Я редко заходил в мамину комнату. После ее кончины это было как-то болезненно – все напоминало о ней, и казалось, что она где-то здесь, рядом, просто вышла ненадолго…
Прошел месяц, другой, третий. Постепенно пришло осознание утраты, а проще говоря, привычка отсутствия близкого человека. Слово -то какое - «привычка». Как-то язык не поворачивается произносить его применительно к смерти матери. Разве можно к этому привыкнуть?
Прошло еще какое-то время, боль притупилась и однажды, собравшись с духом, я наконец-то решился прибраться в ее комнате и разобрать вещи.
Старенький шкафчик в углу комнаты. Сколько помню себя, столько помню и этот шкафчик. Время от времени в доме что-то менялось, мебель, обои утварь, и только этот раритет неизменно оставался в одном и том же углу, храня в себе семейные реликвии, документы и просто памятные вещи.
Каждого человека в жизни сопровождает определенный набор вещей. Некоторые из них жили и раньше, до того как стали собственностью их нынешнего владельца и будут жить после его ухода. Некоторые возникали ненадолго и исчезали. Но есть такие, которые живут только до тех пор, пока жив их хозяин и умирают вместе с ним. Чаше всего это ничего не значащие для окружающих безделушки - старые открытки со штампом 30-ти летней давности, часы, которые уже никогда не будут ходить или сережка, пара от которой давно потеряна. И живут все эти вещи ровно столько, сколько события, связанные с ними, живут в памяти их владельца. И умирают немедленно, как только обрывается эта нить.
Старики редко что – то выбрасывают. Им легче не купить что-то новое, чем расстаться с тем, к чему привыкли и с чем прожили жизнь. Поэтому вопрос - «Мама, зачем Вам этот хлам?» как правило, остается без ответа. Невозможно объяснить то, к чему можно только прийти c годами.
Я открыл дверцу. В моих руках оказывались: то какая-то керамическая статуэтка с надколотым основанием, то, перевязанная выцветшей ленточкой, картонная коробочка, то календарь за 1966-й год... А вот эту вещицу я помню – ее подарили маме на какой-то юбилей, и она долго занимала почетное место в гостиной. Вероятно, все эти вещи имели для нее значение и как-то связывали с ушедшими годами.
Я доставал вещи одну за другой, подолгу разглядывал, пытаясь вспомнить их значение. Иногда это удавалось и в памяти, цепляясь одно за другое, возникала цепь давно забытых событий, о которых я не вспомнил бы, наверное, уже никогда.
Последним я достал толстый сверток, обернутый в пожелтевшую газету и туго перевязанный бечевкой. Повозившись с завязанным когда-то давно узлом, я развернул его и обнаружил внутри толстую, спрессованную временем пачку старых писем. Почерк на конвертах показался знакомым, но понять окончательно, что это, я смог только надев очки.
Это были мои письма! Аккуратно сложенные, рассортированные по годам, месяцам и дням, от первого до последнего все мои письма из армии!
Внутри что-то вздрогнуло, поднялось выше, комом застряв в горле, увлажнив глаза и заставив отчетливо услышать стук собственного сердца.
Первое, что пришло в голову – прочитать. Но что-то останавливало. Во мне происходила какая-то внутренняя борьба – ведь это не мои письма. Они чужие, мамины. И адресованы ей. Имею ли я право их читать, эти послания сорокалетней давности, написанные из другой эпохи, из другой страны, другим человеком, который навсегда остался в том времени. Написанные человеку, которого уже нет и никогда не будет. А внутри этих конвертов какая-то другая и очень личная жизнь этих двух людей.
А еще я боялся. Не знаю почему, но я боялся этих писем. Свидание с прошлым не всегда бывает радужным. И хотя два моих армейских года прошли довольно ровно, они все равно стали неким водоразделом между двумя жизнями. Вот и получается, что письма эти как бы с нейтральной полосы, когда то, что за спиной - родное, знакомое и понятное, а то, что впереди – как туман на минном поле…
Это сегодня туман уже рассеялся. И до конца поля не так уж и далеко. А тогда я еще только строил планы и вынашивал надежды. И все это там, в этих письмах. И не сбывшиеся мечты и будущие разочарования…
И все же не удержался. Вот сущность человеческая – ну знаешь же, что не надо, а все равно…
«Здравствуй дорогая моя мама!
Итак, я в армии…. доехали нормально…. здесь уже снег и морозы…
Только что пришли с работы. Наверное, нет ничего хуже, чем ковырять мерзлую землю…
… понемногу обвыкаюсь, но по дому еще скучаю, и очень хочется есть…»
Господи! Ну, зачем же я написал, что хочу есть? Наверное, ночь у нее, после этого письма была бессонной. И не одна… Прости мам, но тогда я этого не понимал. Я понял это позже, когда каждый час спрашивал уже у своего сына, не голоден ли он. Нарывался на его раздражение, а через час спрашивал снова. И его раздражение меня не обижало. Просто я уже понимаю то, что ему еще только предстоит понять.
Я не стал больше открывать письма. Кроме одного – самого последнего. Почему-то так решил – уж коли прочитал самое первое, прочитаю и самое последнее.
«Здравствую мамочка!
Ну, вот и подошло время написать последнее письмо. Позади два года ожидания, телефонных разговоров и писем. Прошли две зимы и два лета. Снова ноябрь, снова снег и снова надо собирать чемодан. Только теперь уже не с грустью, а с радостью…»
Я почему-то представил себе, как мама читает это письмо, под тусклым светом ночника. Наверное, так и было. И, наверное, она улыбалась. И плакала.
Больше ни одного письма я не прочитал. Просто сидел, перебирал конверты и разглядывал даты на почтовых штампах. Потом сложил все в стопку, завернул в ту же газету и, перевязав той же бечевкой, убрал в дальний угол маминого шкафчика. Я знаю, что больше никогда не развяжу этот узел. И не прикоснусь к этим воспоминаниям. Не надо. Ни к чему это.
Да и негоже читать чужие письма.