XI. Нигилизм
Все наше предыдущее исследование было не более чем приуготовлением к рассмотрению явления под названием «нигилизм». Явления и состояния, характеризующего личность и общество последних полутора веков европейской цивилизации. Добавим: и не только европейской. И эта заключительная глава - тоже не более чем попытка верификации предложенной нами гипотезы: становление личности и общества в историческом аспекте есть изменение баланса эготивной и корпоративной установок, и что баланс этот изменяется вполне определенным образом: увеличение эготивной установки личности и корпоративной установки общества, и, соответственно, уменьшение корпоративной установки личности и эготивной установки общества. Относительно дефиниций «личности» и «общества» мы уже определились в первых двух главах исследования, хотя отчетливо понимаем, что они не так хороши как хотелось бы. В идеальном случае оба эти понятия должны были бы предстать как чистые феноменологические сущности, то есть как интуитивно прочувствованные феномены в предельно ясном и всеобщем виде. И насущная потребность именно в такого образа и качества понятиях давно назрела. Но даже в том виде, каком эти понятия предстают здесь, они вполне релевантны, чтобы проследить процесс становления того, что не является ни человеком, ни человечеством, ни индивидом, ни социумом, но имеющими ко всему здесь перечисленному самое непосредственное отношение.
О нигилизме как о процессе, как явлении, ощущении, состоянии мировоззрении и даже как об онтологической сущности идет речь вот уже без малого полтора столетия. А нигилистами часто называют тех, которые в той или иной области человеческой деятельности отступают от общепризнанных норм и традиций или отрицают ценность общепризнанных ценностей. К нигилистам же часто причисляют и тех, кто в своей деятельности пользуется средствами обычно осуждаемыми: террором, в частности. Крайне правые и крайне левые общественные движения тоже иногда называют нигилистическими. Как бы там ни было, но о нигилистах и нигилизме с середины XIX века заговорили настойчиво и повсеместно. И хотя в этой разноголосице царила невообразимая путаница (и продолжает царить и по сию пору), общая картина вырисовывалась достаточно явственно: в европейской философии, культуре, социальных институтах происходит нечто такое, что до этого никогда не встречалось. И это «нечто» все согласно нарекли «нигилизмом». Очень многие из числа мыслящих и чувствующих посчитали, что нигилизм - это что-то вроде болезни или, во всяком случае, симптома какой-то новой, неведомой болезни, которая в латентной форме доселе пребывала в обществе. Замечено было также , что носителями этой болезни в первую очередь являются аутсайдеры общественного организма, по тем или иным причинам не вписавшиеся в его структуры. То есть, как это всегда бывает в сомнительных случаях, приняли причину за следствие. Вот, кстати, после всех этих «открытий» впервые и серьезно заговорили именно о «личности» и об «обществе» как о вполне самостоятельных феноменах. И тогда же, и тоже впервые, понятие «культура» вошло в обиход уже не в смысле чего-то установленного и общепринятого, как духовная человеческая ценность, но как что-то постоянно становящееся и объективное, как вполне самостоятельный агент человеческой деятельности. Вот эти два последних замечания следует постоянно иметь в виду при рассмотрении явления «нигилизм».
Шопенгаур - предтеча всех без исключения нигилистов, говорил о том, что отвергшая сама себя воля признает весь существующий мир «со всеми своими солнцами и млечными путями» за ничто. Пессимизм, как последняя и исчерпывающая критика, доводит свою критическую логику до предельного обобщения: мир плох. Бесцельность, хаотичность и иррациональность и есть главные составляющие его бытия. Осознающая подобную реальность личность вынуждена подобный мир отвергнуть, т.е. признать небытие желательнее бытия. А всякая личностная проблема становится проблемой онтологической. Впервые отчетливо заявлено о «ничто». И уже в XX веке Хайдеггер попытался это «ничто» осмыслить феноменологически, когда ощущение «ничто» как ощущение ужаса приоткрывает нам сущее. Но к Хайдеггеру мы еще вернемся.
Нигилизм, как мы для себя определились, есть нынешний период становления личности и общества. А отсчет этого периода следует вести с середины XIX века.
Термин «нигилизм» на слуху появился в Европе где-то в двадцатых годах XIX века и вначале означал просто «отрицание» (у Якоби в 1816 году и у Надеждина в 1829). И мало кто тогда предполагал, что сгоряча запущенное в оборот словцо станет не только знаковым, но и центральным понятием для обозначения процесса всей нынешней мировой цивилизации. И здесь перед нами предстают две ключевые фигуры европейской мысли, чьи учения и определили два вектора становления нигилизма: Штирнер и Кьеркегор.
Мы устоим перед соблазном магии цифр и мистики хронологии, но факт почти одновременного появления двух людей (одного в Германии, а другого в Дании), почти одновременно скончавшихся и опубликовавших свои главные произведения также почти одновременно, - не может не поразить воображение. Когда они родились, еще были живы Кант, Фихте, Гегель, Шеллинг, Шопенгауэр. Тогда на философском Олимпе царствовал Гегель (его лекции слушал Штирнер). Блистал несравненный Шеллинг (Кьеркегор специально приезжал из Дании вкусить плодов «философии откровения». Вкусил - и разочаровался). Фейербах, а затем и Маркс в это время благополучно разделывались с классической немецкой философией. И вот в созвездии этой замечательной философской плеяды вспыхнули две «сверхновые», которые, как оказалось впоследствии, если и не озарили небосклон человеческой мысли радостным светом, но во всяком случае стали такими неординарными явлениями в философской астрономии, когда для их обозначения начинают пользоваться уж совсем непривычными для слуха названиями: квазары, черные дыры, нейтронные звезды ...
Оба они оказались несвоевременны. Так бывает в тех случаях, когда человек или отстает от своего времени, или опережает его. Так случилось, к примеру, с Аристархом Самосским, который учил о собст¬венном вращении земли и об обращении его вокруг Солнца. Напиши он это в 1543 году, то его теория восторжествовала бы и он именовался бы Николаем Коперником. Можно, конечно, опережать свое время, но не на 1800 лет! Впрочем, Штирнер и Кьеркегор свое время опередили совсем ненамного: 50-100 лет - не срок по историческим часам. Кьеркегор понимал свою несвоевременность и предсказал, что его время придет в следующем столетии. Так и случилось: Кьеркегор угадал с точностью до минуты (по историческим часам). Штирнер ничего не предсказывал, но и его час пробил. Или, вернее, все еще бьет. Оба вернулись из безвестности, чтобы еще раз сказать то, чего в силу врожденной тугоухости не услышали их современники.
Скажем так: вся, или почти вся, современная европейская философия во многом обязана Кьеркегору.
Со Штирнером все иначе. Если его имя и всплывает в чей-то памяти то или к случаю или по недоразумению. И во многом здесь «виноват» Ницше. Этот гениальный, великолепный и ослепительный апологет Штирнера (увы, это так!) во всем затмил своего предтечу; затмил и отодвинул предшественника еще глубже в безвестность и тень. И тут уж ничего не поделаешь... Из искры разгорелось пламя. Но искру для пламени ницшеанства высек все же Штирнер.
Схожесть творческого и жизненного пути двух «сверхновых» или, если хотите, «двойных» звезд (есть, оказывается, и такие) поражает воображение: непонятость современниками, крах личной жизни и никем не замеченная смерть (да и прожили они меньше, чем любой из их знаменитых современников) - чудны дела твои, господи... Автор единственного произведения «Единственный и его собственность» мог безо всяких потерь обойтись без большей его части. Он вообще мог обойтись четырьмя фразами и навсегда остаться тем же самым Штирнером. Вся его скучная и невыразительная критика религии, социальных институтов и морали ничего не прибавляет и никак не объясняет главное утверждение Штирнера: Я - Единственный. Это уже потом Ницше (кстати, родившийся в год выхода «Единственного») с блеском, широтой и выразительной виртуозностью подвергнет жесточайшей критике то, что неуклюже пытался сделать Штирнер. Ницше (Ессе Homo, сверхчеловек, Заратуста, Антихрист, Распятый — его неузнаваемо-калейдоскопические личины), оказавшийся по ту сторону добра и зла, злой мудростью своей веселой науки философствования, молотом тешившийся и над генеалогией морали от эллинов до Вагнера, и над всем человеческим, слишком человеческим ..., Ницше мог бы, подобно Ньютону, сказать: «я увидел так далеко, потому что стоял на плечах гигантов» (указывая с усмешкой на низкорослого Роберта Гука, безуспешно оспаривавшего у Ньютона приоритет открытия закона всемирного тяготения).
Сначала эти четыре высказывания Штирнера.
«... И Бог и человечество обосновали свое дело на ничем, т.е. только на себе самих. Попробую и я тоже обосновать свое дело на себе самом, ибо, подобно Богу, тоже представляю отрицание всего остально¬го, я тоже составляю мое все, я тоже - Единственный».
«Борьба за самоутверждение совершенно неизбежна...».
«У порога Нового времени стоит «богочеловек».
«Я собственник моей мощи и таковым я становлюсь тогда, если сознаю себя Единственным .... Всякое высшее существо вверху меня - бог ли, человек ли - умаляет чувство моей единственности и бледнеет лишь при лучезарном солнце этого сознания. Если на себе, Единственном, я утверждаю свое дело, тогда оно покоится на своем бренном и смертном творце, который сам же себя и «пожирает», и я могу заявить: «Ничто - вот на чем я утверждаю мое дело»(109).
Эти слова мог сказать или сумасшедший, или пророк. Оказалось: пророк. Человек своего времени, впитавший с молоком своей духовной матери — классической немецкой философии — пристрастие к приличиям академического творчества, Штирнер занудно, скучно и неуклюже (наихудший из всех учеников Гегеля) критикует религию, мораль, право, философию и попутно все что угодно, лишь бы его доводы в утверждении Единственного казались бы убедительными. Я - Единственный, потому что... Пророку нет надобности в этом «потому что». Пророк ничего не доказывает, но утверждает. Остерегайтесь подделок! И все-таки Штирнер оказался настоящим пророком, несмотря на это беспомощное «потому что». Косноязычный Моисей узрел бога, обуялся идеей и, указав путь в землю обетованную, повел свой народ. Косноязычный Штирнер тоже узрел бога. И бог этот оказался — «Ничто». Указал путь в Никуда. Самоутверждение, богочеловек, ничто - вот три краеугольных камня, на которых построил свое здание бытия Единственный. Или, вернее так: вот три камня — все, что осталось после того, как Единственный разрушил здание бытия, в котором доселе обитал человеческий дух.
Другим единовременным пророком нигилизма оказался Кьеркегор. Если бы мы поставили перед собой задачу запутать малосведущего читателя, то привели бы здесь несколько цитат из Кьеркегора, приписав их Штирнеру. И доверчивый читатель, безусловно, поддался бы обману. Вслушайтесь.
«То, чем я... интересуюсь - это я сам»(110).
«Если личность является абсолютной, то сама она и есть та ар¬химедова точка, с которой можно двигать миром»(111).
«Я избрал Абсолют. А что такое Абсолют? Это я сам в своей вечной ценности»(112).
«Если множество есть зло, грозящий нам хаос, то спасение лишь в одном: стать единичным»(113).
Ну, чем не Штирнер?
И даже эпитафию, которую придумал для себя Кьеркегор, (hiin Enhelte - тот Единичный) вполне можно было бы приписать Штирнеру.
Если бы Кьеркегор ничего не написал бы кроме стостраничного «Страха и трепета» (а его литературное наследие насчитывает более 10 000 печатных листов!), то все равно он остался бы для потомков все тем же самым «датским Сократом». Вернее: «датским Арваамом». Именно в «Страхе и трепете» им сказано все, что он хотел сказать, а все остальное им написанное - лишь вариации (пусть и великолепные, но вариации) на «авраамову» тему.
«Страх и трепет» - это трагическое переосмысение событий, описанных в 17-22 главах библейской книги Бытия. Суть событий, напомним, такова: бог явился к 99-летнему Аврааму и заключил с ним завет (договор), по которому обещал сделать Авраама отцом множества народов, а взамен Авраам и его потомки будут «обрезать» всех младенцев мужского пола в знак их богоизбранности. Жене Авраама Сарре в ту пору было 90 лет, и у них не было детей. Сарра, конечно, посмеялась над предложением Авраама, но свершилось чудо: Сарра зачала, выносила плод и родила сына. Сына назвали Исааком. А затем бог снова явился Аврааму и сказал ему следующее: «Возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Иссака; и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор. О которой я скажу тебе»(114). Можем себе представить, что значили слова бога для
Авраама! И теперь, а уж тем более в те архаические времена, лишь потомством славен всякий человек. В потомстве были и смысл, и цель жизни. А когда бог приказывает принести в жертву единственного долгожданного (скорее: чудом появившегося) отпрыска ... Мы-то с вами знаем, как безжалостен, злонамерен и коварен бывает ветхозаветный бог иудеев, когда снисходит до договоров с простыми смертными.
Кьеркегор пишет: «Он знал, что сам Господь всемогущий испытывает его, он знал что это была самая тяжкая жертва, но он знал также, что ни одна жертва не бывает слишком тяжела, когда ее требует Господь, — и он занес нож»(115). Дальше же все случилось по голливудскому сценарию: назревающая трагедия завершилась хеппи-эндом. Ангел Господень подкинул в кусты барана (чуть не написал: рояль) и приказал Аврааму принести заместительную жертву. Исаак спасен, партер рукоплещет. Вот такой кунштюк!
Снова Кьеркегор: «С того дня Авраам состарился, он не мог забыть, что потребовал от него бог. Исаак процветал как прежде; но глаза Авраама потемнели, он не видел больше радости»(116)
Авраам заглянул в бездну. И его охватил ужас. Не знаем, как точно переводится кьеркегоровский «Trygt og Baeven», но, как нам кажется, вместо сдвоенного «Страха и трепета» уместнее было бы название «Ужас». Бог исполнил свое обетование. Семя Авраама получило путевку в жизнь. Но цена? Авраам посмотрел в лицо бога и ужаснулся: оно оказалось лицом Медузы. Авраам ужаснулся. «... Глаза Авраама потемнели». Авраам никогда не сомневался в своей вере: такая была вера у Авраама. Не сомневался он и потом, когда увидел настоящее лицо бога. «Несчастнейший» - это Кьеркегор об Аврааме и себе самом. Бог, конечно, переборщил в своих испытательных экспериментах. Мы помним, что Иов тоже немало претерпел от жестоких испытаний своего бога, и, в конце концов, возроптал. Не то - Авраам. Но когда он увидел предел, Ничто, настоящее лицо бога, «его глаза потемнели, он не видел больше радости». Здесь весь Авраам - Кьеркегор.
Христианин ли Кьеркегор? Если понимать христианство так, как понимают его большинство верующих, то нет. Верил ли Кьеркегор в бога? Безусловно. Как никто другой. Этот «датский Тертуллиан» принимает христианство в его, предельном обобщении: христианство есть страдание, отчаяние, отторжение от всех других и страх (ужас). Христианство - дело личное. И вера — она либо есть, либо ее нет. Бессмертие? Оно недоказуемо. Но жажда бессмертия - его залог. Вся же жизнь - это «жизнь к смерти». «Мне представляется, будто я раб на галере, прикованный к смерти; каждый раз, с каждым движением жизни, звенит цепь, и все блекнет перед лицом смерти, — и это происходит каждую минуту»(117) И хотя Кьеркегор называет себя христианином, но его истинный бог вне Христа и помимо Христа; его бог - бог Иова, Иеффая и Авраама, иудейский ветхозаветный бог. Нельзя стать иудаистом, не будучи евреем (как нельзя стать индуистом, не будучи индийцем), но Кьеркегор в своем безоговорочном фидеизме поднимается и над национальной идентичностью, и над конфессиональной принадлежностью. «Человек качественно отличается от других животных видов тем, что личность, единичный, выше рода».(118) По-настоящему верующий не нуждается в посредниках. «Либо существует парадокс, согласно которому единичный индивид в качестве единичного стоит в абсолютном отношении к абсолюту, либо Авраам погиб»,(119) — так заканчивает свой «Страх и трепет» Сёрен Кьеркегор, который встал один на один со своим богом и посмотрел ему в лицо. И его охватил ужас (страх плюс трепет). И глаза Кьеркегора потемнели, он не видел больше радости...
С Кьеркегора и Штирнера (со Штирнера и Кьеркегора) и следует вести отсчет начала европейского нигилизма. И именно эти два мыслителя (а вернее: пророка) определили два русла, по которым этот неудержимый поток нигилизма обрушился на Европу. Русло Штирнера: Единственный, Отрицание, Ничто. Русло Кьеркегора: Единственный, Ужас, Бог.
Если определится регионально, что в Западной Европе в конце концов восторжествовала линия Кьеркегора. Правда, предварительно Кьеркегор был окончательно забыт (да и мало кому известен был и раньше), но потом в десятых - двадцатых годах XX столетия этот «датский Феникс» возродился из небытия, чтобы уже в пятидесятых стать поистине властителем дум просвещенной Европы.
В Европе же Восточной, т.е. в России, сразу же и безоговорочно восторжествовало учение Штирнера, хотя большинство его приверженцев и слыхом не слыхивали имени создателя «Единственного».
Нисколько не умаляя величия фигур этих двух изначальников нигилизма, отметим все же, что две другие фигуры — Достоевский и Ницше — на их фоне выглядят куда как более значительно. Если воспользоваться евангельской таксонометрией, то Штирнер и Кьеркегор - пророки нигилизма, или, если угодно, Иоанны Крестители, а Достоевский и Ницше -его «христы», или антихристы (что в приложению к нигилизму - одно и то же).
О Достоевском написано много и разного. Любой уважающий себя литературный критик, искусствовед, философ или писатель - все те, кто так или иначе причастен к миру творческой кухни, рано или поздно отмечается Достоевским. Да и всякий мало-мальски начитанный интеллигент не преминет разок-другой высказать свое мнение о его творчестве и героях. Вот и ваш покорный слуга в свое время не избежал этого искуса: написал два эссе («Евангелие от Смердякова» и «О солярном ничтожении у Достоевского»). Написал и вовремя остановился. И зарекся никогда ничего подобного не делать. Ведь и без того ежегодно публикуется тысячи исследований по Достоевскому (а сколько уже их опубликовано!). Но мне, многолетне болевшему Достоевским ( болевшему, но не выздоровевшему: болезнь неизлечима), все-таки придется отступиться от зарока - предмет исследования обязывает, и, по здравому размышлению, поделиться некоторыми замечаниями.
Замечание первое. Все, или почти все, написанное о творчестве Федора Михайловича, напоминает описания камешков или смальты огромной мозаичной картины под названием «Мир Достоевского». И все, или почти все, в этих описаниях верно (положимся здесь на дотошность и добросовестность неутомимых исследователей), но вот что же изображено на этой картине, увы, еще никто из них толком и не сказал. Потому, что не знал. А все эти разговоры о полифонии, расщепленности сознания, антиномичности, монологичности, плюрализме, психологизме, двойничестве, самодостаточной множественности и прочих интересных вещах — ничего, по сути, не прибавляют к пониманию содержания картины.
Замечание второе. О феномене Достоевского. Действительно, если не брать в расчет любителей «мыльных» и «крутых» романов, а также не умеющих читать хотя бы по складам, то приходится признать: Достоевский - самый читаемый писатель в мире. Или, во всяком случае, наиболее читаемые писатели наверняка укажут на Достоевского как на писателя «номер один» в своей «золотой библиотеке». И, опять же, никто еще до сих пор толком не объяснил: почему именно Достоевский? Почему, скажем, Ницше - сам звезда первейшей величины - с таким пиететом упоминает этого «глубокого человека» - «единственного психолога, у которого я мог кое-чему научиться: он принадлежит к самым счастливым случаям моей жизни, даже более, чем открытие Стендаля»? (120) И почему почти слово в слово ему вторит Энштейн - тоже не последний человек в храме высокой мысли: «Достоевский дает мне больше, чем любой научный мыслитель. Больше чем Гаусс»? (121) И почему именно Достоевский был самым любимым писателем Геббельса - второй после Гитлера зловещей фигуры «третьего рейха»? Мы уж и не говорим о многочисленных мыслителях всех пяти континентов (Антарктиду в расчет не берем), считающих Достоевского своим духовным наставником. На эти «почему?» до сих пор никто не дал внятного ответа.
Замечание третье. Об идеях Достоевского и о его личности. Здесь уж вообще полная неразбериха. Впрочем, сама его жизнь дает к тому веские основания: психические травмы в детстве, петрашевство, каторга, беднолюдство, эпилепсия, странное христианство, антинигилизм, воспитание наследника престола, «пушкинская речь», и проч. и проч. вплоть до торжественных похорон, когда монахи вышли встречать гроб с его телом за стены монастыря (царская почесть) - все это вкупе кого хочешь может сбить с толку. И сбивает. Принято считать, что три главные человеческие проблемы — этическая, религиозная и эстетическая —решаются Достоевским тремя центральным идеями: «народ - богоносец», «истинное православие» и «красота - спасительница мира». Впрочем, этическое и религиозное у Достоевского нераздельносущно. И «истинное православие» как бы в одной упряжке с «народом-богоносцем». Ход понятен: от богоизбранного народа (иудеев) к народу-богоносцу - русским. Да и филофеевское речение о «третьем Риме» тут пришлось как нельзя кстати. Но, ей-богу, нигде мы не находим у Достоевского даже намека на доказательство истин¬ности подобных упований. Абсолютно ничего. Богоносчество Шатова? Смешно. Может быть, что-то у Тихона? Ни ей-ей. В идиотствующем Мышкине? Или в Алеше Карамазове? Ни намека. А уж по поводу «истинного православия» у Достоевского и говорить не хочется. «Пескарики кушаете, в день по пескарику, и думаете пескариками бога купить!» (122) Про скучное глубокомыслие старца Зосимы даже и говорить не хочется. «Идеи Христа - в массы!» - таков убогий агитпроп в стиле Достоевского - Зосимы. Сплошные миловзоры! А ведь знает, знает Достоевский, что его богоносец и юную отроковицу может совратить и за луковицу убить. И совращает, и убивает! Что же до «красоты, которая спасет мир», то уж здесь, извините, уж ни в какие ворота не лезет! О какой «красоте» у него речь - непонятно. Ведь не о красоте же Настасьи Филипповны. Неужто о ее? Так ее красоту господин Тоцкий оценил вовремя и по достоинству: ровно в семьдесят пять тысяч. Правда Парфен Рогожин в любовной горячке аукционного азарта и ста тысяч рублей не пожалел, но, скажите, спасение-то в чем? Может спросим у Федора Карамазова насчет спасительной красоты? Большего специалиста по «спасительным красотам» искать - не найти. «Блаженно чрево, носившее тебя, и сосцы, тебя питавшие, — сосцы особенно!» (123) Любое чрево и любые сосцы, надо полагать: ведь для него все женщины равно прекрасны. «Во всю мою жизнь не было безобразной женщины, вот мое правило!... По моему правилу, во всякой женщине можно найти чрезвычайно, черт возьми, интересное, чего ни у которой другой не найдешь, — только надобно уметь находить. Вот где штука! Это талант» (124) Все так: ведь сумел же Федор Карамазов найти это «чрезвычайно интересное» у Лизаветы Смердящей! Можно только удивляться тому, что Федор Достоевский (чуть не написал: Карамазов) прежде, чем заставить Раскольникова убить старуху - процентщицу и сестру ее Лизавету, не понудил своего героя изнасиловать этих «спасительниц мира» - было бы вполне в русле его творческого метода. Чтобы там ни говорили, но Шекспир у Достоевского не выше сапог, но, будем справедливы: и сапоги не выше Шекспира. Идеал «мадоннский» у него совпадает с идеалом содомским, а рафаэлевская красота вполне конгениальна красоте панельных дам. «Красотки спасут мир» — так, по Достоевскому, было бы точнее.
Несколько слов о творческом методе. Все зрелые произведения Достоевского - своеобразные «ленты Мебиуса». Вы держите путь в одну сторону, имея ориентиром Полярную звезду, но в конце концов попадаете в сторону прямо противоположную, когда перед вашим взором появляется Южный Крест. Этот непредсказуемый виртуоз помимо нашей воли втягивает нас в своеобразное «пети-же», втягивает и счастливо надувает сидящих в нас Фердыщенко. Законов жанра Досто¬евский не признает. С жанром у него вообще плоховато, если понимать жанр в классическом смысле. Его романы, записки, заметки, дневники, повести, рассказы никак не отвечают своим обозначениям. Следуя недавней российской традиции, пущенной в оборот Пушкиным, назвавшим свою поэму «Евгений Онегин» романом, и подхваченной Гоголем, обозвавшим свой мертворожденный роман поэмой, Достоевский свой дебютный опус «Бедные люди» наименовал романом, хотя начиняющие его эпистолы скорее похожи на исковые заявления, или, в лучшем случае, на доносы (на ближнего ли своего или на самого себя...). Да и все последующие его сочинения с равным успехом могли именоваться: просьбами, жалобами, социальными манифестами, политическими прокламациями, бухгалтерскими отчетами, протоколами допросов, стенографическими отчетами судебных заседаний и т. п. И оттого стилистика произведений Достоевского ( если говорить о стилистике в строгом, флоберовском измерении) ниже всякой критики, а точнее — вне критики. А уж с законами - дело совсем швах. Всякие законы, хоть государственные, хоть воровские, имеют мало-мальски связную логику. У Достоевского все сплошь беззаконно и алогично. Вы, предположим, начинаете играть в шашки, а по ходу игры, выясняется, что - в поддавки, то есть и не в поддавки вовсе, а в шахматы, в которых короля первым же ходом обезглавливают, а королеву отсылают в Соловки; пешка на восьмой горизонтали превращается в пиковую даму; конь ходит на костылях, падающие на доску игральные кости на всех своих сторонах имеют заветные «шестерки», но, падая, превращаются в бильярдные шары, закатывающиеся в «бутылку Клейна»... Здесь можно продолжать до бесконечности. Дурной, разумеется.
Достоевский-Лямшин торжественно начинает с «Марсельезы», а потом, по-шулерски, переводит все в гаденькие звуки «Mein lieber Augustin».
Подведем некоторые итоги. Вернее, итог. Достоевский - первостепеннейший нигилист. Двойной, тройной и еще бог знает сколькостепенный агент самого себя. Своеобразный Мата Хари нигилистического духа. Он слышал эпоху как никто другой и заглянул в бездну. Заглянул и увидел скособоченную черную баню с пауками по углам, да облезшее треснутое зеркало на стене. Посмотрелся в зеркало, а в отражении ему плотоядно ухмыльнулся Федор Карамазов. Никаким дзэн-будцистам с их головокружительными коанами подобное и не снилось!
Когда вы осознаете, что Достоевский самый настоящий нигилист, тогда все сразу встанет на свои места (или, напротив, все со своих мест стронется). И у вас наступит просветление (или помрачение). Вы отравлены. «Не пей вина, Гертруда!» Но уже поздно. Яд начал действовать. И поздно бежать к аптекарю за противоядием. Звоните лучше знакомому прозектору. А перед тем как кануть в Лету, посмотритесь на себя в зеркало. «Все - шельмы-с! Стихи - вздор-с! Коли бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели», - строго скажет Вам из зеркала неприлично осклабившийся Смердяков.
Достоевский мог, подобно Штирнеру (о нем он слыхал от петрашевцев) обойтись одними «Записками из подполья», или, как Кьеркегор - «Страхом и трепетом» (чего Кьеркегор не сделал), чтобы стать одним из четырех (о четвертом речь впереди) главных столпов нигилизма. Да и сами «Записки» могли бы без особого ущерба быть сокращены по меньшей мере вдесятеро. Но законы жанра! Но общественное мнение! Но свой устав в чужом монастыре! Сам Достоевский жаловался брату, что повесть «... слишком странная и тон резок и дик; может не понравиться; следовательно, надобно, чтобы поэзия все смягчила и вынесла». (125) Трудно сказать, что Достоевский имел в виду, употребляя слово «поэзия». Не секрет, что вообще к поэзии Достоевский был глух до чрезвычайности. Вместе с мыслителем в Достоевском благополучно уживался капитан Лебядкин - его поэтический двойник. Понятное дело, что никакой «поэзии» у Достоевского не вытанцевалось. Вышла сплошная мармеладовщина. Как, кстати, не вышла и «критика» у Штирнера. Зря старались. Да и не царское это дело - критиковать и поэтизировать.
Но теперь, послушаем Самого.
«А впрочем, о чем может говорить порядочный человек с наибольшим удовольствием? Ответ: о себе».
«Человеку надо - одного только самостоятельного хотения, чего бы эта самостоятельность не стоила и к чему бы ни привела».
«Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить» (126)
Узнали Штирнера? Или, во всяком случае, русского Штирнера? Или его двойника? Есть у Достоевского и другой двойник (или тройник - если только возможен здесь такой неологизм) - Кьеркегор. Но уже не на поле «чайной церемонии», а на поле христианства. Если Кьеркегор выбирает из «либо с человечеством, либо с богом» - бога, то и Достоевский из «либо с истиной, либо с Христом» - Христа. И Шестов по этому поводу замечает: «И тут он до такой степени приближается к Достоевскому, что можно, не боясь упрека в преувеличении, назвать Достоевского двойником Киргегарда». (127) Мы уже говорили о «христианстве» Достоевского, и, при всем своем уважении к мнению Шестова (тоже не последнего нигилиста), подтверждаем: «христианство» Федора Михайловича - не более, чем фрагмент все той же игры в «пети-же». Осталось назвать еще одного двойника Достоевского. В нем (двойничестве) признается Фридрих Ницше в своем письме Овербеку (1887 год) после прочтения «Записок из подполья»: «Инстинкт родства (или как его еще назвать?)... радость моя была чрезвычайной» (128)
Безусловно, что все последующие «белокурые бестии» Достоевского вышли из его «подполья». А вернее: никогда из него и не выходили. Все они нигилисты, так сказать, «второго призыва». Иван и Федор Карамазовы, Смердяков, Ипполит, Свидригайлов, Кириллов, Петр Верховенский, Раскольников, Версилов, Ставрогин, Лужин - обаятельные и отвратительные, эти многочисленные двойники «подпольного человека» веско подтверждают многозначность, многогранность и чрезвычайную всеохватность нигилизма как явления.
А вот нигилист Шигалев вышел из подполья Севильи, из «Великого Инквизитора». И пусть вас здесь не смущает очевидный анахронизм (Шигалев родился под пером Достоевского раньше Великого Инквизитора), мы же помним: у Достоевского возможно все, что невозможно. Но главное -в другом. Достоевский впервые заговорил о нигилистическом обществе. И Штирнер, и Кьеркегор до это говорили о личности, но ничего - об обществе. То есть, об обществе они говорили как о чем-то костном, вечно инертном и вполне конкретном. В общем, они говорили о социуме. Достоевский же впервые одухотворил социум, наделил его качествами, социуму не принадлежащими. В сноске к названию «Записок из подполья» (единственный в литературе случай, насколько мне известно) делает очень важное замечание: «... Такие лица, как сочинитель таких записок, не только могут, но должны существовать в нашем обществе, взяв в соображение те обстоятельства, при которых вообще складывалось наше общество». (129) В этом и сказался гений Достоевского, почувствовавшего, увидевшего и услышавшего: нигилистическая личность есть зеркальное отражение нигилистического общества (или наоборот - что одно и то же). Вслед за Достоевским это отметит и Ницше, а позже - Шпенглер и Хайдеггер. Последний, определяя нигилизм, назовет его специфическим свойством современной западной мысли со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Теперь о «первом совершенном нигилисте Европы»,(130) о Ницше. Вообще о Ницше и ницшеанстве написано столько, что нам нет нужды повторять чужие перепевы. Остановимся на исследовании Хайдеггера, да и то только в той части, где он итожит взгляды Ницше в связи с проблемой нигилизма. В своей работе «Европейский нигилизм»(131) Хайдеггер подвергает тщательнейшему анализу незавершенное сочинение Ницше «Воля к власти» в контексте всего мировоззрения «отшельника из Сильс-Мария». Тезисно это звучит так: «названные пять главных рубрик -«нигилизм», «переоценка прежних ценностей», «воля к власти», «вечное возвращение того же», «сверхчеловек», - показывают метафизику Ницше каждый раз в одном, но всегда определяющем целом аспекте»(132) Напомним, что «метафизика», по Хайдеггеру, есть ничто иное как «истина о сущем», и таким образом Хайдеггер рассматривает учение Ницше как онтологическую проблему. Что же выясняется в процессе рассмотрения? Что «нигилизм» есть учение о пошатнувшихся прежних ценностях бытия. Что «переоценка прежних ценностей» есть исчезновение прежних ценностей бытия. Что «воля к власти» и «вечное возвращение того же самого» есть новое осмысление бытия, где бытие предстает в форме превозмогания себя самого, внутри себя, постоянным возвращением к себе. «Сверхчеловек» («совершенный нигилист») таким образом, становится и мерой, и смыслом бытия. Сверхчеловек - это не гибрид Геракла с Платоном, как примитивно полагают некоторые, но личность, осознавшая, что все сущее есть нечто иное, чем это мнилось раньше, что все прежние ценности - лишь мираж. Что личность, представшая пред сущим, и есть и отвес и мера самого этого сущего. И все это стало возможным после того, как «бог умер». Сверхчеловек - воплощенная эготивная установка. Вот пояснение Ницше: «Высший человек есть недочеловек и сверхчеловек; так это вяжется одно с другим. Со всяким ростом в величину и в высоту он растет также в глубину и ужас: мне не вправе хотеть одного без другого, — или, скорее: чем основательнее человек хочет одного, тем основательнее он достигает как раз другого». (133) Обратите внимание на эти «в глубину и ужас», - вполне согласуется с «датским Авраамом».
Итак, мы вкратце осветили центральные мысли учений всех четырех евангелистов нигилизма. И это несмотря на то, что ни Штирнер, ни Кьеркегор ни разу не упоминали слова «нигилизм», Достоевский именовал себя антинигилистом, а Ницше, напротив, считал себя «первым и совершенным нигилистом Европы». Сути дела это не меняет.
Еще один любопытный факт. Многие оценили «Единственного» Штирнера как бред сумасшедшего. Кьеркегор пишет о себе: «Я - в глубочайшем смысле несчастная личность, которая с самых ранних времен была прикована так или иначе к граничащему с безумием страданию». (134) Про эпилепсию Достоевского можно и не упоминать. И, наконец, Ницше кончивший свои дни в сумасшедшем доме. Во всем этом прослеживается какая-то зловещая логика: для ясного и пророческого видения необходима хотя бы временное помрачение рассудка (не из того же ли ряда эпилепсия пророка Мухаммеда?)
Позволим себе некоторые напоминания. Как мы уже определились, личность и общество движимы эготивной и корпоративной установками. А доминирующий баланс этих установок определяет их состояние и, соответственно, название. Когда мы рассматривали архаичный, мифологический, созерцательный или спекулятивный, монотеистический и критический периоды, то каждый раз подчеркивали, что состояние общества и его название определяется вовсе не количеством личностей, вполне отвечающих балансу установок, характерных для того или иного периода, но исключительно личностями, качественно отвечающими духу и состоянию своего общества. Таких личностей в том или ином обществе может быть не так уж и много, но именно они представляют в концентрированном виде дух и состояние общества.
До сих пор мы говорили о европейском обществе. Но теперь, когда мы рассматриваем нигилистический период, вправе говорить и об американском, азиатском, африканском и австралийском обществе, а, точнее, вообще о человеческом обществе нашего времени. Нигилизм
- явление всемирного масштаба. Современное общество - нигилистическое. Это утверждение может вызвать законное недоумение. Нигилизм
- это, прежде всего, отрицание. Так что же отрицает современное общество? Да и отрицает ли? Здесь кстати напомнить, что отношение личности и общества есть субъектно-объектное отношение. Так вот, современное общество отрицает прежде всего всякий субъективизм и субъективизм личности в частности. Замечено, что «вообще» об обществе и личности всерьез заговорили лишь со второй половины XIX века, но заговорили опять же «вообще». Так как еще нет науки об обществе и личности. Личность и общество ныне представляют собой некие неясные фантомы, содержанием которых наделяют индивидов и социумы (от референтных групп до содружеств государств). И наше исследование - только приближенные подступы к формированию науки о личности и обществе.
Итак, какие же такие перемены произошли в обществе, что оно вдруг (или невдруг) стало нигилистическим? Произошло то, что Ницше назвал «бог умер». «Если бог есть, то вся воля его...» Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие»,(135) — так говорил Кириллов - Штирнер - Заратустра. Так говорил и Бакунин: «Бог - есть - значит человек раб. Человек свободен, значит бога нет. Я утверждаю, что никто не выйдет из этого круга, а теперь выберем». (136) У меня всегда вызывают недоумение и досаду высказывания типа: «такой-то оказал влияние на этого», «этот заимствовал какую-то идею у такого-то» и им подобные. Психология мелких жуликов никак не приложима к величинам порядка Штирнера, Бакунина, Достоевского, Ницше. Всякое новое слово, прежде чем быть высказано, уже носилось в воздухе. В приложении к нигилизму это слово было: «бог умер». Одновременность многих научных открытий стало общим местом в рассуждениях о феномене «требования времени». Мы здесь даже и не будет докапываться до первоисточников и устанавливать приоритеты. «Бог умер» - и нигилизм стал реальностью. А это значит, что изменился и баланс главных - установок личности и общества. Если пределом становления личности является абсолютная эготивная установка, то пределом становления
общества - абсолютная корпоративная установка. Но это - в пределах. Что же касается именно нигилистического периода, то мы попытаемся выявить те феномены, которые характеризуют изменившийся баланс установок, и присущие именно нигилистическому состоянию и никакому другому.
Философия, этика, эстетика и религия - эти четыре области проявления человеческого духа, прежде являвшиеся областями пусть и взаимообусловленными, но все же достаточно автономными, теперь же, в нигилистический период, стали абсолютно взаимообусловленными и в большей своей части малоразличимыми. И, к тому же, эта взаимообусловленность приобрела доселе неведомый качественный порядок, ставший вполне самостоятельной структурой, а именно: идеологией. И в этом — первое отличие нигилистического мировоззрения от мировоззрений предшествующих периодов.
Второе отличие, а по значимости - первое, состоит в том, что центральным пунктом всех четырех областей проявления человеческого духа стала личность. Ибо от личности, как от альфы и омеги бытия, теперь отталкивается всякое исследование не только человека и человеческого, но и бытия вообще.
И, наконец, отличие третье состоит в том, что личность и общество предстают как загадочные, неоднозначные, непредсказуемые и иррациональные феномены бытия. И именно разгадкой этих феноменов была занята вся философия XX века, которая стала философией личности, или, иначе, экзистенциальной философией. Принимая же во внимание абсолютную взаимообусловленность философии, этики, эстетики и религии нигилистического мировоззрения, то есть их идеологичность, можно сказать, что центром внимания стала личность как идеологический феномен бытия.
Всякий человек, будучи одним из шести миллиардов живых существ принадлежащих к виду Homo Sapiens, необходимо проходит определенный эволюцией жизненный цикл: рождается, взрослеет, находит брачного партнера, производит потомство и в конце концов умирает. Как индивид человек находится в определенных отношениях с различными социумами. В архаические племена единственным социумом для всякого индивида было его племя; все другие социумы (другие племена) были чужеродны. С усложнением социальных структур индивид включается во многие другие социумы. И, наконец, как личность человек находится в отношении с обществом. Это три ипостаси человека: один из шести миллиардов особей вида Homo Sapiens, индивид и личность своими объектными отражениями имеют соответственно: человечество, социум, общество. И если на первом уровне вообще нет никаких противоречий между двумя оппозициями, а на втором такие противоречия возникают как необходимо-достаточные условия референтности, то третий уровень (личность - общество) строится исключительно на противоречиях. И эти противоречия особенно контрастны в нигилистический период. Так как именно в нигилистический период личность наиболее полно осознает свою самость, а значит и враждебность своей объектной оппозиции.
Индивид так или иначе вписывается в ту или иную социальную структуру. Но личность, в реализации своей эготивной установки, пытается эту структуру подчинить себе, подстроить под себя, сделать своей. Что это значит? А это значит: изменить ее. Прежде всего: разрушить ее прежний строй. Помните у Штирнера: «Борьба за самоутверждение совершенно неизбежна»? Но за всякой социальной структурой стоит ее духовный двойник - общество. Так вот, деструктуризация общества становится главной задачей нигилистической личности. Мы уже отмечали, что и личность и общество предстают как загадочные, неоднозначные, непредсказуемые и иррациональные феномены бытия. И когда какой-либо индивид входит в очевидное противоречие с тем или иным социумом, то это значит, что стоящая за каждым индивидом личность проявляет свою враждебность к обществу, стоящему за всякой социальной структурой. Личность своей эготивной установкой, которая, по большому счету, является самоутверждением (что Ницше не слишком удачно называл «волей к власти»), пытается изменить общество таким образом, чтобы оно удовлетворяло самоутверждающуюся личность. Но такова природа нигилизма, что удовлетворение амбиций личности невозможно даже теоретически. Ведь мы помним: нигилистическое общество есть почти абсолютная корпоративная установка. Но, с другой стороны, нигилистическое общество есть отрицательная результирующая нигилистических личностей. Одно здесь невозможно без другого. И амбивалентность отношений нигилистической личности и нигилистического общества является характернейшей чертой нигилистического периода.
Что же еще выделяет нигилистический период среди других, более ранних, периодов становления человеческого мировоззрения? Интуитивизм, имморализм, кинизм, деструктивизм, иррационализм, агностицизм, релятивизм, анархизм, абсурд, тоталитаризм, унификация, многомерность, неопределенность, — все это вкупе характеризует нигилизм, какую бы сферы проявления человеческого духа мы ни рассматривали. Даже такую сферу как чистая наука. Здесь все взаимосвязано. Лосев отметил, что «появление теории бесконечно малых в XVII веке связано с выдвижением человеческого субъекта с соответствующими теориями бесконечного прогресса».(137) Нигилистическое мировоззрение породило нигилистическую науку. Неэвклидова геометрия в математике, вообще вся математика второй половины XIX века и вся математика XX стала триумфом нигилистического видения мира. Разве возможны были Риман, Лобачевский, Клейн, Пуанкаре в XVII веке? Или Планк, Энштейн, Гайзенберг, Бор в физике того же века? Или такие понятия как многомерность, вакуум, квазичастицы, виртуальные частицы, квантование, черные дыры, неопределенность, принцип дополнительности, скорость света? Все эти понятия - тоже порождение нигилистического мировоззрения.Если мы и воспринимаем противопоставление Ленардом ( нобелевским лауреатом 1902 года) «физики арийской» « физике еврейской» как грубую инвективу впавшего в нацизм ученого, то только в силу неприятия всякой шовинистической и националистической демонстрации. А уж тем более антисемитской: дым печей Освенцима еще не скоро развеется над миром. Но, тем не менее, даже точные науки если и наднациональны, то, во всяком случае, идеологичны. Идеология в данном случае — доминирующий модус мировоззрения. И здесь мы вполне солидарны с замечанием А.Ф. Лосева, утверждающего внутреннее согласие теорий множеств с импрессионизмом, а построений Гильберта — с его неархимедовой спиралью, или кривой Пиано — Гильберта с футуризмом.(138) Искусство нигилизма конгениально математике нигилизма.
В биологии - те же тенденции. Теория Дервина, открытия Менделя и Уотсона - Крика — из той же сокровищницы (или, если угодно, обоймы). И, разумеется, ни в какое другое время не был бы возможен психоанализ, но только в наше, нигилистическое.
То же можно сказать и об эстетике вообще, и об искусстве в частности. Мы здесь не ставим цели разбора генезиса нигилистического искусства. Но можно с уверенностью сказать, что точкой отсчета нигилистического искусства был Париж, семидесятые годы XIX века. Речь, разумеется, идет о художниках-импрессионистах. Потом, на рубеже веков, закатное солнце прежнего искусства и восходящая луна - нового, два десятилетия сияли на одном небосклоне. Сияли - сильно сказано, лучи обоих светил были бледны, но сказочно завораживающи.
Речь, разумеется, идет о модерне (иначе: новый стиль, сецессион, арнуво, венский стиль, югенд-стиль, либерти, фри стайл). Здесь было что-то схожее с запахом свежескошенной травы: неповторимо сладостный аромат погибших растеньиц еще, не взявшихся смрадом тлена и гниения. А дальше наступила эпоха всевозможных «измов»: модернизм (не путать с модерном!), авангардизм, конструктивизм, кубизм, абстракционизм, экспрессионизм, сюрреализм, дадаизм, постмодернизм и пр. и пр., — на самом деле являющиеся только одним «измом», а именно: нигилизмом. Произошел разрыв и с жизненными формами, и с жизненными ценностями. Теперь творящая личность (нигилистическая) самоценна и самодостаточна. Если раньше художник через субъектное восприятие творил объектный микромир, то теперь в его творениях предстает микромир субъектный, личностный, ничего общего с объектным миром не имеющий. Предмет, вообще объект, уже мало кого интересует. На первом плане - личность самого художника. Элитарность, доходящая до враждебности. Все делается серьезно-шутливо. Художник эпотажем нарочно вызывает огонь на себя, чтобы яростно затем защищаться. Само творчество и способы выражения (все эти «измы») - лишь маски процесса лицедейства, процесса самоутверждения. Все сказанное верно для всех областей искусства. Бурлюк, Джойс, Эллиот, Пруст, Ионеско, Сартр, Камю, Беккет, Паунд, Кафка, Набоков и пр., - плоть от плоти нигилизма. Та же картина и в музыке. «Бог умер» (читай: Моцарт умер) и новая музыка разрешилась Хиндемитом, Шенбергом, Малером, Шостаковичем, Шнитке, Губайдулиной. Знаменательны слова, сказанные Малером Шенбергу: «Достоевский важнее контрапункта», читай «Битлз» выше Паганини. Мы здесь не опускаемся до сравнений талантов и не даем никаких вкусовых оценок, а просто констатируем: новые времена - новые песни. Все искусство стало идеологией самоутверждающей личности. А всякое творчество прошло метаморфоз от интерпретации объекта к ощущениям и, в конечном счете, к идеологии. А идеология нигилизма только одна: «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить». Единственный, Единичный становится богом или, точнее, одним из бесчисленных «мелких бесов» с большой или малой буквы.
Как мы уже отмечали, философия нигилистического периода перестала быть наукой об истине, сущем и бытии. Она стала философией существования, экзистенциальной философией. Даже философия методологии Гадамера и Гуссерля или онтологическая философия Хайдеггера. Можно сказать, что философия перестала быть философией, а экзистенциальная философия теперь с полным основанием может претендовать на статус вполне самостоятельной науки экзистенциологии. Именно экзистенциологии, а не экзистенциализма, но лишь с одной оговоркой: не науки, но идеологии. Так как проблема существования экзистенциологией решается как бесчисленными методами, так и бесчисленными отправными аксиомами. Точка зрения изначально постулируется, а затем - обосновывается. И, таким образом, экзистенциология изначально предстает как идеология. Биологический, антропологический, социальный, личностный, религиозный, этический, эстетический, сциентсистский, психологический, мистический и прочие аспекты существования становятся отправной точкой экзистенциологии. И очень часто многие аспекты причудливо переплетаются в учении (а точнее: идеологии) одного и того же мыслителя. Впрочем и евангелисты нигилизма — Штирнер, Кьеркегор, Достоевский и Ницше — не были философами в привычном смысле слова. Как не были ими Розанов, Шестов, Зиммель, Шпенглер, Шелер, Фрейд, Ортега-и-Гассет, Сартр, Камю, Ясперс, Юнг, Жильсон, Мерло-Понти, Дильтей, Хабер-мас, Маркузе, Леви, Фромм, Адорно, Хоркхаймер и др., - все, кто в большей степени, кто в меньшей своим творчеством отразили состояние нынешнего нигилистического мировоззрения. А если мы обратимся к отечественным властителям дум XIX века, то увидим ту же картину. Писарев, Добролюбов, Герцен, Михайловский, Зайцев, Лавров, Чернышевский, Грановский, Бакунин ... Публицисты? Общественные деятели? Реформаторы? Писатели? А российские анархисты, народовольцы и прочие «отщепенцы»: Нечаев, Засулич, Фигнер, Перовская, Халтурин, Каляев, Богданович, Каракозов, Кибальчич, Серно-Соловьевич, Желябов, Кропоткин, Ульянов и др., - кто они? Так или иначе: нигилисты.
Марксизм - это ведь тоже не философия, а, как правильно сказал один из его последователей, «руководство к действию». И это учение, захлебнувшись опереточными революциями в Европе, с третьего раза увенчалось успехом в России. Экономическая критика капитализма во многом верная и точная (чего стоит только одна категория «отчуждения!»), в руках исступленных нигилистов стала основанием позитивной социальной программы. Чудны дела твои, господи: это все равно что, исповедуя мальтузианство, желать исполнения деклараций Нагорной проповеди. Что из этого получилось - общеизвестно. А ведь сбылось предсказание одного из евангелистов нигилизма! Послушаем Достоевского, или, вернее, одного из его двойников - Шигалева.
«...Посвятив мою энергию на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества, которым заменится настоящее; я пришел к убеждению, что все создатели социальных систем, с древнейших времен до нашего 187.. года были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия - все это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого ... Я предлагаю мою систему устройства мира ... Я запутался в собственных данных, и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом ... Да, я приходил к отчаянию: тем не менее все, что изложено в моей книге, — незаменимо, и другого выхода нет; никто ничего не выдумает».(139) Петр Верховенский потом разъясняет Ставрогину (один нигилист - другому) смысл учения Шигалева: «У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное - равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их выгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается камнями, - вот шигалевщина! Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство...»(140) Увы, все свершилось, как говорил Шигалев! И в России, и в Германии, и в Италии, и в Испании, а затем и в странах Восточной Европы, и в Китае, Корее, Кампучии, Вьетнаме ... Впрочем, равенство в стаде шигалевых - не совсем равенство: все равны, но одни равнее других. Ведь кто-то должен блюсти равенство! И эту непростую обязанность берут на себя «белокурые бестии» - великие инквизиторы - фюреры - президенты - генеральные секретари - сенаторы - хунты ... Великий инквизитор из «братьев Карамазовых» Достоевского так эту свою миссию поддержания стадного равенства объясняет спустившемуся с небес на грешную нашу землю Христу: «И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будут тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла. Тихо умрут они, тихо угаснут во имя твое и за гробом обрящут лишь смерть. Но мы сохраним секрет и для их счастья будем манить их наградой небесною и вечною. Ибо если б и было что на том свете, то уже, конечно, не для таких как они.. повторяю тебе, завтра же ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру твоему, на котором сожгу тебя за то, что пришел нам мешать. Ибо если был кто всех более заслужил наш костер, то это ты. Завтра сожгу тебя. Dixi».(141)
Осознавшая себя нигилистическая личность, вставшая «по ту строну добра и зла», для которой «бог умер», а прежние ценности перестали быть ценными, реализует себя самоутверждением. Пути и цели для нигилистической личности малосущественны, относительны, безразличны. За общество, против общества - все решает настроение и обстоятельства. Воля к власти, самоутверждение - это главное. Нигилисты - главная опора нигилистического общества. Но ведь нигилистическая личность - это воплощенная эготивная установка, а нигилистическое общество - корпоративная. Как здесь одно вяжется с другим? Нигилизм - это прежде всего разрушение. Нигилистическая личность как антипод общества, пытается разрушить последнее. Общество же, со своей стороны, стремится нивелировать всякую личность («не надо высших способностей!»), и здесь интересы отдельной личности совпадают с интересами общества. Для всякой нигилистической личности другая личность - первый враг. И где как не в социальных институтах — инструментах власти (военной, политической, экономической, религиозной, духовной и пр.) можно успешно реализовать это нигилистическое подавление другого? И где, как ни в этих институтах, возможно без великого таланта удовлетворить свои амбиции? Это ведь не прихоть Достоевского «тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие добра и зла». И здесь нет никакой иронии. Действительно, «сто тысяч страдальцев». Ибо всякая власть неутолима по определению. Это, во-первых. А, во- вторых, ее нужно постоянно удерживать. Фрезер в «Золотой ветви» прекрасно описал это состояние на примере Немийского жреца. И, вместе с тем, только власть (воля к власти, самоутверждение) хоть в какой-то степени удовлетворяет притязания личности в реализации эготивной установки. Чтобы там ни говорили, но, по большому счету, все неординарные личности так или иначе пытаются заявить о себе, продлить свою личность во времени. Все великие творцы, правители, религиозные деятели и даже отшельники прежде всего стремились утвердить свое «Я». Слава - цель всякого самоутверждения и идентификатор реализованной «воли к власти». Властвование над душами, умами и сердцами от «гугнивца с гитарой» (В.Набоков) до великого философа, художника, полководца, спортсмена, финансиста, ученого, президента, до всякой неординарной личности, — смысл существования. И, конечно же, мало кто верит словам оных о служении народу, родине, человечеству, культуре, идеалам. Но такие заверения входят в правила игры «ста тысяч страдальцев» с «тысячами миллионов счастливых младенцев». Нигилистическая личность в реализации своих эготивных амбиций может в одночасье поменять свои религиозные, политические, эстетические, этические и даже научные идеалы. Идеалы в кавычках. У нигилиста нет идеалов. Нет ценностей. Нет цели. Есть только слепая воля осмысленного самоутверждения. И шигалевское «от безграничной свободы к безграничному деспотизму» — не пустые слова, но смысл и логика нигилизма, которые, на самом деле есть бессмысленность и алогичность. Такова его природа!
Мы уже упоминали имя одного из главных идеологов «Третьего рейха» Геббельса, страстного поклонника Достоевского. Архитектор одного из самых тоталитарных государств нашего времени в пору своей неангажированности писал: «Кто имеет мужество защищать свое мировоззрение с помощью террора, тот будет иметь возможность и средства для низвержения государства».(142) И он же в период своего вхождения во власть: «В государстве не существует больше свободного состояния мыслей. Просто имеются мысли правильные, мысли неправильные и мысли подлежащие искоренению»(143) . Вот так: от безграничной свободы к безграничному же деспотизму! Прилежный ученик Достоевского с немецкой прилежностью исполнил теорию государственного устройства Шигалева. Впрочем, и у нас в России коммунистические вожди первого призыва, взявшие власть под знаменем свободы, осуществляли ее жесточайшей диктатурой. «У нас может быть две партии: одна у власти, другая в тюрьме».(144) Неправда ли, у Бухарина куда лаконичнее и прямолинейнее, чем у Геббельса? Когда имеешь дело с нигилизмом, то такое оборотничество встречается сплошь и рядом. Но одновременность полярностей - с этим еще никогда допреж человечество не встречалось. Известные анархисты Ли Ши Цзэн и У Чжи ***, став министрами в правительстве гоминьдана подписывали приказы о разгоне демонстраций и, одновременно, публиковали свои статьи в анархистском журнале!
Тоталитаризм - не обратная сторона нигилизма, но одна из его сторон, где обе - лицевые. Государственный терроризм и терроризм индивидуальный вполне согласуются в нигилистическим мировоззрением. Один из сподвижников Гитлера Раушниг называл своего патрона «завершителем революции нигилизма». Он, разумеется, ошибался. Революция нигилизма перманентна и только-только началась. Она принимает самые различные формы и виды. От ужасающих до внешне пристойных. Напоминаем: логика нигилизма в алогизме и непредсказуемости. Государственный терроризм Сталина, Гитлера, Франко, Муссолини, Пол Пота, Ким Ир Сена, Пиночета, Кадаффи, Хусейна и др. мало чем отличается от государственного терроризма внешне благополучных капиталистических стран, где средства подавления и «отыквления» (Аристофан) личности куда как более утонченны и изощренны, чем в явных тоталитарных государствах. Здесь торжествует эстетика масс. Эстетика Голливуда, эстетика конкурсов красоты, эстетика моды, эстетика спорта, эстетика рекламы, - все это стало духовным воздухом «тысячи миллионов счастливых младенцев». Общество всяческими средствами старается приручить всякую неординарную личность. Университеты из «храмов науки» постепенно превращаются в школы для надсмотрщиков - «ста тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла». Ну, а те, которых приручить не удалось, вступают на тропу войны со своим обществом. Терроризм личный и групповой - тоже лицо нигилизма со вполне сложившимися традициями, идущими от первых русских террористов до современных западных. «Красные бригады», «Майнхопф-Баадер», «Аксьон директ», «Черный сентябрь», «Серые волки», «Красная армия», ХАМАС, ИРА, ЕТА и пр. и пр., - все это повторы и перепевы российской «Народной воли». А что касается лозунгов, под которыми свершаются кровавые дела террористов, то чаще всего они вполне пристойны и благородны. Да ведь и не в игрушки играют эти большие дети нигилизма: сколько их погибло за «правое дело» своих организаций, сколько отбывают пожизненное заключение...
Бакунин в 1842 году (ни «Единственный и его собственность», ни «Страх и трепет» еще не были опубликованы) писал о «радости разрушения как творческой радости» и о «сжигании положительного на чистом огне отрицательного». Что ж, бакунинский огонек то тлел, то разгорался. В Китае в 1967 году была создана «Всекитайсккая ассоциация красных разрушителей», где главный лозунг возвещал: «Да здравствует дух уничтожения и разрушения!». А через год в Париже во времена движения «Красного мая» Сартр публично заявит: «Я бы сжег
Мону Лизу». Но лучше всего этот дух разрушения выразил Шестов в «Апофеозе беспочвенности»: «Пусть история заклеймит наши имена, как изменников общечеловеческому делу, — мы все-таки будем слагать гимны уродству, разрушению, безобразию, хаосу и тьме».(145)
XX век с полным основанием можно назвать веком нигилизма. Разумеется, что и в конце века XIX некоторые проявления нигилизма были отчетливы и явственны, но все же эти проявления не были доминирующими в общем контексте мировоззренческого процесса. И, к тому же, это нам, смотрящим из столетнего далека, вполне очевидно то, что только смутно чувствовалось современниками Достоевского и Ницше. Везувий привычно попыхивал дымком да погромыхивал в своих недрах, а жители Геркуланума и Помпеи даже и не догадывались, что постепенно нарастающий подземный гул - недобрый знак неминуемый катастрофы. Фрагментарность нигилистических проявлений во второй половине XIX века и их локальная территориальная ограниченность порождали вполне оптимистические прогнозы: симптомы болезни есть, это так, но сама болезнь не опасна, что-то вроде легкой простуды, не чума же... Дитя росло, мужало, крепко встало на ноги. И только в начале XX века показало свой характер и зубы. То, что поначалу принималось за вольную игру мысли «лишних» людей, на поверку оказалось глубоким процессом переделки мировоззрения всего человечества. И оно, человечество, на себе почувствовало всю серьезность происходящих процессов на полях Первой Мировой войны. И, опять же, почувствовав, не осознало того, что происшедшее - не просто цепь некоторых случайных событий, но вполне закономерное следствие изменившегося европейского мировоззрения. Есть подозрение, что большинство наивно полагало, будто три российские революции, Первая Мировая война, торжество фашизма в Италии, Испании и Германии, а также установление жесткого тоталитарного режима в России, - все это, при вдумчивой прозорливости тогдашних влиятельных политиков можно было бы предотвратить. И только после окончания Второй Мировой войны очень многим (из тех, кто об этом задумывался) стало ясно, что все происшедшее носило не случайный характер, но закономерный, детерминированный. Но и здесь все не так просто: в нигилистическом поле, где дважды два - не всегда четыре и где параллельные линии не только пересекаются, но и причудливо переплетаются, — здесь никакие законы не работают в привычных для всех рамках. Всякие предсказания теперь безнадежно ошибочны. Кто в конце XIX века мог предположить, что век XX станет веком радио, кино, телеви¬дения? Веком авиации и ракетной техники? Веком ядерной бомбы и ядерной энергетики? Веком концлагерей, Холокоста? Веком глобаль¬ных коммуникаций, наконец? Одно непременно порождает другое: глобальные коммуникации породили всемирный спорт (Олимпийские игры, Чемпионаты мира, первенства Европы, Азии, Африки и пр.), масс-культуру, мировую моду, унифицированные ценности, стиль жизни, мировоззрение ... Конец XX века с его компьютерной революцией, и биотехнологическими прорывами (клонированием, к примеру) знаменует собой перемены в веке XXI во многих областях человеческой деятельности, и, кроме того, наряду с уже известными техническими и технологическими достижениями XX века, которые в XXI веке получат свое дальнейшее развитие, возникнут и инновационные, причем неожиданные как содержательно, так и по последствиям своего влияния и воздействия на все сферы человеческой деятельности. Можно с известной долей уверенности говорить о некоторых инерционных процессах, имеющих устойчивые тенденции. О продолжающемся демографическом взрыве и неутешительных прогнозах последствий этого взрыва. О возрастании роли и влиянии капитала во всех сферах человеческой деятельности. Капитал и прежде имел тенденцию к отчуждению от национальных и государственных интересов (вспомним средневековых ростовщиков, ссужавших деньгами воюющих королей и феодалов), а уж теперь капитал становится все более самостоятельной силой, управляющей и формирующей все сферы человеческой деятельности. И, похоже, именно das Kapital станет главной скрепляющей будущего общечеловеческого космополиса.
Но, повторяем, в эпоху нигилизма всякое предсказание заведомо ошибочно. Единственное, что мы можем утверждать категорично, так это неуклонную тенденцию изменения двух главных установок личности и общества, а также то, что XXI век будет веком стремительного перерождения Homo Sapiens в Homo Nihilis.
работа опубликована в 1999 году