Саночки с бамбушками
Лидия Гавриловна или Лидусик,как называли её когда-то, узнав о смерти старухи, Манякиной свекрови, тот час же решила: во что бы то ни стало прибыть на похороны. Приём больных, лекцию – всё это можно было отложить, перенести, поменяться. Хорошо, что зима. Можно надеть и верхнее, и лёгкое из нового гардероба, им такое и не снилось. Она решила, что будет выглядеть так, как в детстве и самой не мечталось, глядя на соседские саночки, оббитые голубым бархатом с золотистыми помпончиками, которые она называла бамбушками.
В их многолюдной и многодетной семье, которая непонятно как помещалась в бывшем кабинете бывшего хозяина этого дома, отправленного за смертью в жёлтый дом, санки были самые простые, голые, плоские, деревянные с обломанными полозьями и продырявленным сиденьем. Лиду удивило, что дети, её родные и двоюродные братья и сёстры, обрадовались и зашумели, когда кто-то из взрослых принёс эту подобранную где-то находку, и сразу же побежали на горку. Крутой, накатанный спуск, начинавшийся у стен старого, недостроенного храма, спускался почти к самой улице, за которой начиналась одна из московских окраин, именуемая Тверской заставой. Здесь, в узких и кривых улочках, было много домов, похожих на тот, в котором теперь жила девочка.
По рассказам взрослых она знала, что раньше их семья жила в другом городе, вернее селе. Но она не помнила и не знала этого другого, потому что родилась в Москве, и вся её жизнь крутилась вокруг этого тёмно-красного храма, который пугал её вечерами, какой-то нависшей тенью. Днём он не казался ей таким мрачным, особенно если свежий снег блестел на солнце, и лазурилось над домами. Выходя на улицу в такое время, Лида ждала, когда из того же дома, где жила она, только с другой стороны, выйдет кто-нибудь, женщина ли в шляпке, старушка ли в платке и вывезут за собой голубые мягкие саночки креслицем с золотой переливающейся бахромой собранной в помпоны. На них садился мальчик с худым лицом и большими глазами и его везли к горке около храма. Но ни его ждала Лида, а того волшебного сияния, что исходило от санок.
Иногда ей удавалось увидеть их не только зимой. Она знала, что соседи привязывают санки у входа на лестницу и, если встать слева, сбоку, когда дверь открывалась, можно было угадать их нежную красоту. Несколько раз, когда она с кем-то из взрослых, заходила к соседям, её взгляд обязательно выхватывал это аквамариновое чудо из сумрачного освещения лестничного пространства.
Иногда, заходя в квартиру, отгороженную от их тонкой перегородкой, она тщетно выискивала что-то такое же красивое как санки. Вот тёмный шкаф, такого же цвета кровать, в углу буфет, в тёмном углу растрёпанные книги…
Собираясь на похороны, Лидия вспомнила эту свою, как она про себя называла, первую любовь и усмехнулась. Вспомнила, как однажды соседи предложили ей покататься на их санках и как она отказалась, только дотронулась до мягкой ткани и отдёрнула руку, будто сделала что-то недозволенное.
Она осмотрела свою милую квартирку каким-то новым взглядом, мебель, купленную с переплатой чуть ли ни втрое, тюлевые шторы, люстру, переливающуюся днём и ночью холодным светом, ровные томики Всемирной литературы, играющие нежным глянцем, положенные ей по разнарядке. Сбрызнула дорогими духами шляпку, шубку, довольно улыбнулась себе в зеркале и, предвидя какое-то тайное ликование, заперла дверь, ещё не металлическую, но уже оббитую каким-то знатным дерматином.
Ей не терпелось показать себя, обмолвиться, будто невзначай, о кафедре в институте, которой она заведует уже несколько лет, о своей квартире, а, если предвидится случай, о зарплате, об учениках, которые ей стольким обязаны…
После кладбищенской тоски и скорби, едва войдя в тесную Манякину прихожую, Лидуся повеселела. А когда вошла в комнату, в которой почти до ста лет доживала старуха, мать того мальчика с большими глазами на худом лице и увидела тот же самый шкаф с хрустальным зеркалом, пыль на резьбе башенок, одна из которых была сломана, потёртое кресло – глаза её радостно заблестели.
После первых грустно-торжественных рюмок, она порозовела и сначала вполголоса, а потом уже громче начала свой рассказ о саночках с бамбушками, о которых она, дурёха,
промечтала все свои детские годы. Свой рассказ она закончила каким-то странным звуком, похожим на хихиканье и взглянула на двоюродную сестру, скорбно поджимавшую губы.
- Да, ей не повезло, - подумала Лидия, - Жалко её.
Пригубив ещё немного вина, в душу нашей героини спустилось великодушие. А когда, встав из-за стола, прошла в комнату к сестре, где последняя жила с мужем, увидела её скромную кушеточку и его кое-как сложенные на стуле газеты, журналы, книги, все вперемешку, и услышала запинающиеся, рваные слова, которые с трудом выговаривал мальчик лет шести, Манякин внук, а значит и её Лидин какой-никакой внучатый племянник, почувствовала в душе совсем уж что-то сострадательное.
- Маша, - сказала она, - пусть твои приведут ко мне в клинику мальчика. Я посмотрю.
Не прошло и двух дней, как обрадованная Машина невестка понеслась в красно-кирпичное здание на Пироговке.
Робко постучавшись в кабинет, на двери которой висела нужная фамилия, и приоткрыв её, женщина увидела Лидию Гавриловну.
Она сидела за массивным столом, смотрела на своё отражение в окне, повернув на стук голову, поздоровалась, холодно и, как показалось вошедшей, надменно.
- А, это Вы, - устало сказала она. Зайдите в пятый кабинет. Скажите, что от меня, его девочки посмотрят.
И отвернулась к окну, продолжая разглядывать что-то за стеклом.