Г.Д.
Гулька родилась и выросла в поселке Аралсульфат на берегу уходящего и уже почти ненастоящего Аральского моря, среди песка и соли, соли и песка. У нее было сильное, выносливое тело, обожженное солнцем, как глиняная кисюшка в печи. Она училась в седьмом классе, когда стараниями веселой тети Маржан из райкома комсомола в поселок прислали путевку в Артек, чудесный пионерский лагерь на берегу настоящего – Черного – моря, и эта путевка стараниями тети Нуржамал досталась не кому-нибудь, а ей, Гульке. Гулька быстренько собралась, покидала в рюкзак вещички – два платья, кофту, трусы и расческу – и отправилась на поезде в Кзыл-Орду, где ее встретила располневшая, похорошевшая после последних родов тетя Бикамал с младшей дочкой Ботагозкой, которую Гулька видела ревущим кульком года два тому назад. Тетя Бикамал сунула ей в руки какой-то пакет, весело расцеловала в обе щеки и посадила в поезд, который потащил всех южно-казахстанских артековцев – алматинцев, джамбульцев, чимкентцев и кзыл-ординцев – по приаральским пескам и приуральским степям – в Москву. Они занимали целый вагон. Алматинцы пели русские песни и играли в карты, джамбульцы и чимкентцы ели и спали, а кзыл-ординцы смотрели и слушали.
В пакете тети Бикамал оказались купальник в синюю и черную полоску, резиновые тапочки, зубная паста и щетка в пластмассовой коробочке. Еще тетя положила в пакет немного курта, баурсаков и вареного мяса – в дорогу. Гулька грызла курт, вполуха слушала галдеж алматинцев в соседнем купе и глядела в окно, сначала на пески, потом на степь, потом на широкую реку Волгу, а потом, уже ночью, на темный лес.
Утром приехали в Москву, Москва мелькала перед глазами странными картинами, изредка смутно напоминавшими что-то виденное по телевизору, оглушала дикими звуками, не напоминавшими ничего, доселе слышанного, но казахстанцы пробыли там недолго, и Гулька расстроилась, что совсем не повидала Москвы. Спустились под землю, переехали под землей на другой вокзал, поторчали там два часа, поели каких-то пирожков в буфете, сели на другой поезд и поехали на юг. Алматинцы пели песни и играли в карты. Гулька смотрела и слушала. Она плохо понимала их русскую речь. У нее кружилась голова, сердце замирало, и от радостного волнения и смутной тревоги она вдруг начинала иногда тихонько хихикать.
Казахстанскую делегацию развезли по разным дружинам и корпусам, и Гулька оказалась предоставленной самой себе. Никто в ее отряде не понимал казахского, и никого не понимала она. Два ее платья взяли на хранение, а взамен выдали форму – две рубашки, юбку и короткие штаны. Гулька надела юбку. Потом повели кушать. Столовая была огромная, а еда – несказанно вкусная. Еды было так много, что Гулька растерялась и гадала, хихикая, сможет ли она все это съесть. Потом пошли в дом, называется корпус. Провели в комнату. Показали ее место. Она лежала на белой кровати у окна и смотрела на высокое узкое дерево на фоне синего нежаркого неба. В комнате было несколько русских девочек – Таня, Аня. Они болтали между собой. Другие кровати были еще незаняты. Наконец разрешили встать и – потрясающе! – опять повели кушать. Гулька совсем не проголодалась, но отказываться было неудобно. Да и фруктов таких никогда не пробовала. Интересно. Потом она пошла смотреть и слушать море. Никто ей не мешал. Она сидела на мелких камнях, обхватив колени. Влажный ветер ласкал ее коричневые скулы.
Вернувшись в корпус, она подумала, что ошиблась, попала не в свою комнату. Целая стайка чернокожих девчушек галдела на непонятном языке.
- Ола! – сверкнув белоснежными зубами, сказала одна из них Гульке, когда та появилась на пороге.
- Здравствуйте! – ответила Гулька по-русски. И прошла к своей кровати у окна.
Кровати были спарены по две, а между ними – тумбочки, у каждой девочки – своя. На соседней с гулькиной кровати тоже сидела новенькая. В отличие от чернокожих подружек, она была совсем белая и невероятно красивая. Младше Гульки, лет девяти или десяти, светлокожая, светлоглазая, с волнистыми белыми волосами до пояса – словом, принцесса, пери, нежная фарфоровая кукла.
- Ола! – застенчиво улыбнулась она Гульке.
- Салем! – аукнулась Гулька и улыбнулась.
- Куба! – сказала красивая девочка.
Гулька поняла.
- Казахстан! – она улыбнулась еще шире.
Насмотревшись, наслушавшись, долго не могла заснуть. Кубинки же, насмеявшись, напевшись, нагалдевшись, наболтавшись досыта, вдруг мгновенно затихли, сморенные ночью, как маленькие дети. Гулька смотрела на тихий профиль спавшей рядом с ней девочки.
- Ангел! Ангел! – шептала Гулька. Ее сердце разрывалось от ликования и тоски. Наверное, потому, что ночь была лунная и незнакомая, с тревожным рокотом моря, загадочным шелестом деревьев, настойчивым стрекотанием неведомых насекомых.
Утром, еще до завтрака, к Ирэсе – так звали белокурую девочку – пришел брат и увел куда-то. Гулька сразу поняла, что это брат – по схожим чертам лица, а еще по покорному выражению, мелькнувшему в голубых глазах девочки. Ей было знакомо это выражение. Так и казахские девочки слушаются старших братьев. Так и Гулька слушается брата Ганибека. Ирэсы не было до обеда. И после обеда, когда было велено лежать и отдыхать, ее опять не было. Она появилась только на ужин. А после ужина весь отряд отправился на концерт.
- Сейчас перед вами выступит кубинский детский ансамбль “Золотой возраст”, – торжественно сказала вожатая. – Это очень известный коллектив, лауреат многих конкурсов и фестивалей. Мы гордимся тем, что этот знаменитый ансамбль попал в наш отряд! Поприветствуем, ребята! Поприветствуем!
Все захлопали. Артисты вышли на сцену, и Гулька сразу увидела свою Ирэсу. В отличие от других девочек, наряженных в длинные пышные платья белого цвета, Ирэса была одета в красное. Ее волосы украшала золотистая лента. Ирэса улыбнулась Гульке, и Гулькин рот растянулся в ответной улыбке. Ангел! Ангел!
Семеро мальчиков, с гитарами и какими-то другими, неизвестными Гульке, музыкальными инструментами в руках, запели по-кубински. Девочки начали танцевать. Ах-ах, как красиво они танцевали!
Двое гитаристов были старше других. На вид им было лет по шестнадцать или даже семнадцать. Тот, что ниже ростом, пел, задумчиво глядя поверх голов зрителей в сторону моря. Время от времени он взмахивал головой, отбрасывая ниспадающие на лоб волосы. У него был низкий, завораживающий голос. Иногда он пел один, и тогда остальные в знак уважения отступали шаг назад, а потом, по команде старшего, опять выходили вперед и подхватывали песню.
Старший… Гулька вдруг вздрогнула. Ей померещилось, что старший подмигнул ей. В отличие от солиста, он улыбался, весело обводя взглядом зрителей. Гитара плясала в его руках. Своей индейской наружностью он удивительно походил на Гойко Митича, чья слава докатилась и до Богом забытого Аралсульфата. Он был похож на Гойко Митича. И похож на южного, сыр-дарьинского казаха, внезапно запевшего по-кубински.
Два часа концерта промчались в один миг. У Гульки кружилась голова. Мелодии песен, звон гитар и барабанов, мелькание пышных юбок, сверкающие звезды над головой, возбуждение, опьянение. Ладони горели. Хотелось петь и танцевать вместе со всеми. Хотелось пить.
Назад шли шатаясь, обнимаясь – Аня, Таня. Подбежала, спрыгнув со сцены, Ирэса. Гулька обняла и поцеловала ее. Ирэса засмеялась и взяла Гульку за руку. И не выпускала ее руки, пока не заснула.
За завтраком Гулька поздоровалась с Гойко Митичем.
- Ола! – сказала она ему.
- Привет! – откликнулся он по-русски.
Гулька смотрела, как он намазывает маслом булку, откусывает, жует. Потом, застеснявшись, стала ковыряться в своей каше. Ей стало грустно.
Она думала о том, как непохоже утро на ночь, как странно превращение героя в обычного пацана, жующего булку. Даже если это очень симпатичный пацан. Снова опустила глаза.
Но когда все пошли купаться, хорошее настроение вернулось. Гулька хорошо плавала и не вылезала из воды. Уставая, ложилась на спину и качалась на волнах.
- Ола! – крикнул ей Гойко Митич, проплывая мимо.
Она засмеялась и помахала ему рукой.
Вечером он пригласил ее танцевать. Танцы назывались “массовкой”. Он обнял ее двумя руками и прижал к себе. Наклоняясь к ней, что-то шептал на своем языке и смеялся. Гулька раньше не танцевала с мальчиками. Но здесь все было необычным, а этот Гойко Митич к тому же ей очень нравился. Поэтому она положила голову ему на плечо, и он тут же перестал смеяться.
Его звали Антонио. После этого – не раз и не два – он снова приглашал Гульку на медленный танец. На следующий день и через неделю. Он гладил ее по спине, как жеребенка. И смешно покусывал ухо. Ему нравилось плавать с нею наперегонки. Конечно, он обгонял ее, а, дождавшись, целовал в соленые губы. Это было далеко от берега, у самых буйков. Никто не видел.
За столом, особенно если было что-то особенно вкусное, Гулька любила подкармливать его, отдавала пирожные, яблоки, сосиски и вареные яйца.
- Мучас грасиас! – говорил Антонио.
- Пор нада! – бормотала Гулька.
Ирэса учила ее кубинскому языку. И песни учили.
На концертах кубинского ансамбля она садилась теперь поближе, в первом ряду, и подпевала. Его друзья стали для нее родными. Она узнала их имена и привычки. Солист Рубен – вне сцены молчаливый, застенчивый. Худенький Альберто – шутник. Брат Ирэсы Хуанито – сорви-голова. Ирэса – принцесса. Через Ирэсу Антонио назначил Гульке первое и последнее свидание. Первое потому, что до этого Гульке никто не назначал свиданий. А последнее потому, что назавтра все разъезжались. Накануне отъезда – кубинцы уезжали первыми – Ирэса отвела Гульку в дальнюю беседку, где сидел Антонио. Время было позднее, после отбоя. А отбой был поздним, потому что после ужина был концерт, танцы, костер. Они назывались прощальным концертом, прощальной массовкой, прощальным костром. Слово прощальный по-русски похоже на слово печальный. Печальный костер. Глядя на костер, Гулька заплакала.
Все обменивались футболками и адресами. Гулька футболку не отдала, но адреса брала. На всякий случай.
В беседке она сидела сначала мрачная, злая. Словно только теперь поняла, что все кончилось. Гойко Митич – Антонио – нежно гладил ее по голове и горестно вздыхал. Говорил что-то. Гулькиных запасов кубинского не хватало. Но слова были красивые, похожие на женские имена: линда, альма, палома. И корасон. От его ласки Гульке совсем стало плохо, и она опять немного поплакала, спрятав лицо на его безволосой груди. Тогда, вытирая ей слезы краем рубашки, он принялся напевать незнакомую песенку. А потом долго целовал щеки, губы, коленки.
- Карагм! Журегм! – говорила Гулька, не зная, как сказать, чтобы он понял.
На рассвете он отвел ее, засыпающую, к Ирэсе.
Через месяц, незадолго до первого сентября, Гулька поехала к тете Бикамал и сказала, что ей надо написать письмо кубинской подружке. Они отправились на почту и купили конверт и марки. И сама не заметила, как вместо «Здравствуй, Ирэса!» вывела «Здравствуй, Антонио!». Гулька мучительно подбирала русские слова, иногда обращаясь к тете за помощью. Она спрашивала Антонио: «Какая у вас погода? В каком классе ты учишься? Какие у вас предметы? Любишь ли ты математику?». Она писала, что в октябре собирается вступать в комсомол, а весь август провела, помогая матери по хозяйству. Она написала о своих младших братьях и спросила, есть ли младшие братья у него. Она не знала, о чем еще писать.
Зимой пришел ответ. Иностранный конверт с чудесными марками. Письмо привезла тетя Нуржамал.
«Hola! – значилось в письме. – Gracias por carta tuya. Pero no se, quien eres!»
Переводчика, как водится, не нашлось, и писать по-русски еще раз Гулька не стала.
Язык оказался редким, в Аралсульфате никто не знал, даже в Кзыл-Орде никто не знал, и только через пятнадцать или двадцать лет одна знакомая девчонка переписала письмо и принесла перевод.
Гулька задним числом поплакала.
«Кто ты?» – спрашивал юный Антонио.
«Кто я?» – плакала старая Гулька.