По ту сторону Часть 1

Георгий КАЮРОВ               

По ту сторону

Повесть

      В воротах семинарии размахивал метлой хмурый мужик-дворник. Он, словно маятник, закиды-вал метлу то вправо, то влево, курсируя от одного вратного столба к другому. Работал дворник на загляденье, – картину с него пиши. И почему-то в шляпе. Нахлобученная на глаза шляпа выглядела некоторой вольностью в дворницком одеянии. Дворник отвечал мне, не прерывая своего занятия. То ли испортили ему с утра настроение, и он пытался выместить сердитость на метле и мусоре, то ли видел-перевидывал таких, как я, и отвлекаться по пустякам не собирался. Он только раз нарушил маятник, махнул метлой выше обычного в сторону корпуса с четырьмя колоннами в глубине двора.
      – Туда ступай. И не дворник, а сторож, – неожиданно для меня пояснил он. Я опешил. Сторо-нясь, обошел сторожа от греха подальше. Попытался разглядеть его лицо, но не без охоты быстро ретировался. «Откуда он знает, что про себя я назвал его дворником? Примус хренов». Навесил я на сторожа-дворника прозвище.
      Не спеша я пересекал двор семинарии, направляясь к зданию, на которое указал Примус. Хоте-лось основательнее рассмотреть обитель, в которой решил провести четыре года жизни. У здания с колоннами остановился и оглядел его снаружи, потолкал на прочность колонны перед входом, даже не знаю зачем, скорее так, ради смеха. То, что это административный корпус и догадываться не стоило – справа от входа, черным квадратом с бронзовыми буквами «Ректор» красовалась стеклян-ная вывеска. У парадных дверей задержался, рассматривая на них сюжеты. Это были запечатлен-ные в резьбе по дереву события из Библии. Только Иисус на них какой-то ненастоящий. Если это вообще он…
      – Парень! – раздался за моей спиной голос. Я не спешил оборачиваться, во-первых – чтобы не потерять сюжет в витиеватой резьбе, во-вторых, скорее всего, – из вредности. Окликнувшему, не терпелось, и меня мягко взяли за плечо, настойчиво давая понять – «парень» адресуется именно мне. Решение сыграть убогого горбуна пришло само собою и как-то вдруг. Я прищурился, подслепо-вато заморгал, изогнул шею набок, отвесив нижнюю губу и коряво оборачиваясь, посмотрел снизу вверх. Сама природа тоже решила подыграть. От пристального рассматривания рисунка и ударив-шего в глаза солнечного света потекли слезы. Я едва проморгался, так обильно они проступили. Это тоже придало правдивости образу. Моему взору предстали двое – молодой человек, рука которого не спешила покидать моего плеча, он и обратился ко мне, и святой отче – высокого роста, широко-костный, крупный мужик, килограммов под сто двадцать, с сытой физиономией, но не толстый. Впе-чатлительный юноша сразу проникся моим образом, и, борясь с нахлынувшей вдруг жалостью, ко-торая мгновенно лишила его уверенности, едва отодрал от меня свою руку. С силой, на какую был только способен сострадать, он сгрёб на груди рубаху и сжал что было мочи. Лицо его страдальче-ски застыло, передав и боль, с которой жгло ему ладонь. Он напрягся и словно окаменел в расте-рянности: что же делать? И святому отцу хотелось угодить, и убогого зазря потревожил. Удалось! Я ликовал от удачного розыгрыша. С этим было покончено! Слабак! В последний раз окинув взглядом юношу, – глист-глистом, я перевёл взгляд на второго визитера. Благочинный же, облаченный в ис-синя-черную рясу и белоснежный клобук – скуфью со шлейфом, сквозь прищур, с искрящейся хит-рецой в зрачках, рассматривал импровизатора-горбуна и не спешил, ожидая, когда же всё-таки пропустят. На груди у него красовалась золотая панагия – четырехконечный крест, весь в разно-цветных камнях, а рука опиралась на резной посох, облепленный такими же каменьями, с натертым до блеска латунным набалдашником. Священник как-то подозрительно перебрал пальцами по посо-ху. «Не огрел бы сдуру юродивого, – мелькнула у меня мысль. – Пора кончать с представлением», – но я не знал, как выйти из ситуации, и потому уставился обоим под ноги, выражая покорность и чтобы не видеть посох, вдруг ставший мне ненавистным. Молодой человек застыл, обреченно скло-нив голову. Мне стало искренне жаль его. К тому же не хотелось больше искушать терпение святого отца. Я потянул за ручку, открывая дверь, и отступил, кочевряжась, доигрывая сцену. Мне на по-мощь бросился юноша, облапив мою руку своими мокрыми ладонями. Его трясло не на шутку. Свя-той отец, как скала, сдвинулся с места и проследовал мимо нас.
      – Хорош, дьявол! – не смог удержать я своего восхищения. Парень зло цыкнул и больно ущип-нул меня. Святой отче наделил нас косым взглядом из-под густых бровей и проследовал в здание, обдав потоком разрезаемого воздуха и дорогими ароматами. Когда здоровенная дубовая дверь за-крылась, оградив святого отца от остального мира, парень с шумом выдохнул. Но, стоило мне разо-гнуться, принимая свой нормальный рост, он, по-девчачьи сжав кулаки, накинулся на меня, рас-смешив ещё больше.
      – Ты с ума сошёл! Это же сам митрополит Владимир, ректор духовной семинарии! Нашёл, перед кем юродивого разыгрывать! – паренёк ещё много наговаривал разных страшилок, а я восхищался красивой согласованностью его эмоций, не меньше, чем колоритностью ректора. Розыгрыш удался, и настроение должно было быть у меня преотменное, но что-то, не до конца осознанное его подпор-тило. Меня взволновало сообщение Виктор.
      – Ты кто? – коротким вопросом я прервал монолог моего визави. Я нуждался в том, чтобы все замерло хоть на мгновение. Мне надо было сосредоточиться над этим неосознанным. Мой вопрос остудил пыл незнакомца, или охладило его что-то другое, о чём он подумал, выказывая молниенос-ное ориентирование в складывающихся ситуациях. Он запнулся, решая, стоит ли представляться, а мне хватило времени выстроить мысли в стройный ряд. Не до конца согласившись с внутренними противоречиями, паренёк тихо назвал своё имя:
      – Виктор.
      – Не дрейфь, Витя! – для первого знакомства я панибратски потрепал Виктора за плечо и уст-ремил взгляд на двери, за которыми скрылся ректор. – На каждого Витя, у господа нашего есть ко-зырная карта.
      Скорая и при странных обстоятельствах встреча с ректором семинарии напомнила мне о завет-ном конверте, даденном отцом перед смертью.
      – К богу у каждого своя дорога, свой путь, – мысли зароились в голове сами собою. – через свою жизнь, поступки, даже и не благовидные.
      Поспешил я озвучить личные переживания, избавляясь от них.
      – Будем знакомы, – я смело протянул руку, еще больше обескураживая и без того теряющегося в круговерти обстоятельств Виктора. – Егор. Можно Юрий, или Георгий, как пожелаешь. Если ты мало-мальски грамотный, как говорил мой отец, то должен откликаться на любой из этих вариантов.
      Виктор не смог скрыть недоумения, но я и не хотел слышать его вопросов.
      – Одно и то же имя, – равнодушно пояснил я.
      – Да? Не знал. Надо обязательно прочитать, – только и нашёлся ответить мой новый знакомый.
      – Совсем не обязательно, – парировал я и пристальнее всмотрелся в его лицо. «Ну точно глист», – Ты чё тут делаешь?
      – Приехал поступать, – Виктор взглядом указал на дубовые двери семинарии.
      – То ж, – вздохнул я. – Хотел в архитектурный, там конкурс восемнадцать человек на место.  Льготы после армии уже не проходят. На всякий случай заглянул и сюда. Кстати, куда здесь доку-менты сдавать? Ты сдал? Может, поступить ради смеха в семинарию? А, Вить, как думаешь?
      – Не знаю. Я сдал, – содрогнувшись от услышанного, промямлил Виктор, – Во второй, – он нервно кивнул в сторону двухэтажного здания, галереей соединяющегося с главным корпусом, и, отвечая на мой второй вопрос, немо протянул руку, указывая направление, по которому надо сда-вать документы.
      – Веди, – коротко приказал я. – Не дрейфь, Витя, – и с шумом похлопал нового знакомого по спине, желая привести его в чувство. Похоже, это подействовало, и ко второму корпусу мы подхо-дили приятелями.
      Виктор вёл меня темным узким коридором с низко нависшим арочным потолком. Шли не спеша, чтобы успеть наговориться и закрепить впечатления. Разговор сводился к обычному – где, кто, от-куда и почему решил поступать в семинарию, но мне было интересно, и сам я с удовольствием рас-сказывал о нехитром пути прихода к Богу. Я рассказал о своем детстве, проведенном в храмах и каждодневных молитвах, о том почему решил сначала поступать в архитектурный, но разваливаю-щееся государство разверзлось пропастью, уничтожив планы стать градостроителем и моя дорога свернула обратно к церкви. Только раз я прервался, чтобы высказать свою приметливость:
      – Такое впечатление, коридор спускается под землю, – отметил я и продолжил рассказывать. Виктор же, хоть сразу бездумно согласился, но занервничал, поглядывая в окна. На его лице появи-лось напряжение. Я говорил, но краем глаза начал замечать, Виктор слушает вполуха, и посматри-вает по сторонам, сверяясь с окнами. Его напряжение передалось и мне. Мы прекратили разговор и шли, прислушиваясь к звукам и приглядываясь к полу галереи. Несомненным было – уровень пола понизился – подоконники оказались на уровне земли за окнами.
      – Странно, – тихо заговорил Виктор. – Я ходил этим коридором – сдавал документы в канцеля-рию, но не обратил внимания. Правда, уходит под землю.
      – Ну и что? – вполголоса спросил я.
      Виктор не ответил, и мы опять замолчали. Наше напряжение выдал раздавшийся ниоткуда чих. Мы вздрогнули и остановились, вглядываясь в темные кутки. Виктор зачастил креститься. Руки его заметно тряслись. Пальцы побелели так, что во мраке засветились. С расширенными от страха гла-зами я всматривался в полумрак коридора. Опять чихнули, но в этот раз я отчетливо уловил на-правление звука, инстинктивно обернулся на него, вперившись глазами в пол под стенкой. По пра-вую руку, утонув порогом в черноте углубления,  располагалась застекленная филенчатая дверь, своей аркой едва доходившая нам до уровня груди. Венцевала дверь металлическая табличка с ед-ва различимой в сумраке надписью старославянским шрифтом «Библиотека» и загаженная време-нем и насекомыми. Стекла выкрашены в ту же краску, что и сама дверь. Красили последний раз, похоже, в очень давние времена, невозможно было разобрать изначального цвета. Может коричне-вый?
      Не верилось. За такой дверью не должна располагаться библиотека или вообще что-то прилич-ное. В лучшем случае, сырой чулан с ведрами и метлами. Я подцепил дверь пальцами, чтобы прове-рить, заперта ли она. Дверь, скрипнув, подалась, а нам представился ещё один повод вздрогнуть.
      – Заходи-тхи, – прокаркав, чихнули из глубины открывающейся нам неизвестности.
      – Заглянем? – вполголоса предложил я, взглянув на побелевшее лицо приятеля.
      – Не-е, – запротестовал Глист и собрался улизнуть. – Нам в канцелярию надо, – зашептал он дрожащими губами.
      – Чего испугался?
      – Я не того… не испугался, – едва живым голосом промямлил Виктор.
      – Не дрейфь, – я успел схватить Глиста за рукав и подтянул к себе. – Это же всего лишь биб-лиотека, – подбодрил я товарища и, не буду лукавить, себя тоже. Виктор попытался сопротивляться и отступить, но я крепко держал его руку. Тогда он немо закивал и снова быстро перекрестился.
      – Что ты всё крестишься? – зашипел я на него, выдыхая накапливающееся напряжение.
      – С богом и в полымя можно…
      – Цыц, – не дал я Глисту договорить, увлекая за собою. – Нравится мне Витя у вас. Похоже, учиться будет чрезвычайно интересно.
      Чтобы войти в так напугавшую нас дверь, пришлось ступить в черноту ямы, а внутри её спус-титься по двум квадратным глинобитным ступеням. Я силой тащил Виктора за собою. Если бы его не охватил ужас и, более того, страх поднять шум и тем самым накликать большей беды, то Глист дав-но орал бы, как поросёнок перед закланием. Едва пришло мне в голову это сравнение я попытался всмотреться в глаза Виктора. Меня всегда изумляло, – как свинья чувствует, что ее ведут на закла-ние? У Виктора глаза широко таращились и не мигали.
      Мы спустились на самое дно ямы, и всё равно потребовалось пригнуться, чтобы войти. За две-рью оказалась еще одна глинобитная ступень. После такого странного входа мы, наконец, очути-лись в небольшом полуподвале, чуть лучше сырого чулана, в котором вместо ведер и мётел, растя-нувшись до потолка, стояли в несколько рядов допотопные шкафы набитые книгами. Освещалась библиотека тремя узкими окнами, выходящими в мирскую жизнь через такие же узкие  ямы, но уже со стороны улицы. В них мелькали только ноги прохожих, и проходило немного света, по чьему-то решению, достаточного, для семинарской жизни. В глубине проходов, между шкафами, виднелся огромный письменный стол, с желтым пятном от света настольной лампы. К нему-то я и потащил приятеля, держа его крепко за руку.
      Навстречу нам поднялась из-за стола тощая старуха. Она многосложно распрямлялась, и каза-лось, еще секунда, и обязательно упрется головой в свод потолка, но старуха, наоборот, перегну-лась пополам. На столе стояла табличка, указывающая, – перед нами не просто старуха, а секре-тарь-библиотекарь семинарии. Лицо секретаря-библиотекаря, двери, ступени, шкафы, книги и пол были одного цвета – землисто-коричневыми. Старуха помацала по столу костлявыми клешнями рук и, найдя, что искала, зацепила на нос. А когда  разогнулась, на нас уже смотрели, блестя стёклами очков, выпученные глаза.   
      – Ко мне, отроки? – просипела старуха, проверив, ровно ли стоит табличка с указанием её ста-туса, и оправив воротник блузы, добавила: – Что у вас там?
      – К вам, матушка, – покорно сгорбившись, пролепетал Виктор. У меня появилось ощущение, ещё секунда, и он кинется целовать старухины руки, но Виктор подтолкнул меня к столу, и голос его полился из-за моей спины: – Документики ищем куда сдавать.
      – Что у вас там? – переспросила старуха, не обратив внимания на трепет Виктора, и не сводя вопрошающего взгляда с меня. Я достал документы и начал раскладывать на столе, предварительно просматривая каждую бумагу, – свидетельство о рождении, справка об образовании, справка об отношении к воинской службе, направление от приходского священника и благочинного, медицин-ская справка, справка о крещении, автобиография, анкета и прошение на имя его высокопреподо-бия отца ректора митрополита Владимира. Старуха внимательно следила за моими действиями  не прикасаясь к раскладываемым бумагам. Когда же я, наконец, закончил, она сложилась в обратную сторону, усаживаясь в кресло, и принялась самолично просматривать документы, перебирая и укла-дывая их в порядке, только ей понятном. Наступила моя очередь с интересом наблюдать за стару-шенцией. Мне почему-то показалось, ей не очень-то удобно. И сидит она вовсе не в кресле, а на жердочке, как птица. Я ту же прозвал ее Птицей.
      Наконец, документы проверены и уложены. Птица достала из верхнего ящика стола чистый формуляр и аккуратно записала в него мои данные. После чего согнула его пополам, сделав книжи-цей и, еще раз проверив записанное, теперь вытащила из нижнего ящика – амбарную книгу. В ней –тоже оставила мою фамилию. Книга особо привлекла мое внимание. Это был толстый фолиант в латунной оправе с замочком. Ключик торчал в замочке, но старуха им не воспользовалась, только поправила. Пролистывая книгу, Птица, невзначай приоткрыла некоторые тайны. На начальных страницах фамилии выписаны еще старославянским шрифтом. Стало быть, этой книге не один деся-ток лет. Может быть, и сотен, пришел я к удивительному заключению. Как Птица не старалась при-крыть рукою свою запись, я смог увидеть её почерк, – это был красивый каллиграфический стиль, с аккуратно выписанными завитушками.
      После сделанной записи в книге старуха раскопала в нагромождениях на столе старый, замусо-ленный блокнот и, вырвав из него страницу, переписала и на неё мою фамилию и присвоенный мне по амбарной книге, номер. Затем она всё-таки ещё раз сверила написанный номер с номером в ам-барной книге и вручила листок мне:
      – Это ваш читательский номер. Запомните его. По нему будете получать книги в библиотеке. Экзамены в понедельник будущей недели, – с этими словами она смела документы в охапку и, опять разложившись, вставая, вручила обратно. – Документы сдавать в канцелярию архимандриту Тихону, – в завершение прокаркала старуха выбираясь из-за стола и направившись к шкафам. – По коридо-ру до конца, налево и опять до конца. – С этими словами старуха скрылась в недрах библиотеки.
      Я не удержался и прыснул. Виктор умоляюще застыл, но это не помогло, в ту же секунду из-за шкафа показалась старухина голова.
      – Ступайте, – каркнула голова и скрылась. Мы, собственно, и не собирались задерживаться. Выйдя в коридор, оба с облегчением вздохнули. Я оттого, что вдохнул свежего воздуху, а Виктор с мольбою от греха подальше.
      – Что теперь будет? Хоть бы не запомнила, – причитал Виктор.
      – Да ладно тебе, – успокаивал я Глиста. – Чего мы такого сделали? Записались в библиотеку, – и в подтверждение покрутил перед его носом, полученным от Птицы листком, заполненный её кал-лиграфическим почерком.
      – Бедная старуха, – шептал Виктор, не обращая внимания на меня, с каждым словом останавли-ваясь, чтобы перекреститься.
      Я не понимал товарища и ожидал объяснений.
      – Она, наверное, была в молодости красивая и счастливая, – к странному для меня выводу при-шел Виктор, и его глаза округлились.
      – Ты чего это вдруг? – опешил я от открытия Виктора.
      – Отец мой говорил: если незаслуженно обидел человека, обязательно похвали его в голос. Бо-женька услышит и простит. Тогда убогий сразу забудет обиду, и навета от него не последует.
      – Тьфу ты! – от досады я развернулся и пошел прочь. Виктор догнал меня и, семеня рядом, за-тараторил:
      – Скоро экзамены. Старуха может запомнить и навредить. Я не могу не поступить. Понимаешь?!
      – Чего она запомнит, эта старая мокрица? – Из-за слова «мокрица» Виктор, частя, перекрестил-ся трижды. Его состояние насторожило ещё сильнее, но я не собирался отступать. И всё-таки, от греха подальше, тише добавил:
      – Чего такого мы сделали, чтобы запоминать и на экзаменах нам вредить? – я больше не мог смотреть на трясущуюся фигуру товарища. От его вида меня тоже начинало колотить. Совсем раздо-садованный, я круто развернулся и пошёл прочь, ища направление, указанное старухой-библиотекаршей, – до конца, налево и до конца.
      Переполняемый досадой, я со злостью толкнул дверь с табличкой «Канцелярия». Моим глазам открылась захламленная обстановка светлого кабинета, в дальнем углу которого, за столом сидел батюшка и тихо посапывал.
      – Гм, гм! – громко кашлянул я.
      На меня зыркнули из-под густых бровей выпученные зенки святого отца, и его баритон пропел:
      – Неча дверь пинать! По-очему без стука?
      Но едва я собрался выйти, святой отец остановил меня:
      – Коль вошел, стой, – и, пряча свои глазницы под густыми бровями, добавил. – Ожидай своего черёда, – и опять уснул.
      «Как же, сон надо досмотреть», – иронично пояснил я себе неприветливость служителя семина-рии. – «У-у, раздобрел Сыч». Назвал его Сычом и едва удержался, чтобы не улыбнуться меткости прозвища.
      Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, решая, уйти или всё-таки дождаться «своего черёда». Ре-шение за меня принял проснувшийся святой отец:
      – Величать меня архимандритом Тихоном. Чего тебе?
      – Документы сдать, – спокойно сказал я.
      – Оно тебе надо?
      – Сторож сказал, к вам сдавать, – не понял я святого отца и забеспокоился: туда ли попал? Не серия ли это номер два? Сначала карга-библиотекарша, теперь еще не хватало архимандрита разо-злить. – И вот библиотекарша… – начал было я, но святой отец не дал договорить.
      – Для чего? – архимандрит Тихон не сводил пристального взгляда.
      – Чтобы в семинарии учиться, – неуверенно пояснил я.
      – Ишь ты, – оживился Сыч. – Сразу и учиться, – с этими словами, упершись в поручни кресла, он подтолкнул свое тучное тело и поднялся, коротко прошёлся и резво уселся обратно. – Надо еще поступить, – лёгкая прогулка стряхнула с архимандрита дремоту, и голос его зазвучал бойчее и с ядовитенкой. – А в семинарию пришел, что – тоже сторож сказал?
      – При чем здесь сторож? – разволновался я, не понимая отца Тихона. По-видимому,  ему надое-ло или расхотелось шпынять отрока, и он сухо заключил:
      – Давай, – сквозь зевоту отмахнулся отец Тихон, прикрывая рот пухлыми пальцами. Для этого ему хватило и двух.
      Я положил перед архимандритом документы, уложенные старухой-библиотекаршей.
      – Так говоришь, Анастасия Игнатьевна видела их? – Сыч не собирался ждать ответа, не глядя ни на меня, ни на документы, смахнул их ручищей себе под ноги на пол и коротко приказал: – Ступай, – и клюнул носом в стол.
      Я поспешил покинуть канцелярию и спящего архимандрита. За дверью меня ждал Виктор. Я по-морщился от мысли, – документов лишился, и не понятно, приняли их у меня или нет? Не зная отве-та, я лихорадочно почесал затылок. Шаг сделан. В бездну ли, по твёрдой ли земле – видно будет только по истечении времени.
      – Ну, что? – вопросом встретил меня Виктор, прерывая мои тягостные мысли.
      – Сдал, – отмахнулся я. – Пошли скорее на улицу, – желая оторваться от товарища и его рас-спросов, я быстро пошел искать выход. У самых дверей заметил уходящий влево темный коридор. Виктор не отставал. Я ещё злился на Глиста и, желая досадить ему, передумал идти на улицу, резко свернул в тёмный коридор, решив пройтись по нему, тем более где-то там, в его глубине, пробива-лась полоска света. Коридор каким-то странным образом был совершенно погружён в холодный, сырой сумрак. Мне казалось, даже воздух, который я вдыхаю, тоже тёмный и сырой. С большим трудом различались надписи на табличках украшавших каждую дверь. Таблички один в один, как и на дверях библиотеки и канцелярии, указывали, – это именно класс и его номер. Коридор оказался не слишком длинным и заканчивался на полоске света, которая исходила из приоткрытой двери с табличкою «Актовый зал». Я вошёл. Актовый зал замер в собственной пустоте. Свет в него прони-кал сквозь едва распадающиеся шторы. Чего-чего, а за штору я заглянул.  Шторами прикрывались высокие окна, выходящие на городскую улицу. Чтобы с улицы не просматривалось, окна преду-смотрительно закрасили белилами. За последние годы, наверное, только мне пришло в голову су-нуть сюда нос. Подоконник был покрыт слоем пыли, от времени свернувшейся в лохмотья и усыпан высохшими мухами. При моем появлении пыльные лохмотья зашевелились, стали перекатываться из стороны в сторону. За окном  слышались голоса улицы: шаги пешеходов, шум проезжающих машин, невнятные разговоры. Мне взгрустнулось. Окончательно впасть в меланхолию не дал шорох за спи-ной, от которого я вздрогнул и быстро обернулся. В дверях стоял Виктор. В этот раз я даже обрадо-вался его назойливости.
      – Айда на улицу, – примирительно сказал я, проходя мимо товарища. Шли молча. Все-таки я не смог окончательно избавиться от странной грусти. Я чувствовал, как она начала прорастать, сеять в душе непонятную тревогу. Отчего она и откуда взялась? – спрашивал я себя, выскакивая на зали-тый солнцем двор. Ничего ещё не произошло в моей жизни за последние пару часов. Не считая при-хода в семинарию, встречи с ректором, знакомства с чудаковатым Виктором, подачи документов Сычу и, конечно, этой странной старухи-Птицы в библиотеке. Это все обычные события, но я ощу-щал какое-то тревожное возбуждение. Сердце у меня билось как-то болезненно-торжественно от предчувствия коренных перемен в жизни. Меня вдруг пронзила  вина перед новым товарищем. Именно с таким чувством я обернулся к Виктору и протянул руку:
      – Дружба?
      Виктор как-то коряво пожал плечами, втягивая в них голову, улыбнулся глазами, полными слёз, и всунул мне в руку свои холодные пальцы. Оба растроганные примирением, мы обнялись, и от это-го почувствовали еще больший прилив сил.  Мы были уверены, именно так ведут себя истинные се-минаристы. С этой минуты мы нисколько не сомневались, обязательно поступим. Не сомневались, боженька услышал Виктора и увидел мои искренние преображения. Ведь начало моей жизни прохо-дило на глазах у бога. Я выучил много молитв, если не сказать – почти все. Я был лишён детства, простаивая часами на службах в церкви. Это тоже должно идти в зачёт. С малых лет я готовил себя идти по стопам отца и поступить в семинарию. Ну, нашло бесовское затмение с этим архитектурным, но Провидение всё-таки привело меня на путь истинный. В конце концов, завет матери будет ис-полнен. Она-то точно хотела, чтоб я стал батюшкой. И Птица обязательно должна забыть обиду. Иначе мне не пришло бы в голову назвать её Птицей. Птица – это же не оскорбление? С такими рас-суждениями я с легкостью прогнал из сознания голоса улицы.
      
      До экзаменов оставалось чуть больше недели. С некоторым скрипом нам с Виктором разрешили разместиться в семинарском общежитии.
      – Не выпроваживать же вас домой, – скрипел комендант общежития, дьякон Климент, выдавая нам постельное белье. – Будете болтаться по городу да срамить обитель. Зарубите на носу, – это временно! Не поступите – взашей выгоню.
      – Ну, чистый, суслик, – вырвалось у меня.
      – Чево?! – обернулся дьякон и грозно посмотрел на нас.
      – Дом вспомнил, – нашелся я, – с вами поговорил и о доме заскучал. «И все-таки суслик, с большой буквы суслик», – подумал я, глядя прямо в глаза дьякона.
      – Тота, – удовлетворенно подвел дьякон.
      Угрюмый, неприветливый дьякон развеселил нас с Виктором. Суслик оказался прав – мы не со-бирались ехать домой, а, как он и предполагал, болтались бы в городе. Может, Виктор и вернулся бы, а мне и ехать некуда. Тем временем Суслик, набрал номер, скрежеща диском телефонного ап-парата, и дал команду в трубку:
      – Поселишь отроков до поступления. Одного в четырнадцатую, а другого в пятнадцатую, – для нас пояснил: – а то начнёте пакостить.
      Я не понял уточнений святого отца, и некогда было выяснять, что он имел в виду.
      – Вы нас в одну комнату поселите, – не дожидаясь, пока дьякон положит трубку, скороговоркой  попросил я.
      – Брат Климент, мы бы хотели вместе, – поддержал меня Виктор.
      – Не брат я вам, – грубо оборвал дьякон. – Сначала поступите, а потом в братья будешь запи-сываться. Или так, или на улицу. Дежурный общежития ждёт, – и Суслик отвернулся, давая понять, чтобы убирались.
      Нас огорчило поведение дьякона. Такое отношение служителя семинарии к нам было первым разочарованием на избранном мною поприще. Чем вызвано подобное самодурство, и как объяснить его? Мы попытались, против воли коменданта, поселиться вместе в одной комнате, но зоркий де-журный проследил, чтобы приказание Суслика было выполнено.  И всё же радость нам не удалось омрачить. Во-первых, есть где ночевать, не на улице всё-таки, а во вторых – комнаты наши находи-лись через коридор, дверь в дверь. Застелив постели, счастливые, мы качались на кроватных сет-ках, глядя друг на друга в открытые двери. Вот мы и в семинарии!

      Все дни мы с Витькой проводили за чтением и зубрежкой молитв, собираясь то в его комнате, то в моей. И только ночевать расходились восвояси. По совету семинарского сторожа Семена посещали городские церкви и активно знакомились с их служителями. Мы непременно рассказывали всем, что приехали учиться в семинарию. В ответ получали одобрительные напутствия и пожелания. С одним из служителей церкви мы встретились в семинарии и долго стояли посреди двора, разговаривая. Я с гордостью поглядывал по сторонам, и мне показалось, в окнах ректорского кабинета зашевелилась штора. Через пару дней и тени не было сомнения, – мы поступим. Считай, поступили. Ведь батюшки общаются друг с другом и, наверное, успели донести ректору о нашей искренности и большом же-лании учиться в семинарии. Не могли не донести! Чего стоил наш разговор с батюшкой у всех на виду! Ведь не случайно же шевелилась штора? Мы с Виктором не сомневались, обязательно посту-пим. И если чуть-чуть слабовато будут сданы экзамены, то приемная комиссия не может не учесть нашего сильного желания стать священниками. Такие разговоры воодушевляли сильнее, и мы с Виктором с еще большим усердием зубрили молитвы и простаивали все службы в церквях, чтобы нас заметили.
      Как-то возвращаясь в семинарию, после вечерней службы в Свято-Георгиевском соборе, мы ре-шили погулять в городском парке. Оба уставшие, на отяжелевших от долгого стояния ногами, тащи-лись по аллее, подсознательно ориентируясь друг на друга. По молчаливому согласию остановились у одной из лавочек и, не сговариваясь, рухнули на неё. Я сидел и жадно вдыхал воздух свободы, внутренне готовя себя к возвращению в затхлые стены семинарии. Виктор с угрюмым видом возил ногами по земле, выбивая ямки. Нашу молчаливую тишину нарушило приглушенное ржание ломаю-щегося юношеского голоса. Только сейчас мы обратили внимание, на противоположной стороне  аллеи за редким кустарником сидела парочка мало-помалу, как бы нечаянно, распускающая узел созревающих желаний. Мы как прикованные впились взглядами в молодых людей. Особенно приво-раживала девушка, которая ещё находилась в том возрасте, когда природные инстинкты порождают милое ощущение удовольствия во всем организме, когда любое прикосновение так раздражающе интересно, когда «можно умереть со смеху» и «лопнуть от счастья» и когда «ах» и «ох» составляют прелестный и несложный словарный запас эмоций.
      Мы тащились в обитель, как побитые пустым мешком. И, едва оказавшись за воротами семина-рии, посмотрели друг на друга. Я увидел во взгляде Виктора, мирская суета причиняет ему душев-ные мучения! Не буду лукавить, но меня так же терзала тоска расставания с городским разнообра-зием и пестротой и, конечное, с увиденной девушкой. Ведь и я мог сейчас сидеть с подружкой в го-родском саду и любоваться сумерками. Мы прекратили выезжать в город, отдавшись власти семи-нарского полумрака, в котором, чадя воском и елеем, тускло мерцали одни лишь свечи и лампады. Наше добровольное преждевременное затворничество особенно тяжело переносилось в преддверии выходных. Я никак не мог уснуть и долго ворочался в постели. С посеревшим утренним небом мне удалось забыться. Зато с самого утра субботы всё забилось и завертелось новизною и предполагае-мыми знакомствами.

      Меня разбудила необычная оживленность во дворе, нарушившая господствующий покой. Я от-крыл глаза с ощущением, что сомкнул их на мгновение. За окном во всю светило солнце, с самого утра начиная припекать. По всему двору разносился басок сторожа Степана. Он говорил негромко, но как-то из горла, и его голос, как звон большого колокола, возвещал на всю семинарию. Я со-рвался с постели и прилип к окну. Вокруг Примуса сгрудились несколько святых отцов разного ве-сового калибра. Они внимательно слушали размахивающего руками сторожа. А вокруг стояли раз-бросанно отроки – будущие семинаристы. Никто из них прямо не смотрел на чужаков. Отроки иско-са разглядывали друг друга, и с надменным хозяйским видом озирали двор и постройки семинарии. Каждый из них старался всем видом показать, вопрос поступления для него решенное дело. 
      Наконец не одни! – обрадовался я и поспешил будить Виктора, чтобы сообщить долгожданную новость. Мы собрались быстро, чтобы скорее выбежать во двор, ближе рассмотреть новичков и за-вести новые знакомства. Итак, начали съезжаться будущие наши однокашники.
      Когда мы оказались на улице, вереница вновь прибывших парами, с сумками на перевес, про-шествовала мимо. Святые отцы следовали не спеша, только искоса взглянув в нашу с Виктором сто-рону. Зато их отпрыски рассматривали нас с любопытством и нескрываемой завистью. Все желали быть первыми. Мы с Витькой смотрели победителями. Я успел подмигнуть белокурому парню. Он ответил мне важным кивком головы, старался не отставать от отца и соблюдая строй. Из колонны выделился парень-верзила и, подойдя к нам, протянул здоровенную руку:
      – Здорово! Семен, – представился новичок. – А вы из какого класса?
      – Егор, – назвался я, пожимая протянутую руку. – Мы тоже поступающие.
      – О-очень хо-орошо-о, – пропел несколько разочарованный Семен. – Будем вместе учиться. То-гда встретимся на экзаменах.
      – Устроишься, выходи, сходим в город, погуляем, – сразу предложил я, а про себя отметил – кувалда, да и только.
      – Хорошо. Хотя, думаю не получится, – почесав затылок, посмотрел в след процессии Семён, но он не успел объяснить почему. Из колонны к нам обернулся один из святых отцов и грозно поманил его. Верзила сорвался с места догонять, махнув нам: «Потом». Вновь прибывшие, судя по направ-лению, шли в канцелярию сдавать документы, а затем по знакомому маршруту, к коменданту на по-селение.
      Зря мы с Виктором ждали вечера, чтобы хоть с кем-то познакомиться. Святые отцы с отроками после организационной суеты разошлись по комнатам и больше не выходили. Мы долго сидели с молитвословами во дворе, но все зря. Только однажды на крыльце общежития появился один из ба-тюшек. Он долго пристально смотрел в сторону сторожки, пока не появился Степан. При появлении сторожа, святой отец зычно выкашлялся, и когда Примус обратил на него внимание, поманил его рукою. Примус вразвалочку поплёлся к батюшке. Святой отец терпеливо дождался нахального сто-рожа, но как только то приблизился на расстояние вытянутой руки, схватил Примуса за воротник и подтянул к себе. В назревшем гневе, выпучив глаза, отче принялся шептать прямо в ухо сторожу, тем не менее сунув тому в жменю. Степан взглянул, что ему дал батюшка, и встряхнулся, затоптался на месте в нетерпении, мгновенно преобразился в слух. Едва святой отец закончил, Степан рас-плылся льстивой улыбкой и подался угодливо вперед. Честного отче больше не интересовала лич-ность сторожа, он невидящим взглядом попрощался со сторожем и ушёл. Степан еще некоторое время благодарно смотрел вслед батюшке, затем ещё раз проверил, то ли в руке, что увидел, а удо-стоверившись, пронесся мимо нас заводной метлой. Через некоторое время Примус прошелестел в другую сторону и скрылся в общежитии.
      Солнце раскаляло брусчатку двора. Мы с Виктором, как два тополя на Плющихе, красовались на единственной скамейке, подпирающей стену. Нас безжалостно палило солнце, но мы упорно ожида-ли, может быть кто-то из отроков выйдет.
      – Пошли отсюда, – предложил я товарищу, но не успел он ответить, как на крыльце общежития показался Примус с довольной физиономией. Выскочив на улицу, Степан снова удостоверился, не обманул ли его святой отец, и то ли лежит у него в руке. То! – говорила его сияющая морда, и отра-ботанное. В этот раз он проходил мимо нас вальяжно. 
      – Стало быть, задание святого отца отработано, – с иронией подтвердил я в слух свои наблюде-ния.
      – Что ты сказал? – не понял Виктор.
      – Так, ничего, мысли в слух, – отмахнулся я от товарища. – Слышь, Примус! – но сторож словно оглох. – Степан! Чего они там делают?
      – Читают церковнославянские книги и зубрят молитвы, – многозначительно произнес Степан, воздев перст кверху. Оценивающе окинув нас с ног до головы, добавил. – Не то, что вы, лоботрясы, – и удалился к себе в сторожку. На сегодня о Примусе можно было забыть, и причиной тому – сруб-ленный у святого отца барыш.
      – Что это с ним? – удивился неожиданной перемене сторожа Виктор.
      – Барыш помутил ему разум, – с тоскою ответил я.
      – Какой еще барыш? – не поняв, переспросил Глист.
      – А, отстань. Пошли домой, – настроение у меня испортилось не на шутку. Мне не хотелось пе-ресказывать сцену, свидетелем которой я оказался и, которая прошла мимо внимания Виктора.
      Мы с Виктором, разочарованные, отправились восвояси. Наше чувство гостеприимства оказа-лось попранным, и меня опять посетили смутные сомнения. Пока еще поверхностное знакомство с духовным миром успело дважды испортить настроение и усомнить в избранном пути. Но я не привык отступать, а если и останавливаться то, доведя начатое дело до логической развязки. Я нашел себе успокоительное объяснение в том, что это всего лишь трудное начало в новых складывающихся об-стоятельствах, и еще предстоит выработать  свое личное отношение к вере и Богу персонально. Не могут все люди быть одинаковыми. У каждого свой путь к богу. С такими мыслями я укладывался спать. Виктора тоже будоражили тяжелые думы, но он все-таки склонился на вечернюю молитву. Я же решил сегодня пропустить и выспаться грешником. Может быть, не таким уж и заклятым, по-скольку не было поводов грешить телесно, но за крамольные мысли следовало обратиться перед сном к Богу.
      Следующий день не принес особых изменений и новых знакомств. Святые отцы отправились в соседний с семинарией храм, в котором и провели весь день. Неряшливые их отроки с распатлан-ными волосами слонялись по темным коридорам и закоулкам семинарии с молитвенниками в руках и все зубрили и зубрили, делая вид, что им нет дела друг до друга. Особо усердствовали, когда мимо проходил кто-то из служителей семинарии. Тогда они начинали декламировать молитвы в голос и одаривали проходивших заискивающими улыбками. Некоторые отважились и подбегали, схватали и прикладывались к руке священнослужителя. Тот в свою очередь шарахался и прибавлял ходу, чем ставил в затруднение льстеца. Но не надолго! Со следующим проходящим всё повторялось. В пере-рывах зубрежки отроки бесшумно перемещались, озираясь, прислушивались к загадочному семи-нарскому молчанию, заглядывали в пустые аудитории и всматривались в угловые тени. Нам с Вить-кой ни с кем еще не довелось познакомиться, но враждебность в нас зрела. К кому бы я не подхо-дил, тот сразу ретировался, как чёрт от ладана. В каждом отроке я пытался разглядеть вчерашнего единственного знакомого Семёна, но тот как сквозь землю провалился. И чёрт с ними!
      Вечером сторож Степан встречал возвращающихся святых отцов ударом в дворовый колокол, которым служила корабельная рында. Орава святых отцов шла, мирно беседуя. И только раскрас-невшиеся их лица и слегка подсиненные изрытые носы говорили о том, что их обладатели только что встали из-за сытного стола, во время которого и выпить подавали.
      – Всем поступающим собраться в актовом зале, – на весь двор громогласно возвещал Примус, приглашая на всеобщий сбор будущих семинаристов.
      – Разгорланился, окаянный. Всю преисподнюю созовёшь, ирод, – прикрывая ухо, выругался проходивший рядом со сторожем, один из святых отцов, которому досталось больше всего от коло-кола и Степана.
      Мы с Виктором тоже отправились на собрание. В актовом зале восседал наш старый знакомый – ректор семинарии митрополит Владимир. После той, памятной мне и неожиданной встречи, до сего дня не довелось больше встречаться с ректором. Зато, составлял отцу Владимиру компанию отец Михаил, с которым мы тоже успели за прошедшую неделю познакомиться. Отец Михаил служитель соседнего собора. Как впоследствии выяснилось, он – преподаватель семинарии. Мы встретились с отцом Михаилом в одно из посещений храма и поддерживали хорошие отношения. Правды ради, я не сделал для него исключения, навесив – Барсука. Бедное животное!
      Здесь же находился и заведующий канцелярией архимадрит Тихон. Сыч! Слева от ректора мир-но сидел и, как мне показалось, дремал мужчина с тучной фигурой. Если бы не его полосатый кос-тюм, я точно решил бы – поп. Уж очень физиономия его походила на поповскую. Словно скрывшись в темноте угла, за маленьким столиком спряталась старуха из библиотеки. Интересно! Дьявол и Птица служили одному делу!
      Когда мы вошли, отец Михаил едва заметно кивнул нам, но жест его не остался незамеченным. Ректор оборотился в нашу сторону и, пока мы не уселись, провожал пристальным взглядом. Отец Михаил шепнул ректору на ухо. Мне очень хотелось узнать, о чём он поведал, потому что я не со-мневался, – сказал о нас. Ректор отстранился и всё с тем же, уже знакомым мне прищуром посмот-рел в нашу с Виктором сторону. Несмотря на то, что в актовом зале присутствовало несколько чело-век, всё равно сохранялась тишина. Отец Михаил так тихо шептал, что был слышен скребущий звук карандаша, которым водила Птица. Виктор прикоснулся к моей руке и, очень смешно вытаращив глаза, ткнул носом в сторону старухи. Я успел заметить библиотекаршу, но меня изумила холод-ность пальцев товарища. Я сразу почувствовал неладное и едва собрался спросить, все ли с ним в порядке, как Виктор, быстро приложил палец к губам и, переведя дыхание закивал головою, за-прещая мне и звук проронить. Его обезумевший взгляд застыл поодаль от старухи. Возникшая возня оказалась единственным шумом в этой ячейке внегробного мира. На нас сразу устремили взгляды и умолкший отец Михаил, и ректор. Я всё-таки решил взглянуть, куда указывал Виктор. Белым пятном рясы, спрятав лицо в тень шторы, сидел неизвестный мне святой отец, которого, я не сразу заметил.
      – Кто это? – одними губами вывел я. Виктор только одернулся и застыл. – Ты чего? – не отсту-пал я, не желая понимать товарища, пока не получу вразумительного ответа. Тогда Виктор так же одними губами вывел:
      – Это инспектор семинарии – Отец Лаврентий. 
      Настал мой черёд замереть. Я не смог рассмотреть лица инспектора, но мне казалось, он глядит сквозь меня. Спина взмокла у меня мгновенно. Ещё от своего покойного отца я был наслышан об инспекторе семинарии, о его могуществе и коварстве. Когда к отцу приезжали погостить священни-ки разных приходов, то обязательно, хоть краем, заходил разговор о брате Лаврентии. Отец слушал очередные жалобы и сожалел:
      – Да, да, сколько жизней сломал, – и, тяжело вздохнув, добавлял: – Доберусь как-нибудь до этого стервеца.
      Отец не добрался, а я в его руках. Меня начали тяготить тишина и ожидание. Наконец, дверь распахнулась, и вошла первая пара – святой отец с отроком, а следом потянулись и все прибывшие поступать. Они парами подходили к ректору для приветствия. Святые отче по-разному представляли своих отпрысков – кто хлопал подбадривающе по спине, кто подталкивал, кто взъерошивал оболту-су на затылке волосы и в нужный момент склонял его голову перед ректором. Отец Михаил встал навстречу входящим и здоровался с вновь прибывшими стоя, а ректор – продолжал восседать. Ма-тёр ректор!
     Святым отцам приходилось наклоняться, чтобы трижды приложиться с ректором митрополитом Владимиром. Отроки целовали ему руку, а затем переходили к отцу Михаилу. Зрелище разворачи-валось омерзительное. Разглядывая его, я позабыл об узурпаторе-инспекторе. Батюшки текли, рас-плываясь в сальных улыбках и поправляя бороды, расцеловывались с высшими чинами семинарии. Отроки же, будущие батюшки, ужами ползали у ног будущих наставников, перед которыми им при-дётся пресмыкаться годы обучения. И всё это действо подмазано льстивыми, угодливыми улыбками, заискивающими взглядами, в которых жадным блеском горела пёсья преданность. Находились особо нахальные, эти с напускным трепетом принимали дрожащими ладонями руку святого отца и медли-тельно целовали её, рассчитывая, что именно его приметят и отличат от других, как более достой-ного, и возлюбят ещё до экзаменов. Я не на шутку забеспокоился за свою судьбу. В памяти сразу начали восставать неуместные шутки, допущенные за эти несколько дней пребывания в семинарии. Гримасу на меня нагнало воспоминание о разыгранном юродивом горбуне, и я с силой потёр лоб, ничего лучшего не найдя в своем арсенале, – как противостоять судьбе. Виктор ткнул меня в бок, но я без него догадался о нашей убийственной промашке. Мне стало не по себе, но еще больнее было смотреть на товарища,
      – Иди, вон там пристройся, – взглядом я указал в конец процессии, чтобы хоть как-то поддер-жать Виктора, и в ответ ткнул его в бок.
      – А ты?
      Я отрицательно покачал головой. Для себя решил проще – семь бед, один ответ!
      – Пойдем вместе, – Виктор, умоляя, потянул меня за рукав, схватившись за спасительную воз-можность приложиться к руке ректора. Но мне не хотелось поддерживать Глиста.
      – Иди скорее, пока не видят, – поторопил я Виктора, желая избавиться от его уговоров. Виктор, смешно ссутулившись, прошмыгнул рядами и пристроился последним в колонне. Я всем видом под-держивал товарища. Мой взгляд выхватил из толпы Семёна, и мы поздоровались, как старые знако-мые. Семён, приветствуя меня, как-то нескладно поднял вверх руку со сжатым кулаком и заулыбал-ся во всю ширь своего огромного, как он сам, рта, заработал оплеуху от отца и потерял ко мне ин-терес. Я усмехнулся – надо же, Кувалду приструнили!
      Процессия медленно продвигалась. Наконец, наступила очередь Семёна с отцом, следующим была очередь Виктора. Глист занервничал еще сильнее, переминаясь с ноги на ногу, словно при-танцовывая. Он с силой растирал стынущие пальцы, но это ему не помогало. Отец Семёна протянул к брату Владимиру обе руки для приветствия, ректор, уцепившись за них, встал, и они трижды об-лобызались как давно не видевшиеся приятели, однако на этом не остановились. Обойдя вниманием брата Михаила, отец Семёна бросил короткий взгляд за спину, убедиться, что больше никого нет, и, взяв митрополита Владимира под локоть, повернул к личному разговору. Обрадованные встречей святые отцы, тихо переговариваясь, пошли по центральному проходу актового зала, провожаемые многочисленными желчными взглядами, засаленными напускными улыбочками. Виктор остался сто-ять в полном одиночестве у всех на виду. Семён же особенно не огорчился, не довелось приложить-ся к руке святого отца, и ладно. Наскоро поцеловал руку отца Михаила и, пробежав рядами, пока не видит батюшка, рухнул в кресло рядом со мною, устроив изрядный грохот. Ему тоже досталась от отроков порция злых усмешек, которые красноречиво говорили – этот поступил. Семёна ни что не волновало.
      – Здорово! – приветствовал меня обрадованный Семён.
      – Привет. А ты куда пропал? – я машинально поздоровался, не сводя взгляда с обезумевшего Виктора.
      – Отсыпался. Придавил на каждое ухо минут так по шестьсот, – заржал Семён и показал на Вик-тора: – Чего он там застрял? Хватит там стоять, иди к нам, – махнул ему Семён рукой.
      Сердце мое сжалось. Виктор никак не мог справиться с нервным оцепенением. У него не было сил даже удрать, такой удар он испытал. Глист водил глазами с меня на инспектора, который всё время приветствия что-то записывал в толстую книгу. На Виктора не обратил внимания даже отец Михаил, который готовился начать собеседование и, не дождавшись приветствия от замешкавшего-ся отрока, указал, чтобы тот занял место в зале, тем самым «добивая» Виктора. В этот раз я решил не бросать товарища. Была, ни была! Не обращая ни на кого внимания, я подошел к Виктору и от-пустил ему звонкую пощечину. В ту же секунду Виктор обмяк, и я едва успел его подхватить. У мое-го товарища не держали собственные ноги, в одночасье превратившиеся в ватные. На помощь бро-сился Семен. Дотащив Виктора к переднему ряду, мы втроем, устроив еще один грохот, свалились в кресла. Отец Михаил выжидал, когда мы успокоимся, грозно взирая на происходящее. Разговари-вающие  в глубине актового зала святые отцы не прервали беседы, только отроки угодливо прысну-ли и умолкли под строгим взглядом Барсука. А Виктор тихо заплакал у меня на плече.
      Семену же не унималось. Он ещё раз выступил возмутителем порядка – резво вскочив перелез через ряды, собрал оставленные вещи на прежнем месте и, склонив голову набок, виляя задом ме-жду рядами вернулся к нам.
      – Не бросать же вас, – пробасил улыбающийся Семен, и снова рухнул с грохотом в кресло. 
      Отец Михаил грозно взглянул на него и тут же помягчел, поскольку Семён, расплылся понятли-вой улыбкой и проблеял:
      – Извините, батюшка.
      Можно было начинать. Отец Михаил осенил тройным знамением присутствующих и начал:
      – Ректор семинарии митрополит Владимир благословляет вас с почином, – и он указал в конец зала на беседующих святых отцов. Все обернулись, и в очередной раз льстивые улыбки заскакали по залу, смеялись в голос, чтобы лишний раз обратить на себя внимание, но ректор не слушал о чём идёт речь, только бросил короткий взгляд и продолжил внимать речам друга-коллеги. Затем отец Михаил так же ретиво представил инспектора семинарии, назвав его братом Лаврентием. Отыскивая последнего, Барсуку пришлось покрутиться в разные стороны, а найдя, он в свою очередь одарил инспектора раболепской улыбкой. Брат Лаврентий на представление не вышел из тьмы, но весь зал увидел его зоркий, колючий взгляд на болезненно-бледном лице и, как мне показалось, впоследст-вии больше не забывал о нём, хотя тот и сидел, спрятанный темнотою угла.
      На представлении руководства семинарии резвость речи отца Михаила и закончилась, потом он говорил долго и монотонно. Всё сводилось к тому, каким будет вступительный процесс, и насколько он важен для будущего батюшки. Так мы узнали, – сначала все должны пройти собеседование, на котором мы как раз присутствуем. Затем две комиссии: одна – медицинская, за неё есть ответствен-ный, он и расскажет в свою очередь, и вторая – непосредственно духовная, за которую отвечает он, отец Михаил. «Кто не пройдет первую комиссию, на вторую может не являться, – вещал Барсук. – Священнослужитель должен иметь крепкое здоровье». Отец Михаил подвел черту и обернулся к ректору, который к этому времени закончил разговор и восседал перед всем залом. Ректор много-значительным кивком подтвердил слова отца Михаила и взглянул на дремавшего слева от него тол-стяка в полосатом костюме. Толстяк, словно почувствовав внимание к себе, встрепенулся и резво вскочил.
      – Значит так, я Илларион Трифонович Плогий, – завопил полусонный толстяк. – Я отвечаю за медицинскую комиссию. Завтра, значит так, в восемь утра придут врачи, значит так, и приступим. Всем, значит так, быть вон в том корпусе, – указал себе за спину толстяк. – Кому повезёт, с того сначала слезут три шкуры, пока сдаст мне догматическое богословие, преподавателем коего я буду для счастливцев, вытащивших проходной билет.
      – Вот, тебе и барабан в нашем оркестре, – выдал я мысли в слух.
      – Чего? – не расслышал Виктор, но я не стал повторять, а только приложил палец к губам.
      От услышанного отроки приуныли, а их отцы встрепенулись, обмениваясь улыбками. Кто-то бросил из зала:
      – Правильно! Что с сыном, что с ослом разговор один – батогом, – и по залу разлетелся зычный гогот сказавшего. Святые отцы одобрительно закивали, поддержав веселье разноголосым ржанием. Плогий подождал, давая батюшкам повеселиться, и закончил:
      – У меня, значит так, всё, брат Владимир, – с легким поклоном обратился Барабан к ректору и вновь занял свое место. Священники-наставники семинарии, сделав своё дело, умолкли.
      Ректор, собирая всеобщее внимание, выдерживал паузу, которая всем сидящим в зале показа-лась тяжелее свинцовой гири. Затем, не проронив ни звука, встал. Следом за ним поднялся и весь зал. Святые отцы вперемешку с отроками вереницей потянулись, прощаться – снова приложиться к руке ректора митрополита Владимира и отца Михаила. В этот раз все целовали руку, и святые отцы тоже, показною покорностью заслуживая расположения для отпрысков. По их виду и поведению было заметно, медкомиссия озадачила.
      Мы с Виктором подошли последними. Опять я уловил бешеную лукавинку в глазах ректора, ко-гда поцеловал руку и снизу взглянул на него. А может, показалось. Прощание получилось. Виктор приложился тоже к рукам обоих отцов, отец Михаил возложил на его голову свой перст, и поэтому Виктор шел в общежитие в приподнятом настроении. Я слушал товарища глазами, мысли мои бро-дили в очень темных комнатах сознания, и слух мне нужен был там. Но Виктор не замечал моего настроения. И, слава богу!

      Наутро всех желающих стать батюшкой выстроили в тёмном коридоре второго корпуса. Собра-лась разношёрстная компания. Здесь можно было увидеть и безусых юнцов, и парней, прошедших огонь, воду и медные трубы, таких как я, например. Во всяком случае, я приметил нескольких чело-век, которые по моему заключению подходили мне по возрасту, и за плечами которых просматрива-лась армия. Большая часть никакого пороху не нюхала, о медных трубах и говорить нечего. Вдоль шеренги вышагивал вчерашний толстяк Плогий и рассматривал каждого в отдельности. Сегодня от него дурно пахло, похоже, толстяк не ночевал дома.
      – Чем это воняет? – воскликнул худенький паренёк, опоздавший к общему сбору и вскочивший в строй перед самым носом Плогия. Барабан медленно повернулся к возмутителю спокойствия, и уставился на него, буравя злым взглядом. Пареньку оставалось только покраснеть от осознания не-своевременной несдержанности, но он выдержал злой взгляд Плогия. Барабан ещё дважды прошёл-ся взад и вперёд и вдруг прокричал:
      – Значит так! Всем раздеться!
      Шеренга зароптала. По правде сказать, и мне не особенно хотелось раздеваться. Толстяк не спешил, давая нам выпустить пар, и членораздельно продекламировал:
      – Вещи сложить на кресла вдоль стены. Значит так, – сказанное он подкрепил жестом руки, указав направление, – перед вами. – Для последней фразы толстяк набрал больше воздуху в лёгкие и перешёл на скороговорку: – Не теряем времени, поскольку врачи, значит так, ждать не будут, а без медкомиссии не будет зачисления в семинарию, а … – Барабан хотел что-то ещё добавить, но запнулся
      – Значит так! – выкрикнули из шеренги, кривляя Плогия.
      – Быстро раздеться! – рявкнул Барабан, ища глазами кривляку, но ничего не смог придумать, как злобно промычать: – Вот так.
      От вида Барабана отрокам было не до смеха. Последние слова Плогия возымели магически, и все бросились стягивать с себя одежду. То там, то тут, по шеренге пошли раздаваться смешки и шу-точки. Еще секунду назад раздевание вызвало бунт в душах отроков, но мгновение спустя они весе-лились, разглядывая свои костлявые, иссиня-прозрачные от постоянных постов тела.  Неожиданно отроки умолкли и стали расступаться в разные стороны. Взоры их потемнели, пропитались тревогой и устремились в конец коридора. Из его глубины, из самого его чрева, откуда ни возьмись, прямо на нас шёл инспектор отец Лаврентий. Толпу прошило из уст в уста «инспектор-инспектор-инспектор». Я тоже узнал знакомый силуэт, со сцены в актовом зале, и заворожено ждал приближения инспек-тора, чтобы наконец, увидеть его лицо. Брат Лаврентий, облачённый в одежды цвета слоновой кос-ти, остановился возле толстяка, не сводя с нас застывшего взгляда. Высокая камилавка, водружён-ная у него на голове, делала инспектора чуть ли не в двое выше. Впалые щеки зловеще вычерчива-ли увесистый подбородок, с которого стекала на грудь скудная бородёнка. Инспектор настолько был тощим, казалось, кожа натянута на кости. Впалые глаза, тонкими разрезами сверкали из-под мас-сивных надбровных дуг, разбрасывая по сторонам искры уничтожающего огня. Не дай бог попасться под эти искры!
      «Н-да-а! – приуныл я. – Отец не добрался, это так. А я не в руках инспектора – в клюве! Цапля – цаплей!» Мне неоднократно доводилось видеть, как цапли в наших плавнях собирали лягушек. Я подолгу наблюдал за этим самым обычным обедом и представлял цаплю из детских сказок и былин – цапля профессор, цапля учитель, цапля воспитатель – с ученной книгой, ручкой и непременно в очках. А у нас в плавнях, вон он, важно поднимая ноги, ходит этакий учитель и тюкает клювом-торпедой в лягушек, подкидывает оглушенных тварей, и задрав клюв, словно регоча заглатывает их. Бедные лягушки только успевали лапками помахать у края клюва и заправлялись в глотку. Я смотрел на Отца Лаврентия, и мне представлялось, как он меня заглатывает, а я ручонками машу моим не состоявшимся однокашникам и проваливаюсь к нему в утробу. Мне было из-за чего при-уныть.
      Плогий заулыбался и живо подался всей своей бесформенной фигурой к инспектору. Цапля что-то ему проговорил одними губами. Всматриваясь в лицо Плогия, я не мог разобрать, то ли толстяка смутило услышанное, то ли он не понял слов инспектора и должен обязательно переспросить, но толстяк, едва заметно, понятливо искрнул усмешкой и выступил вперёд. Глотка его зычно прокри-чала:
      – Значит так! – в голосе его зазвучало предвкушение удовольствия от предстоящего, заказанно-го братом Лаврентием, действа. – Трусы спустить до колен!
      Против обычного – все подчинились безропотно. Что мне, прошедшему армейские бани и мед-осмотры? Для многих же – это безобразие, но страх перед инспектором оказался сильнее. А, может, так и надо на медосмотре в семинарии? Отроки терялись в догадках и неуверенно, поддерживая друг друга собственным примером, опускали трусы. Цапля вошёл в образованный коридор и, рас-сматривая голых отроков, медленно двинулся вдоль него. Шествие инспектора сопровождалось тре-вожным шорохом. Брат Лаврентий так и ушёл в темноту, только в другое крыло коридора. Все с об-легчением вздохнули, и гвал поднялся с новой силой. 
      Для семинариста инспектор – главное лицо в семинарии. Нет, конечное, ректор – самый глав-ный! И семинарист может ему пожаловаться на инспектора. Но… На бога надейся, а с инспектором не оплошай!
      – Построились! – рявкнул Барабан, криком приструнивая беспорядок. Когда все построились, он опять прошел вдоль шеренги, оценивающе разглядывая отроков. По-видимому, удовлетворившись, проследовал в кабинет и вышел из него с толстым журналом в руках. На этот раз толстяк проходил вдоль шеренги медленно, буравя своими глазками каждого отрока. Вдруг он остановился и, ткнув карандашом в грудь избранника, выкрикнул:
      – Фамилия?
      – Ревенко, – испуганно проблеял юнец.
      – На комиссию, – указав карандашом за спину, толстяк размашистой галочкой отметил в журна-ле фамилию и направился вдоль шеренги, а отрок засеменил на медосмотр.
      Вся шеренга вмиг замерла и выпрямилась в напряжении – наконец-то началось! После первого вызванного, Барабан долго маршировал вдоль шеренги, словно забыв, для чего нас собрал. Остано-вился он так же неожиданно, как и в первый раз. Я приготовился, внутренне застыв, но толстяк ткнул в моего соседа:
      – Фамилия?
      – Иванов, – неуверенным от напряжения голосом признался отрок.
      – Как же ты с такой фамилией Всевышнему служить будешь? – с нескрываемым любопытством поинтересовался толстяк, озадачив вопросом русоволосого доходягу.
      – На Руси все Ивановы… – дрожащим голосом начал отрок, но Плогий не дал ему договорить и гаркнул, оборвав на полуслове.
      – Так тож на Руси, а не в Царствии Небесном. На медосмотр! – и в след убегающему Иванову с усмешкой прокомментировал: – Тоже мне причина в батюшки идти, – и зло оскаблился.
      Отроки даже боялись посмотреть на зверствующего Плогия, а он, прохаживаясь вдоль шеренги, потешался и отправлял по своему желанию очередного на медосмотр, как на заклание, при этом ставя против его фамилии размашистую галочку. Чего только стоили комментарии, которыми осы-пал Барабан головы бедных отроков!
      До меня очередь никак не доходила. Хотя, толстяк пару раз останавливался рядом, но только чтобы отправить соседа справа и затем – слева. Все остальные его маршруты пролегали мимо.
      В самый разгар медосмотра все вдруг увидели ректора. Можно было только догадаться, он во-шёл через боковую дверь. Отец Владимир стоял возле боковушки, ожидая, когда Плогий закончит с очередным отроком. Появление ректора приструнило шеренгу. Мы подтянулись и умолкли. Цапля срамил заставив снять трусы. Чего от этого ждать? Власти у него вдвое больше. Толстяк завращал глазами по голым отрокам, ища причину изменения нашего поведения. Когда взгляд его остановил-ся на фигуре ректора он подтянулся, попытавшись втянуть живот, и чеканя шаг, подошёл к нему. Тот его о чём-то тихо спросил, и они принялись, бубня, переговариваться. Ректору пришлось слегка склонить голову набок, чтобы лучше слышать коротышку Плогия. Барабан-Плогий же вытянулся на цыпочки и говорил одними губами, в подтверждение сказанного тыкал в открытый журнал. Ректор бросал взгляд следом за пальцем толстяка, и исподлобья рассматривал проредившуюся шеренгу. Как мне показалось, особо его занимала моя персона. Почувствовав к себе интерес ректора митро-полита Владимира, я отвернулся, чтобы не провоцировать в себе самоедства, которым в избытке страдал мой товарищ Виктор, пытавшийся всячески и меня этим заразить. В очередной раз я обра-тился к Богу, поблагодарив за то, что Виктора среди оставшихся нет, и он проходит медосмотр. Всё-таки мне пришлось обернуться, когда я краем глаза уловил, толстяк смотри в мою сторону и полу-чает указания от отца Владимира. Моё любопытство оказалось оправданным – их внимание было обращено к моей персоне. «Да и чёрт с ними», – досадливо отмахнулся я, в этот раз призвав бога из другого царства.
      Хлопнувшая дверь известила – ректор удалился. Толстяка озадачил разговор со столоначальни-ком, и он продолжал стоять, отвернувшись от нас, уставившись в немую дверь за которой скрылся ректор. Затем он круто повернулся и быстро подошёл ко мне.
      – Фамилия!
      – Крауклис.
      Плогий не смог скрыть замешательства. Он медлил записывать и все-таки не выдержал:
      – По буквам.
      – Ка, эр, а, у, ка, эль, и, эс, – я не моргнув, быстро назвал по буквам свою фамилию. За мою сознательную жизнь, мне неоднократно приходилось этим заниматься. 
      – А имя? – по глазам толстяка угадывалось, он ждал чего-то необычного, но я его разочаровал.
      – Егор.   
      – Н-да, – протянул толстяк и, немного замешкавшись с писаниной, тихо сказал: – На медосмотр.
      Плогий хотел отпустить колкость по моему адресу, но всё тот же разговор с ректором, его удер-живал.
      Наконец и мне предстояло увидеть, что происходило за дверью, в которую входили отроки для медосмотра. Это была просторная аудитория предназначенная для лекций, и в несколько рядов за-ставленная партами. В разных концах аудитории расселись четыре доктора в белых халатах. Следо-вало пройти и отметиться у каждого из них. Когда я прошел последнего, тот, не глядя в мою сторо-ну, подтолкнул по столу исписанную медицинскую карточку и, махнув большим пальцем за спину, сказал:
      – С карточкой к хирургу.
      Я не понял жеста врача и собрался, выйди через дверь, в которую вошел, решив, – хирург на-ходится за стеной и проходить к нему все тем же коридором, но доктор остановил меня.
      – Дверь там, – и он повторил свой жест указывая прямо в угол. – Прежде чем войти, постучите.
      Только теперь я разглядел в самом углу низкую дверь, точь-в-точь похожую на дверь библиоте-ки и точно так же врытую в землю. Подойдя к ней, я постучал. За дверью звонким голосом позвали:
      – Прошу!
      Чтобы войти, мне пришлось изрядно наклониться. Комната оказалась довольно-таки просторной и хорошо освещённой электрическим светом. Напротив двери, за столом, в пол-оборота сидела сгорбившись тощая старуха в белом халате и высоком колпаке с размерной тесёмкой на затылке. Она водила огрызком карандаша, зажатым в её крючковатых пальцах, в точно такой же карточке, какую я держал в руке, – по-видимому, предыдущего отрока. Не взглянув в мою сторону, она сухо сказала:
      – Карточку на стол, трусы на табурет в левом углу, а сам становись справа.
      Старуха походила на библиотекаршу, только вполовину короче и резвее. Карточку я положил перед нею, но все остальное не совсем понял и остался стоять в центре комнаты, ожидая разъясне-ний и рассматривая временное пристанище докторши. Из лавки сделали медицинскую кушетку, по-крыв ее белой простыней. У табурета в углу лежало несколько пар трусов, позабытых отроками. Меня озадачило, в чем же ушли отроки? Наконец докторша закончила писать и взялась за мою кар-точку. Она внимательно прочла фамилию и грозно посмотрела на меня. Наверное, сличала, соответ-ствую я фамилии или нет, а может и наоборот, фамилия – мне. Затем принялась писать, бросая взгляд в мою сторону и давая короткие команды: «Спиной ко мне». «Боком». «Лицом». Я послушно выполнял, выставляя себя напоказ худосочной докторше. Надо отдать ей должное, она не пользо-валась очками. Оставив мою карточку открытой, она подошла к металлическому столику, накрытому белой салфеткой, и натянула на правую кисть резиновую перчатку. Белоснежная перчатка обнови-ла её корявую кисть.
      – Трусы на стул и сюда, на кушетку, – тоном, не терпящим возражений, приказала докторша. Видя моё замешательство, равнодушно добавила: – Давайте, давайте, поторапливаемся. На кушетку – головой к двери
      Делать было нечего. И вот я стоял на кушетке на четвереньках, в чём мать родила, перед док-торшей. Она положила руку мне на поясницу и подала очередную команду:
      – Спину опустите, – докторша усилила слова нажатием рукой, для меня определяя, в каком мес-те опустить спину. Только я послушно выполнил команду, как хирургесса заширнула палец мне в задний проход. Я едва не задохнулся. Докторша, быстро орудуя пальцем, обследовала меня из нут-рии и, скинув в таз перчатку, как ни в чём ни бывало, уселась за стол и принялась записывать ре-зультаты наблюдений. Мне же коротко приказала:
      – Дверь для выхода там. Не забудьте трусы.
      Вот почему я не видел никого из тех, кто прошел медосмотр. Комната, в которой принимала док-торша хирургесса, имела второй выход. На прощание я улыбнулся куче забытых трусов, предста-вив, как улепетывали из этого кабинета их обладатели. После хирурга отроки проходили в помеще-ние в другом крыле корпуса и накапливались в ожидании своей участи. Когда я вошёл, на меня ус-тавились несколько пар глаз. Первая мысль, которая меня посетила, рассмешила до коликов, и я тут же её озвучил:
      – Вот мы и не девственники.

      Прошедших медосмотр собирали в накопитель, куда входил дьячок и, выкрикивая фамилии, де-лил собравшихся на две группы. Меньшую – выводили в дверь с выкрашенными стеклами, которая вела обратно в коридор, с которого начинался медосмотр, – это были те, кто не прошел медкомис-сию и на второй экзамен не допускались. Но это нам суждено узнать позже. Большую группу, в ко-торую попали мы с Виктором и Семён, дьячок вывел в другую дверь с приколоченным к ней восьми-конечным крестом. Мы прошли по темному коридору, и когда, натыкаясь друг на друга, все остано-вились, дьячок открыл следующую дверь в большое светлое помещение, осветив и нас и коридор ярким солнечным светом. Нашему взору предстали полки с аккуратно сложенными одеждами и ог-ромные полосатые мешки, набитые бельём. В нос ударил тяжёлый сырой воздух с парами хозяйст-венного мыла. Встретила нас хозяйка прачечной кастелянша – добротная баба в наглухо повязан-ном платке. Она расплылась в улыбке:
      – А-а, касатики, будем знакомы – тётя Лида, – представилась кастелянша, и принялась снимать с полок свертки с одеждой и выкладывать на прилавок.
      – Всем одеваться, – призвал дьячок.
      Отроки начали хватать одежды и подняли веселый гомон. Это было первое веселье с самого на-чала медосмотра. О группе, которую вывели в другую дверь, вспомнили, когда все оделись и раз-глядывали новые семинарские наряды – подрясники.
      – Все, кто находится здесь, годятся по телосложению и мускулам быть батюшками, – проком-ментировал Дьячок наш интерес.
      Вся группа с облегчением выдохнула, и грянуло дружное «Ура!» Но недолго длилось ликование. Вдруг кто-то сказал:
      – Ещё же второй экзамен.
      Опять наступило гробовое молчание. Разрядил обстановку всё тот же дьячок:
      – Одеваемся, одеваемся, сам ректор распорядился вас облачать, стало быть, все поступите. Благодарите наступающие перемены в стране. Набор должен быть полным.
      Последних слов дьяка мы не поняли, новый выдох облегчения пронесся по толпе без дополни-тельного ликования. Общительный же дьяк продолжал распространяться:
      – Не все дойдут до окончания.
      – Как это? – поинтересовался кто-то из поповичей.
      – А вот так! – многозначительно заключил дьяк. – Отсеетесь за четыре года. Добре, если поло-вина дойдёт. Не такой простой путь вам предстоит. Тернист путь в батюшки.
      – А к богу? – с серьёзным видом спросил дьяка Семен, а мне лукаво подмигнул.
      Во взглядах отроков застыло напряжение. Дьяк не понял Семеновой иронии и на полном серьё-зе ответствовал:
      – К богу, путь у каждого свой… – и, выдержав паузу, заключил. – Аминь!
      Отроки озадачились услышанным, но надменным видом каждый продолжал показывать, – к не-му это не относится.
      После облачения в семинарские одежды многих отроков невозможно было узнать. Их лица за-стыли в величественных гримасках. На тощих грудных клетках засияли маленькие нательные кре-стики-распятия, которые они то и дело поправляли. Плогий, который пришёл проверить облачённых отроков, язвительно сказал:
      – Чего нательные распятия выставили?
      Не все поняли, в чем промашка, и принялись переглядываться, пожимая хилыми плечами.
      – Значит так! Убрать с подрясника! – выдержав паузу, гаркнул Плогий.
      Отроки засуетились, пряча распятия туда, где им и место. Плогий наблюдал за всем молча. Ко-гда строй успокоился, он ещё более зычно приказал:
      – Завтра второй экзамен! Марш все в общежитие! На расселение, – и, круто развернувшись, ушёл. Дьяк только крякнул от удовольствие. За всю свою жизнь, проведённую в стенах семинарии, он не раз видел подобные сцены, и для себя с них начинал курс обучения для новичков. Он по-отечески относился ко всем отрокам, особенно к вновь прибывшим. Их ему было чуточку жаль. По-этому, отворачиваясь от отправляющихся в общежитие отроков, растроганный дьяк прослезился. Для него торжественная часть на этом и закончилась.

      К началу первого экзамена сумки с вещами отроков свалили в холле общежития. Так распоря-дился предусмотрительный комендант, чтобы сразу исключить из числа поселенцев тех кто прова-лился после первого тура. Прошедшие первый экзамен и облачённые в подрясники, будущие ба-тюшки, кинулись выхватывать каждый свою сумку. Хватали – как рвали. В результате разворошили всё и разбросали сумки с вещами тех, кого отсеяли. Какая-то неоправданная злоба взвилась над головами будущих батюшек. Надо полагать, и подворовали, не побрезговали. Мы с Виктором на-блюдали за нашими завтрашними однокашниками и диву давались. Все на радостях улыбались, но смотрели и совершали пакости над вещами неудачников со злобой. «Чем ближе к вышке, тем вид-нее задница мартышки», – вспомнилась мне любимая отцом поговорка. «Как нам повезло», – отме-тил я про себя и этим поделился с товарищем:
      – Хорошо, что нас не заставили собирать вещички и освобождать комнаты.
      – Тихо, – зашипел на меня Виктор, указывая на старуху у двери, зорко наблюдающую за бедла-мом. – Они, наверное, решили, – мы старшеклассники.
      – Сейчас проверим.
      – Ты куда? – хватая за руку, попытался остановить меня Виктор.
      – Пошли за мной, – на этот раз я вцепился в руку товарища и потащил его навстречу старухе, которую мы благополучно миновали. Она не пыталась нас остановить, пропустила с таким видом, словно узнала своих. Проскочив на второй этаж, мы пожали друг другу руки и с восторженным чув-ством разошлись по обжитым углам, ожидать соседей. Где-то снизу раздавались распоряжения, от-даваемые старухой и, вторя ей, приближался гомон торжествующих отроков.
      Расселяли по двое-трое в комнатах. Не повезло тем, кого разместили по трое. Комнаты, так на-зываемые кельи, рассчитаны на двоих человек – по количеству шкафов. Как разделить два шкафа на троих ума не приложу.
      Наконец, дошла очередь и до моей комнаты. В дверях показалась старуха, сопровождаемая се-минаристами-поселенцами. Из толпы протиснулся Семён и, быстро смерив меня взглядом, скоман-довал:
      – Так. Тут я остаюсь, – он поднадавил на «я» и, бросив на кровать сумку, свойски подмигнул мне. Затем резво развернувшись Семён воздел руки кверху и забасил: – Всё, всё. Нам тут и вдвоем тесно будет. Не видишь, матка, какое у меня брюхо? – с этими словами Семён выпучил глаза и на-вис над старухой, грозно уставившись ей в темя. 
      Старуха собралась было возразить, но Семён надул пузо и надвинулся на неё. Старуха, быстро оглядев комнату, удалилась, уводя за собою всех остальных. Шумная толпа поселенцев перемести-лась в комнату напротив, к Виктору. Я с облегчением выдохнул и ждал, разглядывая моего будуще-го соседа по келье с нескрываемым весельем. Семён медленно повернулся, показывая свою сияю-щую физиономию. Он был доволен отбитым для себя желаемым пространством.
      – Будем жить вместе, – пробасил Семён и, розовея, улыбнулся.
      Я не успел ответить, как опять открылась дверь, и вошел мужик с ящиком инструментов. Он молча подошёл к открытому окну и, захлопнув шипку, заколотил гвоздями. В ответ на наш немой вопрос сухо пояснил:
      – Не положено, – и удалился.
      Мы рассмеялись в спину плотнику. Чёрт с ним, с этим окном, только бы не подселили третьего.
      – Запри дверь на ключ, и молчок, – приложив палец к губам, засуетился Семён, когда за плот-ником закрылась дверь. Подойдя к заколоченному окну, он потянул, проверяя его на прочность. Створка скрипнула под напором амбала, а тот прокомментировал: – После откроем.
      – Располагайся. Эта тумбочка твоя, – наконец, смог и я проявить гостеприимство, с интересом наблюдая за Кувалдой, с которым, может быть, предстояло прожить четыре семинарских года. – Твой шкафчик правый, – вводил я в курс общежития своего соседа. – Койка эта, – ткнул я пальцем на кровать, на которой уже лежала огромная сумка Семёна.
      – Хлиповата сеточка, – Семён, проверяя сетку на прочность, слегка, как мне показалось, прида-вил, да так, что та едва не коснулась пола.  Мне пришлось признать, в этом толстяке сидела недю-жинная силища.
      – Матрас там, на антресоли, – продолжал я знакомить Семена с хозяйством нашей комнаты. – Постельное бельё в том мешке.
      Семён слушал и исправно обустраивался в своём новом жилье. Он как пушинку стянул с антре-соли матрас и вмиг застелил постель. Затем так же, как пушинку, закинул свою сумку на освобо-дившееся от матраса место. Открыв шкафчик, Семён долго смотрел внутрь и, покачав головой, за-хлопнул дверцу. Я же с интересом наблюдал за моим соседом по комнате и утвердился окончатель-но: «Кувалда».
      Поселение было закончено, и Семён, – полноправный жилец нашей кельи, свалился на кровать, которая по-своему приветствовала нового жильца – она рухнула, огрев Кувалду быльцем по голове.
      – Чуяла моя душа – бесовская кроватка хлипкая для праведника, – сквозь стон лукаво улыбался Семен, потирая ушибленную голову. Вдвоём мы снова наладили кровать, и Семен опять попробовал ее на прочность, как и прежде с силой надавив. Критически осмотрев кровать со всех сторон, Семен все-таки медленно растянулся на ней, всем видом показывая, что не намерен отступать. Кровать скрипнула угрожающе, но на этот раз устояла. Новичок был прописан в жильцы! 
      Больше нас никто не тревожил. Оставшиеся до ужина полдня мы с Семёном никуда не выходи-ли. Запершись в своей комнате, тихо разговаривали, знакомясь, и делились планами на будущее. Так я узнал, что Семён пошёл в семинарию, только чтобы не идти в армию.
      – А я от звонка до звонка, два года назад демобилизовался. Домой пришёл, отец месяц как ле-жит. Я уходил – была одна страна, а вернулся – в другую, – с каждым словом грусть пропитывала мой голос, как я ни старался с нею бороться, но так на надрыве и рассказал свою незамысловатую историю прихода к Богу. – Когда отец умер, ещё сомневался – идти в семинарию или нет? Думал в институт поступать. Пока похороны, пока – девять дней, затем – сорок. Мать расплакалась – отец бросил, на кого ты бросаешь меня? Сроки поступления и прошли. Устроился на работу в коопера-тив. Их теперь расплодилось видимо-невидимо. Денег платили мало. А тут приехал новый священ-ник. Дом, в котором мы жили, – приходский. Куда деваться? Мать всё гадала, выселят нас или нет. Господу Богу молилась. Новый священник как вошёл в дом, так матушку у него на глазах удар хва-тил. Скоропостижно скончалась матушка. Священник разрешил пожить, пока не похороню, но потом велел освободить дом. У самого семейство. Спасибо, дал направление в семинарию. Я взял на вся-кий случай. Положил вместе с письмом отца. Отец перед смертью вручил мне письмо для ректора семинарии отца Владимира. Сказал, надумаешь поступать, поедешь с этим письмом к брату Влади-миру. Не пригодилось, – с этими словами, я достал конверт и показал своему соседу. – Я не читал его. Так и лежит нераспечатанное. Пусть лежит. Для истории. Выделил мне новый батюшка из каз-ны тысячу рублей для поездки и поступления в семинарию. Сказал, будет от прихода платить сти-пендию, если поступлю, а нет, так и суда нет. Куда идти? Прописки нет. Без неё талонов не дают. А талоны на всё – масло, сахар, мыло. Отец не очень-то хотел, чтобы я посвятил себя церкви, а мать упрашивала не сворачивать с пути, избранного отцом для нашей семьи. Она считала, – это мой путь. Как же мой, если отец рассказывал, случайно попал в священнослужители. Может быть, это и есть рок – не хотеть, а прийти в церковь? Ведь народ не зря говорит: яблоко, от яблони.
      Семён слушал мой рассказ затаив дыхание и с каким-то торжественным видом, потом долго еще лежал не проронив ни слова. Помолчав, коротко сказал:
      – Ты какой-то настоящий, – и замолк, обуреваемый мыслями.
      Меня восхитил настрой Семена. Я не решился расспрашивать, что он имел ввиду, мне понрави-лось, как Семён это сказал. Наш разговор так и проходил, то прерываясь, чтобы каждый мог со-браться с мыслями от услышанного или сказанного, то возобновляясь. Замолкали мы как по команде лишь в те моменты, когда по коридору проходили или слышались чьи-то голоса. Когда в дверь тихо постучались, и голосом Виктора предположили, что Крауклис куда-то ушел, я всё равно не отозвал-ся и не открыл товарищу.
      Далеко за полночь наша комната отходила ко сну в полном сборе и, отведя душу.

      Нас разбудил электрический звонок  во дворе. Все время пребывания в семинарии я много раз собирался отыскать, где он находится, но так и забывал. Звонок нас только разбудил, но поднять не смог. Мы с Семёном пошевелились под одеялами и замерли.
      – Надо вставать, – промямлим мой товарищ. У меня не было желания ему отвечать, хотелось досмотреть сон, развязка которого витала теперь только в моем воображении. Неистовый стук в дверь сорвал нас с постелей, и Семён кинулся открывать. За дверью никого не оказалось, но точно такой же стук раздался в соседнюю дверь, потом покатился по всем дверям комнат спального кор-пуса.
      – Кто это? – стук так прошелся по моим нервам, что я готов был убить любого, кто это сделал.
     – Чёртова карга, – падая обратно на кровать, выругался Семен, но он не успел высказать своего возмущения. По коридору, в обратном направлении просеменила возмутительница спокойствия – ночная вахтёрша, старуха-горбунья – скандируя:
      – Подъём! Подъём!
      Семинаристы, зевая, вяло выходили из комнат и направлялись в конец коридора, где распола-галась комната для умывания, которую мы сразу прозвали умывальником. Это было небольшое по-мещение, панели которого обклеили керамической плиткой, а не как обычно выкрасили краской. Вдоль стен и в два ряда посередине умывальник заставили раковинами для умывания. В стене зиял проём без дверного полотна. Там находился туалет на четыре лежачих толчка.
      Спустя некоторое время умывальник заполнился до толкотни. Выяснилось, для многих будущих батюшек самостоятельное умывание – новое занятие. Вафельные семинарские полотенца, обвязы-вающие талии отроков, только подчёркивали худобу тел.
      Я успел умыться, одеться и заправить постель, а под упитанным телом Семёна всё ещё стонала кроватная сетка.
      – Семён, поднимайся! – торопил я соседа. – Опоздаешь на утреннюю.
      – Это они все опоздали, – сонно прочмокал Семён. – Заутренняя еще с третьими петухами начи-нается. А сейчас, – Семён продрал глаза и вытаращился на будильник, – восьмой час. – И опять ус-нул, словно и не он разговаривал. Я решил всё-таки поспешить на молитву, оставив Семёна досы-пать свою судьбу. Когда я уже был в дверях, Семён вдруг спросил:
      – Знаешь, что придает уют и домашнюю обстановку комнате?
      Меня рассмешил вопрос сонного товарища. Я решил, – тот разговаривает во сне. Но я ошибся, Семён приподнял голову и посмотрел на меня заспанными, но хитрыми глазками. Потешаясь, разыг-рываемой товарищем сценкой, я ожидал завершения монолога.
      – Так и думал, не знаешь, – роняя голову на подушку, довольный заключил Семён и, вытащив руку из-под одеяла, ткнул пальцем в будильник. – Будильник на столе! – многозначительно протя-нул он, указывая пальцем в потолок.
      – Семён, вставай, – я больше не мог без смеха смотреть на товарища, да и следовало поспе-шать.

      За последние две недели это были первые сутки, которые мы не виделись с Виктором. Поэтому, встретившись на молитве, обрадовались.
      – К тебе подселили? – вместо приветствия поинтересовался Виктор.
      – Привет. Да.
      – И как? Привет.
      – Верзилу Семёна, помнишь? Ну, Семён?
      – А, того! Одного? Повезло. И как?
      – Слава Богу! Вроде ничего.
      – Ко мне двоих. Хорошо, что у меня много вещей, и шкафчик забит под потолок. Так эти двое поделили один шкафчик. А где ты был вечером?
      – Закрылись в комнате, чтобы третьего не подселили.
      – Так ты слышал, когда я приходил?
      Я кивнул товарищу, приложив палец к губам. Наше бубнение начало привлекать внимание чте-ца, и он пару раз уже посмотрел грозно в нашу сторону. Главное, мне не хотелось объясняться с товарищем по поводу того, почему я не открыл ему дверь, и не хотелось больше рассказывать о своём новом  соседе.
      После молитвы все семинаристы возвращались в спальный корпус. В воротах семинарии с жур-налом в руках нас встречал инспектор. Он, ни на кого не глядя, что-то заносил в журнал. Со сторо-ны отец Лаврентий смотрелся как обычный преподаватель, который шел себе шел и тут вспомнил, что что-то забыл записать. Такое возможно, но это стоял инспектор семинарии и проходящие мимо воспитанники понимали – никуда он не шел и не просто так что-то записывал. Семинаристы в ос-новном проходили мимо инспектора, затаив дыхание. Находились и такие, которые старались прой-ти, чтобы хоть как-то коснуться брата Лаврентия, а прикоснувшись, заискивающе извинялись с льстивыми улыбками на лицах. И всё это только для того, чтобы их отметили. Кто-то отважился приложиться к руке инспектора, но взять руку смелости не хватало, так и целовали – прямо в пи-шущую кисть. Цапля брезгливо одёргивался, раздувал ноздри, но занятия своего не прерывал. Тех, кто здоровался, инспектор приветствовал, не поднимая головы. Кому кивал, а кого-то оставлял и без такого внимания, тем самым воздействуя на льстеца убийственно.
      – Вы! – неожиданно выкрикнул инспектор, когда мы с Виктором проходили мимо. – Подойдите!
      – Я?! – в один голос отозвались мы и остановились в недоумении, кого имел в виду брат Лав-рентий. Как загипнотизированный, Виктор двинулся к инспектору и едва живым голосом, заикаясь, переспросил:
      – Я?
      Цапля промолчал, а я постарался быстренько улизнуть. Уже входя в корпус, я обернулся, чтобы удостовериться, правильно ли поступил. Виктор с инспектором мирно разговаривали. «Значит, его звали! Интересно, что он от Витьки хочет? – промелькнула у меня тревожная мысль, но, отметив, как спокойно они беседуют, я успокоился: – Та, ничего страшного. Ещё ничего не успели сделать. Потом узнаю, чего хотел инспектор».
      Дверь нашей комнаты была распахнута настежь, постель соседа еще разобрана, а самого его не было. После улицы в нос ударил застоявшийся воздух. Я тоскливо обвёл комнату взглядом и ещё тоскливее посмотрел на заколоченное окно. И всё-таки меня волновал вопрос, куда подевался Се-мён?  Мне не долго пришлось пребывать в догадках. Из дальнего конца коридора, эхом пустого умывальника, загрохотал хохот Семёна. Сквозь смех он что-то говорил, а точнее нравоучил кого-то. Да так зычно, что стёкла дрожали во всем этаже. Его увещевания прерывались только хохотом, смешанным с плеском воды. Я направился взглянуть, что там происходит. В умывальнике собралась ватага отроков и потешалась разыгрывающейся сценой. Нагой Семён восседал в шлейке и, одной рукою держа ведро, наполнял его водой и затем опрокидывал себе на голову. Вокруг него, причи-тая, кружила старуха, честя на чём свет стоит бесстыдного отрока. Боясь быть облитой, она резво отскакивала от многочисленных брызг и, сжимая кулачки, показывала, как бы она поколотила срамника. Семён же рыготал во всё горло и наставлял старуху:
      – Ступай отселя, ведьма! Га-га-га! Ступай, старая греховодница, прочь!
      Собравшихся воспитанников веселила перебранка новичка со старухой, и они вовсю потеша-лись. Наконец, Семён закончил омовение и, упершись в таз, рванул всем телом, вставая. Старуха отскочила, вскрикнув и прикрыв лицо концами платка, врезалась в толпу отроков, прорываясь к выходу. Семён разразился ещё более громким гоготом. Мне показалось, что ещё мгновение, и он присвистнет старухе вдогонку, но Семён только подмигнул мне и, замотавшись полотенцем, потру-сил в комнату, оставляя следы-озёра по всему коридору.
      – Донесёт ректору. Не боишься? – с равнодушным видом поинтересовался я у товарища.
      – Чего же мне, потомственному священнику, бояться? – улыбаясь во всю физиономию, вопросом на вопрос ответил Семён. – Ещё мой прадед девок гонял на реке. Да так гонял, я тебе скажу, что потом пол-округи белобрысых байстрюков бегало. Любого могу со спокойной совестью дедом кли-кать. И ничего! Потом дед давал этим матронам под хвоста так, что дым стоял коромыслом. Про-шлым летом к батюшке приезжал Сам, – здесь Семён перешёл на шёпот, толстым пальцем указал за спину и, смешно гримасничая выговорил одними губами: – Ректор, – и во всё горло закончил: – Так они с батюшкой моим так погуляли на озере, что когда через время соседки стали по очереди брю-хатеть, матушка долго из батюшки те гульки выколачивала. Этот то ретировался сюда в город, – и Семён опять махнул за спину пальцем.
      Семён мне нравился. Я слушал его и восхищался. И прав оказался Семён – ничего ему не было за его утреннюю выходку. Похоже, старуха не ходила жаловаться ни ректору, ни инспектору.

      Второй экзамен проходил тихо. Всех экзаменующихся собрали в одной аудитории и велели ра-зобрать билеты, которые разложили на передней парте. Отроки сгрудились у билетов, выбирая сча-стливый. Чего только не придумывали, чтобы угадать тот самый единственный! И крестятся, и плю-ют через плечо, и совершают магические па, и с закрытыми глазами тыкают пальцем, и стараются схватить билет, уже выбранный кем-то другим. Разбирание билетов едва не заканчивается потасов-кой. Вмешался отец Михаил, который отвечает за второй экзамен. Он нараспев продекламировал:
      – Братия мои! С билетами подходим ко мне и называем номер.
      Все выстроились в очередь. Когда последний из отроков назвал номер билета и занял место в классе, отец Михаил возвестил:
      – Пишем, – и беззвучно положил руки на стол, давая команду успокоиться и работать над отве-том.
      Мы склонили головы над листками и над последним незначительным барьером в ворота жизни батюшки. Пишем все. Стараюсь не смотреть по сторонам. Спешу закончить, чтобы скорее выйти на улицу. Как назло, пишется легко, и пишу много.
      – Сдаём работы, – прерывает нас отец Михаил.
      Оказывается, прошло девяносто минут. Со всех сторон раздаются возгласы сожаления, но отец Михаил непреклонен. Добродушная его физиономия снимает напряжение экзаменующихся. Мы и так не особо волновались, но всё-таки.
      – Сдаём, сдаём, – вещает отец Михаил. – Что успели, то написали. Всё оценится по заслугам.
      Возвращаем билеты и сдаём экзаменационные листы. У многих написано не больше нескольких строчек. Чем же они занимались всё это время? Моя работа особо привлекла внимание отца Михаи-ла. Он повертел исписанные листы в руках, одобрительно цокнув языком и, положил сверху. Ещё бы! Почти четыре листа! Ловлю на себе завистливые взгляды, но мне не до них. Хочу скорее на свежий воздух.
      – Все в общежитие, – вслед нам отдаёт распоряжение отец Михаил. – До обеда общежития не покидать.
      Хоть глоток свежего воздуху, а потом можно опять в заточение, проскакивает ироническая мысль и я криво улыбнулся.

      Направляясь в общежитие, мы проходим мимо отсеянных медицинской комиссией. Они сгруди-лись у колонн административного корпуса. Отцы отправились к ректору, а отроки застыли в ожида-нии своей судьбы. Их злые взгляды мы ощущаем на себе, их злые языки находят наши уши, но и мы платим тем же – сторонясь изгоев и не обращая на них внимания, проходим, как сговорившись с высоко поднятыми головами.
      Неожиданно подалась входная дверь. Кто-то из наших шарахнулся, и вся толпа как по манове-нию всевышнего ринулась вслед – скорее удрать подальше. Оказалось, что это вышел из здания ректор. По бегущим пробежало «ректор-ректор-ректор». И снова, как по чьему-то приказу, мы оста-навливаемся и замираем в ожидании чего-то. И это что-то не заставляет себя долго ждать, потому что толпа не поступивших живёт по своим правилам. Она жаждет чуда любой ценою! Из толпы изго-ев на весь двор раздаётся протяжный вопль. Вопящий вырывается из кучи, кидается ректору в ноги и начинает ползать по земле, облизывая его пыльные туфли, обслюнявливая дорогой хром. Отроки, опоздавшие предпринять столь радикальный метод, заливаются слезами. Один из них не выдержи-вает, опускается на колени и, причитая, как молитву начинает рассказывать свой тяжелый путь прихода к Богу:
      – Святой отец, пожалей. Все посты соблюл. Паломничество совершил. Дважды совершил. Денно и нощно простаивал у иконы Божьей матери. Как же так, батюшка? Отец родной, не остави! – с по-следними словами отрок бросился оземь и с такой силой ударился лбом о мраморные плиты, что мне показалось – убьётся. Но он с еще большей прытью подполз и обхватил другую ногу ректора. Рек-тор же, не глядя вниз, с трудом высвободил ногу одну, затем другую и направился прочь. Я заме-тил, его больше волновало, чтобы не выпачкали рясу, потому что он приподнял её полы и так и ушёл с приподнятыми.
      Я старался не смотреть, но и не мог оторвать взгляда. Противно было видеть, до какой степени человек может опуститься в собственном самоуничижении и как при этом может окончательно поте-рять своё человеческое достоинство. Меня охватил ужас от осознания того, что это могла быть и моя участь. Наверное! Я обвёл взглядом однокашников. Все отроки реагировали на подобные сцены по-разному, но всех объединяла высокомерно-брезгливая складка на лице. Удивительно, но эта склад-ка у каждого пролегала на своём месте. У кого-то под носом, у кого-то под нижней губой или на гу-бах, а у кого-то на лбе или на щеках. Но она была! Я грозно взглянул на Виктора, и тот мгновенно изменился в лице, краснея. От моего взгляда его складка, которая едва намечалась под носом, ис-чезла, и мой товарищ виновато потупил глаза. Только Семён рассеянно взирал на происходящее и, встретившись со мною взглядом, зевнул и успокоительно махнул рукой: «Не бери в голову», – крас-норечив был его жест. В это время наша толпа дрогнула, потому что стоящий на коленях перед рек-тором развернулся и так же на коленях пополз в нашу сторону.
      – Братцы! Уступите место мне! – взывал рыдающий отрок, и то и дело ударяясь лбом об землю.
      Пятясь, мы с места ломанули в общежитие и едва не снесли двери, пытаясь протиснуться по не-скольку человек одновременно.
      Зрелище, невольным свидетелем которого я стал, произвело на меня угнетающее впечатление. Семён старался шутить на разные отвлечённые темы. Я отмалчивался и всё-таки не выдержал:
      – Скажи правду, Семён, тебя это не тронуло?
      – Что – это, Егор?
      – Ну, вот там, – смешался от вопроса я. – Ну, ректор, эти… – я не знал, как всё это назвать, и совсем запутался.
      – Видишь, и для тебя они – эти, – спокойно парировал Семен. – Оставь. Ты слишком впечатли-тельный. Учись управлять своим внутренним состоянием и владеть своим внутренним миром.
      Трезвостью и прагматизмом мышления Семён превзошёл все ожидания. Надо же! – распалялся я в гневе. Какой здоровый цинизм! Этот толстяк-увалень, поповский баловень, недоросль, дезертир оказался рассудительным, с внутренним стержнем, и умно мыслящим. Умный умом, который мне ещё предстояло понять, коего достичь и, может быть, позаимствовать. Сегодня я Семеном побеждён и осмеян. Я чувствовал себя униженным. Мне больше не хотелось разговаривать с соседом по ком-нате. Решил – завтра же попрошусь переселить меня в другую комнату. Вспомнил о Викторе и о том, что забыл поинтересоваться, зачем инспектор его остановил и о чём они разговаривали. После того утра ни разу не видел Виктора. Надо будет с кем-то поменяться из его комнаты, решил я. Тем более, мы с Виктором сразу хотели поселиться вместе.
      Продолжение дня потекло скучно и сонно. Оба отлёживались на кроватях, занимаясь личными делами – я читал, Семён дрых. Я сторонился Семёна и старался не смотреть в его сторону. Так же молча мы вышли и отправились на собрание по подведению итогов вступительных экзаменов. Опять актовый зал, но на этот раз встречали нас только отец Михаил и инспектор. Собрание выглядело формальностью, но необходимой и началось с молитвы. Опять говорил только отец Михаил, инспек-тор всё время что-то писал и всё так же не глядел в зал. Нам зачитали списки поступивших и списки распределения по классам. Мы с Семёнов попали в один класс, а Виктор – в параллельный. На соб-рании я встретил того паренька, который на медкомиссии выкрикнул о вони Плогия. Думалось, тол-стяк его съест, и паренёк завалится на чём-то, но нет, вот он сидел рядом со мною. Я обратился к нему познакомиться.
      – Здорово ты его, – не нашёл я ничего лучшего для предлога.
      – Что? – не понял меня паренёк.
      – Ну, тогда на медкомиссии.
      – А-а, – почесав затылок, паренёк опять покраснел, улыбаясь. – Батя мне тогда надавал пенде-лей.
      – Что, толстяк нажаловался?
      – Да… Они же с моим батей вместе эту семинарию заканчивали.
      Мне стало ясно, почему Плогий не покусился на обидчика. Мы познакомились. Паренька звали Алексей Разумовский, и ему едва исполнилось семнадцать лет. Алексей рассказал, что он из потом-ственной семьи священников. Прапрадед, прадед, дед, отец – все были священниками. В семье отца рождались только девочки, он родился шестым и на радость батьке – сын. Теперь его черёд стать священником, хотя он хотел поступать в мединститут.
      – Батя говорил, что от Плогия всегда воняло. Они его за это частенько бивали, – Алексей с охо-той делился тайнами семейства. – Так батя, хоть и поддал мне за Плогия, но Плогию сказал, что ес-ли я не поступлю, то он напомнит ему горячие дни шальной молодости, – с этими словами Алексей посмотрел на меня победителем.
      – Ты в какой класс попал? – спросил я.
      – В «б».
      – Я в «а».
      – Жаль, – с сожалением сказал Алексей. – Уже познакомились.
      – В твоём классе будет учиться Витька, вон, видишь, сидит с бледным лицом прямо перед нами на первом ряду, – я показал на Виктора. – Такой парень, – я подкрепил слова, подняв большой па-лец. – Правда, очень суеверный.
      – Так ему и учиться незачем, – лукаво парировал Алексей, и глаза его зажглись бесинкой.
      Меня развеселила такая тонкая лукавость моего нового знакомого. Видно было, что Алексей –  свой парень. Я приписал его к будущим товарищам. В вере не по возрасту выбирают товарищей, а по убеждениям.
      Собрание закончилось поздно. Если бы не прибежал дежурный по столовой, наверное, продол-жалось еще пару часов. Дежурный сообщил, что поварам пора уходить домой, и отец Михаил быст-ренько свернул затянувшееся мероприятие. Молитву мы читали на ходу.

      Перед самым сном Семен подошёл ко мне и, протянув руку, улыбнулся:
      – Ладно, извини. 
      Я не стал принимать его рукопожатия, не собираясь мириться так запросто, хотя Семён был мне чем-то симпатичен и в глубинах души я был с ним за одно, но я ещё не мог себе ответить оконча-тельно.
      – Хорошо, – не сдавался Семён. – Давай завтра пойдём и вместе откажемся от поступления в пользу тех двоих.
      Семён опять ударил в самую десятку, и я опять проиграл. Да, он был циничнее меня, это следо-вало признать безоговорочно, но и честнее. Я не мог не отдавать себе в этом отчет и поэтому, по-мягчел сдаваясь. Семён оказался ещё и прозорливее. Он почувствовал изменения в моём настрое-нии и опять протянул руку.
      – Не сердись. Мы могли оказаться на их месте, – Семён как-то по-стариковски вздохнул и, до-вольный примирением, нырнул под одеяло. – Давай спать. Утро вечера мудренее.
      Сложно было не согласиться с ним. И в этот раз я принял предложение моего соседа по комнате и, скорее всего, товарища по учёбе, без ощущения душевных терзаний и воспаления самолюбия. Моё приживание в семинарии продолжалось.

      Итак, наступил тот день, когда нас, полноправных семинаристов, разбудил колокол к заутрен-ней молитве. Дьячок бегал по комнатам и поторапливал отроков. В церковь идти было недалеко, но следовало поторапливаться. Нехорошо начинать обучение с опозданий. После ночи, проведённой в душной закупоренной келье, спешить не хотелось, но следовало, и даже лёгкие, осознавая это, жадно хватали прохладный воздух. И всё равно тихая радость переполняла моё сердце. Я прони-кался в это божественное утро торжественным настроением. Белоснежный собор, словно беззубой пастью, поглощал входящих. Тишина и таинственный сумрак, в котором холодно мерцали лампадки, зажжённые перед киотами особо чтимых святых и божьих угодников, – всё это постоянные обитате-ли церкви. Посреди левого притвора на большом позолоченном подсвечнике потрескивали, бросая ввысь языки пламени, несколько сальных свечей для чтеца, который, приготовившись, стоял с ча-сословом в руках. На утреннюю молитву собрались все воспитанники – от новичков до старше-классников и много новых людей; как потом выяснилось, это пришли все преподаватели семинарии и обслуживающий персонал. Служил сам ректор митрополит Владимир, помогал ему отец Михаил. Молитву прервали только раз, для того чтобы дьячок зачитал список вновь зачисленных, нуждаю-щихся в особом благословлении. Кончили службу, и митрополит Владимир выступил вперёд уже на-чальником. Ректор благословил нас на избранном пути и напутствовал всех на грядущий учебный год. Сердце у меня, торжествуя, вырывалось из груди. Я зачислен в первый класс семинарии! От переполнявшей меня радости я толкнул Виктора, но тот зло отмахнулся. Мне стало обидно за това-рища и за однокашников, на лицах которых я не видел радости, а только еще сильнее хмарилась важность и напыщенность. Так хотелось отвесить хорошего леща или выдать добротного тумака ка-ждому юному «батюшке». Но что поделаешь. Надо привыкать ко всему, поскольку я вступал на сте-зю, по которой ходят человеческая подлость, алчность, зависть и еще много пороков, за которые с той стороны ограды семинарии пришлось бы платить высокой ценой. Здесь же… Путь извилист.

      С началом занятий, набежало множество старух в чёрных одеждах и наглухо повязанных плат-ках. Они сновали повсюду, наводя порядок и настраивая вновь поступивших на семинарский лад. Мы, семинаристы, как-то сразу невзлюбили их. Старухи вели себя как наши матери, с навязчивой заботой как за младенцами, мы же себя считали взрослыми. Злило то, что это были чужие старухи и надо было их терпеть, поскольку они составляли молчаливую часть обслуживающего персонала се-минарии. Поговаривали, они были самые рьяные доносительницы инспектору. Никто не знал прав-ды, но слухи ползли зловещие и за это семинаристы побаивались старух и исподтишка пакостили им – сопрут чего, изведут продукты, которые старухи таскали из столовой домой. Смельчаки могли и ножку подставить. Старуха могла рухнуть об землю да так, что нос разбивала в кровь. Тогда мы все дрожали, ожидая расправы от инспектора. Со временем забывали и снова очередная подножка или другая пакость. Как нас терпели старухи, ума не приложу? В общем, хватало забот и со старухами.
      Каждое утро, после молитвы, отправляемся на завтрак. Трапезы проходят в семинарской столо-вой. Столовая поделена на две обширные залы с разными входами и небольшой, но просторный ка-бинет тоже с отдельной дверью, на которой висит медное распятие, украшенное разноцветным ог-раненным хрусталём.
      Одна зала уютно обставлена столиками на четверых человек, застеленными скатертями с сал-фетками и подставочкой для специй. Каждому полагаются отдельный стул со спинкой и приборы, состоящие из ложки, вилки, ножа и ложечки для десерта. Они аккуратно завёрнуты в белоснежную салфетку и рядненько уложены в плетённый ковшик. Лакированный паркетный пол покрывает красная ковровая дорожка. В этом зале трапезничают преподаватели и семинаристы третьих-четвёртых классов. В другой зале царит естественная жизнь. Бетонный пол не блестит, а чернеет от многолетнего мытья жирными тряпками, которыми растаскали грязь по углам и те чернеют, толи от сумрака помещения, толи от усердно забитой помывкой грязи. Голые серые стены с выкрашенными краской панелями пробуждают мрачное чувство, которое усиливается при виде грубо отёсанных столов с лавками, тоже просаленных и затёртых. На столах ковши со сваленными в них алюминие-выми ложками. Семинаристы роются в них, выбирая для себя ту одну, приметную. Одна ложка на все блюда. Семинаристы первых-вторых классов помещаются в этом зале, но всё-таки тесновато.
      Кабинет – ректорский. Что там и как, известно только самому богу! И митрополиту Владимиру!
      Трапезы проходят всегда одинаково. В столовой дежурит кто-то из святых отцов. В обязанности дежурного входит проверять пищу и следить за порядком. Мы, семинаристы, не сильно-то боимся дежурных, но в их присутствии не выставляемся. Перед приёмом пищи дежурный подаёт жест, и все хором читаем молитву. За завтраком чаще – нестройно, в обед и ужин хор из молодых голосов зву-чит даже приятно. Затем дежурный благословляет данную Богом пищу и… Кормёжка разная, но скудная,  и мало. Каждый семинарист старается побольше запастись хлебом. Несмотря на это нахо-дятся смельчаки озорничать, – скатывают хлебные шарики и пуляют друг в друга. Алёшка Разумов-ский тощий, а не наедается, поэтому напоследок сгребает кусочки масла тех, кто не успел взять, и  быстро намазывает толстым слоем на кусок хлеба. Быстро, пока товарищи не опомнились, отправ-ляет всё в рот и фальцетом полного рта, возвещает отсебятиной догму из Евангелия:
      – Не хлебом единым, дети мои, сыт человек, а духом Божьим!
      – Куда в тебя лезет, – подтрунивает над Лёшкой Семён.
      – А я солитера подкармливаю, – Лёшка за словом в карман не лезет, и на кулачках спуску ни кому не даёт.
      Обиженные молчат, но по лицам видно, – отомстят. И отомстят таки. Только с Лёшки, что с гуся вода!
      Как всегда наобум кто-то восклицает: «Помолимся!» Со всех сторон подхватывают: «Помолим-ся, помолимся». Голоса звучат со смешками, иронично, чтобы дошло до дежурного. Дежурный слов-но не с нами, ест себе и в ус не дует. Мы же исподтишка расстреливаем друг друга так называемы-ми «бомбочками», в ход идут зубчики чеснока, и находятся смельчаки запустить луковицу. Наконец дежурный заканчивает свою трапезу и, вздохнув, громогласит: «Помолимся». Мы поднимаемся и, перескакивая через лавки, вразброд читаем молитву на ходу.  Все спешат проскочить проверку, по-тому что карманы набиты хлебом. После трапезы пол усыпан «бомбочками». На выходе из столовой стоит цербер и досматривает отроков, чтобы те не выносили из столовой продукты. До каких только исхищрений не доходила голодающая семинарская мысль, чтобы вынести несколько кусочков хле-ба.
      Особенными днями сразу стали воскресенье и понедельник. В первый – ко многим приезжали родственники и привозили сумки с продуктами. В понедельник – возвращались отпущенные на вы-ходные домой и тоже привозили полные торбы еды. Сумки домашних гостинцев на короткое время превращали жизнь их хозяев в настоящий ад – пировала вся семинария. Доходило до драк! Тех об-ладателей весомой подпитки из дома, которые пытались отстоять свои права хотя бы на половину собственности, сминали, жестоко били, и тогда жрали прямо из сумок, чаще всего изводили продук-ты. Особо ретивых запирали и так же расправлялись со всем на ходу, пока запертый колотил дверь, орал и проклинал всех и вся. Запертого могли и забыть до следующего дня.
      Из года в год повторяется одно и тоже – все жалуются на паршивое питание. Все первоклассни-ки проходят через это. Не минует и нас участь голодающих. Идём к эконому с ультиматумом – улуч-шить питание, иначе пожалуемся ректору.
      – Разве так должны вести себя воспитанники семинарии, пожелавшие стать батюшками? – вну-шительно вправляет нам мозги эконом. – Не животы отъедать собрались, а перед богом в постах и молитвах избавляться от грехов.
      – Мы идём к ректору с жалобой, – твёрдо заявляем мы эконому. Со всех сторон раздаётся: «Что с ним разговаривать! Пошли к ректору!» Эконом не выдерживает и сдаётся:
      – У-у, ироды! Успокойтесь, ублюдки неблагодарные! Я прослежу, чтобы улучшили питание и разнообразили меню. Всё! Теперь идите с Богом куда хотите.
      Конечное, мы не идём к ректору, а с Богом, которого посулил нам эконом, расходимся, честя на чём свет стоит хитрого воришку-эконома.

      Со временем все набирались опыта. Все через это проходили, но ничего не помогало. Те из се-минаристов, кто не ездил домой, с самого утра воскресенья караулили визитёров. К кому приезжа-ли, наоборот, старались побольше съесть, пока родители гостили, и отказывались брать еду с со-бою. Родители загружали их насильно, и к злорадству сторожащих, отроки обречённо склонив голо-вы, тащили всё в общежитие, где их уже ждали. У самой двери они со слезами на глазах махали родственникам, прощаясь, и с лютой злобой в глазах провожали торжествующую братию, уносящую их гостинцы. В два дня съедалось и выпивалось всё то, что приготовлялось родными на неделю, и отроки опять голодали, забивая тумбочки хлебом.
      Занятия начинались каждый день в девять часов утра. Всё тот же ненавистный электрозвонок извещал семинаристов о начале учебного дня. Лекций было четыре – разбитые на пары по сорок пять минут с пятиминутным перерывом внутри лекции и с десятиминутными перерывами между предметами. Днём общий семинарский звонок молчал. Об окончании и начале пары извещал руч-ным колокольчиком семинарист, отбывающий наказание за ослушание или нарушение режима. За два года обучения в семинарии мне несколько раз приходилось трезвонить. Занятие не из сложных, но занудное. Со звонком следовало обежать все коридоры семинарии, извещая о начале перерыва или окончании пары. Правды ради, была и положительная сторона – звонящий пропускал молитву перед и после лекции. Поддоставали и однокашники, каждую минуту спрашивая: «Ну, скоро пой-дёшь?» «Скоро конец пары?» «Ну, иди уже, давай!»
      В половине третьего семинария отправляется на обед. Длинная молитва перед обедом и после. Преподавателям и этого мало, потому читаем «житие святых» и во время обеда. Пару кусков хлеба в карман, хорошо, если попадутся корочки и удастся натереть их чесноком, и идём ещё на одну, послеобеденную лекцию. Смотреть на семинаристов на послеобеденном уроке тошно – всех одоле-вает зевота, отрыгивают, пялят глазами плошками, едва удерживая веки открытыми, и всё равно дремлют прямо с открытыми глазами.
      Восторг поступления скоро растворился в учебных семинарских буднях. Нашим с Виктором пла-нам погулять по мирскому городу не суждено осуществиться. С Виктором видимся редко, разве что он заскочит к нам вечером, перед сном. За зубрёжкой времени не остаётся ни на что. С восемнадца-ти до двадцати одного часа – вечерние занятия по подготовке уроков на завтра, так называемая – самоподготовка. Но никто не соблюдает расписания. Многие не покидают учебного корпуса, остава-ясь в классах после занятий, чтобы сразу начать готовить уроки к следующему дню. Семён свой по-луденный сон устраивает тут же за партой. Отоспавшись, принимается за зубрёжку вместе со всеми.
      Ужин в двадцать один ноль-ноль! Молитва перед ужином и по окончании. И опять все карманы набиты хлебом. Дежурный цербер лютует и вечером, выискивая припасы. Задние семинаристы на-блюдают за процессом, нервничая, напирают и проламывают вторые двери, вываливаясь толпою в фойе, чтобы рассыпаться, рассеяться по кельям. Тогда иди-свищи!
      И, наконец, ненавистный звонок в одиннадцать часов летнего времени и в десять часов зимою разливается по всей округе, возвещая о том, что семинария отходит ко сну.  После контрольного времени, свет в кельях должен быть выключен. За этим строго следит сам инспектор. Старшекласс-ники рассказывали, что для этого отец Лаврентий залезает на колокольню.

      С первого дня занятий начинает пополняться и кондуит – книга духовного роста семинаристов. В эту книгу записываются все нарушения правил внутреннего распорядка и проступки, совершён-ные отроками. Записи в кондуит боятся все – с первого по четвёртый классы, потому что эти записи влияют на получение хорошего прихода, а то и вовсе могут выкинуть из семинарии. Тогда конец жизни. Но на первых порах наставники щадят воспитанников, ограничиваясь только письменными объяснениями, которые обязательно должен дать отрок, подробно описав свой проступок и своё раскаяние. Куда потом девались эти эпистолярные художества, никто не знает, даже старшекласс-ники. Слухи же ходят, и самые зловещие! Подогреваются они магической закрытостью инспектора.
      По пятницам ненавистный звонок будит нас ни свет ни заря. Боюсь на часы смотреть, потому что понимаю – увиденное уложит меня обратно в постель безвозвратно. Сонными мухами ползём в кафедральный собор. Для этого надо выйти в мирской город и пересечь брусчатую площадь. В ут-реннем сумраке – зрелище не для романтиков: многочисленные согбенные чёрные силуэты тощих фигур медленно, а если бы ещё обыватель знал, что почти обречённо, бредут к храму, который про-глатывает их беззубой пастью. В такой час в храме – только особо грешные или страдающие бес-сонницей старики. Слава Богу в церкви не многолюдно. Дремлющие старухи встрепыхивают на ше-лест подрясников входящих в храм отроков, провожают их сонными взглядами и снова клюют носа-ми в мир иной. Семинаристы прикладываются к иконам и, подпирая друг друга, плечо к плечу, сгрудываются по правую сторону храма и, пока не началась служба, досыпают стоя. Будит всех дьякон. Он встряхивает ручной колокол и утренняя служба начинается. Бить в большой подкуполь-ный колокол, в столь ранний час, запрещают городские власти – так они заботятся о сне трудового народа – созидателя! Мы же семинаристы – дезертиры созидательного труда на благо общества.  Семён ещё и дезертир от армии. Пинаю его этим при каждом удобном случае. Пинаю по доброму, по-товарищески. Семён только лыбится в ответ и, подмигнув, балагурит.
      В самый разгар службы, так и не дослушав акафист, семинаристы покидают храм. Вся толпа сдвигается, по мановении чьей-то воли и, с всё возрастающим гулом, вытекает на залитый утренним солнцем двор. Нарушителям церковного спокойствия никто не осмеливается сделать замечание, только чтец устремляет построжавший взор, но молитву не прерывает. Во дворе семинаристы раз-деляются на группы – по рвению. Одни быстро бегут в семинарию, не оглядываясь по сторонам. Группа, в коей оказался и я, не спешит покидать грешный мир, с интересом рассматривая зарож-дающееся городское грехопадение. Смотрим с жадностью и даже с тоскою.
      – Эх! Хороша! – горланит за моей спиной Семён, и его голос, как колокол, возвещает на всю площадь, привлекая внимание пробегающих прохожих.
      – Тише ты, – оборачиваюсь я к забияке, но не могу скрыть своего восторга товарищем. Семён, если начинал балагурить, не остановить. Не глядя в мою сторону, он продолжил кричать на всю площадь и как нам показалось, желая докричаться и на весь город:
      – Надо жить братцы, я вам скажу, так, чтобы и Бога не гневить,  и с Вакхом и мамоной жить не в ссоре, – тут Семён перевёл дух, а все тем временем прибавили шагу, чтобы скорее скрыться в сте-нах семинарии от греха подальше, но Семён всё-таки успел закончить: – Нам надо найти себе по хорошей бабёнке, мирской, и тогда учёба пойдет гладше, – с этими словами Семён смешно забежал вперед толпы и, широко расставив руки, попытался всех остановить или хотя бы привлечь внима-ние: – Послушайте же, братцы!  Семинаристы шарахаются от Семёна, с почерневшими взглядами, каждый на свой лад улыбаются, но глаза утыкают долу и быстро прошмыгивают мимо Кувалды, как будто и не с ним идут. Каждый делает вид, что не слышит и быстро проходит в спасительные воро-та. По крайней мере, в это хочется верить. Семён умолкает, как обиженный ребёнок, что-то бубня себе под нос. Цепляю Семёна под руку, чтобы привлечь внимание, и из под локтя показываю ему кулак с большим пальцем вверх. У Семёна аж, глаза вылезли на лоб от радости. Он сгребает меня своей клешнёй и крепко прижимает, шепча в самое лицо:
      – Молодчина! Я говорил! Я знал, что ты настоящий!
      Все спешат на завтрак и занятия. Семён круто поворачивает меня и тащит обратно на улицу. Ничего не успеваю спросить, а он скороговоркой шепчет мне на ухо:
      – Там идут две девки. Надеюсь, ещё не прошли. Давай быстро договоримся о свидании.
      Находясь в крепких объятиях Семёна, сам себе не веря, я возвращаюсь на улицу, да еще не просто на улицу, а чтобы знакомиться с девушками. У самых ворот мы едва не налетаем на этих са-мых девушек. Я застываю как истукан и чувствую пробегающий холодок по спине, представляя, как хорошо мы видны всей семинарии в открытые настежь ворота. Семён же, позабыл обо мне и широко размахивая руками знакомится с девицами. Они охотно с нами общаются, точнее с Семёном, потому что я стою оглохший и онемевший. Девчата хохочут на всю улицу, заглядывают через Семеново плечо во двор семинарии и взрываются на каждое Семёново слово, новым приступом хохота. На прощание два девических голоса звенят на весь двор ещё громче:
      – Ждём вас в центре, в семь вечера у часовни!
      Я не понял и не удержался, чтобы переспросить:
      – Какая часовня в центре города?
      Девушки рассмеялись моему вопросу ещё звончее. Довольный Семён, простецки отмахнулся от моего вопроса рукою, на радостях сгрёб меня в охапку и потащил обратно во двор, шепча в самое ухо:
      – Хороши чертовки! – Семён мечтательным взглядом провожал девушек, и было видно, что он душой остался с ними.
      – Ты можешь мне объяснить, – я обиделся и как следствие, не собирался оставлять свой вопрос без ответа. – С каких это пор в центре наших советских городов стали строить часовни?
      – Чего пристал? Часовня! Людям время показывать. Не колокольня! – заорал на весь двор Се-мён и, увидев как я смешался от собственной недогадливости, подбодрил меня: – Не ссы, будущий святой отец, – и Семён приступил к увещеваниям, для этого он стал на всю ширину ног, закинул руку к небу и гаркнул. – Луком родился – луком, не розой, помрёшь.
      Мы подошли к учебному корпусу под зычное бубнение довольного Семёна, который строил пла-ны на вечер. В дверях я взглянул на своего товарища, а он только подмигнул и услужливо склонил голову, пропуская меня вперед. Его, в отличие от меня, не интересовало общественное мнение, и заметил ли нас кто-то из семинарских. Я же, слегка ошарашенный, поглядываю по сторонам, – но ничего не изменилось в мире – семинаристы заняты личными заботами и никому до нас нет дела. Мимо прошёл отец Дмитрий, и тоже ничего не случилось. Я немного успокаивался, но Семён опять догнал меня и шепнул в самое ухо:
      – Не забудь, в половине седьмого – у ворот.
      Нас с Семеном объединила тайна, и я грубовато отмахнулся от него, изобразив на лице раздра-жение. Но только на лице, в душе же я испытывал пугающее меня ликование, а сердце рвалось из груди. «Вот она бессовинка! – усовестил я себя и мысленно освятился крестом. – Быстрее надо идти в аудиторию, за лекцией всё забудется», – нашёл я себе успокоение. – И ещё…» Что-то ещё меня тревожило. Я старался до аудитории вспомнить, но сосредоточиться мне мешал довольный Семен, идущий впереди и виляющий задом. От удовольствия Семён так смешно семенил в направлении на-шего класса, что я едва сдерживал смех.
      – Егор, брат мой, – неожиданно за моей спиной раздался ласковый голос инспектора.
      «Да, вот что! Я всё чаще крещусь про себя». От собственного открытия и зловещего оклика, я едва устоял на ногах, потому что узнал этот голос раньше, чем понял до чего я догадался. Я даже не спешил искать, в каком направлении находится инспектор. Он сам подошёл ко мне и, конечное, сзади. Его бледное лицо появилось и застыло. Я видел, что инспектор открывает рот, но ничего не слышал. В очередной раз за последние несколько минут я оглох и онемел. Сильный удар по плечу мгновенно привёл меня в чувство. Рядом стоял Семён и кричал:
      – Как здоровье дружище?
      – Вы нездоровы? – в свою очередь тихим голосом осведомился инспектор и таким же голосом попёр Семена. – Хондря иди в класс.
      Семён не заставил себя долго упрашивать, из-за спины инспектора погрозил мне кулаком. Этого уже не следовало делать – я пришел в себя и от Семенова тумака – плечо гудело. Гримаса товарища меня рассмешила. Инспектор начал раздражаться и, не оборачиваясь прорычал:
      – Хондря! В кондуит хотите попасть? – Инспектор спиной провожал Семёна в класс и, когда тот исчез, снова обратился ко мне: – Что с вами?
      – Простудился, наверное, – соврал я и в подтверждение потёр ухо. – У меня с детства, – как простужусь глохну на одно ухо.
      – Скверно, – протянул инспектор, не сводя с меня цепкого взгляда. Я же ждал разоблачения и посему скорчил болезненную мину, чтобы хоть видом смягчить угрозу и разжалобить брата Лаврен-тия.
      – Как у вас дела с учёбой? – вдруг спросил инспектор.
      – Нормально, – с болезненным придыханием начал я, но инспектор меня прервал.
      – Хватит разыгрывать больного, – инспектор продолжал смотреть на меня не мигая. – Хондря вам не пример. Говорите внятно и членораздельно. Почему по апологетике у вас нестабильные от-метки?
      – Вчера я получил пятёрку, отец Лаврентий, – проблеял я, растерявшись и краснея. Мне стало стыдно за своё ребячество, и в душе я корил Семёна, – почему он втянул меня в подобную крамолу, из-за него мне приходится врать и изворачиваться на пустом месте.
      – Подходит к завершению полугодие, – инспектор заговорил холодно, но мягким голосом. Мой вид его больше не интересовал и взгляд его устремился в окно. – Я предложил ректору вашу канди-датуру для перевода во второй класс со следующего полугодия.
      – Разве так можно? – всего-то и нашелся спросить я.
      – Можно, – сухо пояснил инспектор. – Но если вы не подтянете апологетику и будете пропус-кать спевки…
      – Я не пропускаю спевки, – перебивая инспектора, затараторил я с благодарностью в голосе. На что Цапля раздражаясь только закрыл глаза и умолк. – Извините. Спасибо, родной отец, – поняв свою оплошность, сник я, не находя как исправить промашку.
      – Идите в класс, – не открывая глаза, сказал инспектор. Я медлил, замешкавшись от волнения и не зная, что делать, а инспектор понял это по-своему и тихо добавил: – Скажете преподавателю, что я вас задержал. И готовьтесь держать экзамен по апологетике. Типикон* знать на зубок. Иначе не пропущу экстерном.
    
      Впервые с самого начала учебного семестра я не слышал, о чем рассказывал преподаватель. Мысленно я был занят анализом произошедшего. Разговор с инспектором возбудил меня. Передо мною рисовались грандиозные планы, с которыми я имел желание и был полон сил справиться. И началом их осуществления может стать досрочный переход во второй класс – первый, хоть и ма-ленький успех на поприще батюшки. Торжество души омрачалось утренним происшествием, на ко-торое подбил меня товарищ. Хоть я и дал согласие участвовать в авантюре Семёна, но пока старал-ся об этом не думать. Надо отказаться от сомнительного мероприятия, решил я твёрдо и в подтвер-ждение бесповоротности своего решения посмотрел на Семёна. То, что это авантюра и ни к чему хорошему нас она не приведет, я не сомневался, хотя и плохо еще отдавал себе в этом отчет. В ду-ше я корил себя за нерешительность, пытался возложить всю вину произошедшего на Семёна, и всячески старался погасить засевшее в груди ликование. Семён, словно ждал моего взгляда, за-крывшись учебником,  закивал, спрашивая. Я отмахнулся и больше до конца занятий старался не смотреть на толкнувшего меня в крамолу товарища, но на перемене избежать встречи не удалось. С первым звуком звонка, Семён сорвался с места и, перепрыгивая через ряды, практически на плечах уходящего преподавателя, с довольной физиономией восседал передо мною.
      – Что он от тебя хотел? – Семён спросил без тени тревоги, наоборот, весь его вид говорил, что он запаляется от опасности затеянного мероприятия.
      – Сказал – подтянуть апологетику, – как можно равнодушнее ответил я.
      – И всё? – в голосе Семёна прозвучало нескрываемое разочарование, а на лице изобразилось недоверие. Отступать было некуда, и я сдался:
      – Отец Лаврентий сказал, что можно перейти в следующем полугодии во второй класс.
      – А так можно? – Семён с недоверием смотрел на меня.
      – Сказал можно. Только надо апологетику подтянуть до конца семестра и держать экзамен. Ти-пикон* знать назубок, – я смотрел на товарища и видел недоверие, все еще господствующее на его лице. Мне ничего не оставалось, как выложить весь разговор с инспектором: –  Мою кандидатуру предложили на рассмотрение ректору, – по завершении рассказа, мне пришлось выдержать еще один пристальный взгляд Семёна на доверие. Наконец мой товарищ расплылся в улыбке.

*Типикон церковный Устав.

      – Слава Богу, пронесло, – с облегчением выдохнул Семён и, победителем хлопнул меня по пле-чу. В следующее мгновение с его лица улыбку, как ветром сдуло. Семён мгновенно изменился в ли-це и, пристально всматриваясь мне в глаза, добавил: – Ты не можешь меня бросить.
      Я не ответил, только отвернулся от Семёна, не зная, как отвертеться от задуманной товарищем крамолы, особенно сейчас, когда мне улыбалась фортуна. Семён же по-своему истолковал моё мол-чание и уже победителем сказал:
      – Всё, до семи. Обсудим, вечером, – и, сорвавшись с места, убежал. Я не успел сказать товари-щу, что мне бы не хотелось продолжать… Семён исчез, а я остался один на один с личными сомне-ниями и верой.
      Хоть и обедали мы с Семёном за одним столом, но не проронили ни звука, а после обеда Семён опять пропал. Ни в классах на дополнительных занятиях, ни в нашей комнате его не было. Мне очень хотелось найти его и поговорить. Может быть не откровенно, намеками выпытать, что же мы будем делать вечером. Правда ли пойдем на свидание, или, может быть, отложить эту затею, хотя бы до других, лучших времён. Я горел предложением инспектора и открывающимися перспектива-ми. Только на мгновение мелькнуло: «Вот она пёсья преданность». Но я тут же подставил подпорку. Почему же сразу пёсья? Я учусь, стараюсь, из кожи вон лезу. Инспектор заметил и оценил моё ста-рание. Так всегда бывает. Это и есть рост в профессии.  Хорошо! – хвалил я себя за подобные мыс-ли. Но если так, то почему надо обосновывать очевидное?

      Время неумолимо приближалось к заветной половине седьмого. В душе я поблагодарил Бога, что дни короткие и, несмотря на позднюю осень, еще тёплые, и темнеет рано. Как бы прогуливаясь, я несколько раз прошёлся мимо ворот и оценил, насколько буду заметен. Выдать меня мог только свет фар проезжающих машин. Еще стоило позаботиться, чтобы сторож не заметил, но он в темное время суток носу своего не казал из охранного домика, так что прошмыгнуть под окнами сторожки не составляло труда. Я нервно поглядывал на часы, ожидая, что к положенному времени Семен обя-зательно появится, но его всё не было и не было. В какой-то миг я обрадовался и со спокойной со-вестью отправился к себе в комнату. Келейная скука погнала меня обратно на улицу. Я и этому сво-ему решению нашел оправдание: обещал быть в половине седьмого у ворот, значит, надо быть. По-стою ещё пару минут и вернусь со спокойной совестью. Семён сам виноват, что смылся и ни о чем не предупредил меня.
      Я скрытно пересёк двор, стараясь не попасть в свет единственного фонаря, и подойдя к сторож-ке, заглянул в окно. Сторож Степан, закинув очки на лоб, что-то просматривал в книге посещений. Зачем он вообще надевал очки? Я украдкой проследовал мимо и едва протиснулся в щель приот-крытой кованой калитки, стараясь к ней не прикасаться. Она скрипела на всю округу, и семинарис-ты догадывались, почему администрация не спешила смазывать петли – лучшего сторожа не приду-маешь. Едва я оказался на улице, угодил в крепкие объятия Семёна. Он сильно затряс меня и что-то зашептал на ухо. От неожиданного столкновение мое сердце едва не оборвалось.
      – Сдурел, Семён, – отталкивая товарища, пытался я отдышаться. – Думал, дьякон выследил. – Я едва переводил дыхание. Семена не заботили мои страхи. Он осмотрел меня с ног до головы и удивленно спросил:
      – Ты в таком виде собираешься гулять по вечернему городу? – с этими словами Семен своими ручищами повернул меня вокруг собственной оси. Только теперь я рассмотрел, что у Семена кроме лица, все остальное  новое. На нем не было подрясника, а одет Семен был в джинсы, современные туфли и модную куртку «Аляску».
      – Я так и думал, – продолжал бубнить на всю улицу Семен и, схватив меня под руку, потащил прочь от ворот семинарии.
      – Куда ты меня тащишь? – попытался я хотя бы возражать, потому что сопротивление Семену было бесполезно, его ручищи держали меня крепко.
      – Иди, иди. Я все устроил. Главное, чтобы с размером не прогадал. Что бы вы, будущий святой отец, без меня делали!? – подтрунивал надо мною Семён.
      – Не грешил бы, – тихо огрызнулся я.
      – Нет, всё-таки из вас, дорогой друг, получится преотменный батюшка, – приговаривал Семён, поддерживая быстрый темп ходьбы. Я усмехнулся своему уделу, нарисованному и творимому Семё-ном.
      Шли мы быстро и больше не разговаривали. Семен периодически оглядывался в сторону семи-нарии. Когда же мы отошли на достаточное по Семеновым меркам расстояние, он остановился и, сунув в меня сумкой, добродушно приказал:
      – Переодевайся.
      Я медлил, рассматривая вещи в сумке и в то же время собираясь с мыслями. Мы зашли далеко, и меня интересовало, как будем выбираться. Точнее, как я буду выбираться из этой истории. За Се-мена я почему-то не волновался. У меня в голове крепко засел его рассказ об оргиях Семенова ба-тюшки и ректора нашей семинарии. В данный же момент Семена интересовало другое, он с нетер-пением выхватил у меня сумку и быстро начал доставать из нее вещи.
      – Быстро переодевайся. Рубаха. Джинсы. Телогрейка на тебе? – не дожидаясь моего ответа, Се-мен ощупал меня и, удостоверившись, что телогрейка на мне, продолжил: – Сверху рубахи наде-нешь. И на тебя куртка. Правда, не новая. Все новое, а куртка не новая, с барахолки. Извини брат, на новую не хватило денег. Пришлось на барахолку заскочить, слава Богу, она по пятницам работа-ет. Давай, чего рот раззявил, – гремел на весь квартал Семен.
      – Что, прямо здесь? Холодно же, – опешил я, ещё не веря в серьезность предложения Семёна, но он не шутил и в подтверждение своих намерений принялся стаскивать с меня церковную одежду, приговаривая:
      – Извини, брат, уборной для переодевания таких персон не продавали. Сомневаюсь,  что их во-обще придумали. Так что, не выпендривайся, а быстро переодевайся, – с этими словами Семен поч-ти раздел меня, и ничего не оставалось делать, как еще быстрее надеть принесенную Семеном оде-жду, а тот не унимался и приговаривал: – Вот то-то и оно, братец. Пока изобретатели придумают уборную для таких, как ты, девки нас не дождутся, а что ещё хуже – состарятся, – Семён выдержал паузу и, воздев перст кверху, лукаво закончил: – И мы того… – в этот момент проехала машина и осветила нас, я сумел рассмотреть лицо товарища и рассмеялся от всего сразу – от горечи осозна-ния того, что мы творим, и от забиячного лика Семена.
      Наконец, я принял вид обычного молодого человека. Только небритость выдавала моё происхо-ждение, и я непроизвольно потер себя по скудной бороденке и кавалерским усам. Семен успел сло-жить мои вещи в сумку и, уловив мой жест, успокоил:
      – Не дрейф, братец, на дворе мода на трех-четырехдневную щетину. Идем.
      Я сделал еще одно открытие в Семене. Он был гладко выбрит.
      – Идем, идем, – поторапливал меня товарищ. – Уже немного опаздываем.
      Я старался не отставать от марширующего широким шагом товарища. В душе же я почему-то начал молить Господа Бога, чтобы он помиловал нас и сделал так, чтобы мы опоздали или девушки не пришли. Семен же на меня не обращал внимания, он, словно ледокол прокладывал нам путь во грех, только изредка бросая мне через плечо:
      – Пошевеливайся, братец. До трассы еще не дошли, а надо ещё попутку поймать до центра.
      Я продолжал молиться Всевышнему и тайком от Семёна перекрестился. Но в этот вечер кому-то было не до нас. Или наоборот, кто-то тот, другой, нас очень хотел.
      Не прошло и получаса, как мы оказались на площади перед часовней, которая со всех сторон освещалась неоновыми лампами. Площадь оживлялась множеством прогуливающихся отдыхающих. Со всех сторон разрывались динамики, вбрасывая в толпу музыку. Музыкальная разноголосица до-бавляла хаоса, но люди, даже гуляя, соблюдали некое, только толпе свойственное построение. В аллее за часовней расположились ряды торгующих сувенирами. Каждый столик подсвечивался лам-почкой, поэтому аллея походила на светящуюся гирлянду. Вдруг Семен вытянулся в струнку, под-нялся на цыпочки и усиленно замахал рукою, привлекая внимание. Его упорно не замечали, и тогда он громогласно позвал.
      – Девочки! Мы здесь!
      Теперь все прогуливающиеся рассматривали нас. Мне показалось, они сразу поняли, что мы се-минаристы, и сейчас что-то должно произойти, но ничего не произошло, кроме того, что к нам по-дошли утренние девушки. Убедившись, что крик вызван тем, что кто-то искал друг друга, а главное, нашёл, толпа потеряла к нам интерес. Семен сиял, а девушки оглядывали нас с ног до головы. Вид-но было, что они с иронией отнеслись к утреннему знакомству с воспитанниками семинарии и при-шли на свидание, ожидая новых ощущений от нелепости ситуации, но мы явились как все, и девуш-ки не могли скрыть своего разочарования.
      – Света, – мило сказала одна из девушек и, окинув нас лукавым взглядом с ног до головы, спросила: – Когда маскарад –  утром или сейчас?
      – Семен, – протрубил довольный произведенным эффектом, Семён. Он заграбастал протянутую ручку и обвил вокруг своей, соединяясь с девушкой «под руку». – Ну, что вы барышня, – запел Ла-заря смущенный Семен, – Я вот что вам на это скажу, – и они на пару двинулись прогуливаться по площади, как будто нас и не было. Я обиделся на товарища. Мне тоже понравилась Света больше, чем ее подруга. И руку Света протянула в мою сторону, а не в его. Я смотрел на товарища и не уз-навал. Для меня Семен по-прежнему оставался загадкой, а сегодня открылся с другой стороны.
      – Оксана, – назвала своё имя подруга Светы.
      – Егор, – представился и я, рассматривая Оксану. Светлана всё-таки красивее. В Оксане же просматривалась некая привлекательность. Сразу и не скажешь в чём. Глаза! Живые, улыбающиеся глаза. Темнота не могла затмить их сияния. Мы смотрели друг на друга, и я чувствовал, как между нами образуется некая общность с этой ещё секунду назад не знакомой мне девушкой. Она свети-лась теплом, и глаза говорили, что их хозяйка испытывает те же ощущения. Но Светлана в общем красивее, с досадой отметил я, отводя взгляд.
      – Что, Светка понравилась? – лукаво спросила Оксана, сразу раскрыв причину моего столь при-стального рассматривания. – Ничего, я привыкла. Я сразу на ты. Ничего?
      – Глаза у тебя красивые, – я решил скрыть свою неловкость, похвалив очевидное достоинство девушки.
      – Принимаю. Пошли догонять наших, а то потеряемся.
      И мы с Оксаной пошли догонять забывшуюся парочку. Я усмехнулся. Опять я его догоняю. По-глядывая за Семеном, я удивлялся тому, как быстро они сошлись со Светланой. У меня закралось сомнение, а не провел ли меня Семен. Наверное, они давно знакомы. И я решил проверить.
      – Такое впечатление, – заговорил я с Оксаной, – что они старые друзья.
      – Нет, что ты. Я сама Светке удивляюсь, – искренне ответила Оксана.
      Оксана ещё что-то хотела сказать, но нас разъединила проходившая навстречу компания. Чтобы не потеряться в толпе, я схватил Оксану за руку. Ожидал, что девушка отстранится, но она покла-дисто вложила свою шелковистую ручку в мою, и я испытал блаженное облегчение. И мы теперь шли, взявшись под руку. Правда, с разговором не складывалось, и я посмотрел на Семена, чтобы воспользоваться его умением так быстро завладеть девушкой. Посмотрел и понял, что мне надо опять догонять товарища, потому что он уже крепко держал свою подругу, обвив ее гибкую талию своей клешней, бесцеремонно тыкался лицом ей в волосы и что-то подолгу шептал. А девушка как будто спряталась в его объятиях и, едва довольная Семенова физиономия отворачивалась, звонко хохотала на всю улицу. Светлана хохотала долго, Семен поворачивался к своей спутнице и их лица смотрели друг на друга совсем близко-близко. Тогда мы переглядывались с Оксаной, и в наших взглядах читалось одно и тоже – мы ожидали, когда же дело дойдет до поцелуев. Мне почему-то стало стыдно и за товарища, и обидно за Светлану. Как-то странно они вели себя. Я не допускал мысли, что наши девушки какие-нибудь распутные, но и вела себя Светлана не обычно, в моем по-нимании, для первого знакомства. В очередной раз, когда Семен со Светланой смотрели друг на друга, я с некоторой тяжестью тихо сказал:
      – Сейчас поцелуются, – в голосе моем звучала досада, мне не хотелось смотреть на идущую впереди парочку, и я отвернулся. Оксана потянула меня за руку. Я взглянул на неё, но она настой-чиво показывала вперёд, и я посмотрел. Лучше бы не делал этого. Семён, не долго собираясь, при-пал губами к лицу Светланы и, как мне показалось, пока она не опомнилась, несколько раз быстро поцеловал. Но я ошибся, мне и правду показалось. Светлана не отстранилась, а наоборот, искала его губы, чтобы ответить, и нашла.
      – Ну, Светка дает! – прыснула Оксана и словно пряча свой стыдливый, не ко времени и не к месту смех, она ткнулась лицом мне в плечо, крепко прижавшись к моей руке. Я вмиг почувствовал её всю. Мне ничего не оставалось, как обнять мою трогательную спутницу, и мы вместе громко рас-смеялись, почти истерично.
      – Чужой пример заразителен, – сквозь смех прокричала Оксана. 
      Приветливость и трогательность Оксаны подкупали, и настроение у меня улучшилось. На какой-то миг я забыл, что семинарист и должен находиться в кровати своей кельи. Мы наперебой болтали, только ориентировались на спины друзей, идущих впереди. Вернул меня в действительность все тот же Семен, когда он остановился и коротко сказал:
      – Так, сейчас половина десятого, – Семён рассматривал в темноте циферблат часов на руке. – Ровно через два часа встречаемся у ворот, – с этими словами он сгреб барышню, и они скрылись в темноте переулка. Еще некоторое время, издали доносились бубнение Семена и приглушенное хи-хиканье Светланы.
      Оставшись одни, мы почувствовали некоторую отчужденность друг к другу. Пылкость наших друзей как будто насильно подталкивала и нас к форсированию и наших отношений. При всей за-родившейся симпатии мы с Оксаной, хоть и обнялись опять, как несколько минут назад, но уже не чувствовалось прежней теплоты в объятиях. Я снова задумался о совершенном поступке. На этот раз не помогло быстро пришедшее оправдание, что во всем виноват Семен, а я – жертва, поддав-шаяся чужому влиянию. Меня терзали чувство вины и ожидание тяжких последствий, если раскро-ется наше дьявольское деяние. На какое-то время я забыл о барышне, идущей рядом. Она, скорее всего чувствуя моё беспокойство, шла рядом молча, и даже ступала осторожно. Я не заметил, как долго мы так шли, но остановились как-то вдруг, и я увидел перед собой глаза Оксаны, трогатель-ные, полные желания разделить мои тревоги. От нее исходил какой-то особый аромат и блеск. Же-лание вдохнуть его в себя сильнее возникло само собою, и я набрал полные легкие её аромата. Аромат девушки утопил, растворил все тревоги и терзания, я выдохнул сразу всю тяжесть, скопив-шуюся в душе. Каким-то шестым чувством Оксана угадала моё состояние души и, когда я выдохнул, сразу прижалась ко мне и что-то зашептала, скорее всего для себя и что-то очень личное и вдруг превратилась в маленькую, беспомощную девочку. Я обнял её крепче и уткнулся лицом в волосы вдыхая и вдыхая её запах. Губы непроизвольно ткнулись в висок, и Оксана посмотрела полными слез и восторга глазами. Мы стояли обнявшись в темноте мирского города и, ничего не говоря цело-вались. Целовались жадно, в исступлении, ощущая все внутреннее состояние друг друга. Не знаю, как долго это продолжалось, неожиданно громыхнула над нами балконная дверь, и оттуда же свер-ху, приглушенно гаркнули: «Кто там стоит? Алька, ты? Быстро домой!» Строгий окрик нас встрях-нул, и в следующее мгновении нас разобрало на дикий ржак. Обнявшись, счастливые, мы быстро пошли прочь от места, нас сблизившего, а вдогонку сверху, с этажа бранил нас тот же голос, кото-рый сначала приглашал домой.