Каурко

 

КАУРКО
- Тпру-у! Калька спешился у калитки, проворно отодвинул тяжелый засов, распахнул ворота. Лошади ввалили во двор плотным рядком.
- Сколь раз тебе говорить, Калька, не седлай Игреньку – сбросит, ведь жеребая она! А Каурко где?- в вопросе тревога. Взглянул на сына и испугался своей догадки: неладно с Кауркой. Вторую неделю Пимен приглядывался к жеребцу; надеясь, что бездомный пес, покусавший Каурку на покосе, не причинил ему большого вреда: с исчезновением следов укусов на переднем стегне, хотелось думать Пимену, пройдут и волнения за Каурку.
- Каурко, тятя, расстреножился и убежал ночью за  Арчан.
- Ну, иди, мать хлебы печет; поешь да вздремни маненько. Поедем ворошить. – и понуро пошел за лошадьми, привычно проскочившими мимо открытых ворот конюшни в дальний двор к колоде.
- Не доглядел  я Каурку - собака-то, видать, худа была…
За спиной Калькин крик; молоденький басок, легко ломается, от чего еще сильнее угадывается отчаяние кричащего:
- Проня, не ишши его, он злой стал, искусат! А дядя Макар говорил: если бешеный конь искусат, сам взбесисься.
Но Покопий взлетел на Воронка на глазах у отца, бросив на ходу: «Тять не зачиняй на засов, я скоро!»
- Стой, сына, стой! Нельзя туды!
Плечи Пимена обвисли, когда старший сын его пропал в переулке, оставив после себя копешку пыли да склонившуюся вслед крапиву, венчающую заплаты с обеих сторон переулка. Пимен задал остальным лошадям по мере овса – работы предстоит им сегодня много, а на траве они только аппетит нагуляли. В сенях возится да вздыхает;
- Беда-то кака, отец,- на пороге избы жена. –Каля сказал: Каурко захворал ? Пошто Проню отпустил? Калька таки страсти про жеребца сказывал, ой, тимнеченьки! Пена из пасти ала, дрожит весь, землю копытом бьет, ажно подкова слетела. Как бы беды с Проней не стряслось
- Не рви душу, Аня, че таперича сделаш? Бог даст- приведет Проня Каурку.
Не хотелось и думать о плохом. В сенях под матицй деготь березовый в туеске, да пучки травы разной. Суетится Пимен- пойло для Каурки ладит. Кабы его Проня только нашел. Надежда с тревогой за сына заворочались под грудиной мужика.
- Тятя, посмотри, не прокусил?- Проня скинул тужурку вместе с рубахой. На правом плече - кровоподтек как от щипка.
- Говорил же не ишши, сам придет, коли сдюжит, - Пимен мажет дегтем сизую припухлость на плече сына;
- Кожа цела, не прокусил , а это главно. Мать бадан заварит за ночь и пройдет.
Каурка не появляется. В избе тоскливо, во дворе сиротливо. Нет Каурки. Братья малые со двора в избу не заходят. Придут с луга, наскоро, без аппетита поедят и - на изгородь.
- Он, верно, в тайгу ушел, а там его волки и съели,- Фанка смахивает слезы , пряча лицо от Кальки.
- Ты че, Каурку-то? Он етих волков сроду не боялся. Тятя, помнишь , рассказывал, как он волчице матерой череп раздробил прошлой зимой под Кяхтой. Вернется Каурко, вот увидишь.
Без Каурки плохо: на Чалом шибко не погоняшь, а Воронко только братю Проню слушатца,- всхлипывает Фанка – ему хуже всех: только Каурко терпеливо стоял, пока Фанку усаживали, да косил добрым глазом, вроде говорил: «Не боишься, вот и молодцом, мы с тобой сегодня все копешки свезем.
- Ребяты, - мать на пороге руки о передник сушит, - пейте чай, да - спать. В избу валите, на сеновале нельзя нонче – Каурко может прийти. Его теперича сторониться надо, а то горя не обересься.
- А тятя его вылечит, он же всех умет лечить, - в голосе Фанки не вопрос – мольба…
Ксеня, сестра старшая, в воротах с маленькой Марусей на руках: «Каля, Фана,а я -за вами. Завтра мы копнить с утра пойдем, а вы с Марусей поводитесь.» Любят братишки маленькую звонкую племянницу свою, да не до нее им сейчас.
- Ты че , мы с тятей да с братей ишшо свое не докопнили. Фанку вот бери, ему все одно не на ком копешки возить.
- Че, так и нет Каурки?
Вместо ответа плач младшего братишки…
- Ветенар сказывал: застрелили ту бешену собаку, теперь опять в ночно можно ездить, - и направилась в избу поздороваться с родителями.
Братишки - за ней.
Громадная тень метнулась через забор, рассыпая золото – грива и хвост лили желтоватый свет в сумерки.
- Каурко!- Ахнула мать. Пимен бросился в сени, глухо выдохнув: Не выходите!
С лету Каурко заскочил в конюшню. Пимен резко захлопнул двери ее, накинув щеколду в тот момент, когда Каурко обежав просторную конюшню, непривычно хрипло заржал и ударился о двери. Лохмач поджал хвост, забился в конуру. Ни радостного повизгивания, ни звонкого приветственного лая.
Конюшня заходила ходором – мечется по ней Каурко, бьется о стены, настил дощатый срывает. Домочадцы во двор высыпали, от отдушины глаз не отводят . Время от  времени в ней видна часть Кауркиной худющей морды: то пасть сверкнет желтыми зубищами, да затрещит под ними наличник, то на уровне отдушины остановится дикий воспаленный взгляд.
Тащи из сеней ведро, Каля. А ты, Фана, говори с им через отдушину; да шибко близко-то не подходи - ядовита у Каурки слюна, страсть кака ядовита.
Двери конюшни приоткрыл стремительно отец, а Прокопий протиснул в них ведро, принесенное Калькой, пока Каурко недоверчиво прядал ухом на монолог своего младшего друга. –Ты, Каурко, не бесись, ветенар приедет, укол сделат, и мы завтра копнить поедем.
Морда жеребца резко исчезла из отдушины, и тут же покатилось, громыхая ведро: новый бешеный круг нарезало обреченное животное по конюшне. Анна прижала Фанку к груди; плача они отступили от конюшни, в которой то гремела, то повизгивала жесть яростно сминаемого ведра.
- Уймутся все – схожу к Ивану Гнеушеву, а ты, Проня, рысью за Демидкой, - выдавил из себя тихо отец. Сел на лавку у порога, голову до боли сжал руками -Каурко, Каурко! – Заморгал, защурился Пимен. –Не было у нас жеребца умнее.
- Даже горе ты наше, как человек разумел.
Перед газами - сцены совсем еще свежие: Фанка восседает на жеребце – Фанка на посылках: то за обедом для косарей, то с другим каким поручением. Глазенки радостно лучатся:
- Мы с Кауркой мигом, тятя! -То Калька с Фанкой- сундулой искупаться в Хилке в короткий час послеобеденного отдыха едут да песни орут…
- Каурко, Каурко! Все то дороги мы с тобой изъездили: от Петровского Завода до Кяхты. Надежнее тебя во всем обозе не было…
Мужики сошлись заполночь.  Фанка забылся в запоздалом сне: несет Каурко Фанку  к речке под радугой, и нет предела Фанкиному счастью. Сейчас прямо с разбега Каурко окунется в бархатистую прохладу летней речки. Фанка инстинктивно поджимает ноги. Каурко уже  в воде. И вдруг, как с трамплина ныряет Фанка с Кауркиной спины в серебрящуюся воду. Бах! Толи громкой всплеск, толи раскаты предвестника грозы.  Не сразу доходит до Фанки истинный смысл этих раскатов. Зашлись в оглушающем лае собаки, спросонья закукарекали глупые петухи…
Под навесом тоскует- волнуется огонек трехлинейки. Двор густо пахнет керосином да карболкой. Да глухо переговариваются о чем-то мужики.
- Прости нас, Господи,   прощай, Каурко, - шепчет, крестясь, мать.
Похоронили Каурку у дальнего заплота  за старым колодцем- со двора палую лошадь вывезешь - переведется весь скот.
Долго горевала семья о Каурке. А за неделю до Ильина дня Пимен непривычно легко пересчитав ступеньки сеней, тормошит Фанку: «Иди, паря, хозяйство ново примай!» В свежевыбеленной конюшне на пахучем сене лежит усталая Игренька и ревностно косится на вошедших. Костлявое скользкое существо, захмелевшее от первых глотков воздуха, поднимается, падает на худые коленки, но тут же вскакивает снова. Игренька умильно глядя на упорного первенца, поднимается и подставляет ему свое брюхо: «Пей, сынок, крепчай!» И лижет светло-карюю шерстку малыша. 
 « В Каурку!»-  спокойно изрекает  Пимен.