала правильно; ну как ей не доверять!)
-Помещение герметично, - сказал строитель. – По кое-каким соображеням мы не стали делать воздухоснабжение через выход; работает помпа. От того же аккумулятора, что и свет, – так что знайте, если вдруг задержитесь подольше: когда свет начнёт тускнеть, а потом мигать – аккумулятор садится – вам надо наверх! Когда откроете дверку, сразу вылезайте: через две минуты выход засыпет – чтоб никто и не прикопался. А с ним и нашу работу, - добавил он, с улыбкой взодхнув. – Ну вы поняли? Не говорите потом, что я вам не говорил.
На третий день в морге, утром (впрочем, это было понятно только логически – тут одни эти лампы) доктор зашёл за ним: «Пора».
-Можно на улицу – одним только глазом...
-Не надо, Семён Палыч, лучше не надо. Там люди... Ещё насмотритесь. – И они, пройдя по коридорчику, вошли в комнату, где на столе стоял белый лакированный гроб.
-Ну, вот он, ваш временный транспорт. Очень, надо сказать, удобно – я уже прилёг..
Затем были похороны. Было забавно лежать в этом гробу и слегка качаться, когда переносили, потом везли (он сдавленно хихикал...) То, что творилось снаружи, было слышно очень приглушённо, слов не разобрать, только «бу-бубу» и ещё гул мотора; он отдельно просил об этом гробовщика, совсем не хотелось слушать речей, слов о том, каким другом он был и как его все любили, – несколько раз он бывал на похоронах, и слышать теперь такое о себе...
Когда сильно закачали и появилось характерное чувсво в спине, понял, что опускают; один раз так сильно качнули, что, видно, ударили о край ямы, и его бросило влево... Но, в общем, всё было хорошо и гладко. Семён был спокоен и только ждал, лёжа в темноте с открытыми глазами. И только когда комья и горсти начали явственно буґхать по крышке гроба, занервничал, вдруг почувствовал всю тесноту, всю глупость затеи – «И надо же, так старался, чтобы угробить себя!» ..Но это продолжалось недолго, не успев дойти до паники, удары прекратились на время, а потом стали глуше и сильнее – засыпают...
Вот так. Так Семён Павлович Соснов, успешный и в чём-то даже гениальный бизнесмен, из этого мира, открытого ему едва ли не во всех направлениях, улыбавшегося ему, кланявшегося почтенно, смеявшегося даже незавершённым шуткам, мира в той или иной мере алчных к деньгам людей; мира красывых декораций, блестящего реквизита, новых и чистых нарядов, самых разных удовольствий... - из этого вожделенного многими мира перебрался в мир иной., скрытый от всех и крайне скудный: кровать с набитым соломой матрасом, стальной столик, ящик да неизвестно какого на самом деле (при этом свете) цвета стены..
Вдоль которых он и прохаживался теперь. Ну вот, уже устал (воздуха мало, а сердце стучит быстро...) Сел на кушетку. Опустил голову.
Время ещё есть, но что делать с этим временем... Что делать с жизнью своей?!.
5
А наверху жизнь просыпалась, покидая и забывая сразу ночные сновидения, нехотя выходя из оцепенения, чтобы начать очередной... или тот же самый день.
Всё больше машин проносится по дороге, больше людей тянется к остановкам, к рабочим местам, школам, университетам... – день уже в силе, уже захватил: одно за другим, одно за другим.. Вечером некоторые будто просыпаются во второй раз: бог мой, день прошёл! Ну да чёрт с ним, посмотрим телевизор... И снова мелькающие картинки – захватывающие, растворяющие абсолютно; где эта граница между бодрствованием и сном – она размыта, почти невидна...
Но утро пришло; оно не знает ничего о спящих, не знает о людских радостях и потерях – освещает всех без разбору... и всё!
Елена Соснова, молодая и красивая, умная и образованная женщина, в общем-то уже смирилась со смертью мужа – и настроилась на жизнь без него. Виктор (Чуйко фамилия) прав: живы, значит надо жить. Что же ещё? Ей тоже хотелось жить – и, по правде говоря, теперь она почувствовала себя свободнее... Нет, она никогда не хотела смерти мужа – что за глупости! – она покорно несла свой крест красивой жены успешного человека и находила в жизни много хорошего.. Это могло бы показаться смешным многим тем, кто, сетуя на свою судьбу, мечтает или стремится к такой же жизни, - но мечты, дорогие мои, часто отличны от реальности, почти всегда. Лена никогда не мечтала о богатстве – но это как бы разумелось само собой. С детства её выращивали, как редкий цветок, вытачивали как изящную скульптуру – которая далеко не для всякого интерьера пригодна; ей внушали, её готовили... – и она просто привыкла к мысли: о ждущей её роскоши и особом положении. Но вот что случается, когда чужие мысли становятся твоими: желание воплощается (могло ли оно не воплотиться?), а ты понимаешь однажды, что совсем этого не хотел. Но как бы это, опять-таки, смешно для кого-то ни звучало, она привыкла – привыкла к богатой жизни, приспособилась, влилась довольно легко. Все были довольны и счастливы: родители, выдавшие дочь замуж, её муж, начинающий, но уже подающий большие надежды бизнесмен Семён Соснов (они познакомились на каком-то мероприятии: «Здравствуйте. Не сочтите за наглость, но вы очень красивы» - «Спасибо за комплимент» - «Это не комплимент, это чистая правда. Выпьем?.») – ну и она... хотя скорее это была формальная радость, оправдание надежд, которые на неё всегда возлагались, - ;теперь все радуются, и я должна;. Она словно плыла по течению; смутное чувство неудовлетворённости редко покидало её, лишь забывалось за чем-то – но оно было недостаточно сильно, чтобы что-то изменить, как-то взбунтоваться.
Была ли любовь? Себе она могла позволить сказать, что нет. Семён, безусловно, был особенный человек, она могла восхищаться им, могла чему-то учиться у него – но она не могла его полюбить. Он был всегда так отрешён, холоден, в мыслях о чём-то, - даже тогда, делая ей тот первый комплимент, и в период ухаживаний, и всегда, когда он вроде бы обращал на неё внимание, - чувствовалось, что это... часть плана, что ли. И только часть его... Даже в постели с ней он был совсем не полностью, и это было тоже почти что очередной формальностью. Кажется, они с ним исполняли разные – вот сошедшиеся вместе программы... (подумав как-то об этом, она долго тайком смеялась..)
Но от некоторых формальностей рождаются дети – и вот она уже мать. Очередной этап её давно предсказанной жизни... Она всё принимала как должное: так и должно быть – а неудовлетворённость всё не уходила... Это было вполне ощутимое, но подспудное чувство: всегда где-то на периферии, как соринка, приставшая к реснице, - может, если бы она посмотрела на него ( на это чувство), у неё хватило бы сил, смелости... Для чего? Она не знала; и не смотрела; и новую свою роль она приняла как должное, как часть такой вот, единственно возможной её жизни.
Училась быть матерью... Технически, так сказать, у неё получалось, но чувствовала, что надо большее. И вот тут у неё появилось довольно сильное чувство – вина. Этот ребёнок (Ваня, Иван Соснов), он пришёл в мир, такой чистый, невинный, ждущий любви... – нет, он не должен быть частью всех этих отношений, этой игры, которую она приняла, может, лишь по глупости, - она должна ему дать больше! должна найти эту любовь в себе и дать ему!!. И Лена пыталась изо всех сил, она сосредоточила всю свою жизнь на ребёнке.. – хотя иногда это было очень утомительно, и она просто сбегала куда-то, благо всегда можно было вызвать няню, которая посидит с малышом. ..Нет, наверно и матерью она была неважной – эх, Лена, а ведь тебе уже скоро тридцать – когда жить-то собираешся?.
Иван вырос так быстро, незаметно; всё-таки он был больше привязан к матери, чем к отцу, - они сходились с ним в негласном ощущении, что «папа где-то далеко», - а мама, она, скорее, была другом, чем матерью, такая же ещё растерянная, ничего не навязывающая, потому что сама ни в чём не уверена до конца – разве что более привыкшая, освоившаяся с этой жизнью, ограничившая себя привычным, оттого грустная... Сын же ещё видел широкий горизонт, огромные возможности – столько нужно попробовать!.. Он уехал в Лондон однажды, а она осталась, опять надо перестравивать жизнь – ну что ж, не ново..
За этот период со времени отъезда Ивана было мало что вспомнить. Её дни бывали заполнены различными занятиями, встречами (подруги, родители, благотворительная организация); с Семёном они были двое людей, живущих в одном доме, - почти никогда не больше. Впрочем, он всегда хотел быть честен с ней и ни к чему её не принуждал; когда надо было сопроводить его, он говорил: «Сегодня встреча в ресторане...», «Сегодня вечер», и она, кивнув, спрашивала во сколько, какая форма одежды и к назначенному времени была готова; но стоило ей намекнуть, что у неё болит голова или она очень устала после дня, – он оставлял её дома, спрашивал привезти ли чего, может, всё-таки вызвать врача... Это было, похоже, взаимное уважение.
Однажды он сказал: «Спасибо, что ты со мной. Я не идеальный муж... то есть было бы ужасно, будь я идеальным мужем, да? Я, наверно, эгоист. Я хочу чего-то... достичь – и сам не знаю чего. Всё больше разочаровываюсь...» Это было незадолго до того, как начались странности и срывы, – а когда они начались, Лена обнаружила в себе большую силу, чтобы держаться и кое-как держать ситуацию. Она видела, как человек рядом с ней мучается от чего-то, вспоминала его прежним, его порой сияющие от чего-то глаза, которые, быть может, стоило любить, его увлечённость, когда он с телефоном бегал по дому, ища какую-то бумажку, потом одевался и уезжал, его крайнюю неприкрытую усталость, когда он входил ночью, думая, что она спит... Нет, это она была эгоисткой!.. и она тоже. Такая вот семья. Можно ли что-то изменить? Нужно?
Когда ему стало плохо, она чувствовала, что он сейчас более настоящий, на уровне ощущения понимала, что вырвалось то, что он раньше прятал, скрывал от себя.. – но надо было и как-то контролировать это, продолжать как прежде – иначе вся жизнь их может рухнуть!.. А тогда что? Ни малейшего представления, только пугающая темнота.
Но вот произошло: ещё одна перемена?. Она смирилась почти сразу. Когда позвонили и сказали, что её муж, Семён Соснов, умер в больнице, вихрь всех смешанных в одно чувств поднялся в ней... но только на секунду. Она не отворачивалась, сразу посмотрела и приняла – и ум пошёл дальше, оставив свершившееся позади, начал мысленно перестравивать обстановку, а на фоне, как аккомпанимент, уже новое чувство – довольно сильное, – связанное с этой новой для себя жизнью, своим новым качеством в ней.
И она всё выдержала отлично, всю необходимую суматоху, кивала, когда надо, распоряжалась, когда надо, – теперь она была сильна (может, даже ради него – как данное обещание сохранить, не дать всему разрушиться...) Приехал Иван, и она была очень рада его видеть; приходили знакомые, друзья, выражали соболезнаования; потом похороны, потом завещание... Наконец всё кончилось – можно начинать новую жизнь. Хоть это звучало и дико, но она чувствовала, что всё очень правильно: Семён должен был уйти – наверно, он не мог остаться, он так мучился, а то затишье было обманчивым; и вот он ушёл, отлично разделил все деньги, никого (как ни странно) не обидев, - Иван продолжит обучение, Колчанов станет управляющим делами, а она – хоязяйка. Она чувствовала в себе силы, у неё уже были планы, наброски.. главное, готовность.
Может, теперь-то, наконец, получиться жить?..
Утром, на второй день после похорон, она везла сына в аэропорт: она за рулём, он рядом – машина почти бесшумно неслась по шоссе.
-Надо было хоть до девяти дней тебе остаться, - сказала она, впрочем без всякого укора.
-Да глупости всё это, - ответил Иван. – Девять дней, сорок, пятдесят. Папа сам не любил всего этого.
-Да.. – И опять ехали молча.
Когда добрались, уже началась посадка.
-Ну!.. – Сын вздохнул с радостным предвкушением, немного лишь сдерживая себя, понимая.. – Пора в дорогу. Ты как себя чувствуешь?
-Со мной теперь всё будет хорошо, - ответила Елена.
Сын не очень понял... «Ладно.. Что ещё? Да! ты приезжай к нам на рождество!»
-Может, лучше ты сюда?
-Да ну!. скука.. Там у нас такой Новый год, такое Рождество – настоящий праздник! Приедешь?
-Посмотрим.. Ладно, иди. Позвони сразу же, как приедешь!.
-Хорошо, пока!!
Летят самолёты,
бегут поезда...
А кто-то неслышно ушёл навсегда;
расстаял, как дым, – может, где-то вдали..
...Несутся машины,
плывут корабли...
6
Когда он проснулся (отметив сразу, что давно так хорошо не спал), заметно потускневшая лампочка приветствовала его несколькими миганиями.. Сначала он не мог понять, в чём дело, что это за мигающая лампочка, как она попала в его комнату, или он опять остался ночевать на работе... – но и там такой нет!, неужели пили вчера?. кто-то из друзей приютил... Тут, на слове «друзья», память о внешнем вдруг тоже проснулась и вся полностью ворвалась в сознание Семёна; он вскочил на кровати и уставился на лампочку, неосознанно заклиная её: погоди, погоди, ещё не время!, я ещё.. ещё не готов...
Не готов к чему?
Он вдруг успокоился и выдохнул, хотя напряжение осталось и сердце ёкало в ответ на каждое помигивание над его головой и на стенах.. Первым побуждением, когда он вспомнил всё: где находиться, что значит это мигание, было броситься к дверце, открыть её и выбраться на свободу – жизнь в нём, дикая, знающая только этот мир., хотела жить!.. но что-то удерживало его. Он здесь для какой-то цели.. для чего-то он попал сюда, почему-то не вылез до сих пор... Что-то, конечно, держало естественную жажду спасения в нём, нещастное животное, стрямящееся наверх, на свободу, в привычный мир – эту часть существа больше ничто не волновало. Но когда он осознал, что не может просто так выйти, то сразу и вспомнил почему до сих пор здесь.
«Я должен принять решение. Понять что-то..?»
...и опять усмехнулся, сформулировав это. Весь день вчера – точнее очень долго, часы были на руке, но он не смотрел на них, - он пытался найти это понимание, решение... Но не приходило ничего путного! Размышления о смысле жизни казались тут и сейчас детскими забавами; там наверху, после хорошего ужина, с бокалом вина у камина можно было вести такие разговоры – с достойным собеседником или с самим собой – просто развлечение; когда всё хорошо, желудок полон и под задницей мягко, и когда всё это начинает надоедать и уже не влечёт воображение, можно подумать и о высоком – о смысле, о вечности... Впрочем он никогда не любил таких разговоров и мыслей; была его жизнь – конкретная, насущная, - было (до поры) его стремление к большему в этой жизни – всё остальное дурацкие отвлечения!
..Но вот ты в могиле, друг, метрах в пяти под землёй, никто не будет тебя искать и пытаться спасти, потому что для всех ты мёртв и земля тебе пухом; и лампочка уже еле горит, а когда она погаснет, ты перестанешь играть свою роль и умрёшь по-настоящему – так что решай, решай скорей: если хочешь пожить ещё, поторопись, а нет... забудь совсем о том мире, ложись и – жди того, к чему ты всё равно вряд ли сможешь быть готов.
Но это было так грубо: «решай – то или это», это как лотерея, - но, чёрт побери, что-то же тут есть очень и очень важное!.. Варианты теперь тоже виделись игрушечными, когда он представлял их, – второго варианта и не было, можно сказать, - нечего представлять, там была только страшащая темнота, которой надо отдаться без колебаний: довериться неизвестному (а то и несуществующему); когда же он представлял свой выход наверх, на поверхность земли... сразу вспоминалась прежняя жизнь, и наполненные бредом погонь дни, бессмысленные дела в ассортименте – сотни, тысячи бессмысленных дел! – фальшивые отношения, улыбки, слова – всё ни о чём, всё стремящееся к тому же, жаждущее того же... но он уже не мог. Он вспомнил прежнее и понял чётко, что туда, в такую жизнь, ни за что не вернётся, – никогда! Это вариант изжит, распробован и отброшен навеки.
Но было ещё одно – маленькая надежда, тонкий луч света где-то в этой непроглядности. То, о чём он и думал с самого начала, планируя бункер: «Посижу несколько часов до темноты, а потом наверх и куда глаза глядят!» Его сердце, всё его существо так тогда ухватилось за эту возможность – с этим энтузиазмом он начал воплощать свой план.. Но Семён уже знал это; знал даже по обычным деловым реализованным и не реализованным задумам: надо изо всей силы держать свой образ, и бросаться в крайности, и не дать себе пересмотреть его, самому себя оттягивать, как тетиву, чтобы воплощение стало единственным выходом... – и потом радость, которая наступает, это радость расслабления, радость оттого, что всё закончилось, хотя ты будто бы радуешся воплощённому задуму, удачному финишу. Если будешь медлить, раздумывать, мечта потускнеет, угаснет, – сама душа, жизнь, куда-то девается из неё; потом можешь достигать, драться и т.д., но это будет война за идеал, за пустую болванку, а не освободительное сражение (и радость, соответственно ждёт тебя только формальная;хотя можешь убедить и себя, и других). Он это знал, успел изучить, понять, пока не пресытился достижениями, – а может, теми целями, к которым стремился? – и нельзя было это не применить к теперешней ситуации. Любая мечта о внешнем – это игра с самим собой (хоть ты и не признаёшся): ты говоришь: «Пойду-ка я туда – а когда дойду, обрадуюсь»; так и случается. Но радость недолга, тебе опять надоедает то место, где ты стоишь, и ты озираешся в поисках новой цели: пойду-ка я-а-а-а...
Будет ли там по-другому? – спрашивал себя Семён – и что-то в самоґм вопросе было не так, уже не так. Другой мир, другая жизнь – как она может сложиться? найдёт ли в ней то, что не находил в прежней?.. «Люди же все одинаковые... – но в них ли дело??.» – И он понял, что не в них.
Лампочка под потолком начала неистово мигать, как свечка на ветру, и этим же самым воображаемым ветром сразу сдуло все его мысли. Он смотрел на лампочку, и сердце тяжело стучало в груди... И, глядя, он вдруг понял, что просто теряет время, думая, - вот сейчас всё закончиться, а он так и не пришёл ни к чему достаточно существенному..
Лампочка перестала мигать, но светилась уже очень тускло.
«Что же тогда? Как сделать выбор, если не думать?.. – Он смотрел по сторонам на едва освещённые стены его обители (теперь точно не узнать какого они цвета), на столик с жёлтыми отблесками электрического огня.. – А надо ли его делать.?» Что-то в нём сразу же взбунтовалось на это – как так?.. Но он уже улыбался – так хорошо стало, так вдруг легко.
И правда: зачем себя утруждать? зачем размышлять, представлять, думать..? Жизнь – вот она, есть сейчас! – так что ещё выбирать?! Голос ума неистово кричал в нём, называл бредом, потерей последней надежды, но открывшееся понимание было сильнее, эту опору, кажется, нельзя было разрушить.. – Семён сидел на кровати под тусклой лампой, в тухнущем постепенно вместе с ней мире.., и улыбался. Он ещё не знал, наверно не знал многого, и тёмная завеса ;того, что после;, по-прежнему была для него закрыта – но этой Жизни (а ведь она всегда была с тобой!) было достаточно, и он чувствовал, что при желании мог бы оттуда почерпнуть все необходимые знания. (Хотя, что ещё нужно?.)
Так прошло полчаса; лампочка горела еле-еле, и теперь уже ощущалось, что воздуху стало менше..
Семён наклонился и открыл металический шкафчик, вытащил большую тёмную сумку – всё уже тут было тёмным, и кому-то другому показалось бы безнадёжным... кто-то другой бы уже давно убежал, или сошёл бы с ума... Но что тут делать кому-то другому! Семён встал и начал медленно снимать одежду, рубашку... «И зачем я всё это напялил? – подумал он. – Как на похороны собрался».
Старый костюм он оставил здесь (теперь был в джинсах и спортивной куртке; ну и белые туфли, конечно, сменил – на кроссовки), из сумки же вытащил сумку поменше – тут были деньги и документы на другие имя и фамилию.
«Пойдём посмотрим, что там?..»
Он подошёл к маленькой дверце и повернул ручку вниз - присвстнуло.. – он потянул и в бункер ворвался свежий воздух. Улыбка опять появилась: это хорошо.
Наверх вела железная лесенка – «И как они всё это тут наворотили! Подлинно умельцы..» «Две минуты», - вспомнил он и полез; упёрся головой в мягкое – сердце радостно затрепетало. Нажал.. ещё сильнее – и, чуть скрипнув, маленький люк отворился. И сразу закружилась голова – после внешней ограниченности, внешняя высокая мерцающая бескрайность упала, и на миг (длившийся сукунду за секундой... но их не было, никто не считал) растворила в себе.
«И куда ты пойдёшь?» – подумалось, когда он вернулся к телу стоящему на лесенке с сумкой на плече – будто на границе между двух миров. Но уже не выбирать; мир, выдуманный или вероятный мир не влёк его, но он решил дать себе ещё немного времени... просто побыть в нём. (Что-о ещё понять?) Можно было поехать на юг...
Самое главное можно забыть – всего секунда! – но никогда не потерять...
7
Чуйко с Еленой приехали на кладбище в совсем необычное для посещений время – около двух часов ночи. Машина остановилась у кирпичного домика, крупнотелый водитель вышел, огляделся – было ясно, светила луна: довольно светло, – смотрел, щурясь, то ли хмурясь, на поле с тёмными холмиками, оградками, памятниками., потом кашлянул и несколько раз громко ударил в металическую дверь. Наверное, и пару мертвецов этот грохот разбудил бы, а уж сторожа с могильщиком (уснувших этой ночью «насухо») сразу вырвал из сна и заставил вскочить..
-Витя! – вдруг воскликнула Елена. – Не надо, прошу тебя! Давай уедем! – всё это глупость, ну подумай сам. Уедем сейчас...
-Может, и глупость, - ответил спокойно Чуйко, - а надо проверить. Всякое бывает. Я слышал от знакомого, что как-то один чудик побывал в печи крематория – только чтоб от братвы слинять..
-Но ему-то, Вить! – откого ему убегать? Послушай...
-Сейчас всё хорошо, - сказал Чуйко, повернувшись к ней, - у тебя есть деньги, есть дело, твой сын обеспечен. Неизвестно, что он там замыслил. Это его шиза, внезапная смерть – не странно, а? Ты его видела мёртвым?
-Да, в морге, на опознании.
-Ну, это тоже можно устроить. Какой-нибудь укол – и форменный покойник. Как в «Ромео и Джульете»... Да что они там – умерли, что ли? – И он ещё пару раз грохнул.
Из-за двери, наконец послышалась брань – признак жизни. Лена вздохнула и закрыла дверцу.
-Выходи! - крикнул Чуйко на дверь. – Плачу по двесте каждому. Выходи, пока не передумал...
Дверь, сообразив, открылась. «Шо делать надо?»
Могилу было отыскать нетрудно – на ней была огромная кипа венков; их Чуйко сразу раскидал: «Копайте - и побыстрей» .
-А ещё, - сказал он Лене, стоявшей в стороне, - я проверял его последние финансовые операции – там что-то темно-темно... Один кредит, за который уже собирались подавать иск, списан полностью, и ещё немалые отчисления неизвестно на что – нечисто тут, Лена. И закрытый гроб.. Ну и этот человек, зачем ему врать?.
...Вчера вечером домой к Сосновым позвонил человек и сказал в устройство связи на воротах, что у него есть, что сказать вдове Семёна Павловича. К нему вышел Чуйко, который находился там, и узнал вот что: какие-то люди работали на кладбище по ночам больше чем неделю – и не где-то, «а там, где сейчас могила Семёна Павловича стоит».
-Я в первый раз случайно увидел, - говорил человек (рыжеватый и лысенький, в очках – пришедший ;не за деньгами, а за справедливостью;), - шёл поздно от друга, слышу: что-то шумит. Где – не понять. Я пошёл на шум – а шум-то с кладбища! Ну я ещё ближе... – не был бы пьяный, так в жизни б – ни за что! А тут как само тянет.. Ну, смотрю какие-то молодцы – один в яме, шумит, голова то появляется, то пропадает, а другой ему что-то подаёт, потом берёт мешок, с землёй, видно. Короче, не рассмотреть. Я потом ещё приходил – они в следующую ночь, и в следующую... Да неделю точно копались там! А потом Семёна Павловича в том самом месте захоронили, земля ему прахом.. Но вы понимаете: они ему раньше могилу-то вырыли! – стало быть знали... Я, конечно, ничего не утверждаю, я не следоваетель, не Шерлок какой-нибудь Хомс, и вообще не лезу куда не следует – но вы понимаете... Очень может быть, что.. Ну вы понимаете?..
Чуйко понял, поблагодарил сознательного гражданина, вознаградил из всегда готового бумажника, но сразу решил, что ни за что не пойдёт с этим в милицию. И ей не расскажет – у него были другие планы... Но, пока он шёл от калитки, у которой разговаривал с человеком, до дома, обдумал и представил только что услышанное, - и, когда дошёл, расклад в его голове коренным образом поменялся. Он пришёл к Лене, с которой они собирались ужинать, и рассказал ей всё, что ему поведал случайный свидетель.
-Не пойму... Его убили?.
-Не думаю.
-Что тогда?
-По-моему, он.. жив.
-Что?!
-Нет, это бред, - сказала Лена, когда лопаты стали стучать по крышке гроба. Ей всё это совсем не нравилось – всё было так хорошо, правильно недавно... Скорей бы закончили! и удостоверились...
-Открывать? – послышался голос из ямы.
-Давай. – Чуйко подошёл, держа руки в карманах.
Открыть, однако, оказалось не так и просто – подковыривали и так и этак... Наконец что-то звякнуло (Лена поёжилась, не глядя туда) и блестящая в лунном свете крышка была поднята наверх..
-Вот это да! – присвистнул один из запыхавшихся копачей. – А покойничка-то и нету.. И куда он делся – я ж его сам зарывал – клястся буду, там кто-то был!.
Чуйко посмотрел на Лену – она была совсем растеряна.
-Н-да.
..И вдруг краем глаза заметил что-то – повернул голову, навострил взгляд... Пошёл: между плит и крестов...
Там, уже покидая кладбище, спокойно, как по парку днём, шёл человек. Он был выше среднего роста, в спортивной куртке, джинсах, с сумкой на плече..
-Сёма?
Человек остановился и обернулся. Они стояли несколько секунд друг против друга.., потом Виктор медленно завёл руку за полу пиджака и достал пистолет. И опять тишина была нарушена: два резких звука, разнёсшихся по полю, - не везёт этим местам, неспокойно здесь...
Чуйко нёс тело; подойдя к яме, взглянул ещё на убиенного, потом вздохнул и бросил вниз. «Закрывай! – скоммандовал он. – И засыпай. Даю ещё по две сотни, чтоб держали язык за зубами, - а кто вякнет...»
-Да всё поняли, дяденька. Ты не волнуйся..
Потом Чуйко подошёл к Лене, которая плакала, закрыв лицо, кроме глаз, руками.
-Ну вот, теперь всё, - сказал он, вытирая руки платком. –Умер, значит лежи – чего расхаживать! Всё теперь будет хорошо, душа моя...
Но она уже не знала, что значит это слово – «хорошо», - был только страх, и растерянность, и крах всего. Она дала увести себя, посадить в машину; играло радио, они ехали куда-то... Столбы, огни. Приехали. Дом?.. Он уложил её в постель, укрыл одеялом, ещё что-то говорил, потом ушёл.
...Пройдёт время, и она придёт в себя, потом почти забудет, и можно будет улыбаться и быть как все – можно будет опять... жить?.
--------------------------------------