РАСКАЗАЧИВАНИЕ
(Исторический роман-эпопея)
Посвящается моему прадеду, Бойчевскому Ивану Леонтьевичу, расстрелянному коммунистами, и всем репрессированным и уничтоженным казакам Дона, Кубани, Терека, Астрахани, Яика, Оренбуржья, Сибири, Семиречья, Забайкалья, Амура и Уссури.
Содержание:
Часть первая. Мужицкая власть
Часть вторая. Освобождение Новочеркасска
Часть третья. Союзник Кайзера
Часть четвёртая. Красные и белые
Часть пятая. Под Царицыным
КАЗАЧИЙ ДОН
Книга 2
(Исторический роман)
«Всколыхнулся, взволновался,
Православный Тихий Дон,
И послушно отозвался
На призыв монарха он…»
(Фёдор Анисимов. Гимн Всевеликого Войска Донского)
Часть первая.
МУЖИЦКАЯ ВЛАСТЬ
1
Февраль 1918 года выдался вьюжный и обильный снегом. В Грушевке не успевали чистить по утрам базы широкими деревянными лопатами. На улицах, по бокам проторенной санями колеи, стояли сугробы чуть ли не в человеческий рост. У иных нерадивых хозяев, вроде Мирона Вязова, снега во двор намело столько, что соседские ребятишки свободно взбирались по нему на крышу его дома. Во дворе была протоптана только одна небольшая, узкая стёжка до нужника.
Фёдор Громов, весь день провозившись по хозяйству, под вечер решил спроведать соседа, односума Семёна Топоркова. Потолковать кой о чём, да и так, в картишки от скуки перекинуться, в дурачка. Топорковы в полном составе играли в лото.
– Ого, никак Фёдор Прохорыч к нам в гости пожаловал, – обрадовался Семён Топорков и кивнул жене, Варваре, чтобы принесла табуретку. – Давай с нами – в лото. Мелочь есть?
– Можно, – Фёдор, присев, взял три положенных карты. Порывшись в кармане шаровар, высыпал на стол жменю медяков ещё старой, царской чеканки.
Иной мелкой монеты в стране просто не было. Временное правительство выпускать её, за другими неотложными заботами, не удосужилось, заменяя копейки почтовыми марками. Каледин своих денег тоже не печатал, а недавно установленная Советская власть – ещё не успела.
Семён протянул другу жменю жареных кабачных семечек, лузгать и закрывать выкрикнутые номера. Понизив голос, сообщил:
– Слыхал, Фёдор, что люди бают? В Новочеркасске на днях нового Войскового атамана Назарова какой-то комиссар Голубов застрелил.
– Слышал, – уклончиво ответил Громов.
– Девяносто девять наоборот, – весело объявила хозяйка, Агафья Макаровна, с традиционными в этой популярной семейной игре прибаутками, вытаскивая из цветастой наволочки очередной, небольшого размера, бочонок с цифрой.
– Так это значит, – придвинулся поближе к Фёдору хозяин, Харитон Степанович, – возьмутся они скоро за дело всурьёз… У папаши-то твоего, Федька, сколько под озимые засеяно? Молчишь? То-то и оно… Землицы у вас навалом, а в энтом Совете нашем станичном – одни голодранцы безродные. Днями баклуши бьют, да последние портки протирают. Мишка Дубов, батрак ваш бывший, – рвань, да хохол Тараска, вшивая сермяга. Дорвались до казацкой власти, босяки. А то ведь сроду слаще макухи ничего не видели. Чую, что скоро позарятся они, Федька, на вашу землицу.
– Да и у нас, Бог дал, – три пая казачьих, – встрял в разговор дед Степан. – Неужто отберут, анчихристы? И кто это им, мужикам-лапотникам, право такое дал, в казачьи дела нос свой поганый сувать? Неужто, сам наказной?
– Проснулся, деда. Наказного с февраля прошлого года нету, – засмеялся Семён Топорков, закрывая семечкой очередной номер. – У меня фатера, помедленней, – предупредил мать.
– А-а, что будет, то и будет. Поживём увидим, – беззаботно махнул рукой Фёдор. – Жизня сама покажет, что делать. А вот токмо пока никакой разницы нет, что атаман у нас был, что станичный Совет – зараз.
– Погоди, Федька, – угрюмо заверил его Семён. – Будет дождик, будут и грибы…
– Кочерга, – вытащила из наволочки следующий деревянный бочонок Агафья Макаровна. – Фёдор, ты в лото редко играешь, специально для тебя говорю – семёрка.
– Благодарствую, – кивнул Громов, закрывая кабачными фишками несколько семёрок на своих картах.
– И что ж это на белом свете творится? – тяжело вздохнул Степан Фомич. – Истинно в Писании сказано: придёт страшная смута на землю русскую. И выйдут из пекла слуги сатаны с каиновой печатью на челе. И поднимутся слуги на господ своих, брат пойдёт супротив брата, а сын супротив отца. И разольются реки крови, и люди будут бродить в ней и нигде не сыщут сухого места…
– Ну его к чёрту, деда, с такими пророчествами, – буркнул, невесело ухмыльнувшись, Семён Топорков. – Я ещё супротив вас с батей идтить не собираюсь. И печати каиновой на лбу у меня нема.
– А почто с полка ушёл? – повысил голос Харитон Степанович. – Почто не стал оборонять Дон от бандитов пришлых и всяких большевиков? А они теперича вон, в самой станице хозяйничают.
– Батя, надоела эта лямка – во как! – Семён Топорков тронул себя ребром ладони по горлу. – Вот где у меня война эта сидит. Я теперича мирной жизнью хочу трохи пожить, отдохнуть от проклятого фронта… А большевики что… пущай. Покуда терпимо. Что они тебе, батя, плохого сделали, большевики эти? Не приди они к власти в Петрограде, может быть, и по сю пора война с германцами шла. Ан вишь, они-то войну и закончили. Мир теперя с немцами, без аннексий и контрибуций. Вот так-то.
– У меня две фатеры, Агаша, – кричи по одной, – радостно объявил дед Степан, переключив всё внимание с политики на игру. В старческих глазах его засветился молодой азарт.
– Да я и то по одной, папашка, – откликнулась Агафья Макаровна. – Что нашим, что вашим, четыре… Фёдор, ты меня слухаешь? Специально для тебя говорю, остальные знают, – восемьдесят четыре… Варюха, ты как? Ещё не закончила.
– Нет, мама.
– Дед под сто лет, а выглядит молодо. Как вы, Степан Фомич, – лукаво подмигнула свёкру Агафья Макаровна. – Ещё и молодые девки заглядываются.
– Куды уж, – хихикнул польщённый дед Степан, – песок отовсюду сыпется.
Харитон Степанович, закрывая семечками квадратики с чёрными цифрами, злился на сына.
– Ну, как знаешь, Семён… А токмо помяни мои слова: добром вся эта большевицкая катавасия не кончится. Хош, не хош, а воевать с кацапами всё одно придётся. Нам ихние мужиковские порядки принимать – не резон. У нас на Дону свой уклад, казацкий. Пусть у себя, в вонючей России хозяйничают, а тут неча. Найдутся ишо, сынок, истинные сыны тихого Дона, встанут вольные рыцари супротив москалей, погонют большевицкую нечисть назад, в Кацапию.
– А-а, – Семён сердито махнул рукой, вскакивая из-за стола, смешал семечки-фишки на своих картах. – Пошли, Федька, свежим воздухом подышим, а то здеся душно что-то стало.
Накинув полушубки, вышли за калитку на улицу, закурили. Под ногами аппетитно похрустывал свежий, нападавший с полдня, пушистый снежок. В небе над головой висел полный месяц, перемигивались яркие, пылающие в морозном воздухе, звёзды. На улице почти не было прохожих, только лепила снежную бабу высыпавшая на перекрёсток детвора.
– Да, положеньице, – многозначительно протянул Семён Топорков.
– Ты об чём? – спросил Фёдор, жадно затягиваясь махорочным дымом.
– Давай, Федька, напьёмся в дымину с горя, – вместо ответа, предложил вдруг Семён.
– Напьёмся? Водки? – переспросил задумчиво Громов, переваривая неожиданное, но соблазнительное предложение.
– А чего там долго думать, – решительно потянул Топорков Фёдора за рукав полушубка. – Пошли со мной, я точно знаю, – у вдовы Катьки Ушаковой дымка есть. Такая забористая, что стакан выпьешь – и с копыт долой… Мне Пантелей Ушаков сам как-то хвалился.
– Это полчанин наш? – припомнил Фёдор Громов. – Он тоже с тобой вместе вернулся?
– Ага, он самый и есть, – согласно кивнул Семён. – А брата его младшего, Ивана, если помнишь, ещё в пятнадцатом году на фронте убило. Это и есть бывший муж Катерины, вдовая она с тех пор.
– И… ни с кем? – усомнился Фёдор.
– Да ну, ляпнешь тожеть, – ни с кем… – блудливо заулыбался Топорков. – Что ж она, не баба, что ли?.. Полновосёловки туда ныряло… как в безразмерный вомут, га… Последний раз залётный какой-то казачок, говорят, у ей был. Аж из-под Оренбурга!
– Что ж ей, своих, что ли мало? – засмеялся Громов.
– А ты спроси!.. Ну так что, идём в гости?
– Пошли, чёрт с тобой, – согласился Фёдор, вышагивая по узкой санной колее вслед за Топорковым.
Пантелей Ушаков, впустивший их в калитку, был уже навеселе. Широко распростёр руки, увидев Семёна.
– Сёмка, полчанин дорогой, заходь скорей в хату, зараз выпьем… И ты, Фёдор, проходи. Я гостям завсегда радый.
Оббив у порога снег и обметя веником сапоги, прошли в горницу. Фёдор, скомкав в широкой ладони папаху, перекрестился на образа в правом углу.
– Здорово вечеряли, хозяева!
– Слава Богу, гостёчки дорогие, – поздоровалась жена Пантелея, дородная казачка Дарья Карповна.
Пантелей, заглянув на другую половину, позвал невестку:
– Катерина, тащи скорее нам ещё водочки сколь ни жалко, гости пожаловали. Мои полковые товарищи.
Стройная, не утратившая ещё былой красоты, молодящаяся Екатерина, со свежим ярким румянцем на лице, выплыла из своей комнаты. Следом, держась за длинную юбку матери, показался пятилетний сынишка Данила. Его подозвала к себе и взяла на руки Дарья Карповна, души не чаявшая в племяннике.
– А, это ты, Фёдор Прохорыч. Здрав будь… И тебе того же, Семён Харитоныч, – поздоровалась Екатерина. Повернулась к Пантелею. – Слазай в подпол, достань самогонку. Тамо она, в углу стоит, на полке. В пятилитровой бутыли. Вон, Семён тебе подмогнёт.
Пока казаки ходили за выпивкой, вдова мельком окинула взглядом Громова, как бы прицениваясь.
– Стареешь, Фёдор. Вон уж седой волос в чубе засеребрился.
– А ты что ж, наоборот – молодеешь? – усмехнулся Громов. – Человеку положено стареть, вот он и стареет. Не долог наш век.
Вернулись Пантелей с Семёном. Ушаков, держа двумя руками за горлышко, осторожно водрузил на стол пузатую бутыль с бесцветной, чистой как слеза, жидкостью.
– Ты гляди, Пантелей, – остатняя. Больше ничегошеньки нет, – предупредила хозяина невестка.
– Ничего, – Ушаков с шумом вытащил пробку. – На сегодня хватит, а завтра ещё нагоним и опять будем пить… Эх, пить будем, и гулять будем, а смерть придёть, – помирать будем, – запел и чуть ли не пустился вприсядку весёлый Пантелей Ушаков. – Дашка, брось мальца, собери что-нибудь на стол. Гости, гляди, заждались, а ты чухаешься.
– У нас гроши есть, Пантелей Григорьевич, – заверил, скидывая в угол полушубок и присаживаясь к столу, Топорков. – Надо чего, – скажи, не стесняйся… Мы люди не бедные и не привыкли – с пустыми руками, как некоторые…
– Молчи, Семён, – всё есть, – отстранил его ладонью хозяин. – Ты у меня в гостях. Мы оба однополчане. Вот и Фёдор в нашем N-cком, имени атамана Денисова, доблестном казачьем полку служил… Сидай к столу: ешь, пей. Чем богаты, тем и рады… Гроши мне твои не нужны. Я к тебе в гости приду – та же история… Казаки мы, или нет, в конце-то концов! Или вовсе в Расеи кацапской омужичились? Это у них, у москалей, да у жидов, главное в жизни – деньги! А у нас, у казаков донских, на первом месте – воля! Справедливо я говорю, станичники?
– На все сто, дядька Пантелей, – с готовностью заверил Семён.
Фёдор тоже, вслед за Топорковым, примостился к общему столу. С краю, в мужскую компанию, с показной скромностью присела Екатерина. Дарья Карповна, как всегда в таких случаях, увела племянника Данилу в другую комнату, – нечего мальцу слушать взрослые пьяные разговоры. Вернувшись, по быстрому собрала на стол холодных закусок. От горячего гости наотрез отказались, сказали, что уже повечеряли дома. Пантелей Ушаков, на правах хлебосольного хозяина, налил по первой.
Когда выпили и основательно закусили, чем Бог послал, вернее, что принесла хозяйка, Пантелей заговорщически подмигнул Семёну.
– Слышь, сосед, каков глас: Игнатий-то мой с Лукьяшкой Родионовым, казаки сказывают, – у Подтёлкова. У самого главного ихнего большевика. У атамана красного, значится. Да-а… Большой начальник, я вам доложу. Самого полковника Чернецова зарубил, ещё Каледин, царство ему небесное, жив был… Игнатий тоже от Подтёлкова не отстаёт, господ офицеров в Новочеркасске крошит за милую душу. Лихой он казак, я тебе скажу. Не в пример своему дядьке, Ивану. Того, – пущай земля ему пухом будет, брательнику моему, – через его нерадивость и пуля, наверное, сыскала. Помню, в станице, когда в подготовительном разряде был, до трёх раз с коня упадёт, покель через плетень на плацу перепрыгнет. Лозу рубит – вахмистр в сторону шарахается: того и гляди не лозу, а башку у самого вахмистра снесёт!.. А Игнат мой – лихой казачура. Чертяка, не парень. Артиллерист…
Екатерина продолжала многозначительно посматривать на Фёдора. Встретившись с ним взглядом, в притворном смущении отвернула лицо. После второго стакана Фёдор захмелел и уже в открытую подмигивал симпатичной казачке. Пантелей Ушаков с Топорковым, обнявшись, затянули известную казачью строевую песню, которую часто певали, возвращаясь домой с опостылевшей службы:
За курганом пики блещут,
Пыль несётся, кони ржуть.
Ой да, повсюду, ой да, слышно было, ой,
Что донцы домой идуть.
Ой да, и повсюду,
Ой да, слышно было, ой,
Что донцы домой идуть…
У Пантелея по щекам потекли пьяные слёзы. Он обнимал Семёна и пытался поцеловать в щёку.
– Сёмка, лиходей, гарно поёшь. Ажник в грудях щемит…
Топорков и впрямь умел петь, знал множество старинных донских песен, и голос у него был хороший. На службе он был сотенным запевалой.
Екатерина принесла из погреба ещё солений на закуску. Подойдя к Фёдору сзади вплотную, наклонилась, чтобы прибрать со стола грязную посуду. Как бы невзначай потёрлась слегка о его плечо большой мягкой грудью. Указала глазами на дверь в сени. Затем вышла из горницы, унося ворох тарелок. Ещё раз игриво взглянула на Громова, как бы приглашая вслед за собой. Фёдор её понял. Чтобы не возбуждать подозрения у собутыльников, вытащил кисет с табаком.
– Пойду покуру.
– Кури здесь, Федька, – пробовал его остановить Ушаков, но тот всё равно вышел. Вертя в руках раскрытый кисет, заглянул в кладовую.
Здесь было темно, холодно. Помещение специально зимой не отапливалось, чтобы не испортились хранимые на полках в шкафах продукты. Потому и называлось «ледник». К тому же, сильно тянуло стылым могильным холодом из погреба.
– Ну иди ко мне, Федя, – раздался вдруг от стены тихий, дрожащий от нетерпения шёпот Катерины. Мягкие женские руки стремительно обвили его шею и увлекли в темноту, на мешки набитые чем-то жёстким и рассыпчатым. Последнее, что почувствовал Громов, – мягкие, чуть влажные, горячие женские губы на своих устах... Сладость жадного бабьего поцелуя, мягкое, податливо пружинящее, вдовье тело под своими руками… Глухой вскрик, пьянящая волна истомы… Окрыляющее безразличие ко всему, кроме того, что происходит здесь и сейчас… Провал, как в реку с обрыва… Выплеск… Глубокое умиротворение… Всё…
2
В Новочеркасске, между тем, царили полнейший хаос и паника. Уходили на Старочеркасскую последние, не успевшие ещё эвакуироваться, малочисленные конные и пешие отряды донских партизан. Разъезжались по станицам казаки-добровольцы. В Атаманском дворце то и дело совещался походный штаб вновь избранного Войскового атамана Назарова. В нём не было уже половины членов.
В ночь на 2 февраля, на пустынной городской улице, было совершено покушение на видного члена Войскового Круга Агеева. Двое неизвестных, наряженных в солдатские шинели, несколькими револьверными выстрелами смертельно ранили его в живот. На следующий день Агеев скончался.
Исчез куда-то помощник бывшего атамана Каледина Митрофан Богаевский со своей супругой. Он выехал из Новочеркасска сразу же после самоубийства атамана. Одни говорили, что Богаевский кинулся за Дон, вслед за уходящей на Кубань Добровольческой армией генерала Корнилова, другие предполагали, что он скрывается где-то на среднем Дону. Покинул город партизанский отряд генерал-майора Мамонтова. Он специально прибыл из станицы Нижне-Чирской на защиту Новочеркасска, но, видя, что город никто не собирается защищать, ушёл обратно.
Уезжали казаки и из соседних с городом станиц, в частности из Грушевки. Вместе с ними был и кум Прохора Громова, подъесаул Дмитрий Ермолов, примкнувший к отряду Походного атамана Попова. Он бежал из Грушевской в Новочеркасск после ареста нового станичного атамана Крутогорова и провозглашения там Советской власти. И вот теперь приходилось оставлять и донскую столицу. Старший сын Дмитрия Кузьмича, хорунжий Евгений Ермолов, по слухам, подался с Корниловым на Кубань.
Походный атаман Пётр Харитонович Попов горел желанием продолжать нелёгкую борьбу с большевицкой властью. Он собрал всех, кто ещё способен был носить оружие. Между тем, в опустевшей, покинутой всеми властями, затаившейся перед стремительно надвигающейся большевицкой угрозой, донской столице было ещё немало уклоняющихся от службы военных. По непроверенным данным, одних офицеров скрывалось около семи тысяч. Походному атаману иной раз даже приходилось применять силу, чтобы хоть как-то пополнить убыль в измотанных беспрерывными, многомесячными боями с красными партизанских отрядах. Таким образом были насильно мобилизованы выздоравливавшие казаки из новочеркасского госпиталя. В их числе был и доброволец, сын грушевского кузнеца, Илья Лопатин, раненный во время недавнего освобождения Ростова от большевиков. Он поступил в полувзвод хорунжего Михаила Замятина, старший брат которого был помощником станичного атамана в Грушевской. Взводом командовал подъесаул Ермолов.
После ухода Попова Новочеркасск, в котором уже не оставалось никаких воинских частей, как будто вымер. По ночам на улицах начались грабежи, изнасилования и убийства. Подняли голову местная уголовная шпана и большевики с рабочих окраин. Бандиты творили на улицах свои чёрные дела, рабочие пытались сорганизоваться, создать Советы и местные отряды самообороны. Городская дума и ещё заседавшее при атамане Назарове Войсковое правительство были категорически против всяких рабочих инициатив, но реальной силы помещать этому уже не имели.
12 февраля, около 5-ти часов вечера, в город со стороны станции Хотунок ворвалась многочисленная колонна фронтовых казаков, так называемого «Северного революционного казачьего отряда» под командой бывшего войскового старшины, а ныне «красного атамана» Голубова. Так он сам себя пышно величал. Следом вошли и разношёрстные красногвардейские отряды. Бой в городе был скоротечный, так как столицу Войска Донского к этому времени защищать, фактически, было уже некому. Остатки последнего партизанского отряда полковника Гнилорыбова были в короткий срок выброшены за город и ушли через Дон в степи. Николай Голубов арестовал атамана Назарова и ещё остававшихся в городе членов Войскового Круга вместе с председателем Волошиновым, поместил их временно на гауптвахте.
Большевики стали наводить в городе свои порядки. Область Всевеликого Войска Донского была сразу же переименована в Донскую Советскую республику во главе с Областным военно-революционным комитетом под председательством Фёдора Подтёлкова. Военным комиссаром города Новочеркасска по борьбе с контрреволюцией стал черноморский матрос, старый член большевицкой партии, бывший политкаторжанин Медведев, командующим войсками Донской области – хорунжий лейб-гвардии Казачьего полка Смирнов.
Начались обыски частных квартир, реквизиции, а попросту грабежи, расстрелы пойманных офицеров и скрывающихся партизан. Началась дьявольская большевицкая вакханалия. Новочеркасск был буквально залит кровью. Расстреливали несчастных у вокзальной мельницы.
В ночь на 20 февраля случилось самое ужасное злодеяние красных! По приказу Подтёлкова красногвардейцы, среди которых были в основном шахтёры из Александровск-Грушевского, наиболее пострадавшие от донских партизан Чернецова, под предлогом перевода с гауптвахты в тюрьму, вывели за город бывшего Войскового атамана Назарова, председателя Круга Волошинова, а с ними генералов Груднева, Усачёва, Исаева, подполковника Готта, войскового старшину Тарарина и всех расстреляли...
Почти вся Донская область оказалась в руках ревкомовцев. Красногвардейские отряды Саблина двинулись вверх по Дону, укреплять в станицах Советскую власть и добивать рассеявшиеся по степи мелкие группы офицеров и юнкеров. С Саблиным пошла и большая часть верхнедонских казаков из отряда Подтёлкова. Сам он вместе с членами Донского казачьего военно-революционного комитета переехал в освобождённый на днях Сиверсом Ростов-на-Дону.
Много низовских казаков-фронтовиков, включая и большую группу грушевцев, разъехалось по станицам. Распрощался с братьями и Николай Медведев, двинувший вслед за Лукьяном Родионовым и Игнатом Ушаковым в недалёкую уже отсюда, родную станицу Грушевскую, которую не видел почти три с половиной года. Филипп вместе с Донревкомом отбыл в Ростов, младший из Медведевых, Пётр, остался в новочеркасском гарнизоне у Голубова.
Командир отряда красных казаков Николай Голубов оказался не у дел. Не получив никакой должности в новом советском правительстве Донской республики, он обиделся на Подтёлкова и стал подумывать о переходе в противоположный лагерь. Почуяв призрак разинских времён, к Голубову примкнула часть отколовшихся от Подтёлкова низовских казаков, среди которых был и грушевец Антон Мигулинов.
Голубов задумал очередную авантюру, на которые был большой мастак. Заручившись поддержкой Подтёлкова, он с отрядом красных казаков выехал в Сальский округ, где, по слухам, скрывался помощник бывшего атамана Каледина, казачий идеолог Митрофан Петрович Богаевский. Настигнув в станице Денисовской Богаевского, Голубов арестовал его и посадил вначале в станичную тигулёвку, а после повёз в Новочеркасск на тачанке, как редкий музейный экспонат. По пути, чуть ли не в каждой станице, Голубов устраивал шумные митинги. Его казаки, рассыпавшись по улицам, собирали народ на площадь. Причём тащили всех от мала до велика, а не только членов станичного сбора. Казаки, узнав, что выступать будет сам знаменитый Митрофан Богаевский, валом валили на митинг.
Николай Голубов, стоя на крыльце правления, с жаром призывал казаков избрать его новым Войсковым атаманом взамен расстрелянного генерала Анатолия Михайловича Назарова. Богаевский, под дулами револьверов голубовских головорезов, патетически объявлял Николая Голубова спасителем казачества и чуть ли не прямым потомком Степана Разина. Уверял, что лучшего Войскового атамана, чем он, – не найти. Говорил о смертельной опасности, нависшей над Доном. Причём, по его словам, опасность эта исходила от участников, так называемого «Степного похода», – объединённых донских партизанских отрядов, организованно отступивших из Новочеркасска в сальские степи под командованием Походного атамана Пётра Харитоновича Попова. Богаевский отрекался от своих прежних, антибольшевицких взглядов, осуждал донских партизан Попова, призывая их покаяться и сложить оружие, обещал, что, если потребуется, сам будет сотрудничать с Советской властью.
Но станичники подобным россказням веры не давали, а фронтовики встречали голубовских казаков матюками, свистом и прямыми угрозами.
Закончил свою бурную деятельность «революционный атаман» весьма плачевно. В апреле 1918 года, когда на Дону вспыхнуло казачье антибольшевицкое восстание, Николай Голубов был убит в станице Заплавской вольноопределяющимся Пухляковым, а его отряд разбежался…
В феврале в Грушевскую с запада, с Таганрогского направления, неожиданно прорвался небольшой партизанский отряд хорунжего Назарова, сформированный в своё время в Черкасском округе из офицеров и казаков 7-го Донского полка. Он шёл на восток, на соединение с основными силами Походного атамана Попова. Грушевская станичная дружина самообороны во главе с Евлампием Сизокрыловым пыталась оказать сопротивление, но часть казаков-фронтовиков при первых же выстрелах белых партизан рассыпалась по дворам. Другие, по настоянию баб, вообще не высунули носа на улицу. Большевики, потеряв трёх человек убитыми, среди которых был и кузнец Денис Лопатин, поспешно отступили в сторону Родионово-Несветайской. Каратели не стали их преследовать, даже не перешли на противоположный берег Тузловки. Постояв на возвышенном правом берегу, малость постреляли в степь, в спины удалявшейся группе грушевских совдеповцев. Одна из пуль сбила папаху с головы председателя Совета Евлампия Сизокрылова, другая, зловеще просвистев неподалёку, впилась в бок лошади учителя Олега Куприянова. Та, громко заржав, поднялась на дыбы и рухнула в снег, подмяв под себя всадника. Беглецы остановились, несколько человек, спрыгнув с коней, помогли Олегу Ильичу высвободить ногу из-под туши убитой лошади. Секретарь Совдепа, сильно прихрамывая, забрался на лошадиный круп позади Михаила Дубова. Кавалькада продолжила свой путь дальше…
Партизаны Фёдора Дмитриевича Назарова, почти не задерживаясь в станице, проследовали дальше в сторону Новочеркасска. По пути схватили жену учителя Олега Куприянова Раису, не успевшую уйти вместе со всеми. Указал на неё находившийся в отряде Назарова сотник Тимофей Крутогоров. Верстах в трёх от Грушевской, в балке недалеко от хутора Собачьего, Крутогоров вместе со своим младшим братом Афоней, – предварительно изнасиловав, – зверски её казнили. Женщину нашли в зарослях тёрна обезглавленную и всю посечённую шашками. На несчастной не было никакой одежды. Совершив кровавую расправу, Тимофей Крутогоров пустился догонять Назарова. Афоня как ни в чём не бывало вернулся в Грушевскую. Его, правда, таскали потом на допрос вернувшиеся из Родионово-Несветайской станичные совдеповцы, но прямых улик не нашли и Афоню оставили в покое…
* * *
23 февраля красногвардейские отряды Сиверса ворвались в покинутый Добровольческой армией Ростов-на-Дону. На улицах города завязалась ожесточённая перестрелка. Не успевшие уйти из города вслед за армией, отдельные офицеры и юнкера яростно сопротивлялись, зная, что пощады им от «товарищей» всё равно не будет. Здесь же, в Нахичевани-на-Дону, в семье состоятельного армянина, скрывалась и жена генерала Антона Ивановича Деникина, которую тот, в спешке, не успел эвакуировать.
Во главе одного из красногвардейских отрядов в родной город входил военврач Самуил Нижельский со своей верной фронтовой подругой, бывшей сестрой милосердия из Москвы, Татьяной. В их отряде убило первого номера в пулемётном расчёте, и Татьяна Дубровина, не задумываясь, заняла его место. За время наступления отряда от Воронежа до Ростова, ей часто приходилось стрелять, в том числе и из старенького фронтового «Максима». Второй номер, молодой парень, фронтовик Сашка не успевал подавать ленты. Пулемёт осыпал улицу и прижавшихся к мостовой офицеров градом свинца. Татьяна не давала белым даже пошевелиться, мгновенно срезала меткими очередями. Вскочили и устремились в атаку с винтовками наперевес красногвардейцы из их отряда, – в основном все опытные фронтовики, отступившие с оккупированной немцами Украины.
Муж, Самуил Нижельский, пробегая мимо пулемёта, весело крикнул Татьяне:
– В следующем переулке – мой дом. Дошли, жена!
Офицеры, отчаянно отстреливаясь, кучками скатывались вниз по Таганрогскому проспекту, к замёрзшему Дону, чтобы перейти на другую сторону. Часть белых повернула на запад, в сторону станицы Гниловской. Основные силы большевиков устремились вниз по Большой Садовой, к вокзалу. Город во второй уже раз, после прошлогоднего рабочего восстания, перешёл в руки большевиков…
3
Дом бывшего содержателя казино, ловкого фармазона с дореволюционным стажем, родившегося на сахалинской каторге, Петра Синицына на Романовской улице, что недалеко от старого тюремного замка на углу Богатяновского спуска, превратился в настоящий притон. И хоть казино пришедшие к власти в Ростове «товарищи» вскоре закрыли, играть у Синицы по вечерам тайно продолжали.
Здесь скрывались все те, кому нельзя было открыто гулять по кишащему большевиками городу. Кроме официальной хозяйки дома, престарелой мадам Хемды Линоровны Новодворской, у которой Пётр арендовал помещение и которая была его неофициальной супругой, здесь жил его лучший друг и кумир Васька Бессмертный, недавно освобождённый из Богатяновской тюрьмы вместе с Герасимом Крутогоровым, казаком из Грушевской. Вскоре прибилась ещё какая-то модная проститутка из Москвы, их общая любовница, да бездомный, бежавший из Варшавы от немцев, не то поляк, не то еврей по фамилии Пушкаревский. Политическая ориентация его тоже была туманная и неясная: он был, что называется, помесь анархиста с левым эсером, хотя уверял всех, что – коммунист… С ним – его приятель Фельдман, – такая же загадочная личность.
С Пушкаревским Василий Бессмертный познакомился ещё сидя в тюрьме. После большевицкого переворота Мотек Пушкаревский занимал какую-то должность в городском ревкоме, участвовал в подавлении восстания Потоцкого. После, когда Ростов заняли калединские войска, Пушкаревский ушёл в подполье и, встретившись как-то на улице с Василием Бессмертным, предложил ему действовать совместно. Он думал, что Васька тоже революционер и сознательный пролетарий. Но, поселившись вместе с ним у Синицына на Романовской, быстро понял, что к чему.
Себя Мотек Аронович Пушкаревский выдавал за идейного революционера-ленинца, был связан с темерницкими рабочими, но это не мешало ему, однако, водить дружбу и с явными мазуриками типа Васьки Бессмертного и Синицы. Тем более, что классово и те, и другие были очень близки! По ночам Пушкаревский, подобно своим старым, более опытным товарищам по партии вроде Кобы и Камо, совершал вместе с Бессмертным дерзкие и удачные «эксы». Пушкаревский был авантюрист, каких немало появилось в России в то смутное время.
Как только Добровольческая армия Корнилова покинула Ростов, а красные казаки Николая Голубова подходили, громя редкие атаманские заслоны, к Новочеркасску, Мотек Пушкаревский начал активно действовать. На заседании подпольного комитета ростовских большевиков он показал собравшимся рабочим мандат, якобы выданный ему в Питере самим председателем Совнаркома Ульяновым-Лениным за его личной подписью, в котором говорилось, что товарищ Пушкаревский уполномочен возглавить всю большевицкую подпольную работу в Ростове и Нахичевани. (На самом деле, документ был липовый! Его изготовил в притоне Синицына один ловкий фальшивомонетчик, мастерски подделав подпись вождя международного пролетариата и пришлёпнув ювелирно вырезанную из картошки печать).
На следующий день Пушкаревский и Фельдман с группой рабочих дружинников и людьми Васьки Бессмертного совершил свой самый дерзкий и удачный «экс». На Большой Садовой улице, возле бывшего государственного банка, что на углу Среднего проспекта, они напали на карету, перевозившую деньги и ценности. В завязавшейся жаркой перестрелке нападавшие перебили охрану, захватили большую сумму денег и ценностей, и на трёх извозчичьих пролётках, которые ждали тут же, за углом, благополучно скрылись на Нахаловке. Часть средств Пушкаревский пожертвовал в фонд большевицкой организации, а остальные якобы отправил в Каменскую, в Донревком Подтёлкову. На самом деле – поделил награбленное с Васькой Бессмертным и его бандой.
И вот, 23 февраля, заслышав в городе стрельбу и узнав о наступлении красногвардейских отрядов Сиверса, Мотек Пушкаревский со своим помощником Фельдманом помчался в Затемерницкое поселение поднимать рабочую дружину. Василий Бессмертный со своими людьми так же поспешил на улицу. Неразбериха в городе, когда одна власть наступает, а другая, ещё не уйдя, – уже автоматически теряет силу, – самый удобный момент для тёмных дел…
* * *
В Ростове, после занятия его большевиками, воцарились анархия и произвол. Военный комиссар города Мотек Аронович Пушкаревский полновластным хозяином разъезжал по улицам на реквизированном у местного адвоката небольшом французском автомобиле марки «Баяр», которые до войны собирались в соседней Нахичевани в мастерских Южно-Российского автомобильного общества. За его спиной – внушительная толпа головорезов из шайки Бессмертного, у каждого на шапке красная ленточка. Даже Васька нацепил её на свою дорогую генеральскую, белого каракуля, папаху, снятую с трупа расстрелянного беляка. Следом – пёстрая группа всадников. Тоже всякий уголовный сброд, черноморские моряки-анархисты, отбившиеся от станичного хозяйства одиночки-казаки, мадьярские гусары из числа пленных австро-венгерской армии, которых Советская власть массово вербовала в свою интернациональную Красную гвардию.
Останавливаются перед богатым каменным особняком на Никольской улице.
– Здесь раньше у корниловцев вербовочный пункт был, – кричит приятель Бессмертного Герасим Крутогоров.
– Все они здесь буржуи и контры. Громи осиное гнездо! – приказывает своим бандитам Пушкаревский.
Те дружно выскакивают из автомобиля, всадники спешиваются. Большой, галдящей толпой врываются в парадное. Швейцар, – пожилой седоусый дядька, видимо из старых служак унтер-офицеров бывшей Императорской армии, – пробует протестовать против подобного произвола:
– Господа, вы куда? Где ваши визитки?
– Вот! – суёт ему в лицо воронёный ствол нагана главарь банды Васька Бессмертный. – Вот наши визитки… С дороги, старый холуй!
– Попрошу снять калоши, иначе вызову дворника, – лепечет что-то совсем уж несуразное, растерявшийся, не знающий что предпринять, швейцар.
Красные бандиты смеются над детским лепетом честного старика. Калош они, естественно, отродясь не носили. Многие – даже в глаза не видели. Правая рука Пушкаревского, местечковый еврей с Украины, Фельдман подаёт условный знак одному из вооружённых головорезов. Тот со всей силы бьёт бедного старика-швейцара окованным металлом прикладом винтовки в лицо. Швейцар, вскрикнув, падает на паркетный пол, заливая его кровью. Бандиты, равнодушно перешагивая через него, поднимаются наверх, разбредаются по комнатам.
Мотек Пушкаревский с Фельдманом тоже заходят в помещение. К ним двое бандитов подтаскивают пойманную на втором этаже горничную.
– Где хозяин? – строго спрашивает у неё Пушкаревский.
– Уехали за Дон с господами офицерами, – трясясь от страха, выдавливает барышня.
– Хозяйку ко мне, а эта – ваша, – брезгливо произносит Пушкаревский и машет рукой, чтобы убрали горничную.
Головорезы, по жеребячьи взвизгивая, тащат несчастную в чулан. Она кричит, отбивается, царапает и кусает руки насильников, но это только ещё больше раззадоривает их. А к Пушкаревскому, усевшемуся в кресло, которое выволок из кабинета хозяина Фельдман, подводят упирающуюся пожилую, хорошо одетую даму.
– Это беззаконие, отпустите меня сейчас же! Уберите руки… Я буду жаловаться вашему начальству.
Мотек Пушкаревский, глядя на неё, смеётся.
– Жалуйся. Я – военный комиссар города!
– Вы не имеете права врываться в мой дом, – продолжает возмущаться хозяйка.
Пушкаревский вдруг срывается с места и, потрясая маузером перед самым лицом враз побледневшей от испуга женщины, визжит, захлёбывается от ярости:
– Что ты сказала? Это я не имею права?.. Да знаешь ли ты, дура старая, что я могу сейчас тебя раздеть до гола, вывести на улицу и пропустить – весь взвод… Да что взвод – роту солдат… А потом отдам китайцам, которые тоже вначале тебя будут долго насиловать, а после с живой сдерут кожу, как чулок с ноги… Ты этого хочешь, ****ь старая?
Пожилая дама, хозяйка особняка, затряслась ещё сильнее и чуть не лишилась чувств. Бандиты вокруг цинично рассмеялись.
– Так вот, – продолжил довольный произведённым эффектом комиссар Пушкаревский, – от имени Советской власти я реквизирую у тебя, как у жены буржуя и врага трудового народа, контрреволюционера, дававшего приют кадетам и добровольцам Корнилова, все ценности, деньги и дорогие вещи.
Затем оборачивается к толпившимся в фойе подручным Васьки Бессмертного.
– Давай, ребята, приступай к экспроприации буржуазной частной собственности. Гроши ваши – будут наши! Мир хижинам – война дворцам… Грабь, короче, награбленное, как учил Карл Маркс и товарищ Ленин.
Бандиты из шайки Бессмертного и головорезы из личного конвоя комиссара Пушкаревского начинают суетливо бегать по этажам, врываться в комнаты. Там они перетряхивают всё хозяйство, роются в шкафах, комодах и шифоньерах. Всё ценное сваливают на разостланные посередине помещения скатерти и покрывала, связывают в огромные узлы. Другая партия тут же выносит эти узлы на улицу, где уже поджидают вызванные к особняку пролётки и крестьянские дроги.
Мимо Пушкаревского пробегает, весело скалясь, любитель заложить за воротник, – Герасим Крутогоров. В руках у него ящик с дорогими заграничными винами.
– Эх и гульнём же нынче, товарищ комиссар! На славу погуляем, как раньше… Ты погляди, какая шикарная выпивка! Аж слюнки текут, так выпить хочется.
Герасим громко гогочет, перешагивает через тело так и не пришедшего в себя швейцара, и исчезает за дверью…
В это время Пётр Синица с красной повязкой на рукаве и с соответствующим мандатом в кармане за подписью военного комиссара Пушкаревского реквизирует со своей бандой промышленные товары в магазине сбежавшего с белыми купца Малыгина. Старый сахалинский каторжник не устаёт удивляться невиданному фарту, подвалившему последнее время. Как же: он теперь в городе – законная власть, и грабит на законных основаниях ростовских буржуев, купцов, врачей, учителей, адвокатов и прочих честных фраеров… И его за это не тащат в полицию. Господа, да когда вы такое видели?! Что ж это, наконец, за власть, которая разрешает жуликам в открытую грабить граждан, грабит сама всё, что плохо лежит, и объявляет беспощадную войну всякой собственности! Воистину, от блатного бога такая власть. Больше не от кого…
И кто ж это мог знать, что безродный бродяга, зачуханный варшавский еврей или поляк, бывший арестант Мотек Пушкаревский, скрывавшийся от властей в грязном богатяновском притоне вместе с местными жуликами и дешёвыми, двадцатикопеечными проститутками, окажется большим начальником!
Ограбив дочиста магазин, дождавшись, пока подручные не снесут всё на улицу и не рассуют по дожидавшимся на мостовой большим крестьянским грузовым дрогам, Пётр Синица важно выписывает квитанцию на реквизированный товар. Пришлёпнув какой-то печатью, отдаёт приказчику.
– На, чтоб всё по закону было. Отчитаешься перед хозяином, если вернётся…
Отправив все дроги с товаром в дом Хемды Линоровны Новодворской на улицу Романовскую, где продолжал квартировать, Пётр Синица раскрыл крышку карманных золотых часов (тоже, к слову сказать, реквизированных!). У него сегодня была намечена встреча с Пушкаревским. Опаздывать было нельзя, главарь этого не любил. Поймав извозчика, Синица с несколькими бандитами из своей шайки поехал в центр города, «на совещание» к комиссару (так у них назывались регулярные пьяные оргии после очередных «эксов»). Впереди по пустынной, загаженной революционным пролетариатом улице, которая не убиралась с февраля семнадцатого года, робко пробирались, прижимаясь к стенам домов, две сиротливые женские фигуры в меховых шубках.
– Стой! – кричит Пётр Синица и, спрыгнув на ходу с пролётки, перегораживает путь испуганным дамочкам. Выхватив из кобуры пистолет, командует: – А ну-ка, гражданки, сымайте свои шубы, да поживее. Не видите, – пролетариат мёрзнет, вас дожидаючись. Ну!
Женщины торопливо раздеваются, испуганно косятся на вооружённых до зубов людей с красными ленточками на шапках, и бантами на пальто и тулупах. Ничего не поделаешь, – проклятые большевики разбойничают, их теперь власть! Что хотят, то и делает. Дай Бог живыми ноги унести, что уж там шубы…
Барышень отпускают в одном исподнем. Бандиты в пролётке ржут, лихач-ванька угрюмо помалкивает: как бы самому не перепало от «товарищей». Едут дальше, деля по пути отобранные женские вещи. На рынок снести – нынче любая тряпка в цене!
Вот и шикарная городская гостиница «Палас», где назначено «совещание». Там, в ресторане на первом этаже, уже во всю идёт пир во время чумы. Мотек Пушкаревский со своей компанией празднует избавление города Ростова от проклятых белогвардейских банд.
– Да здравствует Советская власть! – гремит многоголосо по залу. Хлопают пробки шампанского. Пена, как белые салюты, струями бьёт с шипением в потолок. Льются бурными нескончаемыми реками вино, водка, коньяк.
У Пушкаревского на коленях – полуобнажённая барышня. Сдобная толстушка в одном длинном кружевном пеньюаре. Пышные белые груди буквально вываливаются наружу из широкого декольте, как взошедшее на дрожжах тесто. Ножка кокетливо закинута за ножку, из-под распахнутой полы пеньюара выглядывают аккуратные розовые панталончики почти до колен. Чуть выше коленок – жёлтые атласные подвязки с бантиками поддерживают белые чулки. На ногах – коричневые туфельки с длинным острым каблучком. Одним словом – кокотка!
Завидев вошедшего в ресторан в окружении свиты бандитов Петра Синицу, к нему подбегает с бутылкой коньяка и хрустальным бокалом хмельной уже в дымину Герасим Крутогоров. Наливает с верхом.
– Штрафную! Шалишь, брат…
Синица берёт полный бокал, не отрывая глаз, смотрит на голую барышню.
– Гуляй, ребята, пей, – наша взяла! – ревёт не своим голосом военный комиссар Пушкаревский. – Что зенки пялишь, Пётр? Пей за Советы и за меня. Ты теперь не синица – орёл!
Пётр Синица быстро осушает бокал, подсаживается за столик к Ваське Бессмертному и Крутогорову. Герасим услужливо наваливает ему на тарелку еды.
– Закусывай давай, брат. Харч дорогой, буржуйский.
– Что это? – подозрительно спрашивает Синица.
– А чёрт его знает, – пожимает плечами Крутогоров и дурашливо смеётся. – Тебе не одна хреновина, Петруха? Жрать можно, жри не пытай… А надо, вон меню. Там всё прописано.
Пётр Синица раскрывает меню в добротном кожаном переплёте, вполголоса читает диковинные названия блюд:
– Дрозд фаршированный с пюре. Рябчик жареный. Бекасы… Кроншнепы под соусом… Соус роббер, альми… Соус равиго – горячий и холодный… Соус вильруа – красный и серый… Снова дичь… Судак по-монастырски. Котлеты «Пожарские»… Котлеты «Даньон» – пятнадцать рублей штука, – с ума сойти!.. Устрицы… Анчоусы… Шампанское – двадцать рублей бутылка.
– Ну будет тебе, что заладил, как пономарь, – раздражённо захлопнул меню Васька Бессмертный. – Всё одно платить – не нам. Вон, военный комиссар заплатит.
Мотек Пушкаревский уже перепился вконец, его переклинило. Схватив сидевшую у него на коленях барышню, он срывает с неё лёгкий кисейный пеньюар и как есть – почти голую, ставит с ногами на стол, прямо на сыпанувшие во все стороны тарелки с бекасами и соусами «помпадур».
– Пляши, стерва, на столе. Я хочу! – зло выдохнул пьяный комиссар и выхватил из коробки маузер. Собрание сейчас же трусливо притихло.
– Эх, гуляем, тысяча чертей! – продолжает буйствовать Пушкаревский и несколько раз стреляет из маузера в потолок.
Полуголая барышня на столе, истерически завизжав от страха, начинает неуверенно выстукивать каблуками танцевальный ритм. Её большие, белые, отвислые груди при этом заметно вибрируют и подпрыгивают, как два мяча. Все кругом дико ревут от возбуждения и прихлопывают в ладоши. Бандитам нравится этот бесплатный кафешантан.
Вдруг в зал, широко распахнув двери, вбежал растерянный вестовой. Отыскав глазами Пушкаревского, направился к нему.
– Беда, товарищ военный комиссар. Тамо к вам из ревкому пожаловали, кличут.
Мотек Пушкаревский с шумом отшвырнул в сторону стул, с маузером в руке пошагал к выходу. В фойе – член Донского ревкома Филипп Медведев.
– Вы военный комиссар города товарищ Пушкаревский?
– Да, а в чём дело? Чем обязан? – авантюрист, пошатнувшись, впился злым, немигающим, остекленелым взглядом кокаиниста в глаза казака.
Филипп выдерживает этот испепеляющий, пронзительный взгляд, коротко представляется:
– Я член Донского казачьего военно-революционного комитета Медведев. От председателя Подтёлкова. Срочно вызывают вас, товарищ комиссар, в штаб.
– Что? – Пушкаревский хватает Филиппа за рукав полушубка, шепчет в лицо, обдавая противным спиртным духом: – Передай своему председателю, что я, военный комиссар Ростова Мотек Пушкаревский, – назначен самим Владимиром Ильичём Лениным, и всяким самостийным казацким батькам не подчиняюсь! Если Подтёлкову надо, – пусть сам идёт ко мне, матка боска… А теперь проваливай отсюда, сакраменска потвора… мать твою…
От сильного возбуждения Пушкаревский то и дело сбивается на польскую речь, которой владеет в совершенстве.
– Добро! Так и передам Фёдору Григорьевичу, – резко вырвав руку из лап комиссара, Филипп Медведев уходит.
Пушкаревский возвращается в общий зал. Барышня, до этого переминавшаяся на столе, уже барахтается без панталон на кожаном диване у стены, в объятиях двух обмотанных крест-накрест пулемётными лентами, здоровенных пьяных мареманов. В воздухе мелькают только точёные, затянутые в чулки, гладкие ножки, да слышится отчаянный женский визг. Веселье явно дошло до точки!
Подойдя к столику своих приятелей, Мотек хватает за плечо Ваську Бессмертного. Бешено сверкая глазами, шепчет:
– Только что, пся крев, от Подтёлкова был казак, член ревкома. Он, шлимазл, не должен далеко уйти… Догнать и уничтожить, быстро!
Бессмертный срывается с места, захватив с собой Петра Синицына и ещё трёх человек. Впятером выскакивают на улицу.
– Ванька, подавай экипаж, – кричит Синица извозчику, на котором приехал.
Бандиты быстро рассаживаются в пролётке. Укутанный в огромный овчинный тулуп с поднятым воротником бородатый крепыш Ванька пускает коня вскачь. На улице ни души, горожане стараются без особой надобности не выходить из дому. Экипаж летит всё дальше и дальше. Василий Бессмертный вглядывается в мелькающие по обеим сторонам переулки. Там никого.
– Чёрта два ты его сейчас найдёшь, – безнадёжно машет Синица. – Может, он, вражина, в обратную сторону двинул.
Бессмертный велит извозчику поворачивать обратно. Из переулка осторожно выходят двое рабочих в промасленных спецовках, пугливо оглядывают пустынную улицу. Должно быть, возвращаются из мастерской, или ищут, где бы подработать. Крупные заводы в городе давно стоят – хозяева бежали на юг, мастера в цехах не показываются, денег в кассе нет, сырья на складе – тоже.
– Давай, атаман, хоть этих порешим, – указывает на мастеровых Синица.
Василий Бессмертный, заметая новеньким матросским клёшем снег на тротуаре, выпрыгивает из пролётки. Трое бандитов из его шайки следуют за своим главарём.
– А ну стоять на месте, контры! – выхватывая револьвер, приказывает прохожим Бессмертный.
Пётр Синица и остальные налётчики тоже достают оружие. Рабочие в страхе прижимаются к холодной стене дома, один, который постарше, пытается объяснить, что они ни в чём не виноваты.
– Врёшь, сволочь, в чём-нибудь всё равно замешан, – пренебрежительно перебивает его главарь шайки. – У нас в России такого нет, чтоб невинных расстреливали. Советская власть ни за что не казнит… Перед Господом Богом все виноватые… Всё одно, гад, думаешь плохо супротив власти? Ага, угадал! То-то же. Значит, – уже виноват… Именем революции… – торжественно отчеканивает он каждое слово и поднимает на уровень головы несчастного револьвер.
Его подручные вместе с Петром Синицей проделывают то же самое. Рабочие плотнее вжимаются в стену, тот, что помоложе зажмуривает глаза. Старший мелко крестится, торопясь успеть до выстрела. Шепчет слова молитвы.
– Огонь! – командует Бессмертный.
Резко гремят в переулке выстрелы. Мастеровые, вскрикнув, падают, сражённые наповал. Бандиты подходят к телам. Молодой ещё шевелится, загребая ногой талый, окровавленный снег. Пётр Синица разряжает в него пистолет. Пнув ногой бесчувственное тело, устало ковыляет к пролётке…
4
Заняв после ожесточённого боя станицу Кореновскую, Корнилов и вся его армия вдруг с тоской узнали, что главная цель похода, город Екатеринодар, несколько дней назад без боя сдан большевикам. Кубанская краевая рада вместе с атаманом и добровольцами генерала Покровского ушли за реку Кубань, в горы. Таким образом, Добровольческая армия, проделав свой беспримерно героический, так называемый «ледовый» поход, в трёх переходах от конечной цели оказалась в мешке. Корнилов сейчас же собрал экстренное совещание штаба.
На станичной площади в это время, перед толпой кубанских станичников, выступал ездивший за армией в обозе черноморский матрос из эсеров, еврей Фёдор Баткин. Он был мастером ораторского искусства, профессиональным пропагандистом и агитатором, и не уступал в красноречии известному донскому оратору Митрофану Петровичу Богаевскому. Баткин был авантюристом чистой воды, каких немало породила смута и революция. В первые же дни февраля Баткин занял оборонческую позицию, поступил добровольцем в Черноморский флот, но повоевал недолго. Революционно настроенные братишки вскоре выбрали его в судовой комитет, потом – в состав делегации Черноморского флота, с коей он и отбыл в Петроград. С тех пор и загремели его горячие речи на многочисленных митингах и демонстарциях.
Баткин был всецело на стороне тех политических деятелей, которые ещё при первом составе Временного правительства, так называемом «Временном комитете Государственной Думы», кричали на всех перекрёстках о священной революционной войне с немцами до победного конца. Именно он, Фёдор Баткин, переезжая с корабля на корабль, утихомирил своими речами волнения, начавшиеся было на флоте после отречения Николая в феврале семнадцатого. Он всецело был на стороне Керенского, с энтузиазмом поддержал последнее, летнее наступление русской армии, закончившееся неудачей. Октябрьский переворот Баткин не принял, разойдясь с большевиками в пункте, касающемся войны. Мир с немцами без аннексий и контрибуций его не привлекал. Баткин бредил Берлином и Веной, куда должны были победоносно войти революционные русские армии во главе с Керенским на белом коне. Чёрное море он уже видел внутренним морем России, а на вожделенных проливах Босфор и Дарданеллы, в его мечтах, гордо реял российский трёхцветный стяг. Стамбул, естественно, должен быть переименован в Царьград, как во времена Вещего Олега, и вновь присоединён к России. Ну а неблагодарная союзница кайзера Вильгельма – Болгария, после победоносной войны, по мысли Фёдора Баткина, лишалась самостоятельности и отходила к России в виде, так называемой Болгарской губернии. Таковы были наполеоновские планы этого политического проходимца, впрочем, как и некоторых видных российский политиков того времени.
В январе восемнадцатого Баткин появился в Ростове и сразу же пришёлся ко двору Корнилову и Алексееву. Красноречие бывшего морячка импонировало Лавру Георгиевичу, который не любил, да, честно говоря, и не умел произносить красивые речи. Алексееву же нужен был умелый агитатор для вербовки в армию новых добровольцев и пропаганды идей белого движения среди местного донского казачества. Но большинство господ офицеров откровенно недолюбливало Баткина за его сомнительное происхождение и принадлежность к партии социалистов-революционеров, а некоторые даже хотели его пристрелить. Благо, Антон Иванович Деникин помешал им это сделать, а Корнилов, узнав об инциденте, велел текинцам из своего личного конвоя охранять ценного оратора.
– Товарищи станичники, – кричит с повозки, стоящей посередине толпы, Фёдор Баткин. Потрясает в воздухе зажатой в кулаке бескозыркой, – большевики распустили с фронта старую армию, приняли декрет о мире, но немцы на эти декреты чихать хотели! Им нужны наша украинская пшеница, донецкий уголь, бакинская нефть и уральская сталь для того, чтобы продолжать войну на западе против держав Согласия… Да, большевики много чего наобещали народу. Говорили, что заключат мир с немцами без аннексий и контрибуций. И где же их хвалёный мир? Что, я вас спрашиваю, осталось от этого мира? Бронштейн-Троцкий мирные переговоры с немцами сорвал, его безумная идея о том, что Советская Россия войны продолжать не будет, а старую армию демобилизует – не выдерживает никакой критики. В результате, – 18 февраля германские войска перешли в решительное наступление по всему фронту. Ими уже занята вся Прибалтика, Белоруссия, Крым, большая часть Малороссии. Кто их остановит, если большевики развалили армию и перестреляли всех офицеров?.. Но большевикам только этого и надо. Они своё тёмное дело сделали – пустили немцев в Россию! Товарищи, это была самая крупная и удачная операция германской разведки. Кайзер Вильгельм заслал к нам своих шпионов, большевиков, во главе с Иудой – Лениным, они взбаламутили народ бредовыми идеями о свободе и равенстве, открыли фронт хозяевам, от которых получили свои сребреники, и тем избавили Германию от войны на два фронта. И единственный человек, кто ещё может спасти Россию от полного уничтожения, а революцию и демократию – от гибели, – это Лавр Георгиевич Корнилов!..
– Можно мэнэ сказаты? – поднял руку один плечистый суховатый казак с отвислыми запорожскими усами.
– Пожалуйста. Что у вас? – повернулся к нему Баткин.
– А большавеки будут з германами воевать, чи ни? Новой мобилизации не ждать, не чуяли? – спросил о самом наболевшем казак. Станичники, после трёх с половиной лет изнурительной войны, панически боялись её возобновления.
Оратор нахмурился. Он-то как раз и подводил свою речь к мысли о продолжении войны с немцами до победного конца и верности западным союзникам до гроба. Прокашлявшись в кулак, Фёдор Баткин заговорил:
– Председатель Совнаркома Ульянов-Ленин наконец-то очнулся от своей долгой летаргической спячки, объявил социалистическое Отечество в опасности и призвал к революционной войне с немцами. Чего, кстати, добивался его верный соратник Николай Бухарин. Но созданная наспех, из моряков-анархистов Балтийского флота и прочего деклассированного сброда, так называемая большевицкая Красная Армия, которой командовал бывший председатель Центробалта, довольно одиозная личность, Павел Дыбенко, – потерпела под Псковом и Нарвой сокрушительное поражение. Очевидцы утверждают, что после боя с немцами Дыбенко со своей пьяной матроснёй загрузился под Псковом в воинский эшелон и драпанул на восток. Через неделю его едва отыскали аж на Волге. Однако Ленин, который всех своих идейных противников величает иудушками и политическими проститутками, объявил этого прохиндея во флотском бушлате победителем немцев и национальным героем, а день позорного поражения его оголтелых банд – днём создания Красной Армии. Воистину, всё это смеху подобно, товарищи кубанские казаки…
Вечерело. Совещание корниловского штаба подходило к концу. Решено было свернуть на станицу Усть-Лабинскую и двигаться на юг, на другую сторону Кубани и дальше – в горы для соединения с кубанскими добровольцами генерал-лейтенанта Виктора Леонидовича Покровского. Командирам добровольческих подразделений было велено готовить части к выступлению.
Анфиса Лунь, поджидая полковника Неженцева, скучала в небольшой саманной времянке, во дворе богатого кореновского казака. На базу денщик Неженцева, невысокий чубатый донской казак с лычками младшего урядника на тёмно-синем погоне с алой выпушкой, возился с лошадьми. В комнату, где временно расположилась Анфиса, ввалился хозяин – лихой кубанский хорунжий Апанас Дубина, недавно вернувшийся с Кавказского фронта. Он был уже навеселе по случаю Масленицы, перед тем, слушал на площади речь Баткина. Видел, как ускакал с группой офицеров за станицу, в степь, его постоялец.
Немного помолчав для солидности, Апанас лукаво подмигнул молодой симпатичной женщине.
– Скучаете, что ль, барышня? Оно и верно, господам ахвицерам нонче не до вас. Вон как забегались по станице, засуетились. Шутка ли – Екатеринодар большевики заняли! Теперь пойдёт катавасия, не дай Бог…
Анфиса смерила равнодушным взглядом огромную, медвежью фигуру казачины. Неопределённо пожала плечами.
– Что будет, то будет… Лавр Георгиевич нас не оставит, – на него вся надежда. Вам-то что за печаль?
– Так просто, антирисуюсь… – стушевался Апанас, недвусмысленно посматривая на квартирантку.
– Своей жены у вас, чай, нету? – залившись густой краской, поняла намёк Анфиса. – Шли бы лучше до ней, на печку.
– А мне, может, одной мало?.. – плотоядно выскалился пожилой кубанец, плотно затворяя за собой дверь и накидывая крючок. – К тому же стара она у меня, без конца хворает… Не то, что ты, – как яблочко налитое, румяное… Ну иди до мэнэ, моя радость!
– Только посмей! – ощетинилась в углу кровати, как рассерженная ежиха, Анфиса. – Что я тебе, дядька, ****ь какая-нибудь городская?..
– Чи тоби жалко своего добра бабьего?.. – удивился Апанас. – Всё одно ваших господ ахвицеров большевики побьют, и ты с ними пропадёшь зазря… Чую, ты ему не супружница, полковнику своему, а так… на время походу… Оставайся у мэнэ в работницах, а хозяйка, не дай Бог куды денется, – жинкой будешь.
– Ты что, белены объелся, прелюбодей старый? – гневно вскрикнула Анфиса и, вскочив с кровати, решительно откинула крючок на двери.
Кубанец небрежно толкнул её в плечо, водворяя на прежнее место. Схватив за ручку тяжёлый, окованный железом старинный комод, с силой рванул на себя, перегораживая намертво дверь. Теперь войти в комнату с улицы было невозможно.
– Ты это зачем? – испуганно пролепетала женщина, медленно пятясь к окну. – Да ты знаешь, что я жена самого полковника Неженцева, помощника Корнилова! Он вот-вот должен сюда явиться! Если я ему скажу, что ты меня хотел снасильничать, – Неженцев тебя немедленно арестует и отдаст на расправу диким текинцам, а те с тебя кожу с живого сдерут и на барабан натянут.
Хорунжий Дубина в испуге попятился от неё, быстро вернул комод в прежнее положение.
– Извиняйте тогда, барышня, промашка вышла. Я пийшов... Тильки полковнику ничего не балакайте, Христом Богом прошу, – Апанас на цыпочках удалился из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь…
Полковника Неженцева Анфиса в эту тревожную ночь так и не дождалась. Спала плохо, ворочаясь на жёсткой кровати. На базу то и дело брехали собаки да испуганно ржали кони. Под утро Анфиса наконец-то на время забылась в коротком, предрассветном сне. Ей приснился хозяин, Апанас Дубина, сидящий в какой-то глубокой сырой яме. Но потом оказалось, что в этой же яме находится и его курень, и будто бы он весь насквозь протекает. Вода лилась изо всех щелей, окон, с чердака и просачивалась из-под пола. Прямо – какое-то наводнение. Но и Апанас Дубина оказался вовсе не Апанас, а полковник Неженцев. Он сидел в окованном железом комоде и просил пить, хотя вода была повсюду. Сам же Апанас Дубина гнался за Анфисой почему-то по Петрограду и на Дворцовой площади возле Зимнего дворца настиг. Он был почему-то наряжен под матроса Баткина, а у Анфисы в руках было винтовка, и одета она была в форму ударницы из женского батальона. Апанас Дубина стал грубо срывать с неё форму и Анфиса, как это не странно, помогала ему. Оставшись нагишом она пошла к Зимнему дворцу, который уже никто не оборонял. Апанас Дубина направился было в другую сторону, но тут сама Анфиса бросилась к нему в объятия… И он взял её прямо здесь, на знаменитой исторической площади, где в конце октября прошлого года произошёл завершающий этап, так называемой большевицкой «революции». Взял страстно и по животному грубо, под окнами бывшего императорского дворца. И это было символично…
5
В Грушевской, после нападения белогвардейского отряда хорунжего Назарова, установилось относительное затишье. Состав станичного Совета казачьих и крестьянских депутатов остался прежний. Только командиром станичного отряда самообороны, вместо погибшего кузнеца Лопатина, поставили Лукьяна Родионова, прибывшего недавно из Новочеркасска из отряда Подтёлкова. Снова вокруг Совета сгруппировались фронтовые казаки и иногородние: старший сын Тараса Пивченко, Остап, Григорий Закладнов, Костя Будяков, Василий Некрасов, Илья Астапов, Борис Дубов, Кондрат Берёза, Иван Вязов. Появились и новые, – приехавшие вместе с Родионовым из Новочеркасска, – Игнат Ушаков, Николай Медведев. К великой радости безрукого Платона Мигулинова, явился вскоре вслед за ними и его младший сын Антон.
В Совете опять разгорелись жаркие споры о земле. Бывшие батраки, иногородние, а также малоземельные казаки требовали земельного передела в зависимости от количества едоков в семье, – естественно, за счёт станичных богатеев и офицеров, чьи паи были раз в шесть больше, чем у рядовых казаков. В качестве таковых называли купца Ковалёва, Моисея Крутогорова, Степана Медведева, Дмитрия Ермолова, Прохора Громова, Устина Закладнова, бывшего казначея Фому Будякова и даже болгарина Христо Некрасова, земли у которого, правда, было не так уж много, но сыграло роковую роль его нерусское происхождение.
Секретарь Олег Куприянов, выбитый из колеи зверским убийством любимой супруги, временно самоустранился от дел, и вся тяжесть работы в Совете легла на плечи председателя Евлампия Сизокрылова и его помощника Михаила Дубова. В Декрете о земле, принятом в Петрограде на 2-ом Всероссийском съезде Советов сразу после октябрьского переворота, ничего о переделе земельных паёв не было. Говорилось только об отмене частной собственности на землю, её национализации, запрете купли-продажи и сдачи в аренду, а также – о запрете применения наёмного труда при её обработке. О том, чтобы отбирать землю у кого-либо, кроме помещиков, буржуазии, монастырей и лиц царской фамилии, в законе тоже не было ни слова.
Председатель станичного Совета Сизокрылов не знал, что делать: из округа никаких разъяснений по данному вопросу не поступало, а сам он голову мог дать на отсечение, что в Грушевке нет ни помещиков, ни буржуев, ни монахов, ни – тем более – августейших особ! Михаил Дубов с примкнувшим к нему Тарасом Пивченко горячо уверяли, что под категорию «буржуазии» можно легко подвести купца Ковалёва, которому принадлежал магазин колониальных товаров, Моисея Крутогорова, державшего собственную «Чайную» (по просторечному – кабак), Степана Медведева, имевшего лавку (правда уже закрытую, по причине отсутствия товаров), и каменнобродского казака Леонтия Бойчевского, который владел в Грушевке паровой мельницей. А в графу «монастырей», хоть и чисто условно, с большой натяжкой, но можно было записать Новосёловского батюшку Евдокима Луня. Правда, никаких земельных угодий за ним сроду не числилось. Он был беднее мыши, водившейся в храме апостола Иоанна Богослова, настоятелем которого был. И даже его сына, Митьку, снаряжали на службу за счёт общественных станичных фондов.
Как бы там ни было, но вопрос о земле всё равно до весны, до таяния снегов, приходилось откладывать. Но станичная беднота уже зарилась на чужую земельку и старалась ещё загодя застолбить за собой наделы наиболее плодородные, а главное – поближе к станице. Но тут в дело вмешались тоже фронтовики, но более умеренные и благоразумные: Фёдор Громов, Илья Астапов, Семён Топорков, Иван Вязов, Николай Медведев, Игнат Ушаков, Пантюха Некрасов. Они блюли интересы своих семейств, и были категорически против передела станичной земли в пользу безземельных и малоимущих. Единственное, на что они соглашались, – вернуть по новому закону казачьи паи, заложенные бедняками в аренду. Такой вариант, кстати, вполне устраивал и некоторых малоимущих, вроде Лукьяна Родионова, Дарьи Берёзы, Мирона Вязова, Гришки Закладнова. Тот, будучи последнее время безземельным сельским пролетарием, намеревался отделиться от своего папаши и отсудить у него свой казачий пай.
Подумывал весной размежеваться с матерью и Ванька Вязов. Ульяна Романовна, как известно, сошлась с Лукьяном Родионовым, а сам Иван недавно женился. Жил он с молодой супругой всё там же, в доме деда, Аникея Назаровича, но мечтал о собственном хозяйстве. Не всё было гладко в семье самого председателя станичного Совета, Евлампия Сизокрылова. Строгий, очень набожный старик, Никандр Романович, узнав, что сын спутался с большевиками, всенародно его проклял и выгнал из дома. Пришлось Еврампию скитаться по чужим углам. После налёта на станицу Назаровской банды, он жил в хате учителя Куприянова. Потерял место в связи с новым законом Григорий Закладнов, да и не только он один. Приходилось как-то выкручиваться, перебиваясь мелкими заработками у соседей в ожидании весны, когда должна будет разрешиться земельная проблема.
Правление станичного Совета строило планы насчёт реквизиции у богатых граждан недвижимой собственности, вроде магазинов, чайных, мельниц и прочего, но конкретно к делу пока не приступало. Положение в округе, да и в самой столице Донской области, в городе Новочеркасске, было зыбкое, неустойчивое. Не сегодня-завтра могли снова придти белые и повернуть всё на старое, и совдеповцы выжидали. Единственное, что сделал Олег Куприянов, – закрыл церковно-приходскую школу при Новосёловском храме, а вместо неё, в здании бывшего министерского училища, организовал взрослый ликбез. Преподавал в нём сам все предметы по программе начальных классов гимназий.
Станица бурно волновалась, расколовшись на два враждебных друг другу лагеря: с одной стороны зелёная горячая молодёжь и фронтовики-первоочередники, с другой – старики и прочие главы семейств, – депутаты станичного сбора, вкупе с фронтовиками второй и третьей очередей…
Однажды в Грушевскую из округа пришёл по льду замёрзшей Тузловки большой санный обоз. Начальник обоза, немолодой уже человек в офицерской шинели, с маузером на боку, легко взбежал по деревянным ступенькам на крыльцо бывшего правления. В грязном, накуренном коридоре справился у толкавшихся там людей, где председатель.
– Да где ж ему быть, Евлампию… У атаманском кабинете, он теперь у нас – голова! – усмехнулся дымивший махоркой Лукьян Родионов и кивнул на нужную дверь.
Военный с маузером вошёл в помещение.
– Командир отряда специального назначения Кравец. Уполномочен окружным ревкомом забрать весь имеющийся у вас хлеб, реквизированный у помещиков, купцов и прочей буржуазии, – представился он, протягивая Евлампию Сизокрылову сложенную вчетверо бумагу. – Вот мой мандат, товарищ председатель.
– Хорошо, товарищ Кравец, но только хлеба у нас нет, – развёл руками Евлампий Сизокрылов. – Ещё не реквизировали, не успели… Да и помещиков у нас в станичном юрту, честно говоря, не густо, всего один и имеется. Генерал Замятин в своём имении Донской Колос, что близ ростовского шляха. Отсель версты четыре будет…
– Что, ещё не реквизировали? – приехавший грохнул кулаком по столу. – Ты что ж это мне, председатель, саботаж устраиваешь? Тебе, кажется, присылали специальный циркуляр из Новочеркасска: первым делом конфискация помещичьих имений, со всеми землями, постройками, скотом, сельхозинвентарём и прочим имуществом. А главное, – реквизиция всего хлеба, в том числе и семенного… Хлеб до зарезу нужен городам, особенно Москве и Петрограду, там пролетариат мрёт с голоду. А ты здесь полновластный представитель Советской власти, и неизвестно чем занимаешься?
– Ладно, товарищ Кравец, вы трохи подождите, – вскочил с места бледный Евлампий Сизокрылов. – К полудню мы весь генеральский хлеб из Донского Колоса вывезем.
На майдане он быстро собрал свою команду, разослал посыльных по дворам за отсутствующими. Вновь обратился к уполномоченному из Новочеркасска:
– Вы, кстати, тоже можете ехать с нами. Нагрузите сани реквизированным зерном и по прямой двинете на Новочеркасск, там дорога накатанная. Чего вам по целине петлять?..
Подумав, тот счёл доводы Сизокрылова разумными и согласился. И вот, от правления за угол переулка, ведущего из станицы на гору, вытянулись многочисленные сани. Здесь и приехавшие из Новочеркасска и свои, грушевские. Председатель снарядил их под имущество, которое будет конфисковано у Замятиных. На передних розвальнях – члены Совета: Олег Куприянов, Михаил Дубов, Тарас Пивченко. Председатель Сизокрылов и командир станичной красногвардейской дружины Лукьян Родионов – на своих строевых конях. Уполномоченный Кравец тоже верхом.
Следом, на санях, – грушевские красногвардейцы: Остап Пивченко, Борис Дубов Кондрат Берёза, Григорий Закладнов, Игнат Ушаков, Иван Вязов – ещё несколько человек казаков и иногородних. Все при оружии, сосредоточены от сознания важности порученного им дела.
Некоторые фронтовые казаки, после первых же мероприятий Совдепа, откачнулись от него. Сыграло тут заметную роль и влияние консервативных отцов семейств. Отошли Николай Медведев, Василь Некрасов, Илюха Астапов, сын бывшего казначея Фомы Будякова, Костя.
С трудом выползли на крутую гору. Пришлось даже послезать с саней и подталкивать их сзади. Дорога, змеившаяся между двух почти отвесных земляных утёсов, где в осыпях желтели широкие пласты камня-ракушечника, пролегала мимо станичного кладбища. Оно раскинулось на бугре по левую сторону. На погосте – пусто. Чернеют покосившиеся старые кресты за оградками и так, бросаются в глаза свеженасыпанные холмики. Новых могил в последнее время заметно прибавилось.
Обоз выбрался на ровное место. Дальше санный путь петляет среди заснеженных полей до самого Донского Колоса. Слева остаётся Пятибратов курган. По преданию, здесь захоронены пять братьев, донских казаков, замученных царскими войсками во время подавления восстания Стеньки Разина. Через версту – ещё два кургана. Один побольше, настоящий степной исполин, второй, рядом, – вполовину меньше. Старики рассказывают, что в старину, когда уходило лихое казачье войско в далёкий поход на турок под Азов, в Северную Таврию, против коварных крымчаков, либо за Дон, разорять на Кубани ногайские кочевые улусы, – шапками насыпали донцы землю из родных станиц и городков. И так много их было, что вырастал в степи у Дона высокий курган. А когда возвращались из похода, – снова сыпали шапками землю, но уже не свою, а чужую. И было вернувшихся во много раз меньше – погибли их товарищи в жарких схватках с врагами, легли костьми в далёких краях. Поэтому и курган получался невзрачный.
Вот наконец замаячили далеко впереди крыша генеральской усадьбы и хозяйственные постройки. Донской Колос стоял на ровном месте, окружённый бескрайними полями, протянувшимися во все стороны на много вёрст, до самого Новочеркасска на востоке и предместий Нахичевани-на-Дону на западе. Передние всадники и голова санного обоза въезжают на генеральский двор. Олег Куприянов спрыгивает на землю, в сопровождении Михаила Дубова идёт к каменному крыльцу усадьбы. Евлампий Сизокрылов и Родионов едут следом верхами.
С крыльца им навстречу спускается престарелый граф Викентий Замятин. Он в штатском, на плечи накинут простенький нагольный полушубок. Тяжело опирается о клюку. С левой стороны его бережно поддерживает молодая женщина, экономка или дочь.
– Мы к вам вот по какому вопросу, гражданин Замятин, – уверенно начинает учитель Куприянов. – Именем революции, ваше поместье, – как нажитое незаконным, эксплуататорским путём, отчуждается в пользу Советской власти. Также вы отныне лишаетесь всех земельных угодий, тяглового и домашнего скота, птицы, сельхозинвентара, имущества, носильных и других вещей, денег в банковских купюрах и золоте, ювелирных и прочих украшений, ценных бумаг, акций, банковских вкладов, продовольствия, фуража и всего зернового фонда, в том числе и семенного… Всё это мы производим в соответствии с законом о земле и постановлением Совета Народных Комиссаров.
Лицо старого генерала мертвеет. Трясущейся рукой он хватается за сердце.
– Но это же произвол! Грабёж, какие к дьяволу постановления… Вы не имеет права!
– Не будем попусту тратить время, гражданин Замятин, – поморщившись, нетерпеливо прерывает его Олег Куприянов, – у нас его и так мало... Уполномоченный из Новочеркасска товарищ Кравец сейчас заберёт весь зерновой хлеб, а также фуражное зерно. Потрудитесь принести ключи от амбаров.
– Ничего я вам не дам, ломайте замки, грабители! – гневно выкрикнул граф Замятин. Осторожно отстранил поддерживавшую его женщину. – Алевтина Юрьевна, зайдите в дом, простудитесь...
– Неповиновение органам власти? Оскорбление при исполнении?.. – глаза Куприянова зло сощурились. Он повернулся к толпившимся у крыльца совдеповцам, отыскал глазами Лукьяна.
– Товарищ Родионов, ну-ка арестуйте гражданина Замятина, как активного контрреволюционера и саботажника, отказавшегося сотрудничать с законными представителями власти. Пусть с ним разбирается новочеркасская чрезвычайка, а нам некогда.
Лукьян Родионов послушно слезает с коня, бросив повод Тарасу Пивченко. Подзывает красногвардейцев из грушевской дружины.
– Взять генерала!
У старика выбивают из руки костыль, грубо отталкивают Алевтину Юрьевну. Замятин, лишённый опоры, чуть не падает. Ему заламывают за спину руки, связывают куском бечевы, подобранной тут же. Уводят к одним из саней, прибывшего из Новочеркасска обоза.
Олег Куприянов, на правах старейшего и более опытного большевика, приказывает председателю станичного Совета Сизокрылову:
– Евлампий, бери большую часть людей и – к амбарам. Ломай к чёртовой матери замки, загружай зерно на сани.
– Сколько мешков? – уточнил ответственный Сизокрылов.
– Всё до последнего зёрнышка. Такова директива окружного ревкома, – махнул в сторону заднего двора Куприянов. – Давай председатель, начинай. Нечего рассусоливать…
* * *
Отобрав имение у генерала Замятина, а самого его арестовав и отправив в Новочеркасск на расправу, Олег Куприянов жалел только, что не удалось посчитаться с его сыновьями. Ни старшего, Геннадия, ни младшего, хорунжего Михаила Замятина дома не оказалось. Должно быть, ушли в сальские степи с партизанским отрядом Походного атамана Попова. Зато оставались другие грушевские богатеи. И, обозлённый после убийства жены на всех противников Советской власти, Олег Куприянов начал свирепствовать.
Прежде всего, объявил о немедленной сдаче населением всего огнестрельного и холодного оружия, вплоть до охотничьих ружей и боевых кавказских кинжалов в ножнах. Соответствующие бумаги были заблаговременно вывешены во всех трёх частях станицы: в Новосёловке, на стенке станичного правления, в Кочевани, во дворе бывшего министерского училища, и в Грушевке, у ворот Храма Святой Великомученицы Варвары. Кроме того, было проведено три общих схода граждан, на которых депутаты Совета объявили о сдаче оружия.
Казаки заволновались. Одно дело сдавать казённые винтовки, которые не у всякого к тому же были, и совсем другое – свои кровные боевые шашки, доставшиеся от дедов и прадедов! Они считались семейной реликвией и стоили, ко всему, немалых денег. В условленный день сдачи станичники притащили в Совет несколько сломанных винтовок, с дюжину старых берданок и охотничьих двустволок, с десяток зазубренных, отслуживших свой век шашек без ножен, старинный, изъеденный ржавчиной, турецкий ятаган, и десятка два пик.
Олег Куприянов нахмурился: станичники явно издевались над постановлением новой пролетарской власти. Посоветовавшись с членами Совета, решил произвести обыски у наиболее подозрительных. На следующий день с утра, подняв по тревоге станичную красногвардейскую дружину, выехали на нескольких санях, куда предполагалось складывать найденное оружие.
Первым на пути – дом бывшего станичного писаря Устина Закладнова, который встречает непрошенных гостей на крыльце. Заходят на баз, вперёд выступает Олег Куприянов.
– Значит, вот что, Устин Никитович, – Куприянов вытаскивает из внутреннего кармана пальто бумагу, составленную перед тем в Совете. – Именем революции, предлагаю добровольно сдать всё имеющееся в доме огнестрельное и холодное оружие. В противном случае имеем полное право произвести обыск – вот ордер… Если что-либо найдём, – ты будешь арестован, как контрреволюционер, и отправлен в новочеркасскую Чрезвычайную комиссию, которая и решит твою дальнейшую участь.
– Да чего там искать, – выступил из толпы совдеповцев Евлампий Сизокрылов. – Мы все хорошо знаем, что был гражданин Закладнов помощником станичного атамана, к тому же – кулак, разбогатевший чужими руками… А следовательно, – арестовать его без всяких разговоров и – в округ, вслед за генералом Замятиным. Покель он за Дон не удрал, в банду атамана Попова.
Лицо Устина Закладнова бледнеет. Топтавшийся здесь же, среди красногвардейцев, Григорий виновато прячет лицо. Устин Никитович бросается к сыну, цепляясь за него трясущимися руками, будто утопающий за соломинку.
– Гриша, сынок, что же это?.. За что меня арестовывать? Скажи им, они тебя послухают… Нету у нас оружия, ты же знаешь.
– Ничего я не могу, батя, – Григорий резко вырывается из объятий отца. – Всё, кончилась ваша власть. Зараз ответ держать придётся.
– Арестовать его! – сухо приказывает Олег Куприянов. Быстро оборачивается к красногвардейцам. – Что стоите? Не слышали?
Двое иногородних, сняв с плеч винтовки, ленивой походкой направляются к Устину. Из хаты, вся в слезах, выскакивает его жена, Анастасия Филимоновна, с криком бросается на шею мужа. За ней – младший брат Григория, Иван. Гришка, зажав ладонями уши, чтобы не слышать материного пронзительного крика, опрометью выскакивает со двора. Его душат слёзы жалости и раскаяния.
– Ты куды, Гришуха? – окликает его председатель Совета Сизокрылов, но Закладной уже скрывается за углом.
Связав Устина Никитича и усадив в сани, под охрану двух человек, красногвардейцы быстро рассыпаются по двору и начинают обыск. Члены Совета во главе с Михаилом Дубовым обшаривают дом. И хоть официально – ищут припрятанное оружие, под шумок тянут всё, что плохо лежит, набивая хозяйским добром карманы, вещмешки и найденные здесь же чувалы. Награбленное в открытую вытаскивают на улицу и валят в одни из саней. Олег Куприянов этому не препятствует: жалованье депутатам Совета и дружинникам платить нечем, – пусть хоть кулацким добром возмещают, жить-то их бедняцким семействам как-то надо.
Погрузив богатую добычу, едут дальше по переулку. Сворачивают на другую улицу. Часть саней во главе с Олегом Куприяновым правит к базу Христо Некрасова, остальные останавливаются у дома богатого мещанина Фомы Андреевича Будякова. Здесь повторяется та же история: Евлампий Сизокрылов зачитывает перепуганным насмерть хозяевам постановление станичного Совета об обыске, запугивает всяческими карами. Потом начинается сам обыск, который больше похож на лихой налёт банды грабителей, чем на законную акцию представителей официальной государственной власти. Вновь в розвальни грузятся мешки и узлы с «реквизированным» добром. Здесь прихватывают и пшеницу. В отличие от предыдущего обыска, хозяина не арестовывают. И то – хорошо!
У ворот, скрестив на груди руки, застыл, казалось, безучастный ко всему фронтовик Костя. Возле него приостанавливается товарищ председателя Михаил Дубов.
– Что ж ты, Константин… Отбился, значит, он нас? Кулацкое гнилое нутро верх взяло?
– Не, Михаил, мне с вами не по пути. Расходятся отныне наши стёжки-дорожки, – Костя Будяков, отвернувшись, со злостью плюёт себе под ноги.
– Папашиного добра пожалел? – предположил рассудительно Дубов. – У вас, значит, чтоб было – густо, а у остальных – хоть трава не расти?
– Вы зачем сюды приехали? – горячась, гневно вскрикнул фронтовик Костя. – Оружие искать? Ну так ищите, а кто вам дал право грабиловкой честных людей заниматься?
– Это вы-то честные?.. Папаша твой? – скептически ухмыльнулся Дубов. – Мало он за свой век бедноты станичной ограбил? На чужом горбу наживался, мироед…
– Он работал, папашка-то, – на печи не валялся, как некоторые, – зло произнёс Будяков.
– Поговори!.. – Михаил Дубов угрожающе лапнул на правом боку, на поясном солдатском ремне, кобуру с наганом.
– А-а, ну вас!.. – безнадёжно отмахнулся Костя и решительно зашагал к дому…
Затем проводили обыски у купца Ковалёва, Моисея Крутогорова, настоятеля храма отца Евдокима, у Фроловых… Никифору Зотовичу Ковалёву объявили о запрете частной торговли, закрытии магазина и конфискации помещения и всех, оставшихся ещё на складе, «колониальных» товаров. У Моисея Ефремовича национализировали его «Чайную», конфисковали товар, а самого арестовали и посадили в сани, в компанию к Устину Закладнову.
От храма Иоанна Богослова, по переулку, выехали на параллельную главной – боковую улицу. Направились к дому Прохора Ивановича Громова. Не доезжая нескольких десятков саженей Иван Вязов, бывший тут же, среди дружинников-красногвардейцев, вдруг схватился за живот.
– Прихватило чтой-то… – пряча глаза, виновато оправдывался перед сослуживцами, – видать за обедом чего-то поел… Как ножом режет...
– Беги ужо, Ванька, не то не донесёшь, – лукаво посмеивались красногвардейцы.
Всем сразу же понятна стала его наивная хитрость: не хотелось Вязову обыскивать хату лучшего своего друга. Громова грабили уже в открытую, как бывшего помощника атамана и офицера, а значит – потенциальную контру. Олег Куприянов даже хотел поначалу арестовать Прохора Ивановича, но вступились Михаил Дубов и председатель Сизокрылов, хорошо знавший Фёдора. Сам он в боковой спальне скрипел зубами в бессильной злобе, его успокаивала как могла жена, Тамара.
Под конец, когда выгребатели уже съезжали с база, Прохор Иванович подошёл к Дубову. Коротко поблагодарил:
– Спасибо и на том, Михаил… Что заступился. Не ожидал я от тебя, спаси Христос… Если бы не ты, – заарестовал бы Куприянов.
– За твою хлеб-соль, Прохор Иванович… – буркнул, притворно нахмурившись, Михаил Дубов. – За то, что детишкам угол дал, не выгнал на улицу, покель я воевал… Всё, что смог, – сделал, уж не обессудь… Остальное – не в моей власти. Молись, Иваныч, чтоб Господь вас не оставил.
Натянув старую окопную фуражку на самые глаза, Михаил закинул за спину реквизированную винтовку и пошёл со двора своего бывшего благодетеля…
6
Ростов-на-Дону. В синематографе «Солейль» – митинг. В президиуме командир Красной гвардии, бывший подполковник медицинской службы Самуил Лазаревич Нижельский. Рядом – его жена Татьяна, какой-то пожилой рабочий в очках и двое военных. Немного в стороне, у рояля, стоит военный комиссар Мотек Пушкаревский. Щегольская кожаная куртка крест-накрест перетянута офицерскими ремнями. Лицо слегка бледное, каменное, ничего не выражающее, спокойное. Как гипсовая маска.
Один за другим выступают ораторы, говорят о грабежах в городе, устраиваемых Пушкаревским со своей бандой, об убийствах его головорезами рабочих, о кутежах в ресторане гостиницы «Палас-отель».
В это время её уже окружают красногвардейцы из отряда председателя Донревкома Фёдора Подтёлкова. Завязывается перестрелка, в ходе которой некоторым бандитам удаётся скрыться.
Пушкаревскому нечего сказать в своё оправдание. Примчавшийся гонец из «Палас-отеля» сообщил о разгроме отряда. Нужно было думать о спасении собственной шкуры. Военный комиссар вышел на середину зала, поднял вверх правую руку, призывая к тишине.
– Хватит галдеть, товарищи! Вы недовольны политикой Советской власти? Так прикажете вас понимать? Потому что все действия моих людей продиктованы декретами и постановлениями Совнаркома о экспроприации частной собственности у буржуазного, не трудящегося элемента. Вы не согласные с этим? Тогда я буду вынужден немедленно арестовать всех организаторов этого контрреволюционного сборища и препроводить в тюрьму на Богатяновском спуске.
– Куда девается реквизированное у буржуазии имущество? – строго спросил пожилой рабочий за столом президиума.
– Отправляется в Москву, как и положено, – уверенно отвечает Мотек Пушкаревский.
– Врёт, всё продаётся на Новом базаре казакам из окрестных станиц, а деньги пропиваются в «Паласе»! – раздался гневный выкрик с места.
– Кто это сказал? – схватился за револьвер Пушкаревский. – Пусть сейчас же выйдет сюда и я его расстреляю, как врага Советской власти за клевету.
– А кто вам дал право самоуправствовать, товарищ военный комиссар? – возмутился председательствующий, бывший подполковник медицинской службы Нижельский. – Только решение органов Чрезвычайной Комиссии может определить виновность человека перед революционным законом и приговорить его к высшей мере наказания, а вы устраиваете сплошь и рядом самосуды и расстреливаете горожан без суда и следствия. Что это такое, в самом деле?..
– Я расстреливаю саботажников и врагов революции, – зло процедил Пушкаревский.
– По какому праву? – вновь выкрикнули из зала.
– По распоряжению председателя Совнаркома товарища Ульянова-Ленина, который собственноручно выдал мне мандат и уполномочил на эту должность, – ответил комиссар Пушкаревский. – А кто сомневается, пусть едет в Москву, к товарищу Ленину, и выскажет свои сомнения ему лично. Только врят ли такой гражданин вернётся обратно…
Митинг длился долго и, как следовало ожидать, ни к чему не привёл. Несмотря на разгром «Палас-отеля» и бегства его людей, Мотек Пушкаревский защищался умело, отмёл все нападки и поставил в тупик своих обвинителей. Решено было, в связи с поздним часом и неспокойным положением на улицах города, пока прервать заседание, а утром возобновить. Ночью военный комиссар скрылся…
7
Добровольческая армия Корнилова, переправившись у станицы Некрасовской через Лабу, пошла по Закубанью на аул Шенджий, – там, по слухам, были кубанские добровольцы Покровского. Погода была ужасная, то и дело лил дождь со снегом, дороги превратились в непроходимое месиво, реки и ручьи вздулись, представляя непреодолимую преграду. Артиллерию всё время приходилось выволакивать из грязи на руках, помогая выбившимся из сил лошадям. Изнурённые тяжким переходом люди едва держались на ногах и буквально падали от усталости.
14 марта, в ауле Шенджий, наконец-то состоялось долгожданное свидание Корнилова с командиром кубанского добровольческого отряда генерал-майором Виктором Леонидовичем Покровским, произведённым в этот чин буквально на днях Войсковым атаманом Кубани, полковником Филимоновым. Кроме командующего на встрече присутствовали генералы Алексеев, Деникин, Эрдели и Романовский.
Корнилов сразу же поставил вопрос об объединении Добровольческой армии и кубанских добровольцев. Покровский возражал, ссылаясь на желание Кубанского войскового правительства иметь собственные вооружённые силы. Лавр Георгиевич, как всегда резко и бескомпромиссно, отрезал:
– Одна армия – один главнокомандующий! Иного положения не допускаю… Мы же не на станичном рынке, господин… полковник, чтобы торговаться. Так и передайте своему правительству… в изгнании.
Корнилов, раздражённый последними неудачами, свалившимися враз на армию и общим, удручающим положением на Кубани, на которую возлагал столько надежд, сознательно принизил звание Покровского, давая понять этим, что не признаёт легитимным производство Виктора Леонидовича. По его мнению, атаман без войска и территории, Александр Петрович Филимонов, как бездомный бродяга скитающийся по степям, не имел никакого права производить Покровского в генералы.
Покровский был глубоко возмущён бестактным высказыванием Корнилова о Кубанском войсковом правительстве и оскорблён принижением его воинского звания. В нём взыграла лихая казацкая гордыня и Покровский уже готов был надерзить командующему Добровольческой армии, сердито хлопнуть дверью и навсегда распрощаться, но вовремя одумался. Вспомнил, что Кубанское войсковое правительство во что бы то ни стало стремилось вернуть утраченный Екатеринодар. Для этого готово было заключить союз хоть с самим чёртом, лишь бы изгнать большевиков из столицы края. Корнилов со своей офицерской Добровольческой армией был подходящей, да, впрочем, и единственной в то трагическое для Кубани время, кандидатурой в союзники. Ради дела, приходилось терпеть все выходки Корнилова и пропускать мимо ушей явные оскорбления.
Хотя вопрос об объединении Добровольческой армии и вооружённых сил Кубанского войскового правительства пока оставался открытым, предварительно договорились о совместном походе на Екатеринодар. Город, как база для дальнейшей борьбы с большевиками и столица Кубанского края, был до зарезу нужен и тем, и другим…
Покровский, вернувшись в предгорья, где в одном из отдалённых черкесских аулов скрывалось правительство и Кубанская краевая законодательная рада, сообщил им предложения Лавра Георгиевича. Кубанцы горячо спорили два дня. За это время много было перепито ядрёной казацкой горилки и выкрикнуто смелых, зажигательных речей, много политических копий сломано и много пролито хмельных мужских слёз по утраченной казачьей воле.
Через три дня многочисленный кубанский «табор» приехал на совещание к Корнилову по вопросу объединения армий. Возглавлял делегацию «козацких самостийников» атаман, полковник Филимонов. Здесь же были: генерал Покровский, председатель законодательной рады Рябовол, товарищ председателя, лидер черкесских националистов Султан-Шахим-Гирей и председатель Кубанского правительства Быч.
Кубанцы снова долго и нудно спорили, выторговывая себе те или иные поблажки. И если Корнилов, в своих доводах, руководствовался интересами России, говорил о необходимости свержения большевицкого ига и наведения элементарного порядка в стране, для чего должны быть объединены в мощный кулак все антибольшевицкие силы, то его кубанские оппоненты ссылались на конституцию суверенной, демократической Кубани, необходимость правительства иметь собственные, «автономные» вооружённые силы и – боязнь авторитарных методов управления, процветавших в Добровольческой армии.
В конце концов Лавр Георгиевич потерял всякое терпение, опять вспылил и заявил, что не намерен командовать никакими «автономными» армиями. Сказал, что привык иметь дело с регулярными воинскими частями, а не со стихийной запорожской вольницей, и если господам кубанским представителям угодно, – пусть выбирают себе другого командующего. Угроза возымела действие, и атаман Филимонов с влиятельными кубанцами наконец согласились на объединение армий.
Тут же был составлен протокол совещания, ставший своеобразным договором. В нём было всего три пункта:
«1. В виду прибытия Добровольческой армии в кубанскую область и осуществления ею тех же задач, которые поставлены кубанскому правительственному отряду, для объединения всех сил и средств признаётся необходимым переход кубанского правительственного отряда в полное подчинение генерала Корнилова, которому предоставляется право реорганизовать отряд, как это будет признано необходимым.
2. Законодательная рада, войсковое правительство и войсковой атаман продолжают свою деятельность, всемерно содействуя военным мероприятиям командующего армией.
3. Командующий войсками Кубанского края с его начальником штаба отзывается в состав правительства для дальнейшего формирования Кубанской армии.
Подписали: генералы Корнилов, Алексеев, Деникин, Эрдели, полковник Филимонов, Быч, Рябовол, Султан-Шахим-Гирей»...
Через десять дней, 28 марта, Добровольческая армия Корнилова вместе с отрядом кубанских добровольцев генерала Покровского двинулась на штурм столицы Кубанского края, города Екатеринодара. Позади была бурная река Кубань, впереди – канавы, изгороди, сады и первые городские дома. К ним во весь рост, не пригибаясь, бежали густые колонны добровольцев из 2-й бригады генерала Африкана Петровича Богаевского. Партизанский полк наступал на западную окраину города, корниловцы полковника Неженцева атаковали Черноморский вокзал, бывший севернее, конница Эрдели охватывала город с севера и северо-востока. Она должна была перерезать Черноморскую и Владикавказскую железнодорожные линии и поднять против большевиков казаков станицы Пашковской.
Лучший в армии ударный Корниловский полк сразу же понёс ощутимые потери. Со стороны Екатеринодара, от Черноморского вокзала, тяжело заухали полевые батареи красных, из садов по добровольцам ударил шквал пулемётного и ружейного огня. Офицеры падали десятками, но всё равно, не выпуская из рук оружия и почти не стреляя, – патронов было всего по паре обойм на брата – продвигались вперёд.
Кубанские пластуны полковника Улагая, стремительным смелым броском, захватили несколько казачьих хуторов, стоявший на берегу Кубани. Красных сбросили штыками в бурлящую стылыми водоворотами реку. В просторный, покинутый хозяевами дом на западной окраине хутора, поближе к атакующим войскам, срочно перебазировался штаб 2-й бригады.
На соседнем участке наступления действует прославленный Офицерский полк из 1-й бригады генерала Маркова. Сам Сергей Леонидович, со стеком в левой руке, уверенно и неторопливо идёт впереди цепи добровольцев. Сбивает головки засохшего в степи бурьяна. Вокруг зловеще свистят пули и осколки от разрывов снарядов. С генерала сбило папаху, разорвало осколком рукав ватной куртки.
Вот и тополиная роща, возле которой, на высоком, обрывистом берегу Кубани раскинулись поля одинокой фермы. У небольшого белого домика – позиции красногвардейцев. Марковцы, не взирая на яростный огонь большевиков, быстро продвигаются вперёд, не ложась. Вот они врезаются в ряды красных, завязывается ожесточённая рукопашная схватка. На помощь Офицерскому полку со стороны Черноморского вокзала спешит рота корниловцев, бьёт в левый фланг большевицкой обороны. Сам полковник Неженцев, со штыковой винтовкой в руках, колет и бьёт яростно защищающихся красногвардейцев. Здесь дерутся в основном матросы-черноморцы и фронтовики бывшей Кавказской армии, умеющие управляться со штыком и отбивать удары противника. Но добровольцам некуда деваться – только вперёд. Все пути отступления отрезаны полноводной Кубанью. В центре ещё сильнее нажимают марковцы и красные, отстреливаясь, пятятся к крайним дворам Екатеринодара. Ферма отбита.
Сейчас же к добровольцам подвозят пулемёты, офицеры закрепляются на отвоёванных у врага позициях. Красногвардейцы, собравшись с силами, смело бросаются в контратаку. Добровольцы встречают их дружными винтовочными залпами, но красные продолжают бешено наступать. В первой цепи, расхристанная, в полосатых тельниках под бушлатами, матросня. Почти в упор бьют по ним офицерские пулемёты, матросы десятками валятся возле окопов, но за ними бегут всё новые и новые толпы. Докатываются до позиции белых, прорывают редкую оборону. Вновь начинается отчаянная рукопашная схватка. Красная матросня умело колет добровольцев штыками и бьёт по головам прикладами. Те стреляют в них в упор, свирепея, бросаются в контратаку, но неудачно. В конце концов, большевики одерживают верх. Офицеры, не выдержав натиска, бросают все пулемёты и с огромными потерями откатываются назад. В арьергарде корниловских ударников – полковник Неженцев. Отступает медленными перебежками, поминутно оглядываясь и стреляя из винтовки в неудержимую лавину красногвардейцев, которая готова их захлестнуть.
Гремят, не смолкая, винтовочные и револьверные выстрелы, строчат многочисленные станковые и ручные пулемёты, лопаются взорванные гранаты. В тылах ухает белая и большевицкая артиллерия. Разрывы снарядов прореживают тополиную рощу у фермы, а также цепи атакующих красногвардейцев. Вокруг полковника Неженцева роем вьются горячие пули и зубатые осколки снарядов, но он – как заговоренный: ни одной царапины, только в нескольких местах пробита шинель.
Через час Корнилов посылает на штурм фермы кубанских пластунов полковника Улагая. Господствующую над городом высоту нужно взять во что бы то ни стало. С ближней дистанции по ферме и расположенным там позициям большевиков лупит батарея есаула Семенихина: снарядов не жалеют – таков приказ Корнилова.
Пока отведённый в тыл Корниловский полк отдыхает, полковник Неженцев направляется в обоз, к Анфисе. Та радостно бросается ему на шею: жив! Как страшно… Кругом со свистом проносятся снаряды. Разрывы взметают в небо тучи земли и снега. В походный лазарет несут и несут окровавленных, матерящихся на чём свет стоит, раненных офицеров…
В это время кубанские пластуны полковника Сергея Георгиевича Улагая снова врываются в красногвардейские окопы у фермы. После ожесточённой штыковой схватки – во второй раз выбивают их оттуда. Сейчас же на ферме, в одноэтажном домике, располагается штаб Добровольческой армии. Вокруг начинают рваться снаряды, – красная батарея переносит сюда весь огонь. От близких разрывов дребезжат стёкла в окнах. Осколки от близких разрывов задевают нескольких штабных офицеров. Подлетевший к штабу ординарец, – молоденький поручик, – так и не успев соскочить с лошади, хватается за лицо: из-под пальцев просачиваются тёмные ручейки крови…
На левом фланге Екатеринодар обходит конница генерала Эрдели. С железнодорожного полотна по ней бьёт из орудий красный бронепоезд, из окопов, из оборудованных заранее огневых точек, яростно строчат пулемёты.
Генерал от кавалерии Иван Георгиевич Эрдели привстал в стременах, выхватил из ножен саблю.
– Вперёд, господа! С нами Бог. – И первый рванулся навстречу шквалу пулемётного и артиллерийского огня.
Под ним тут же убило коня. Генерал упал в грязь. Из пробитой пулей ноги ручьём хлестала кровь. На помощь кавалеристам подоспел конный артиллерийский взвод белых. Два его орудия быстро снялись с передков и гулко забили, посылая в бронепоезд большевиков один снаряд за другим. Стальная огнедышащая махина красных вся содрогнулась от нескольких точных попаданий и, задымив, медленно уползла в город зализывать раны.
Генералу Эрдели перевязали ногу, подвели новую лошадь. Вскочив в седло, он снова повёл свою конницу в атаку. В первых рядах скакал хорунжий Евгений Ермолов. Кругом рвались снаряды, то и дело падали с коней поражённые осколками офицеры. Неприятельские позиции – всё ближе и ближе: в упор бьют пулемёты, белые кавалеристы как подкошенные валятся с коней. Кони переворачиваются через головы, дико ржут, бьются на земле в предсмертных судорогах. На полном скаку летит на землю и лошадь Евгения Ермолова, сам он, кувыркнувшись, плюхается лицом в снежную жижу. Мимо него проносится лавина всадников. Один конь с хрустом бьёт копытом по откинутой руке Ермолова. Евгений с ужасом чувствует как ломаются суставы, – всё тело пронзает невыносимая боль. Хорунжий со стоном поднимается на ноги. Конница уже кружит на позициях красных, рубит направо и налево.
По железной дороге к городу прорывается воинский эшелон красных. Евгений Еромолов, покачиваясь из стороны в сторону как пьяный, бредёт по скользкой, снежной слякоти назад, к исходным полковым позициям. А из остановившегося далеко в грязной, заснеженной степи эшелона высыпают толпы черноморских матросов, прибывших на помощь осаждённому Екатеринодару. Рослый боцман с миноносца «Керчь», грушевец Захар Будяков бежит в первых рядах, размахивая револьвером. Отступавшие под натиском конников генерала Эрдели красногвардейцы, ободрённые подмогой, бросаются в атаку на белых.
Иван Георгиевич Эрдели спешивает половину своих кавалеристов, – сажает в отбитые неприятельские окопы. Выдвигает вперёд пулемёты. Пока они ведут огонь по атакующим красногвардейским цепям, генерал отводит остальную часть своего полка в сторону. Снова глубокий кавалерийский обход левого фланга красных, стремительный бросок в тыл. Большевики заметили этот манёвр белых; с открытых платформ подошедшего к станции эшелона сгрузили орудия, бьют по коннице. Раздетые до тельняшек черноморцы-артиллеристы суетятся вокруг них, посылают частые снаряды точно в цель. Густые разрывы шрапнели рвутся прямо в густой лаве атакующих, останавливают конницу генерала Эрдели и заставляют отойти.
На всём скаку рушится на передние ноги и переворачивается через голову конь под генералом Эрдели – уже второй за день. Сам он сильно бьётся грудью о землю. Тут и там взмывают вверх орудийные разрывы, летят на землю лошади и седоки. Генерал поднимается и снова падает от острой боли в раненной ноге. Ему подводят очередную лошадь...
А в это время Захар Будяков ведёт своих матросов в атаку на закрепившихся в окопах спешенных белогвардейцев. Оттуда дробно стучат пулемёты, – падают, как скошенная трава, рядами, надвигающиеся чёрные цепи матросов. За ними катятся всё новые и новые волны. Взметают белую снежную пыль широченным флотским клёшем, размахиваясь, швыряют в окопы добровольцев зелёные бутылочные гранаты.
Не добежав несколько шагов, Захар Будяков падает, попав под пулемётную очередь: две пули впиваются в – ногу повыше бедра, и одна – в бок. Снова вгорячах вскакивает, но, вскрикнув от страшной боли, вновь валится на землю. Рядом залегают и атакующие матросы, не выдержав жестокого пулемётного огня. Захар стонет, яростно скрипит зубами. Выхватив из кармана круглую гранату, бросает её в неприятельский окоп. Его примеру последовали и двое лежавших рядом братишек. После взрыва, расшвырявшего в разные стороны вражеских пулемётчиков, матросы быстро преодолевают последние сажени и, как горох, сыпятся в окоп на головы растерянных добровольцев. Вспыхивает жестокая и беспощадная рукопашная драка, уже неизвестно какая по счёту за день.
Это действительно обыкновенная драка разъярённых мужчин, а не бой, – как её высокопарно называют в штабах воинские начальники. Дерутся чем попало: штыками, прикладами, саблями, сапёрными лопатами, кинжалами и даже кулаками, а где и – пускают в ход зубы, если уж ничего нет под руками. Буквально перегрызают горло у врага, как хищные звери. Отбивают ногами пах, душат, раздирают пальцами рот, выкалывают глаза… Рукопашная – это бой, но бой без всяких правил. Бой – на полное уничтожение противника. Любыми средствами. Драка, лишённая средневековой рыцарской чести и юношеской романтики. Суровый и беспощадный реализм современной войны.
Черноморцы – плечистые упитанные хлопцы, поднаторевшие за годы службы в подобных делах, – легко справляются с непривычными к кулачным потасовкам корниловскими офицерами. Не выдержав стремительного натиска моряков, они выскакивают из окопа и бегут к своим лошадям…
Первый день штурма, кроме громадных потерь, не принёс добровольцам никаких результатов. На второй день полковник Неженцев, выдав предварительно перед боем офицерам по сто граммов чистого спирта, повёл на центральном участке свой полк в лобовую атаку на пулемёты и проволочные заграждения красных. И в двадцати саженях от вражеских позиций упал, сражённый пулемётной очередью наповал. Его Корниловский ударный полк с большими потерями отступил. На левом фланге так же отступала от железной дороги измотанная конница генерала Эрдели.
Командир 1-й бригады генерал Сергей Леонидович Марков, презрев смерть, вышагивал впереди лучшего своего, Офицерского полка. Глядя на него, не кланяясь пулям, смело шли в атаку и добровольцы. Усеяв всё поле телами убитых и раненых, всё же захватили артиллерийские казармы на окраине Екатеринодара. Рванулись было дальше, но были встречены таким плотным огнём красных, что, закрепившись в отбитых казармах, не пытались больше высунуть и носа…
На третий день были собраны все тыловики, сапёры, связисты, обозники, легкораненые. Ими Корнилов кое-как пополнил поредевшие полки и снова бросил на штурм Екатеринодара. Сменивший убитого Неженцева полковник Кутепов снова повёл Корниловский пол в лобовую атаку. Вместе со всеми здесь находился и штабс-капитан Мерцалов. На голове из-под фуражки выглядывала окровавленная марлевая повязка.
Позади, на закрытых позициях, ожила батарея есаула Семенихина. Часто забила шрапнелью по позициям большевиков. Ей, беглым огнём, отвечали целых три батареи красных. К тому же, в снарядах у них, не в пример добровольцам, недостатка не было. Большевики вовсю использовали не израсходованные запасы бывшей Кавказской армии. Снаряды кучно рвались и в цепях наступающих офицеров, и в расположении батареи. Из садов по наступающим пехотным цепям добровольцев стрекотали многочисленные большевицкие пулемёты, выкашивая в рядах белых целые проплешины.
Вокруг Мерцалова то и дело со стоном валились наземь офицеры. Пробежав ещё несколько шагов, Мерцалов прижался к холодной, заснеженной земле. Следом за ним легли и остальные. А в это время в домик посреди фермы, где находился штаб генерала Корнилова, с пронзительным воем врезался снаряд. Страшный взрыв. Из окна вместе с рамой вылетел, выброшенный взрывной волной, адъютант Корнилова, поручик Долинский. В помещение штаба гурьбой бросились текинцы из личного конвоя и ординарцы командующего. Через несколько минут на руках бережно вынесли тело смертельно раненного Лавра Георгиевича. Не приходя в себя, он вскоре скончался…
Принявший командование генерал Антон Иванович Деникин приказал немедленно прекратить бессмысленный штурм, и в этом же день отвёл остатки Добровольческой армии на север от Екатеринодара, в район хуторов Тач-бау. На повозке в середине колонные везли два трупа: генерала Корнилова и полковника Неженцева. Остальных, кого успели и нашли – похоронили на месте. Так закончился легендарный «Ледяной» поход Добровольческой армии на Екатеринодар…
8
Ночь. На базу ни звука. На небе – ни звёздочки. В громовском дворе, в небольшой саманной хатёнке, где раньше квартировала семья Дубовых, собрались односумы Фёдора: Семён Топорков, Николай Медведев, Иван Вязов. На столе – бутылка с самогоном, закуска. Фёдор Громов со злостью стучит кулаком по столу.
– Сволочи, голодранцы, мужики! Вы слыхали, казаки, что они удумали, Совет этот вшивый? По весне передел земли будет. У кого слишком большие паи – отрежут лишнее, согласно количеству едоков в семье, и отдадут пришлым иногородним. А рази ж это справедливо? У бати, к примеру, пай поболее, чем у остальных рядовых казаков, – так ведь он офицер! Ему по закону положено. И земелька ему царём-батюшкой пожалована в полную потомственную собственность. Не подлежит она переделам.
– Согласен, – с готовностью поддержал друга Семён Топорков. Ванька Вязов, как попугай, поддакнул, Николай Медведев тактично промолчал.
– Вот недавно грабиловку в станице устроили, – продолжал Фёдор. – Помните, небось, как по дворам ездили, оружие отбирали? А ведь шашки-то мы за свои кровные денежки справляли, когда на службу снаряжались. Нам государство за здорово живёшь, как мужикам воронежским, ничего не дарило. А теперь – отдай?! Ладно – оружие… Так ведь тащили, ироды, с базов всё, что под руку попадёт, это – как? Станичников многих арестовали и в Новочеркасск угнали – до сих пор от них ни слуху, ни духу, чует моя душа – в расход пустили. Да зачем нам нужна такая власть, братцы? Али мы сами себе враги, что такую обузу на шею повесили?.. Говорили же старики, чтоб поддержать атамана Каледина, вместе по большевикам ударить, так нет же, не поверили. Думали – пронесёт. Ан вот, всё по их речам и вышло.
– Всё верно ты, Федька, толкуешь, – согласился Николай Медведев. – Я вот с Подтёлковым офицеров рубал, власть эту, дурень, устанавливал, а у бати тоже оглоеды красные поозоровали: кулак, говорят, и весь сказ. Лавку держал…
– Ну вот и я же про то, – кивнул головой Фёдор. Обернувшись к Вязову, со злостью предупредил: – А ты, Ванька, если будешь продолжать с совдеповцами путаться, так и знай: не односум ты мне больше! Не друг, а смертельный враг!
– А ты меня, Федот, не учи, понял? – вспылил Иван Вязов. С вызовом заявил: – Мне энта власть большевицкая и Совет пока ничего плохого не сделали. А землю однозначно, – делить нужно по справедливости, по едокам! А то одни как сыр в масле катаются, а другие последний хрен без соли доедают. Это справедливость?
– Дурак ты, Ванька, – придвинулся к нему Топорков. – Ну и дурак же, как я погляжу… Тебе дядьку своего, безрукого Мирона жалко? Так он же пьёт каждый день без просыху, потому и не сведёт концы с концами. К тому же, – с одной рукой много не наработаешь. Да ему хоть три пая давай, всё одно голым будет.
– Так что ему теперь, заживо в могилу ложиться? – зло спросил Вязов.
– Никто его загодя не хоронит, не гоношись, – остановил Сёмка Топорков. – За воротник закладывать не будет, общество поможет, не даст пропасть. И другим-прочим… Ты вот об чём подумай, Иван: а что как снова власть в обратную повернёт? Придут опять из Сальских степей наши, с Кубани кадеты генерала Корнилова навалются… Слых идёт, – в Сальском округе много господ офицеров скрывается во главе с Походным атаманом Поповым. Казаки к ним присоединяются, братуни-калмыки… И ты заметь, Иван: дай Бог они здесь появятся, – зараз же вся станица, как один, против Совета подымется. Ну и что тогда будешь делать? Вон, кузнеца Лопатина зарубили ведь на позапрошлой неделе партизаны хорунжего Назарова… Так что ты, Ванёк, подумай, прикинь что к чему.
– А слышь, односумы, – зашептал Фёдор Громов. – Видно и впрямь придётся восставать, эту власть поганую стряхивать. Иначе они вместе с кацапами-москалями, да жидами и вовсе нас, донских природных казаков, с мужиками-лапотниками уравняют. Уже ведь звание казацкое отменили!
– Верно говоришь, Фёдор, – согласился горячий Топорков, встряхнув кучерявым, смоляным чубом. – Я хоть зараз – на коня и за шашку!.. Жаль только, что раньше не раскусили, что это за штуковина такая – большевики.
В дверь тихо, предупредительно постучали.
– Можно, казаки? – в помещение, пригнувшись под низкой притолокой, вошёл Прохор Иванович.
– Заходи, батя, – пригласил Фёдор.
– Полуночничаете всё? – слегка прокашлявшись, оглядел собрание Громов старший. Взяв со стола неполный стакан самогонки, не торопливо выцедил.
– Закусите, – услужливо протянул ему кусок сала, принесённого из дому, зубоскал Сёмка Топорков.
– Спаси Христос, Семён. Повечеряли уже давно с Матрёной Степановной, – отказался Прохор Иванович. Обвёл собравшихся строгим взглядом. – Так что, казаки, доигралися в большевиков? Пустили волков в овчарню? А волк, это такая мерзопакостная тварь из Расеи, что покудова всех овец не перережет, не успокоится, вот что я вам доложу. Уже исть не хочет, а всё одно режет, потому что – хищник! Разбойник по-нашему… Так и большевики-ленинцы. Мужикам головы задурили, наобещали с три короба: земли, власти, равенства, – они, дурни, и обрадовались. И вы туда же, за большевиками: долой атаманов, мир без аннексий и контрибуций… Наслухались жидовской брехни, а они теперича у ваших отцов добро, нажитое потом и кровью, отбирают. Сами же – рвань позорная – палей о палец никогда не вдарили, чтобы из нужды вылезти беспросветной, да в люди выйти. Только завидовали весь век справным хозяевам, да водку жрали. Зато теперя они – на коне… Зараз кричат крепким казакам: ты, дескать, буржуй, нажившийся чужим трудом. Сплуататор народа и мироед. Рази ж не обидно такое слухать?.. Я, дай Бог памяти, как с действительной в станицу пришёл, – день и ночь спины не разгибал, работал. Ни праздников, ни выходных, – с ранней весны и до поздней осени – в поле. И рази ж кто подсоблял? Как бы не так – у двох с бабой… Работники, это уже посля ко двору прибились. И, думаете, от больших капиталов? Из жалости всё… То пришлые мужики Дубовы чуть ли не Христа ради напросилися: жить негде, куска хлеба нет, вот и приютили с Матрёной. Батраки, скажете? Так ведь почти что члены семьи были, как всё одно родня… Ионой раз сами впроголодь сидели, не доедали, а им свою часть уделяли. Куда ж им деваться – с детишками?.. Яшка, казак наш станичный, – та же история. Пай купцу заложил, долги пока раздал, – сам без копейки остался. «Выручи, – просит, – Иваныч, не дай пропасть…» Лукьяшка Родионов – конюхом у меня был – тоже сам напросился… Пришлые они, Родионовы, на ноги по приезде не встали, а тут – беда одна за другой… Я вам так, казаки, скажу: кто работает и сил на это не жалеет, – обязательно из бедности выкарабкается. Я же вот, гляди, не запил, руки не опустил, – заработал себе лучшую жизнь, а кто им, кто голой задницей по станице сверкает, мешает?
– Лень, батя, – ответил Фёдор. – Лень-матушка, как говорят, вперёд их родилась. Потому и бедствуют.
– Они, значит, на печи весь век пролежали, пьянствовали по кабакам, баклуши били, – никак не мог успокоиться разволновавшийся Прохор Иванович, – а я работал, как вол в борозде, солёным потом умывался, хуже последнего работника жил… И что же зараз – всё добро им, голодранцам проклятым, отдай: землю, имущество, скотину, а сам – на церковную паперть с протянутой рукой, побираться? – Прохор Иванович повернулся к Ивану Вязову. – И ты, Ванька, туда же… Аль мало у деда Аникея, у тебя, да у матери твоей, Ульяны Романовны, земли, что они тебя в свою компанию безлошадную, мужиковскую соблазнили? Чужих паёв жирных захотелося?.. Почто с большевиками связался, с грабителями по дворам шастал? Своего добра мало? Так заработай, засучивай рукава и – за чапыги... А то взяли, вишь, моду с ружьями по станице ходить, на девок да старух немощных страх наводить. А как соколики-казаки с бравым офицером Назаровым прискакали, так сразу все комитетчики эти и обосрались! Через Тузловку и на Несветай во все лопатки драпанули, только их и видели... Гляди, Ванька, доиграешься.
– Всё верно говоришь, Прохор Иванович, – вскочил с места Николай Медведев. – Войну, гад с ней, мы закончили, как большевики обещали, по домам разъехались, а теперича разошлись с ними наши путя-дороженьки. Им землю теперь подавай! Казачью, нашу… К чёрту таку советскую власть, – за шашки, казаки! Будет кацапам земля: по три аршина на клабдище.
– Что ж, друзья, ежели так, то и я – с вами! – решительно встряхнул головой, как будто просыпаясь из полузабытья, Иван Вязов. – Супротив своих казаков – не пойду. Нонче же из Красной гвардии выпишусь и пошлю их всех к чёртовой матери. С Советом ихним… Ей бо, не брешу, браты. Верите мне?
– Верим, Иван! Руку, – с радость потянулся к нему Фёдор Громов.
Прохор Иванович зашептал, наклонившись над столом:
– Не долго, станичники, терпеть нам осталось. Сказывали мне на днях верные люди, что идут с Сала казаки. Походный атаман Пётр Харитонович Попов их ведёт. А с ними наши грушевские: сын Моисея Крутогорова Тимофей за батьку идёт мстить, да кум мой Дмитрий Кузьмич Ермолов… Я так думаю, что путь им один лежит – на Новочеркасск, отбивать у красных столицу Дона. А значит, и к нам в станицу заглянут, попомните мои слова. Вот тогда мы в спину нашим голодранцам и вдарим…
9
Немцы, нарушив условия заключённого с большевиками 15 декабря 1917 года в Брест-Литовске перемирия, наступали по всему фронту. Вернее, единого фронта давно уже не существовало. На позициях кое-где оставались ещё разрозненные части демобилизованной русской армии. Но сдержать вторжения кайзеровских и австро-венгерских войск они не могли. Новый главнокомандующий прапорщик Крыленко отдал приказ об отступлении.
На Украине немцы шли только по железным дорогам, занимая крупные узловые станции и мосты через реки. Редкие красногвардейские отряды не в силах противостоять их натиску, стремительно откатывались к Днепру. Немцы стремились захватить как можно больше территорий бывшей Российской империи, чтобы принудить большевицкое правительство быть посговорчивее на переговорах, первый раунд которых сорвал возглавлявший делегацию Советов Бронштейн-Троцкий. В планах германского генерального штаба было как можно быстрее покончить с вышедшей из войны Россией, подписать мирный договор с большевицким правительством Ленина на выгодных для себя условиях, вернуть два миллиона военнопленных немцев и австро-венгров, чтобы использовать их на Западном фронте, перебросить туда же все освободившиеся на востоке дивизии, получить огромную контрибуцию деньгами и продовольственными поставками. Всё это позволит Германии разгромить наконец-то войска держав Согласия и победоносно закончить войну.
Красногвардейский отряд, состоявший из остатков разбежавшегося гренадёрского полка, каменец-подольских железнодорожников и массы других, прибившихся по пути, добровольцев, под общим руководством бывшего фельдфебеля Адриана Дубова, занял оборону на ближних подступах к узловой станции Жмеринка. Больше в окрестностях станции никаких большевицких частей не было. Единственным соседом слева у них был какой-то отряд анархистов, состоявший наполовину из драпанувшей с кораблей Черноморского флота матросни, наполовину – из не доучившихся по причине войны и двух революций «вечных» студентов и всякой городской шпаны. Отрядом, по слухам, командовала баба. Василий Дубов неотлучно находился при Адриане, который, к слову сказать, оказался его двоюродным братом. Родом откуда-то из-под Тамбова. Потолковав как-то за бутылкой местной хохлячьей горилки по душам, выяснив, кто кем кому приходится, установив степень родства, неожиданные братья крепко, по-солдатски, обнялись. Долго хлопали друг друга по плечам, выбивая тучи окопной пыли из старых фронтовых шинелей, и поклялись в пьяном умилении, стоять друг за дружку горой, бить на пару назойливую, как саранча немчуру, а заодно и – проклятых, старорежимных золотопогонников.
Сейчас, пробегая вдоль редкой, как гребень с поломанными тут и там зубцами, цепи красногвардейцев, Василий отдавал последние распоряжения командира отряда, своего двоюродного брата, Адриана:
– Держаться, ребята, до красной ракеты. Как токмо взлетит, – бечь на Жмеринку, да не по открытому месту, полем, а по лесу, в обход. Общий сбор на станции у водокачки.
Не первый уже раз спасался отряд от полного разгрома таким образом. Сигнал к отходу подавали выставленные далеко на флангах наблюдатели, как только замечали пытавшихся обойти отряд с фланга германских кавалеристов. Обычно красногвардейцы занимали оборону в стороне от железной дороги неподалёку от леса или прямо на его опушке. Как только становилось жарко от метких попаданий вражеской полевой артиллерии, – мгновенно рассыпались кто куда. Разрабатывал, так называемые боевые операции бывший штабс-капитан Намушин, единственный кадровый офицер в отряде. В своё время он был выборным командиром гренадёрского полка, теперь же числился при Адриане начальником штаба. Комиссаром стал, вместо убитого Игната Танюкевича, вольноопределяющийся Дереник Шахназарян. Он был уроженец города Нахичевани-на-Дону, армянин. До войны не раз бывал в Новочеркасске, заезжал как-то по торговым делам и в Грушевскую. Василий Дубов частенько беседовал с ним у походного костерка, вспоминая родные донские степи, расспрашивая о необычной, заброшенной за тысячи вёрст от Кавказской прародины, армянской Нахичевани. Разведку взял на себя появившийся недавно в отряде матрос-анархист Игнатюк, и дело это он выполнял на совесть.
Со своими лихими хлопцами он закрепился на левом фланге, где вёл переговоры с командиром отряда пробиравшихся на Жмеринку анархистов. Отрядом и впрямь верховодила женщина, молодая красивая еврейка из Одессы Лейба Циферблат. Она была в папахе времён запорожских казаков, залихватски сдвинутой на затылок, в казачьей короткой бекеше, из-под которой выглядывала флотская тельняшка, в широком кожаном галифе, туго обтягивающем её полную задницу, в офицерских кавалерийских сапогах до колен, увенчанных золотыми шпорами. На левом боку у грозной атаманши висела сабля, на правом – маузер. На груди красовался новенький немецкий бинокль.
Игнатюк уговаривал Лейбу поддержать 1-ю стрелковую бригаду Вооружённых сил боевой организации левых социалистов-революционеров, – как замысловато называл свой отряд Адриан Дубов. Обещал десять тысяч рублей, а в случае разбития немцев – богатую добычу. Но Лейба Циферблат была вовсе не дура и понимала, что разбить германский авангард невозможно, – за ним следуют основные силы. Рисковать же своими людьми за такую мизерную сумму не хотела и, ссылаясь на катастрофическую денежную инфляцию на самостийной Украине, просила вдвое больше. Торг затянулся…
Сам Адриан Дубов в это время был в центре позиций своей «бригады». Послав на правый фланг, где заканчивался лес, комиссара Шахназаряна, он пристроился с биноклем на ветвях огромного дуба. Командир пытался рассмотреть двигавшуюся к переправе через реку Мурафу колонну германских войск. Ветхий бревенчатый мост через реку был заминирован отыскавшейся в отряде взрывчаткой. Минировал единственный оставшийся в отряде сапёр. Проделал он всё быстро и уверенно, со знанием дела, и сейчас поджидал подхода немцев на левом берегу Мурафы. В его задачу входило вовремя поджечь бикфордов шнур и взорвать мост вместе с передовым германским подразделением.
За спиной Адриана Дубова, недалеко, на лесной поляне расположилось единственное, отбитое как-то у гетманских гайдамаков, орудие. Оно должно было открыть огонь по противоположному берегу, как только прогремит взрыв.
Выполнив приказ командира, Василий Дубов стремглав поспешил обратно, к заменявшему командный пункт дубу. В душе подивился такому совпадению: «Дубов – дуб». Тут же спохватился: «Нет, что я… Какой же Адриан – дуб? Он наоборот – голова!»
– Ну что там? Ещё не идут? – спросил запыхавшийся Василий у толпившихся внизу вестовых. Сам он был вроде адъютанта при Адриане.
– Не видать, – неуверенно ответил один.
В стороне у сосен перебирали ногами кони, запряжённые в повозку. Старый бородатый кучер-селянин в синей поддёвке и расписной украинской рубахе клевал носом. Где-то далеко за речкой, правее расположения отряда, протарахтел пулемёт.
– Эгей, Василий, а ну-ка лезь до меня, – крикнул ему сверху командир.
Один из вестовых подставил спину Дубову. Василий легко вскарабкался на дерево.
– Погляди, – сунул Адриан бинокль влезшему брату. – Сейчас мост на воздух взлетит.
В это время на дощатый настил моста через реку Мурафу въезжал германский бронированный автомобиль. Впереди него, в авангарде, скакало несколько баварских гусар, а следом, вдоль берега, пыля по извилистой просёлочной дороге…
– Никак цельная немецкая дивизия наступает, – раскрыл от удивления рот Василий.
Адриан крикнул кому-то внизу:
– Платон, жарь до батарейцев, скажи – пусть готовятся… Гришка, ты – в цепь, до Наймушина. Огонь открывать по моему сигналу. Сигнал – выстрел моего пулемёта.
Последние его слова заглушил далёкий взрыв на реке.
– Готово! – отрываясь от окуляров бинокля, радостно сообщил Василий. – Моста – как не бывало. Броневик под воду нырнул вместе с экипажем. Всадников разбросало. Батарею на берегу устанавливают, гады.
У реки вспыхнула яростная ружейная трескотня. Не дожидаясь сигнала, красногвардейцы принялись обстреливать пытавшихся наладить понтонную переправу германских сапёров. С правого фланга тоже загремели выстрелы.
– У Шахназаряна, – с тревогой произнёс Адриан, отбирая у двоюродного брата бинокль. В окуляры было видно, как у разбитого вдребезги моста суетится немецкая понтонная рота. Успевшие переправиться на левый берег баварские гусары, спешившись, перестреливались с несколькими красногвардейцами, помогавшими сапёру минировать мост.
С правого берега злобно рявкнула тяжёлая германская батарея. Завыли спрятанные где-то в кустах миномёты. Первые снаряды, пролетев над верхушкой дерева, на котором находились братья Дубовы, разорвались где-то в лесу. Следующие рванули неподалёку от красногвардейской цепи. Повсюду по полю лопались прилетавшие из-за реки мины.
– Нащупывают, сволочи, – выругался Адриан Дубов. Послал вестового с приказом открыть огонь из пушки.
Через время в лесу грянул выстрел единственной отрядной трёхдюймовки.
– Так их, – не отрываясь от бинокля, кивнул головой Адриан.
Василий тронул двоюродного брата за локоть. Указал вниз.
– Связной прискакал, командир.
– Что там ещё? От Шахназаряна?
– Убит комиссар, товарищ Дубов, – сообщил, не слезая с коня посыльный. – Обходит нас немчура с правого фланга.
У моста, между тем, дело спорилось. Понтонёры, не смотря на ружейный и артиллерийский огонь красных, достигли по наплавному мосту уже середины реки. К берегу на повозках подъезжали всё новые и новые понтоны. Солдаты их быстро сгружали, сплавляли в реку, зацепив с двух сторон лодками, очередную секцию осторожно подводили к краю моста.
Несколько лодок перевозило на противоположный берег пехоту в помощь кавалеристам. Снаряды из-за реки стали ложиться в расположении большевиков точнее. Особенно густо разрывы окутали опушку леса, так что командир отряда с Василием были вынуждены спешно покинуть наблюдательный пункт на дереве. Мимо них двое красногвардейцев пронесли на шинели залитого кровью Дереника Шахназаряна.
– Куда вы его? – строго спросил Адриан Дубов.
– Закопать бы надо. Неужто так бросим? – отозвался один из бойцов – старый седоусый гренадёр во фронтовой шинели.
– А-а, мёртвому уже всё равно, – с досадой махнул рукой командир, срочно вызвал из цепи бывшего штабс-капитана Наймушина.
Когда тот, задыхаясь от быстрого бега, предстал перед Адрианом Дубовым, командир сообщил:
– Комиссар убит, товарищ военспец. Германцы обходят его подразделение с правого фланга. Срочно бери из моего личного бригадного резерва пятую роту с двумя пулемётами и – туда. Останови немцев во что бы то ни стало. В арьергарде оставишь небольшой заслон, а сам со всеми остальными войсками отходи, как условились, на Жмеринку.
Вскоре вспыхнула красным светом ракета, прорезав небо далеко слева, в районе расположения отряда анархистов Лейбы Циферблат. Это подал сигнал к отступлению командир разведчиков Игнатюк. Видно, немцы, переправившись через реку, стали обходить и левый фланг.
Впереди замаячили переправившиеся на лодках цепи германской пехоты. Воздух разрывался от дьявольской канонады. Должно быть немцы подвезли ещё несколько полевых батарей. Разрывы шрапнели буквально вздымают ввысь передний край обороны красных. Оставшиеся в живых гренадёры и красногвардейцы вжимаются в землю, некоторые фронтовики скатываются в глубокие воронки от снарядов, по опыту зная, что второй раз снаряд сюда уже не попадёт.
На позициях – много мёртвых тел. Сиротливо выглядывают из укрытий стволы винтовок. Снова гудят немецкие батареи. Земля на бугре поднимается на дыбы, летит кверху колёсами ещё один пулемёт. Василий Дубов, получив осколок в спину, стонет и катается по земле. Валится на замолчавший сразу пулемёт сражённый насмерть пулемётчик.
– К чёрту всё, отходим! – зычно кричит Адриан Дубов и подбегает к раненому Василию. Вдвоём с подскочившим красногвардейцем поднимают его и несут в деревню. Туда же откатывается отступающий отряд…
10
Сальские степи. Отряд Походного атамана Попова рыщет по ним как стая голодных волков. Бывший станичный атаман Грушевской, подъесаул Дмитрий Ермолов, едет рядом с Петром Харитоновичем чуть ли не касаясь его стременем. Здесь же, в отряде, – хорунжий Михаил Замятин и младший сын погибшего грушевского кузнеца Илья Лопатин.
Впереди вдруг показывается какой-то отряд. Генерал Попов останавливает коня, останавливаются и показавшиеся из-за кургана неизвестные всадники. Обе группы долго не решаются подъехать поближе, опасаясь друг друга. Наконец, высылают вперёд по одному человеку на разведку. Слава Богу – свои!
Отряд неизвестных всадников – скрывшиеся от большевиков богатые калмыки и их люди. Во главе – коннозаводчик полковник Эрдени Шонхоров. Здесь же, в отряде – двое его сыновей: Галзан и младший – Утанасун. Коннозаводчик, торопясь и сбиваясь, на ломанном русском языке предлагает Попову напасть на его хутор под станицей Ново-Егорлыцкой, что на правом берегу Маныча. Пришёл недавно туда со службы бедный калмык, отец которого всю жизнь служил в отарщиках у Шонхорова, донской казак Санчар Каляев. Подговорив таких же бедняков-отарщиков, захватил всю власть в хуторе в свои руки, отнял у него, Шонхорова, всех лошадей, а самого чуть не убил, да он вовремя успел скрыться. Теперь Эрдени Шонхоров горел диким желанием степняка-кочевника отомстить проклятому отарщику и вернуть себе своих лошадей.
Узнав, что за Каляева в хуторе стоит всего каких-нибудь пятнадцать человек фронтовиков-калмыков, Походный атаман Попов согласился совершить налёт. Это для его «Донской армии», – как атаман официально называл своё войско, – состоявшей из дюжины бывших партизанских отрядов и насчитывавшей более полутора тысяч штыков и сабель, были сущие пустяки.
Несколько конных партизанских отрядов под вечер на рысях подходят к хутору, с четырёх сторон плотно его окружают и, без крика и гама, молча рассыпаются по улицам. Шонхоров ведёт офицеров и юнкеров к хуторскому Совету. Его сыновья Галзан и Утанасун показывают дома сочувствующих большевикам калмыков. Их хватают прямо во дворах, отрывая от плачущих жён и детей. Старший сын полковника Шонхорова Галзан с дюжиной конных юнкеров, которыми командует хорунжий Михаил Замятин, врываются в один из дворов. Из дома гремит винтовочный выстрел. Молодой безусый юнкер, скакавший рядом с Михаилом Замятиным, выронив поводья, тяжело валиться в снег. Юнкера быстро спешиваются, вытаскивают из дома стрелявшего. Это пожилой калмык в потрёпанной фронтовой форме, с алыми казачьими лампасами на шароварах. Его рубят во дворе без всякого сожаления. Полосуют упавшее наземь тело острыми шашками, срывая злость за убитого товарища. Галзан Шонхоров за волосы вытаскивает на улицу жену большевика. С неё срывают платье, с озверелым рёвом волокут на сеновал. Там начинается дикая вакханалия. Связав калмычке руки, её насилуют всем отделением. Насилуют жестоко, не церемонясь, как победители – побеждённую. После того как удовлетворились все, – снова тащат связанную во двор и там, возле изрубленного, окровавленного мужа, убивают.
Захваченных в хуторе шестерых калмыков-большевиков гонят к зданию Совета. Он уже разгромлен партизанами. У крыльца лежат несколько порубленных тел, должно быть, тоже – большевики. Санчару Каляеву и ещё трём его товарищам, фронтовикам, удалось уйти из хутора. Взбешённый Шонхоров с группой своих калмыков и белых партизан летит к дому Каляева. Тут же, с казаками, скачет и грушевец Илья Лопатин. Останавливаются перед кособокой глиняной мазанкой. Дома – красавица жена Каляева, Байчаха. За подол цепляется куча грязных, оборванных калмычат. Полковник Шонхоров выхватывает шашку, заносит её над черноволосой головой калмычки. Илья Лопатин в ужасе закрывает глаза. Но удара не последовало. Командир казаков, огромный бородач вахмистр из староверов, останавливает полковника.
– Не замай, ваше благородие. Убить завсегда успеется, дело не хитрое шашкой махать. Надо спытать – куды мужик делся?..
Схватив красивую калмычку за руку, он выводит её во двор. Подталкивает к распахнутым настежь дверям сарая. Молодые казаки-партизаны всё прекрасно понимают, лукаво скалятся, подмигивая друг другу. Кое-кто бросается в соседние хаты, – искать поживу и молодых калмычек. Коннозаводчик Шонхоров рубит в мазанке в ужасе орущих детей Каляева. На стенах и потолке – брызги крови. На полу – целые лужи. Эрдени Шонхоров и сам с ног до головы забрызган кровью, как мясник на скотобойне. Выходит – с обнаженой окровавленной шашкой в руке. Илья Лопатин, увидев его, со страхом пятится к коновязи. Споткнувшись обо что-то, падает навзничь. Бьётся на земле в истерике, кричит. Его за руки подхватывают два казака постарше возрастом, один – чтобы привести в чувство – хлещет несколько раз по щекам.
Илью грубо вталкивают в сарай. Там, после вахмистра, насилует жену Санчара Каляева, красавицу Байчаху, очередной партизан. Под ногами толпившихся в ожидании своей очереди казаков на грязной соломенной подстилке извивается обнажённое тело калмычки. По полным, смуглым бёдрам течёт струйками алая кровь. Один казак встаёт, – застёгивая шаровары, отходит в угол. На его место ложится следующий. Подтолкнули к лежащей и Лопатина.
– Давай, сосунок, спробуй живого мясу!
Илья, пересилив отвращение, стыд и брезгливость, окунается в этот омут… Желание вдруг вспыхивает спонтанно, почти ниоткуда. Он сжимает руками упругую женскую плоть, чувствуя, как наливается кровью… Рот у калмычки заткнут тряпичным кляпом, чтоб не кусалась, руки скручены волосяным арканом и привязаны к балке над головой. Женщина отчаянно отбрыкивается от насильника, но это только возбуждает ещё больше. Лопатин сладострастно стонет, чувствуя, что неудержимо накатывает, как бешено мчащийся по степи экспресс, последний вулкан извержения… Потом его сменяет очередной.
Под конец, когда уже все уходят из сарая, старовер-вахмистр со злостью полосует шашкой тяжело вздымающуюся, красивую грудь калмычки. Распарывает живот.
– Землицы казацкой захотели, нехристи? – спрашивает у мёртвой. Зацепив под ногами жменю перемешанного с пылью и соломой земляного мусора, сыпет в разваленные шашкой внутренности. – На, ешь, сучка красная… Всем вам, большевикам, так же будет.
Уходя, мазанку и сарай во дворе поджигают. На небольшой сельской площади сыновья Шонхорова, статный красавец, батыр Галзан и младщий, низкорослый Утанасун, рубят головы захваченным хуторским большевикам.
Осиное гнездо разорено и предано огню, как во времена завоевателя Чинги-хана…
11
Весна. Наконец-то пришла первая оттепель. По Дону шумит, корёжится ледоход. Степь уже растаяла, обнажая огромные, грязно-серые полосы жирного чернозёма. Только в ярах да в балках белеет ещё маленькими островками пузырчатый, полурастаявший снег. На деревьях вовсю набухают почки – весна.
В Грушевскую по непролазной, превратившейся в клейкое месиво, дороге со стороны Новочеркасска едут двое верховых: Максим Громов и старший сын погибшего кузнеца Лопатина, атаманец Кузьма. Позади – многие сотни вёрст от Петрограда через всю Россию к родной сторонке.
Едут Максим с Кузьмой уверенными большевиками. У Громова в кармане гимнастёрки – мандат Чрезвычайной Комиссии, дававший ему неограниченную власть по борьбе с контрреволюцией в округе…
Первым делом приезжие заехали в станичный Совет. Там, в бывшем атаманском кабинете, – председатель Евлампий Сизокрылов, его помощник Михаил Дубов, секретарь Олег Куприянов, другие большевики. Внимательно взглянули на пожаловавших казаков. Ну, атаманец Кузьма Лопатин ясное дело – с фронта домой, а вот что это за фрукт – Громов? Бывший офицер, как-никак…
Максим, видя их выжидательные, недоверчивые взгляды, с готовностью предъявил важную государственную бумагу. Внимательно изучив документ, представители народной власти заметно повеселели.
– Нашего полку прибыло…
Олег Куприянов дружелюбно протянул руку.
– Ну, здравствуй, Максим Громов. Наслышан о тебе… Значит, будем вместе контру в станице искоренять?!
– И не только в станице, а везде, где только впоймаем, товарищ Куприянов, – охотно пожал протянутую руку Максим.
– Как там, в Петрограде, товарищ Громов? – загорелся Олег Ильич. – Ленина видел?
Максим рассказал о 3-ем Всероссийском съезде Советов, о выступлении Ленина, о насущных задачах Советской власти. Расспросил, как идут дела в станице. Его спутник Кузьма Лопатин, сжав кулаки, тяжело опустился на лавку, узнав о смерти своего отца.
– Да, положеньице, – с тревогой в голосе говорил Олег Куприянов, тоже недавно лишившийся любимого человека, жены Раисы. – В Сальском округе полно недобитых контрреволюционных элементов, бежавших из Новочеркасска при подходе Красной гвардии: офицеры, юнкера, некоторые несознательные казаки, калмыки… В станице среди казаков – брожение, нагнетаемое богатеями и бывшими офицерами. Малейшая искра послужит толчком к восстанию. Следовательно, нужно теснее сплачивать вокруг Совета бедняцкую массу. Скоро, где-то в начале апреля я планирую провести передел станичной земли. Все излишки у купцов, богатеев, офицеров и кулаков, взятых ими в аренду, отберём и нарежем неимущим и малоземельным по количеству едоков в семье. Но это мало решит проблему: у иногородних нет тяглового скота и инвентаря, чтобы обработать и засеять полученные от Советской власти наделы. Нет семенного зерна для посева… Как быть? Состоятельные казаки и без того злы на нас, дальнейшие реквизиции могут вызвать нежелательные эксцессы… А хлеб они нам по твёрдым, государственным ценам продавать не хотят, предпочитают везти на рынок.
– А что нам их бояться? – решительно перебил Куприянова Максим Громов. – Владимир Ильич говорит, что революцию в белых перчатках не делают!.. Сколотим из станичной бедноты отряд и поведём решительное наступление на богатеев. Недовольных арестуем и – в округ, там, в Чрезвычайке, с ними разберутся…
– Ваша правда, товарищ Громов, – поддержал его Олег Куприянов. – И мы уже давно осуществили то, что вы предлагаете. Местная станичная дружина Красной гвардии у нас есть. Руководит ею ваш казак, бывший вахмистр Лукьян Родионов. Он же, по совместительству, и начальник милиции. Всё бы хорошо, да денег в Совете – кот наплакал, красногвардейцам жалованье платить нечем, а многие – очень даже нуждаются.
– С деньгами решим, – обнадёжил Максим Громов. – Малость оклемаюсь, съезжу в Новочеркасск, что-нибудь выбью в окружном Совете. Деньги будут, товарищ Куприянов…
Дома Максима радушно встретила вся семья. Мать, вся в слезах, бросилась к нему на шею, сестрёнка Улита – за ней. Подошёл, густо улыбаясь в бороду, Прохор Иванович, следом Фёдор и младший из Громовых – Егорка. Ему уже недавно стукнуло двенадцать, с тех пор как Максим последний раз его видел – сильно повзрослел.
Фёдор, вслед за отцом, крепко, по-мужски, обнял Максима.
– Братан, здорово живёшь! Вернулся, значит, из Петрограда?
– Под чистую… Теперь с вами, из дому ни ногой, – шутил Максим, похлопывая старшего брата по плечу.
За столом разговор коснулся хозяйства. Максим начал издалека: сколько у них коней, быков… Сколько пудов семенного хлеба? Прохор Иванович простодушно перечислил, пожаловался на новые порядки, на предстоящий этой весной земельный передел.
– Грозятся, голодранцы станичные, хохлы с мужиками, лишить меня моего офицерского пая, – посетовал он. – Грабиловку на днях устроили: оружие по хатам шукали, а сами под шумок тянули всё, что плохо лежит… Так что, сынок, спихивать нужно энту власть окаянную, пока не поздно.
– Нет, батя, не дело ты говоришь, – вскочил с места Максим, бледнея всем лицом от негодования. – Ежели ты чужим трудом наживался, то и должен добровольно поделиться с беднотою, которая концы с концами едва сводит. У тебя у одного земли на десятерых хватит! Разве это по-людски?.. Так что, отдай лишние делянки сам, а нет, – так реквизируем силой! И весь лишний семенной хлеб сдай в общий станичный фонд по твёрдым ценам, установленным Совнаркомом… Я уполномочен на это самим товарищем Лениным! Вот мой мандат.
Прохор Иванович опешил и, раскрыв в растерянности рот, как рыба, выброшенная из воды на берег, не мог ничего сказать. Фёдор взялся за бутылку самогонки, налил всем.
– Погоди, Макся, ты не горячись… Давай выпьем не спеша, закусим, снова нальём. Нам торопиться некуда, ведь так? Так! Ну, с Богом! – Фёдор взял стаканчик.
Громовы, со стуком чокнувшись, смачно опрокинули в себя водку, аппетитно закусили солёной капустой и огурцами, хрустящими на зубах.
– Это, про реквизицию земли и хлеба… – вернулся к разговору Фёдор. – И где ж прописано в новых законах, чтоб отбирать?
– В ленинском Декрете о земле всё сказано, – хмуро буркнул Максим. – Отныне частная собственность на землю, её недра, леса и воды отменяется раз и навсегда, и вся земля национализируется. Купля-продажа и сдача паёв в аренду строго-настрого запрещена, как и применение и эксплуатация наёмного труда батраков. Установлено равное землепользование между всеми гражданами, независимо от сословий и чинов, которые, кстати, тоже отменены. Земля делится на абсолютно равные паи между всеми жителями по количеству едоков в семье или трудоспособных.
– Иногородним, значит, тоже нашей землицы нарежуть? – вспыхнул Прохор Иванович.
– Да, батя, – согласно кивнул Максим, – всем поровну. По справедливости…
Фёдор задумчиво почесал затылок.
– И ты, значит, Макся, за мужиков стоишь? Супротив своих, станичников?
– Я за правду, – твёрдо сказал Максим.
– Что? За правду? – аж взвился с места Прохор Иванович. – Это какая ж такая правда – казаков грабить? У отца последнее отбирать… Научился, сукин сын, на людей брехать, на собак гавкать!
Вскочил и Фёдор, злобно сверкая на брата единственным глазом.
– Ты, Макся, отца не замай… Я за батю любому мужику глотку перерву! Да и на тебя не посмотрю, ежели поперёк дороги у меня станешь. Даром, что родной брат.
– Братушка, что ты!.. – вскрикнула в отчаянии Улита, бросаясь к Фёдору. Ей показалось, что он сейчас ударит Максима.
Егорка, наоборот, сжав кулаки, подскочил к Максиму, готовый вступиться за отца и Фёдора. Матрёна Степановна, заламывая руки и плача, встала между спорщиками, уговаривая одного и другого. Махнула сердито передником на Прохора Ивановича.
– Ты ещё, чёрт старый, масла в огонь подливаешь… Всё бы ему хапать, да хапать… Земли у него мало, ан, – правду Максим говорит, – у людей и вовсе ничего нет. Как жить? Вот власть и заботится… На то она и власть!
Максим дрожащими от возбуждения пальцами расстегнул ворот гимнастёрки.
– Хочешь, обижайся, отец, хочешь нет, но я – за Советскую власть и никуда со своей борозды не сверну. Потому как – справедливая эта власть. Народная… Раньше нами атаманы с генералами правили, да министры-капиталисты, а сейчас – свой брат: пролетарий и казак. Вон, как у нас в станичном Совете… Я долго в своей жизни правду искал, силился понять, почему мир так несправедливо устроен, что одни обжираются и с жиру бесятся, а другие с голоду пухнут? И наконец-то Советская власть глаза мне раскрыла. Как будто прозрел я и всё сразу понял… В Библии как сказано: если слепой ведёт слепого, то оба упадут в яму. Слепые мы раньше были, вся Россия, и вели нас слепые начальники: царь да генералы с атаманами. И упали мы по их милости в яму глубокую, в которой и посейчас барахтаемся. Но Ленин и революция глаза нам, наконец, открыли! И указали – как надо жить. А вы, дремучие люди, за старое цепляетесь, за паи… Не видите света, а пребываете во мраке царизма и мракобесия. И не будет между нами согласия, пока вы старое в себе не переломаете, как дровеняку об колено. Не забудете о своём казачестве…
– Что же ты предлагаешь, брат, в мужики нам всем миром записаться? – ухмыльнулся в каштановый ус Фёдор. – Мудрёно ты что-то толкуешь, начитался книжек в Новочеркасске… А нам это ни к чему. Мы хлеборобы и книжек твоих вумных сроду в руки не брали. Мы хлеб выращиваем, который всякие господа в столицах и твои пролетарии, между прочим, с аппетитом трескають. И что же теперь, – даром им отдай наш хлебушек, потом солёным политый? За бумажки, которые ничего не стоят? Шыш им, а не хлеба! Пущай реальную цену плотют, а нет – мы его лучше в земле обратно сгноим, но пролетариям твоим в городах и пуда не отсыплем!
Максим сделал попытку выйти их кухни.
– Нет, ты погоди малость, разговор ещё не закончен, – остановил брата Фёдор. – Вот ты говоришь, землю иногородним и всяким пришлым квартирантам, хохлам с кацапами нарезать? Так, мол, по правде будет… по едокам. А знаешь ли ты, что мы, казаки, эту землицу у турок и татар в старину силой отвоевали? Сколько наших удальцов костьми в эту землю легли, сколько казачьей крови в неё пролито? Потому, старики говорят, и жирная она у нас, – чернозём донской, – что кровью и костями казаков щедро удобрена… Мы эту землю на шашки и пики взяли, мы здесь и хозяева, а мужикам нос свой поганый совать в наши дела нечего. Пусть скажут спасибо, что в Область их нашу пустили. Ниже травы, тише воды жить должны, а они голову поднимают.
– Поглядим… – уклончиво пообещал Максим и вышел, не смотря ни на кого, на улицу. В доме всё притихло, как перед грозой…
В апреле наконец-то, как и грозился Олег Куприянов, произошёл передел станичной земли в пользу иногородних. Были значительно урезаны наделы станичных богатых хозяев: купца Ковалёва, Моисея Крутогорова, Степана Медведева, Устина Закладнова, Дмитрия Ермолова, находящегося в бегах, Прохора Ивановича Громова и некоторых других. К тому же пришло тревожное известие из Новочеркасска о расстреле там арестованных грушевцев: свергнутого атамана Крутогорова, Устина Закладнова, а также генерала Замятина, чьё имение Донской Колос бывшие работники переименовали в Красный Колос.
В тот же день в доме Громовых вспыхнула очередная драма: когда под вечер уставшие до смерти казаки возвратились с полей, где депутаты станичного Совета отмеряли новые делянки, Прохор Иванович указал Максиму на дверь.
– Иди с глаз моих долой, ты мне больше не сын! И слыхать больше не хочу, паскуда… Связался с мужиками, отца родного без земли оставил. Иди, целуйся со своей жидовской властью!
Под истерический вой матери, Матрёны Степановны, Максим подхватил обыкновенный, солдатский вещмешок – других вещей у него не было – взял в повод коня и, горячо попрощавшись с матерью и сестрёнкой Улитой, которая тоже навзрыд плакала, глядя на мать, вышел за ворота. В стороне, с каменным, непроницаемым лицом стоял Фёдор, рядом, держась за его рукав, показывая этим, что выражает полную солидарность, застыл Егор. Максим тоскливо вздохнул и, вскочив в седло, поехал по проулку к центральной улице...
Вечером, уже затемно, по идущим из сельсовета Олегу Куприянову и Евлампию Сизокрылову кто-то несколько раз выстрелил из садов. Пули просвистели над самыми головами большевиков. Одна, чуть-чуть задев, обожгла щеку Олега Ильича. Куприянов с Сизокрыловым, с револьверами в руках, храбро бросились на выстрелы, но догнать бандита не смогли. После этого случая депутаты Совета насторожились, в станице явно назревало что-то недоброе…
12
Солнце пригревало по-весеннему. По степному шляху к полям тащилась скрипучая бричка, запряжённая парой старых кобыл. На козлах, лениво перебирая вожжи, сидел Фёдор Громов, позади, в кузове полулежал на соломе Прохор Иванович. Отгонял веткой от лица назойливых, почуявших весеннее тепло, мух. За повозкой, привязанные к задку, плелись, уставив рогатые головы в землю, два быка. Плуг лежал в бричке, ближе к правому краю. Слева, свесив ноги вниз, сидела на мешке Матрёна Степановна. Здесь же, сбоку, у края повозки, резво бежал строевой конь Фёдора, Абрек. Взяли на всякий случай: вдруг срочно нужно будет ехать в станицу.
Потянулись чересполосицей станичные казачьи наделы: обработанные и ещё не тронутые с осени, – целина. Многие – переделены этой весной. Несколько пахарей, несмотря на раннее время, уже размеренно отмахивали за плугом борозду за бороздой.
– Босяки! Голодранцы, – злобно шипел в бороду Прохор Иванович, у которого станичные большевики забрали жирный офицерский пай, нарезав обыкновенный, казачий, – всего семнадцать с лишком десятин. – Пущай пашут, злыдни, нашу землицу, засевают, – всё одно урожай мы соберём.
Доехали до своих наделов. В связи со всеми переделами и уходом из семьи Максима, они сократились раз в шесть. Чья-то согнутая фигура ходила за плугом по соседству с громовскими наделами, как раз по тем землям, что принадлежали раньше им. Всмотревшись, Прохор Иванович узнал в оратае хохла Тараса Пивченко. Быки, которых вёл за собой за верёвку старший сын Тараса Остап, тоже были явно чужие. Скорее всего, из имения генерала Замятина. Позади жена со вторым сыном Дёмкой граблями вручную боронили свежую пахоту. У полевого стана, где высился небольшой шалаш из веток и камыша, навалены были мешки с семенным зерном. Пшеница тоже, должно быть, была чужая, реквизированная совдеповцами у зажиточных хозяев.
Прохор Иванович заскрежетал от негодования зубами, глянул на Фёдора.
– Вот она, власть-то новая, любуйся. У меня землю отрезали, у господина Замятина в Донском Колосе – быков увели, разбойники, у кого-то пашеничку из закромов выгребли, и спасибо не сказали. И кому? Хохлу вшивому, который всю жизнь на нас, казаков, работал... Голь перекатная, а туда же, куда и люди – в хозяева. Со свиным рылом – в калашный ряд…
– Погоди, батя, – угрожающе пообещал Фёдор, слезая с брички, – отольются мужикам казацкие слёзы… Давай плуг сымать, не время разговоры разговаривать. Дело допрежь всего.
Пока мужчины возились с плугом, Матрёна Степановна принялась хозяйничать на стане, сооружая небольшой навес на вбитых загодя кольях. Раскладывая там привезённые из станицы продукты.
Фёдор умело и быстро впряг в плуг быков и взялся за чапыги.
– Что, отец, – с зачалом в новом году.
Прохор Иванович мелко перекрестился и дёрнул за верёвку быков. Те пошли за ним послушно, продолжая лениво пережёвывать жвачку, зацепленной из задка телеги соломы. Тяжело переставляли ноги на кочковатой, неровной земле. Прошли три круга, поменялись местами: за чапыги взялся отец, а Фёдор повёл быков.
– Цоб-цобе, – выкрикивал он ободряюще и то и дело подстёгивал медлительных флегматичных животных свежесрезанной хворостиной.
Семейство Пивченко, между тем, присело отдыхать у своего стана. Фёдор, дойдя до глубокой межи, обозначавшей границу соседних делянок, нарочно не завернул быков и повёл их прямиком. Плуг отхватил порядочный кусок чужой земли.
– Гэй! Тю тоби на грэц, – бежал к ним, махая длинными костистыми руками Тарас Пивченко. – Ты чого на чужу зимлю полиз? Чи у тоби повылазило? Нэ бачишь межи, чи шо? Заворачивай быстречко быкив!
– Что, на чужую землю?.. – взбесился заводной Фёдор и, бросив быков, пошёл на Тараса. По пути решительно закатывал рукава рубахи. – Ах ты сволочь пришлая, хохол… На казачьей земле живёшь, и на казаков голос повышаешь? Земли нашей отхватил, обрадовался…
Пивченко не отступал, кричал, продолжая махать руками:
– Ты что ж это, Громов, чи по старой памяти надумал туточки процувать? Так то давно було, ещё при царском режиме, а ныне это вже зимля моя, чуешь. Рядяньска Влада мни зимлю дала.
– Что, какая Влада? – Фёдор задохнулся от ярости и бросился на Тараса.
Тот оттолкнул его. Громов чуть не упал и, разозлившись ещё пуще, двинул противника в скулу. Тарас, не долго думая, тоже саданул кулаком Фёдора и тоже попал по лицу. Прохор Иванович оставил плуг и бросился разнимать дерущихся. Как не был он зол на новые порядки, но всё же понимал, что это власть, и против неё дуриком не попрёшь. От стана на помощь отцу в свою очередь стремительно летел сын Остап. Фёдор, между тем, повалил Тараса на землю, но тот ловко перевернулся и Громов сам оказался поверженным. Подоспевший Прохор Иванович стал успокаивать сына:
– Брось, Федька, не вяжись. Не тронь говна, оно и вонять не будет… Пойдём зараз же отсель, мы с ними вдругорядь ещё поквитаемся.
– Ничого, господин ахвицер и бывший перший помощник станичного головы, поквитаемось, – процедил сквозь зубы Тарас, поднимаясь на ноги и вылёвывая изо рта землю и кровь. – Мы тоби ещё, миройид, раскулачим. Побачишь тоди, куркуль, як на шее у незаможнего пролетариата сидеть.
Фёдор тоже выплюнул под ноги сгусток крови и посмотрел неприязненно на подбежавшего Остапа Пивченко. Тот тяжело дышал и тоже с ненавистью, затравленно смотрел на казаков. В руках у него поблёскивал большой кухонный нож.
– Пойдём, пойдём, Федя, ну их к лешему, – тянул от греха подальше сына Прохор Иванович. – Ихняя нынче власть, голодранцев. С ними свяжешься, они же тебя и засодют в тёмную… Ничё, будет и на нашей, казацкой улице праздник…
Под навесом на стане, помимо матери, Фёдор увидел ещё каких-то людей. Подойдя ближе, узнал дружка Сёмку Топоркова и его жену Варвару.
– Федька, а почто у тебя губа разбитая? – окликнул его Топорков, как всегда весело скалясь. – Мы тоже сёдни пахать выехали. Вон там, за бугром папашка с матерью… А я ещё издали увидал, что у вас чтой-то не так, и до вас быстречко. Что у вас тут за баталия? Никак хохлов потрошили?
– Ты, Сёмка, и точно, драку за версту чуешь, – пробурчал Прохор Иванович. – Опоздал токмо малость, – разошлись все уже. Да глядите, не вздумайте вместях туда итить, ещё неизвестно, чем энто закончится.
– Что такое, Федот? – приник вплотную к другу Топорков.
– Да ну их к чёрту всех, – злобно отмахнулся Фёдор. – Терпенья уже моего нет на эту несправедливость глядеть. Нынче же откопаю винтарь, да начну по станице большевиков стрелять.
Приблизился Прохор Иванович.
– А ну давай отойдём подальше, хлопцы, чтоб бабы мужского разговору не слухали.
Казаки отошли от навеса и присели на корточки возле брички на пахоте.
– Так вот что, сынок, и ты, Сёмка, – начал Прохор Иванович, косясь опасливо по сторонам, – и мне тако же думается, что пробило время спихивать эту окаянную мужицкую власть. Точный слух имею, что в низовских станицах – не спокойно! В Константиновской, Нижнее-Чирской, Суворовской, Заплавской и Раздорской – восстания. А Сальский округ весь поднялся против большевиков, – от мала до велика. Так что же нам ждать? Я думаю, Федька, сёдни же собираем надёжных казаков с оружием, бьём на колокольне в набат и поднимаем станицу! Берём по квартирам всех сельсоветчиков и – к стенке! Чтобы и духу мужицкого не осталось в Грушевке.
– Правильно, батя, – загорелся Фёдор, – ждать больше нечего… Ты, Семен, как?
– Я, Федот, как и ты, сам знаешь.
– Отцу своему, Харитону Степановичу, откройся.
Ладно…
В станицу вернулись к вечеру. Наскоро перехватив только что надоенного, парного молока с белым хлебом, Фёдор направился первым делом к Медведевым. Наказал отцу, чтобы тот откопал в сарае его винтовку.
Дверь у Медведевых ему открыл сам Степан Захарович.
– А, Фёдор. Заходи, заходи, гостем будешь. Мы как раз вечерять собираемся. Поснедай с нами.
– Да нет, спаси Христос, Степан Захарыч, я уже со своими повечерял, – отказался Громов. – Николай дома?
– Нету. Как с обеда ушёл с Полиной до Ковалёвых, к тестю, значится, так до сей поры и нету.
– Ну, тогда извиняйте, Степан Захарыч, я побёг, – разочарованно развёл руками Фёдор.
– Что передать-то?
– Да ничего не надо. Я, может, к Ковалёвым заскочу, сам всё скажу, – сказал Громов.
Пошёл дальше по улице, свернул за угол и остановился в нерешительности возле просторного двухэтажного дома Крутогоровых.
«Зайти чи нет? Кто там на хозяйстве? Остался, кажись, один Афона из казаков, да и тот хромает. Ногу где-то повредил… Не буду трогать», – решил Громов. Хотел было уже продолжить путь, как из ворот вдруг вышел сам Афанасий, опираясь на толстый вишнёвый сук.
– Здорово живёшь, Фёдор. Что ж мимо проходишь, и не заглянешь даже?
Фёдор шагнул к калитке, виновато улыбнулся.
– Да к кому же, Афанасий, заходить-то? У вас тут, чай, одни мужние жёнки осталися, казаков нема… Да и тороплюсь я по делу.
– К братану Максе, что ли? – ухмыльнулся Афона. – Так он, я гляжу, не дюже родню признает. Даже отца родного обобрал, земельку офицерскую обрезал.
– Ничего, Афанасий, это ему зачтётся, – с угрозой пообещал Фёдор.
– Где? На страшном суде у Госопода Бога? – подковырнул Крутогоров.
– Нет, на казацком суде. И он уже не за горами, – ответил Громов. – А зараз бывай, сосед, недосуг мне.
– Постой, Фёдор, – Афанасий уцепился за рукав его рубахи. – Зайдём на баз, выпьем в хате по маленькой. А то мои все – в полях, я один остался с ребятишками малыми.
– Нет, Афоня, извиняй – в другой раз, – наотрез отказался Фёдор, не чая, как отвязаться от гостеприимного хозяина.
– Айда, Фёдор, на час, – перешёл вдруг на шёпот Афанасий, – сказать что-то надо важное.
– Ну идём! – Громов прошёл вслед за Крутогоровым во двор, чувствуя, что у того и впрямь, что-то для него есть…
В кухне был накрыт большой стол. Стояла обильная закуска и просыхала начатая, двухлитровая бутыль самогонки. Казаки уселись рядом на широкую лавку. Афанасий, со стуком поставив два гранённых стакана, налил.
– Так вот, ты, Фёдор, слыхал, небось, что на днях по учителю Куприянову да по председателю Совета Сизокрылову стрелял кто-то ночью? – начал издалека Крутогоров. – Когда они домой из правления шли.
– Ну? – вопросительно взглянул на него Фёдор.
– Выпьем, сосед, – чокнулся стаканом о край стакана гостя Афоня.
Казаки привычно глотнули крепкую, обжигающую жидкость, отдающую хмелем и дрожжами. Закусили – кто что нашёл в тарелках. В кухню вдруг ворвался шестилетний сынишка старшего из братьев Крутогоровых, Герасима, попавшего в тюрьму ещё при Временном правительстве. Обхватив Афонькину ногу стал требовательно бубнить:
– Дай и мне водки. Сам пьёшь, а мне не даёшь… Хочу водки, а то бабуле всё расскажу.
– Ах, будь ты неладен, – Афоня, порывшись в столе, выудил оттуда чёрствый, как камень, пряник. Сунув его пацанёнку, выпроводил из кухни. – Так вот, Фёдор, – стрелял по ним Ванька Закладнов, да жаль промахнулся. Это я его подучил. И ещё Ваську Некрасова, да Антошку Мигулинова. Сёдня ночью хотим Дубова Мишку подстеречь в степи. Он в Донском Колосе зараз живёт, а с ним братан твой, Максим. Вот бы подпалить их, да имение генеральское жалко, вдруг хозяева возвернутся… Я тоже вместе с казаками поеду, на коне. Нога у меня, зараза, пулей простреленная.
Афанасий снова налил самогонки. Казаки с размаху чокнулись, так что сильно колыхнулось в стаканах и на скатерть пролились капли. Сглотнули горькое, шибко отдающее сивухой, пойло.
– А ещё, Федька, по секрету тебе скажу, – пьяно шептал Афанасий, – жену Куприянова Райку мы с брательником Тимохой прикончили. Как вышли из станицы вместе с партизанами хорунжего Назарова, так в балке, в кушерях, её сначала снасиловали всей бандой, а посля зарубили. Тимоха рубал, он это любит. Я как поглядел, ажнак жутко стало, до сих пор мурашки по спине бегают, как вспомню.
– Ну ты молодей, Афоня, – искренне похвалил Фёдор. – С бабой – чёрт с ней, на то война… А вот с ребятами своими ты хорошо придумал – большевиков стрелять. И вовремя… Собакам – собачья смерть! Вот только Максима, брата моего не трожь, я сам с ним разберусь. Мы с казаками тоже нынче ночью восставать решили. Я хожу по дворам, людей предупреждаю, кто понадёжней. До ночи надо всех обойти.
В кухню опять вбежал пацанёнок Герасима.
– Дядь Афона…
– Ну чего тебе ещё? – недовольно глянул на надоедливого племянника Афанасий.
– Да ничего… Просто там на улице люди какие-то с ружьями ходют. Маманька говорит, что это красные.
– Что? – Фёдор с Афанасием почти одновременно вскочили на ноги, выбежали на баз.
– Погляди, – опасливо кивнул за плетень Фёдор.
Афанасий осторожно отворил скрипнувшую в петлях калитку и выглянул на улицу, но сейчас же отпрянул обратно, как будто обжёгся.
– И верно – большевики. Красные ленты на шапках… К Астаповым зашли.
– Да, вот так оказия, – процедил в растерянности Громов. – Это кто ж такие, не знаешь? Может, наши, станичные?
– Кто их знает, – пожал плечами Крутогоров. – Зараз хорошего от большевиков всё одно не жди. Что ни день, то что-нибудь новое удумают… Может, опять обдираловка?
– Если свои, грушевские комитетчики, – не страшно, – рассудительно заговорил Фёдор Громов. – Постреляем на базах и дело с концом. Хуже, ежели из Новочеркасска – каратели... В общем так, Афанасий: я побегу, разведаю обстановку, – что к чему, а ты сиди дома и жди от меня вестей. Без меня ничего не предпринимай, понял?
– Ладно, ступай, – согласно кивнул Крутогоров…
Фёдор вышел на улицу и сразу же почуял, что-то неладное: далеко на восточной стороне станицы, где-то в Кочевании или Грушевке, стреляли, разрываясь, лаяли собаки. В нескольких местах к небу поднимались чёрные клубы дыма. Горело уже у них, в Новосёловке. За болтовнёй у Крутогорова Фёдор, оказывается, прозевал важные события: по всей видимости, в станицу и впрямь ворвался какой-то красногвардейский отряд и сейчас творит своё чёрное дело, – реквизирует имущество у зажиточных казаков, либо производит аресты.
Не помня себя, Фёдор бросился по улице к центру, где были правление, церковь и станичный плац. Чем ближе он приближался, тем явственней было видно огромное пламя пожара, поднимавшееся над крышей одного из домов. По улице суетливо метались казаки с вёдрами и бабы. Приглядевшись, Громов понял, что горит просторный, каменный особняк купца Ковалёва. Вместе с домом горел и магазин колониальных товаров.
На площади у правления так же толпились какие-то люди, были видны повозки и лошади… Фёдор вдруг остановился как вкопанный, услышав выстрелы в купеческом дворе. Что бы это могло значить? Кто стрелял? Ответов на эти вопросы пока не находилось. Была уже ночь, но на улице, от яркого пламени, было видно как днём. Высоко в небо вздымались разлапистые языки огня. Народу из соседних дворов всё прибывало. У некоторых в руках были багры – растаскивать горящую крышу. Другие, с лопатами, бросились рыть канавы на соседних базах и огородах, чтобы пламя не перебросилось дальше. Забрасывали огонь землёй.
Снова загремели выстрелы, но теперь уже чуть дальше, в переулке, как раз в там, где жили Громовы. Фёдор, томимый неясной тревогой, бросился по переулку к своему дому. Впереди, прямо на встречу ему, двигались какие-то люди. Ясное дело, они – красные! Четыре человека с винтовками за плечами и две женщины. Внутри у Громова всё оборвалось, он сбавил шаг и пошёл неторопливо, весь напряжённый внутренне, как сжавшаяся пружина. Готовый ко всему. Но пришлые красногвардейцы даже не обратили на него внимания, миновали, оживлённо между собой перешучиваясь и зубоскаля с казачками.
Фёдор снова убыстрил шаг. Вот наконец и дом – целый и невредимый. Сердце забилось радостно, на душе у Фёдора полегчало. Он уже ожидал всего… Во дворе его встретила заплаканная мать.
– Федя, сыночек, иди скорее сюда, – зашептала она ему ласково на ухо, и потянула прочь от дома, из которого доносились звуки гармошки и дикие пьяные выкрики.
Они прошли через баз во флигель в дальнем углу скотного двора, где раньше жили Дубовы.
– В доме нашем – красные гуляют? – с неприязнью спросил Фёдор, кивая назад.
– Они, анчихристы! Будь они трижды прокляты… Анафема! – закрестилась Матрёна Степановна. Ввела Фёдора за собой в саманную неказистую мазанку.
Там сидели жена Тамара, младшие сестрёнка с братишкой и поповна Евдокия Лунь.
– Ну что, жальтесь, что случилось? Где отец? Откель красные? – засыпал их вопросами с порога Фёдор.
– Ох, и не приведи Господь… Ироды, – запричитала попадья. – Церкву подпалить хотели, окаянные, да отец Евдоким не дал. Они ему ружьями убить грозились… В хате всё начисто перевернули, обобрали до нитки. Батюшка было слово молвил супротив, так его, сердечного, так один разбойник швыранул, что он на ногах не удержался, упал. Об сундук головой стукнулся. Зараз пластом лежит, плачет, говорит: помру скоро, матушка, а доченьки нашей, Анфисушки, так и не увижу-у-у, – снова зарыдала Евдокия Мироновна.
– Успокойтесь, матушка Евдокия, не плачьте, не надо, – бросилась её успокаивать Тамара. – Всё обойдётся, поправится отец Евдоким и Анфиса из Петербурга приедет. Вы помолитесь Отцу, попросите… Он всё может.
– А к нам тоже ворвались, – заговорила Матрёна Степановна. – Видно сельсоветчики доказали, что офицер бывший – Прохор-то, и атаманский помощник… Выходьте, шумят, из хаты, мы её зараз подпалим. А на отца, на Прохора-то наганами замахиваются, в бороду тычут. Томка – им в ноги, на живот свой показывает: дитя, мол, пожалейте, ироды… А я скорее в правление, – до Максимки! Он как услыхал, что дома деется, так зараз и прибёг с нашими казаками, выпроводил с база тех, пришлых… Вот сынок какой – молодец! Помог, ослобонил от напасти… Тожеть наган вытащил и кажет ихнему большому начальнику: хоть, мол, гражданин Прохор Громов и бывший помощник атаману, но самолично сознательно от должности отрёкся и Советской власти – не враг. К тому же – мой родной папаша, и первого, кто на него руку подымет, – пристрелю как собаку! Ну пришлые чужаки и отвязались. Отец на радостях им всю самогонку из погреба выставил, лакают сейчас в горнице, чтоб она у них поперёк горла встала!..
Наутро всю станицу облетело страшное известие о Ковалёвых. Когда красногвардейский отряд, прибывший с карательными целями из Новочеркасска, пришёл жечь купца, у него была в гостях дочка Полина с мужем Николаем Медведевым. Солдаты и матросы, большинство из которых были малороссиянами, стали выгонять их из дома. Подгулявший купец вздумал сопротивляться, снял со стены охотничье ружьё, выстрелил и наповал убил одного красногвардейца. Те, в свою очередь, открыли огонь и буквально изрешетили Никифора Зотовича пулями. Выволокли бесчувственного во двор и добили штыками. Николай Медведев бросился было на защиту тестя, но на него навалились толпой, ударом приклада по голове опрокинули на землю. Полуживого вытащили на улицу... Жена купца, в безутешных рыданиях, упала на тело мёртвого мужа, – её на нём и застрелили озверевшие, хлебнувшие самогонки, матросы. Николая Медведева отволокли в правление и заперли там в тигулёвке, а жену его, Полину, изнасиловали. Гонялись и за младшей купеческой дочкой, шестнадцатилетней Зинкой, но она убежала в сады. Помимо ковалёвского, сожгли ещё два дома каких-то богатых мещан в восточной части Грушевки.
Обо всём рассказал Фёдору прибежавший ни свет, ни заря Сёмка Топорков.
– А у вас красножопые на постое стоят? – спросил Фёдор, думая о чём-то своём.
– А то нет, – сплюнул с ожесточением Топорков. – Всю хату провоняли своими портянками. Развесили, босяки, у печки – маманя с Варварой не выдержали, в летнюю кухню ушли ночевать. Дух от их рвани чижолый идёть, как от покойника. Задохнуться можно. Вот, что значит, – кацапы вшивые!
– Что ты хотел, Сёмка, от мужиков? – усмехнулся Громов. – Они ж сроду в бане не моются, ждут, когда грязь сама отпадёт… И бабы у них такие же засранки, бельё по полгода не меняют, оно аж чёрное на них, ан – всё одно носют. А в хате клопов и тараканов – тучи. Я однажды ночевал у кацапов, так всю ночь глаз сомкнуть не мог: тараканы так и шуршат на столе полчищами – столько их много. По полу и по стенам мыши бегают, а с потолка клопы сыпятся. Утром поднялся – весь искусанный в кровь, и простыня вся в кровавых пятнах.
– Красной гвардии в каждом станичном дворе – прорва, – посетовал Семён Топорков. – Как восставать будем, Фёдор? Не управиться нам со всеми. Сомнут…
– Ничего, Сёмка, – успокоил его Фёдор, – придёт и наше времечко, посчитаемся с мужиками. А казакам, которые с большевиками пошли – смерть!..
13
В правлении ещё ни души. На заднем дворе, у двери бывшей станичной тигулёвки, с винтовкой за плечом – статный рослый атаманец Кузьма Лопатин. Охраняет арестованного. Он там всего один, – тоже атаманец Николай Медведев. Подходит секретарь станичного Совета Олег Куприянов, приказывает открыть.
Николай Медведев лежит на топчане, застланном грязной соломенной подстилкой. Голова – в засохшей корке крови, лицо припухшее, в синяках, руки связаны за спиной. Увидев вошедших, Николай, насупившись, отвернулся.
– Развяжи его, товарищ Лопатин, – велел Куприянов.
Кузьма выхватил из ножен шашку и быстро перерезал верёвки. Николай с облегчением потёр затёкшие за ночь кисти рук. Сел, сгорбившись, на лежанке.
– Прости, товарищ Медведев, – подойдя, положил ему руку на плечо Олег Куприянов. – Видит Бог, не наша в этом вина, но всё равно – прости. И не держи зла на Советскую власть. К ней много всякой сволочи сейчас примазывается.
Николай Медведев сидел на соломе, безучастный ко всему на свете, и слепо смотрел в одну точку. К нему подсел Лопатин, достал из кармана бинт и маленькую стекляшку йода.
– Давай перевяжу голову, Коля.
Медведев с остервенением оттолкнул его руку с бинтом.
– Идите вы все к разэтакой матери, благодетели хреновы! Натворили делов, а теперь прощению просите? Каетесь? Не будет вам моего прощения, так и знайте, душегубы! За тестя, тёщу безвинную, за жинку Полюшку – никогда не прощу! – Николай вскочил и, хлопнув дверью, что со стен посыпалась штукатурка, выбежал из арестантской.
– Не надо было его пока выпускать, – вздохнул Олег Куприянов. – Пусть бы посидел в холодной, пока этот чёртов отряд не ушёл, а то натворит что-нибудь сгоряча.
Кузьма впился в лицо секретаря сельсовета злым, немигающим взглядом и вдруг яростно заорал:
– А мне-то какое до всего этого дело? Сволочи они, правду Колька сказал, – рубать их надо. И всю вашу власть поганую – тоже! Не для нас она, не для казаков, понял ты, кацап чёртов? Убирайся лучше отсюда вместе со своими большевиками, не то наведут тебе наши казаки решку!
Куприянов вздрогнул от неожиданности, как будто его ударили по лицу. Даже немного откачнулся от наседающего в запальчивости Кузьмы. Первое время он даже не мог вымолвить ни слова, но потом заговорил с упрёком:
– Ты что, товарищ Лопатин? Что несёшь?.. Ты это брось, – с чужих вражеских слов твои речи. Контрреволюционная пропаганда… Ведь твой же отец жизнь отдал за народное дело, а ты на казачью уловку поддался?
– Ну и что с того, что жизнь отдал? – снова вскрикнул в негодовании Кузьма. – Дурак он, мой отец, вот кто, и погиб по своей дурости, а я не желаю. Понял зараз, где правда, а где кривда.
И Кузьма вышел на улицу, хлопнув так же, как и Николай Медведев, расшатанной дверью.
– Да-а, – задумчиво, вслух проговорил Олег Куприянов, оставшись один в арестантском доме, – пришли, наломали дров, а нам, местным большевикам, теперь расхлёбывать.
Выйдя на улицу, закрыл помещение на висячий замок. Проследовал по скрипучим деревянным ступенькам в здание станичного Совета. В скорее там появился разгорячённый, запыхавшийся Михаил Дубов. Увидев на майдане Куприянова, кинулся к нему.
– Олег Ильич, что ж это творится? По станице грабежи идут, пьянки. Красногвардейцы из украинского отряда за девками во дворах гоняются, тащат на сеновалы. Ежели какая добром не даётся – насилуют… Вчёра купцов Ковалёвых, мужа и жену, побили, хату сожгли… Что ж они делают, сволочи? Как будто с бою станицу взяли.
– Где их командир? – с дрожью в голосе спросил Куприянов.
– Кажись, у деда Аникея Вязова пьянствует.
– Ладно. Разберёмся, – Олег Ильич нахлобучил чёрную фуражку и решительно шагнул к выходу…
У Вязовых и впрямь шла попойка. Ещё издали Куприянов увидел расставленные во дворе, под вишней, набухшей коричневатыми крупными почками, столы и толпу красногвардейцев на лавках. У ворот стояла отрядная двуколка с пулемётом, которую никто не охранял. Внутри, на ворохе узлов и мешков, широко раскинув руки, спал здоровенный детина в полосатой матросской тельняшке, сильно засаленной у шеи.
Куприянов миновал повозку и прошёл по двору к столам. На них громоздились тарелки и чугунки с варенным и жаренным, стояло несколько вместительных, пузатых бутылей с чистой, прозрачной жидкостью. За столами, в разнообразных пьяных позах, расстёгнутые, сидели красногвардейцы, среди них – несколько соседских весёлых жалмерок и вдов. Молодой вихрастый парень с красной звездой на фуражке лихо растягивал мехи тальянки. Посередине база несколько хмельных морячков в тельниках и расстёгнутых чёрных бушлатах вовсю выдавали популярное тогда среди большевицких низов «Яблочко». К ним присоединился и пьяный уже в стельку безрукий Мирон.
Командир отряда, – плечистый, скрипящий ремнями и кожаной курткой, моряк в щегольской мичманке, с биноклем на шее и саблей на левом боку, – обнимал симпатичную, смуглолицую казачку. Что-то ей нашёптывал, щекоча усами мочку уха. Та, то и дело похохатывая, силилась убрать с плеча его руку.
Мирон Вязов, оставив плясунов, схватил со стола стакан, наполненный синеватой жидкостью, и, расплёскивая её, направился к Куприянову.
– А вот и станичная Советская власть к нам пожаловала на огонёк… Товарищ Куприянов, отец ты наш родный, не побрезгуй хлебом-солью, выпей, – протягивал он ему стакан. – Чистый медицинский спиртяка. Как в аптеке… Господа товарищи угощают.
Олег Ильич поморщился, брезгливо сторонясь Мирона. Подошёл к командиру отряда.
– Товарищ, я секретарь станичного Совета казацких и крестьянских депутатов Куприянов. Как вас зовут?
– Командир сводного Екатеринославского отряда революционных анархистов имени товарища Кропоткина Петро Корзюк, – пышно представился собеседник.
– Давайте отойдём в сторонку, мне нужно вам кое-что сказать, товарищ Корзюк, – попросил Куприянов.
– Ну-ну, – командир анархистов с сожалением оторвался от соблазнительной весёлой жалмерки, пьяно покачиваясь последовал за Куприяновым в сад.
Олег Ильич повернулся к человеку в кожанке и флотской мичманке.
– Так вот, товарищ Корзюк, я хочу знать: вы командир красногвардейского отряда или банды грабителей с большой дороги? Что вы вчера натворили в станице? Теперь, после вашей деятельности, казаки отшатнутся от Совета, как от чумы. Вот она, скажут, Советская власть какая! Говорят, что стоят за народ, а сами бесчинствуют.
Командир анархистов враз побелел лицом, лапнул Куприянова за плечо.
– Послухай ты, секретарь, ты тут сидишь в своей дыре и ни черта не знаешь, что на белом свете творится. Ты слыхал, что немцы по Украине идут и остановить их некому? Не сегодня-завтра Таганрог возьмут и здесь будут. А оставшееся по станицам офицерьё казаков мутит и на бунт подбивает. При подходе немцев казаки нам в спину ударят, ты это понимаешь, секретарь? Не удержишься всё одно ты в своей станице, побежишь в Ростов и дальше – через Дон на юг, на Кубань. И вышвырнут козачки всю вашу большевицкую владу с Дона…
– Положение тяжёлое, не спорю, – согласился Олег Куприянов. – Я об этом знаю не хуже твоего, товарищ Корзюк. Мало того, знаю, что творится на юге Донской республики, в Сальском округе, где укрылись банды Походного атамана Попова. Мне в Новочеркасске, в окружном Совете, рассказывали очевидцы: в одном калмыцком хуторе, что признал Советскую власть, офицеры с богатыми калмыками всё население под корень вырезали. Детей, стариков, женщин – всех под чистую. Женщин и молодых девок перед тем как рубить, всей бандой насиловали. Дома пожгли, имущество и скот разграбили… Да что далеко ходить, у меня у самого жену недавно бандиты убили… Перед тем – долго глумились и зверствовали по всякому… Не хочу вспоминать, до сих пор – как заноза в сердце… С Кубани ещё Деникин, сука, с Алексеевым жмут со своими добровольцами. Им под Екатеринодаром по шапке надавали кубанцы, вот они и драпанули к нам в Сальские степи, на зимовники. Теперь тоже злобствуют, за смерть своего предводителя, генерала Корнилова, мстят. В захваченных хуторах и станицах всех большевиков с семьями на штыки поднимают, не щадят ни старых, ни малых.
– Ну вот, секретарь, а ты по врагам плачешь, – самодовольно ухмыльнулся командир анархистов, – какого-то купчишку с бабой пожалел… Тем более, что вражина этот первый стрелять начал, лучшего моего хлопца из охотничьего ружья уложил. Да я бы их всех, гадов ползучих – под корень!.. Так что, мой тебе совет: держи ухо востро и чуть что, – собирай всех своих людей и – в Ростов. Тут, в станице, вы пропадёте, казаки явно бачут не в вашу сторону…
* * *
Николай Медведев вошёл в дом. Отец всплеснули руками, увидев его разбитое лицо и окровавленную голову, мать запричитала:
– Ой, и что ж это делается на свете! Что ж они, ироды проклятые, с нами, Коленька, сделали!
– Окстись! Пойди лучше к Полине, – строго прикрикнул на жену Степан Захарович, – как бы девка чего с собой не сделала.
Николай между тем нырнул в свою комнату, вышел с карабином и своей фронтовой шашкой.
– Ты куда, сынок? – испугался отец. Бросился к нему, не зная что делать. – Дай хоть голову перевяжу, – кровищи то сколько на волоса налипло…
– Ерунда, батя, – отстранил его Николай. – Как там Полюшка?
– Да ничего, поутихла вроде. Снасильничали её большаки твои. Ох, Господи…
– Ничего, – Николай взялся за дверную ручку, – я им, гадам, за всё отомщу. Попомнят, ****и, грушевских казаков!
– Ты погоди, Колька, – кинулся к нему Степан Захарович, – куда ты зараз, днём?.. Хоть ночи дождись, а тогда и езжай с Богом. А ещё лучше к Федьке Громе сходи, он дельный парень, к тому же – односум твой. С ним не пропадёшь.
Николай в нерешительности застыл у двери, раздумывая, что предпринять.
Отряд анархистов, между тем, стал собираться в дорогу. Станичники с затаённой злобой следили за их приготовлениями. После того, как непрошенные постояльцы покинули хату Громовых, Фёдор с опаской вошёл в загаженное помещение. Всё здесь напоминало о недавнем присутствии незваных гостей: в беспорядке разбросанные по комнатам вещи, поломанная мебель, грязь на полу от нечищеных сапог, множество раздавленных на полу окурков, плевки и горы подсолнечной и кабачной шелухи.
Прохор Иванович – мертвецки пьяный спал на кровати в горнице. В кухне – заваленный грязными тарелками и огрызками стол, многочисленные немытые стаканы и кружки, пустые кувшины и бутылки из-под самогонки. За столом, положив чубатую голову на локти, сидел брат Максим. Фёдор подумал было, что он спит, но глаза у Максима были открыты. Он ладе не обернулся на скрип входной двери и продолжал так же сосредоточенно о чём-то думать.
Фёдор, не глядя на Максима, подошёл к столу и взял наполовину опорожнённый стакан с самогонкой. Выпив одним глотком, грохнул пустым стаканом по столу. Максим удивлённо поднял глаза на брата: они были мутные и бессмысленные. Он был мертвецки пьян.
– Ну что, Макся, – Фёдор присел рядом с братом, – что будем делать дальше? Опять волками друг на дружку глядеть, или, может, снова породнимся? Видал, какая она, ваша новая власть?
Максим продолжал упрямо смотреть мимо Фёдора, куда-то в одну точку. В голове у него всё перевернулось. Голова раскалывалась после ночной пьянки. Максим, ничего не говоря, так же взял со стола стакан с самогонкой, запрокинувшись, долго тянул горькую, противную жидкость.
– Так что, братан, бросай свои шашни с большевиками, покель не поздно, – продолжал нравоучительно увещевать младшего брата Фёдор. – А то гляди, посля ещё пожалеешь, что меня не послушался, да поздно будет. Слово тебе даю: не нынче – завтра их всех, бандитов красных, казаки перевешают… Там ведь одни мужики, в Совете, а ты Макся, – казак. Наш ты плоть от плоти, к тому же – офицер… Так что, возвертайся назад – до дому, до хаты, а голодранцам служить брось. И батю не бойся, он после вчерашнего примет. Ну так как?
Максим поднял непослушную голову, внимательно посмотрел в глаза брату.
– Видать, так оно и есть… Твоя правда, Федька!..
Под вечер, когда Громовы расселись в уже прибранной днём кухне вечерять, а Матрёна Степановна вытаскивала из печи ухватом дымящийся чугунок с борщом, в окно кто-то тихо, но требовательно постучал. Фёдор, сорвавшись с места, бросился открывать. На пороге стоял Николай Медведев в полном боевом снаряжении.
– Федька, выйди-ка на час, поговорить надо.
Фёдор торопливо шагнул за порог, увидев у ворот подсёдланного строевого коня Николая. В руках у него была плётка.
– Так вот что, Фёдор, – тронул за плечо односума Николай. – Красные только что ушли из станицы. Седлай быстрее коня, поднимай казаков – пойдём вдогон. Ночью в степи устроим засаду, постреляем иродов, как куропаток.
Тут из кухни выглянул Максим. Увидев его, Николай осёкся на полуслове.
– Ничего, – дружелюбно улыбаясь, посмотрел Фёдор на брата, – не бойся, Колька, у меня от родного брата секретов нема... Правда, Макся? – обратился он к брату. – Мы зараз смотаемся по быстрому кое-куда, а ты, как повечеряешь, – сходи в сельсовет, узнай, чем они там занимаются?..
1972 – 2010 гг.
(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)