Друзей моих прекрасные черты

Татьяна Свичкарь
***
Детская писательница Валентина Осеева сравнивала время с кораблем. Он идет, а за бортом остаются люди. Тех, кто сопровождал нас на том или ином периоде жизни, относит, будто волной.
Недавно прочитала о наблюдениях медсестры, работавшей с тяжелыми больными. В завершающий период жизни люди жалели о том, что не поддерживали отношений со старыми друзьями: «Многие оказались настолько погруженными в свои собственные жизни, что позволили их дружбе многие годы проходить мимо них. Было много глубоких сожалений о том, что их дружбе не было уделено столько времени и усилий, которых эта дружба заслуживала.
Любому человеку, ведущему активный образ жизни, свойственно преуменьшать значение дружеских отношений. Но не деньги и не статус сохраняют в конечном счете свое значение. Они хотят принести какую-то пользу тем, кого любят. Но обычно они уже слишком больные и уставшие, чтобы как-то справиться с этой задачей».
Середина жизни – время, когда ты уже отчетливо понимаешь – кто шел с тобою рядом все эти годы, кому ты глубоко благодарен: за сохраненную память детства и юности, за поддержку в трудные минуты, за сам их образ, помогающий жить.

Оля
В школе мы сидели друг за другом: я -  за третьей партой в среднем ряду, она – за четвертой. У нас  обеих были косы. Мы считались «девочками из приличных семей»,  отлично учились, любили читать, и часто болели. У Оли вышли из строя почки, я тяготела к пневмониям. Мы часто пропускали занятия. Временно здоровая -  приносила временно болящей домашние задания.
У Оли в доме жили удивительные вещи. Сказочные. Например, ручка, завершавшаяся прозрачным аквариумом, в котором плавала золотая рыбка. Минералы которые привозил ее брат – там были и камни, сверкающие кристаллами, и застывшие, как слюдяные озера, хранящие тайну в туманной глубине.
До сих пор заходить к Ольге в гости – это возвращаться в детство. Дом ее обновился уже давно – он теперь напоминает музей – с картинами, арками. И в то же время там живут вещи, которые вспоминаешь, как старых друзей.
Когда она принесла – уже моим дочкам – детскую энциклопедию, я  вспомнила, как увлекались мы с ней дальними странами, искали статьи о них. Испания, Франция, Италия…
У нас была собственная страна, Горислава, с резиденцией под кроватью на высоких металлических ножках. Мы складывали там подушки и возлежали на них, рассказывая друг другу сказочные истории.
У нас был светильник, сделанный из германской железной копилки. Вставишь тоненькую свечу в верхнюю прорезь – и она освещает все вокруг.  Укрепишь ее внутри копилки, зажжешь  – и поверхность ее накаляется – на ней можно поджаривать хлеб.
Один раз копилка вспыхнула, и случился небольшой пожар в отдельно взятой комнате.
Но это было ерундой по сравнением с легкомыслием моей бабушки, в разгар сезона тополиного пуха, вручившей мне спички:
-У Бруно Ясенского есть книга «Я жгу Париж». А ты скажешь – «Я жгу Жигулевск».
Когда во дворе у Оли Будановой, я бросила спичку в целое озеро тополиного пуха – лицо мое почернело вмиг. Я осталась без бровей и ресниц, чудом уцелели глаза.


Эля
С Элей Комисаровой  мы подружились в старших классах шестьдесят третьей, тольяттинской школы. Это была наша школа в прямом смысле слова. Район только начинал строиться. И школа тоже возводилась на наших глазах.
В последние августовские дни мы отмывали классы от побелки. Мы все были новички, собравшиеся из разных школ города. И наша классная руководительница Татьяна Михайловна Сосунова (химия и география) стала настоящей классной мамой, лучшей учительницей, которую я видела. Тепло ее отношения к нам вспоминается сквозь годы.
Эля – помню ее с восьмого класса – была белокурой девочкой. Ее облик был каким-то особенно домашним, уютным.
Мы стоим у окна, в школьной форме. Фартуки с крылышками. Высокая Лена Лазунина, с ней мы собираемся поступать в метеорологический институт, на океанологию. Черненькая, кудрявая Ира Мурованная, она сейчас живет в Канаде. И Эля – уже тогда мечтавшая о работе с детьми.
Ира читает нам наизусть «Канатчикову дачу» Высоцкого, и мы хохочем
Нам бы только уколоться,
И упасть на дно колодца,
И там пропасть на дне колодца,
Как в Бермудах – навсегда.
После школы жизнь разводит нас.
И именно Эля взяла на себя труд – помнить всех, окликать, через расстояния и годы, поддерживать огонек нашей дружбой.
В ней же это тепло с годами все больше разгоралось. Сейчас она работает в садике с детьми, которые имеют проблемы развитии, учит их верно говорить – они у нее потом чудно выступают на сцене. Учит адаптироваться к миру.
Вместе с мужем они построили дом, вырастили сына Валентина. К нам Эля приезжает нечасто – далеко все же. Но когда я ее провожаю – испытываю гриновское чувство «будто побыла в теплой руке».
Марина
С Мариной Мерниковой судьба свела нас совершенно случайно. Я собирала материалы для книги о Мухтарбеке.
 Но в городской  библиотеке о Кантемирове нет почти ничего – несколько строк в общих книгах о цирке. Немного удается найти и в Интернете. Те, кто начнут «листать» сайты, узнают, что Мухтарбек создал первый в мире конный театр «Каскадер», что он непревзойденный мастер в работе по коже, что мальчишки со всей страны приезжают посмотреть, как он метает ножи.
Но голос самого Мухтарбека в этих публикациях почти не звучит – отдельные короткие ответы журналистам.
И все же долгие поиски вознаграждены:  на одном из осетинских форумов, когда речь зайдет о Кантемировых,  девушка напишет «Я пресс-секретарь дяди Миши».
Можно ли пройти мимо того, что дает судьба?
На мое письмо Марина Мерникова откликается сразу. Да, она передаст дяде Мише статью о Тольяттинском фестивале. Нет, он вовсе не высокомерен и терпеть не может, когда из него »делают икону». Такой же человек, как  все, только « которого очень многие любят»
А через несколько дней Марина напишет: «Будете в Москве, приезжайте к нашим в Новогорск. Никто не против, все будут только рады»
Марина становится – я не скажу – моей правой рукой: в дальнейшем мы идем плечом  к плечу.  Она также  загорается идеей рассказать о Кантемирове и  театре.
Нет письма, на которое она бы не ответила, и просьбы, которую бы не исполнила! Марина записывает рассказы артистов, и пишет сама - «Байки конного театра «Каскадер». Трудно подобрать лучшее чтение, чтобы представить себе внутреннюю жизнь театра. Прочти их – и артисты становятся родными уже людьми, и без заминки узнаешь каждого из них в записях выступлений.
Этот богатырь со светлыми волосами, разбросанными по плечам, Костя Никитенко  - он собирал камни, которые теперь развивают молотом у него на спине – на бордюрах новогорских аллей.
А та девушка с флагом, венчающая пирамиду несущихся на лошадях всадников – Надя Хлебникова, которая боится крыс, и при виде их готова залезть на потолок и притвориться липучкой от мух…
Не патетика, но живая театральная жизнь.
С Мариной мы знакомы заочно -  почти год, но в этот приезд впервые должны увидеться.
Она будет встречать меня на «Планерной», и мы поедем в Новогорск вместе.
Медленно всплываю на эскалаторе – где Марина? Может – та молоденькая девушка?  Нет -   равнодушно скользнула взглядом по  моей «условленной» голубой куртке. А может та, у стеклянной двери?
Оглядываюсь на маленькой площади – нету. Опускаю сумку у остановки, откуда уходят маршрутки в Новогорск. Обидно, вон белая «434»-ая отъезжает.
И почти сразу голос:
-Таня?
Высокая, тоненькая, грациозная девочка. Черноволосая, улыбчивая…
-Мы встречаем тебя на машине.  Пойдем – там Вовка.
Вовка – это брат. Фотограф сейчас, он несколько лет  был каскадером в театре.
Мальчишка тогда – он и увлекался опасностью по-мальчишечьи. Хотя во многих, почти во всех каскадерах остается что-то детское. Кто – разумный и взрослый – сунет голову к черту в пекло?
Издание книги обходится нам дорого. Прежде всего, это вагон нервов, когда все готово сорваться – все висит на волоске. Марина – единственное связующее звено с директором театра. И когда он отказывается платить в типографию, Марина с братом не задумываясь вносят свои деньги – тем самым спасая книгу.
Несколько раз, будучи в командировках в Самаре, она приезжает к нам – не смущаясь усталостью, расстоянием, считанными часами встречи. Ее работа – из командировки в командировку, ее слова  о том, что самолет уже воспринимается как автобус  - утром едешь на работу, вечером с нее возвращаешься.
Она живет насыщенно и полно – ее хватает и на работу, и на друзей, и на путешествия.
Ее приезд – всегда праздник. А отправляя Марине письмо  - я  знаю, что она – будто скала, за которую можно ухватиться, на нее полагаешься – непоколебимо.



 Лена
Лена Шатнова – мой друг по «Живому Журналу», как и Марина – москвичка. На ее странице – лишь несколько записей. Я понимаю: мать четверых детей. Старшая – Полина, актриса, играет в театре в далекой Сибири. Сыновья Гриша и Боря, не смотря на то, что уже миновали детство, вступили в юность, несут матери и радость и хлопоты. Младшая дочь Анечка  - серьезное, сосредоточенное чудо.
Чудо  хотя бы потому, что сама  перегружает  детство сверх меры – ей все интересно. Занятия конным спортом, танцами, музыкой. У Ани – концерты, выступления, Лена посвящает ей каждую свободную минуту.
В нашу короткую, в несколько часов, встречу – мои девочки горячо привязались к Анечке, с тех пор молятся за нее.
Мы с Леной «открываем друг друга» с той поры, как она откликается на мою запись в журнале – о болезни. Слова, сказанные мимоходом: обследование требует времени и денег, ни того, ни другого нет.
На другой день  Лена телеграфом высылает мне – почти незнакомому человеку  - крупную сумму, просит ее взять, «раскидать на обследование и забыть».
Единственный пока приезд к нам Лены и Анютки, предновогодье, занесенный снегом вечерний вокзал, пути… Лена прыгает с подножки вагона, снимает Анечку.
Нам даны только сутки, и разговор взахлеб, и привязанность наших детей к друг другу, и восхищение гостьями – и вновь прощание.
А потом гарун-аль-рашидовские посылки Лены, которые даже донести с почты нелегко. Но главное, что наполнены они – такой любовью! Узнав, что дочка моя, Полинка, в школе упала в обморок, Лена решает, что там – «гемоглобин на нуле» - и шлет не приподъемный мешок орехов и шоколада. Шлет волшебные, хрустальные игрушки к елке – и кофточки детям.
Она опекает не только нашу семью, зная именно то, в чем нуждаешься, когда растут дети.
Но страшно смущается – если пробуешь выразить ей признательность.
Если у нее есть грехи – много их простится там за это библейское  - «возлюби ближнего своего».
Тамара
О Тамаре Борисовой трудно говорить не ее словами. Познакомились мы тоже косвенно, через «ЖЖ». Она – по ссылкам, прочла мои рассказы и повести, тепло отозвалась о них.
Я, пребывающая в вечном круговороте мелких, хлопотливых дел, к записям ее журнальным отнеслась вначале не с тем вниманием, которого они заслуживали.

А потом, когда полетели от нее ко мне письма, сказочно – в минуту отправки – преодолевая расстояния от Сум до Жигулевска – о, тогда я стала слушать ее как райскую птицу.
Она умела опровергнуть сомнения,  она развивала мимоходом сказанную мысль, доводя ее до глубокой философской афористичности. Что бы я ни написала о Тамаре – будет мелким по сравнению с тем, как пишет она. После ее писем всегда хотелось плакать легкими, просветленными слезами – точно на исповеди побываешь.
У нее – единственной из моих знакомых – хватило сил душевных жить практически вне-общества, жить наедине с домом, садом, кошками, друзьями, и – творчеством.
Ее домик, ее сирень, витражи на окнах, мурлыкающе кошачье царство – и ее тексты…трудно сказать…лишь одно сравнение приходит на ум.
Когда-то я была на церковной службе – приезжал архиепископ. Зимою, но впервые  - не смотря на жару, духоту, столпотворение в Казанском храме – уйти было невозможно. Так пел хор, что люди обо всем забыли. Это было просто небо на земле.
Открываешь потом тяжелую дверь храма – в серый зимний день, с троллейбусами, суетой,  - и не веришь, что это есть параллельно: тот мир, и этот.
Такое чувство – когда отрываешься от мира Тамары.
В самую трудную минуту
***
Любовь Афанасьевна Доронина, наш детский доктор. Что значит иметь знакомого врача, когда в семье растут трое детей – об этом говорить не надо. Но нам повезло больше. Мы нашли друга, и очень самобытного человека.
Во время последнего застолья кто-то со смехом бросил: мол, все остальные страны скоро загнутся, и только Россия выживет, потому что люди тут привыкли выживать – кто огород заведет, кто поросят – Хрюшу со Степашкой.
Любовь Афанасьевна замечательно овладела умением выживать в стране, которую как пьяного матроса вечно качает – из кризиса в кризис. Когда врачам платили столько, что министра здравоохранения просто хотелось отхлестать по толстым щекам. Что ж ты, паскуда, делаешь?! Люди выполняют самую нужную в мире работу, а получают столько, сколько стыдно заплатить и уборщице.
По собственному опыту я знаю, сколько сил душевных  может уйти, даже если примешь в день нескольких посетителей. Даже просто выслушать их...
То, что рассказывала Любовь Афанасьевна казалось мне запредельным: Тридцать, сорок, пятьдесят человек на приеме. Да ответственность какая – больные дети! Да глупые требования  свыше –  заполнять карточки, статалоны…
Виктория Токарева писала: «Иван Петрович половину дня тратил на операции, а половину на описание этих операций. Кому нужна была эта писарская деятельность? Во всяком случае, не врачу и больному. Может быть, для архивов. Когда-нибудь, через много поколений, потомки будут иметь представление о состоянии дел в медицине в конце двадцатого века. Так что полдня Иван Петрович тратил для потомков. Хотя его время было гораздо нужнее для современников».
После приема у Дорониной - такой же огромный обход. Хорошо, если только свой участок!
А еще трое дочерей, шестеро внуков. Она помогает всем. А еще - дачи, на которых она высаживает  все «в промышленных масштабах» - и урожаем щедро делится, не только на большую ее семью хватает, но и на друзей…
Любовь Афнасьевна говорит о своей жизни, и чаще всего это слова -  «ад» и «рай».
-Я сейчас киплю в аду!
Или:
-У меня пока только один участок. Это – рай.
Ее человеческую цену – мы неизменно чувствовали все эти годы.
Когда мама лежала после операции, именно Любовь Афанасьевна приехала к ней в другой город, надела белый халат ( чтобы видели - тоже врач!) и пошла говорить с хирургами. Чтобы ей сказали то, чего – может быть – не сказали нам. Чтобы она могла помочь.
Именно она прибегала ночью, когда три все моих дочки отравились тяжело. Она спасла их тогда от больницы. Помню, как все они, выпив воды с марганцовкой, клонились над тазами.
-Пей, пей, не зюзей… - повторяла Любовь Афанасьевна.
Она приносила нам лекарства, писала справки «от физкультуры», делилась одеждой своих внуков.
Со своей стороны мы тревожились, если несколько дней не слышали ее голоса. Хоть по телефону узнать – все ли в порядке?  Запас сил кажется в ней неиссякаемым – к 70-ти годам ее хватает на все: на приемы и обходы, на поездки на самарские и тольяттинские рынки, на дачи, на опеку родных, на помощь друзьям.
Она решается высказать начальству то, что не скажут другие.
Но мы знаем, что наступают минуты, когда Любовь Афанасьевна буквально падает, тяжело отлеживаясь в полном изнеможении.
Любовь Афанасьевна, вашим примером можно учиться не сдаваться – как бы жизнь ни повернула. Браться - за почти невозможное, своими руками вершить самые тяжелые дела, и при этом не потерять способности любить ближних.

***
Об Олеге Викторовиче Никифорове я могла бы сказать одной фразой: «Ему я обязана жизнью дочери».
Отношение матери к врачу, спасшему  его ребенка… Но не только. Это – один из самых замечательных людей, которых мне довелось знать в жизни.
Мужчину невозможно представить себе без преданности Делу. Так же как женщину - без доброты, милосердия, самоотверженности. То есть таких, кто «без» - пруд пруди, но уважать и расположенной к ним быть – невозможно.
Человек, отдающий себя делу без остатка, врач, сумевший не покрыться полудой, но сохранивший сострадание, бескорыстие, и внутренне горение настоящего подвижника.
Олег Никифоров. Когда ему – одному из многих – вручали награду «Народное признание», зал – перед ним одним – встал.
Валентина Тимофеевна
Валентина Тимофеевна Коробова – соседка наша, добрый дух в самые тяжелые годы. Хоть ее собственный путь – остается только гадать, как нашлись у нее силы пройти его.
Тяжелая жизнь в первом браке – муж поднимал руку на нее и на сына, второе замужество, вдовство, и гибель единственного сына. В последние годы – неизлечимая болезнь, опухоль мозга.
Она крестила моих детей, она нянчила их, когда мне нужно было выйти на работу, чтобы прокормить семью. Не забыть момента, когда девчонкам – только что начавшим ходить, нечего было обуть на ноги, и она купила с пенсии и принесла им сандалики.
Только к ней они бежали так, любя ее наравне с нами, родными:
-Баба Валя!
Только ей я могла рассказывать то, что кроме нее – только маме.
По-деревенски неторопливая, обстоятельная, уютная какая-то речь. Никогда, никогда она не жаловалась. Сейчас она живет в другом городе, и сердце болит за нее – когда окончательно сломит болезнь – нас не будет рядом.

Елена Дмитриевна Данилова
Старый дом, затененный березами. Полутьма комнат.
Здесь обязательно будет  кофе. Елена Дмитриевна – такой же гипотоник, как и я, и отлично знает, что кофе порой – жизненно необходим, не выпьешь – упадешь.
Мы познакомились, когда я недолго работала пресс-секретарем на ГЭС, а ей – инженеру – несколько лет оставалось до пенсии. Она опекала меня, потихоньку знакомила с коллективом, с компьютером, которого я совершенно не знала.
-Елен Дмитна, я боюсь ехать в командировку, голова кружится…
-Растапливаешь плитку шоколада, посыпаешь растворимым кофе – и в холодильник. И берешь  эту плитку с собой. Когда «в людях» закружится голова – отламываешь понемногу и ешь.
Я давно уже – в редакции, а Елена Дмитриевна на пенсии. Она живет с сыном Сашей и персидским котом Рыжиком.
Нечасто получается выбраться к ним, но в кресле у Елены Дмитревны, держа в руках маленькую чашечку с кофе, чувствуешь – будто гора с плеч. Мы смеемся – над одним, мы думаем – сходно, и хорошо нам вместе.

Анатолий Павлович Осипов
Анатолий Павлович Осипов. Ирина Федоровна. И Митя.
Когда дедушка познакомился с Осповым, я училась в старших классах и жила в Тольятти. Дедушка написал очередное письмо в газету.  Кажется, даже два письма. Одно – про музыкантов Большого театра, с которыми общался в юности, а второе про Пугачеву. Он терпеть не мог Пугачеву, эстрада казалась ему ужасом чистой воды. Он называл приму «Женщина, которая орет».
Еще раньше мы ехали с ним вдвоем в Пятигорск. Мне было 11 лет. Поезд раскаленный, окна не открываются, на станции, чтобы купить бутылку «Буратино» надо отстоять длинную очередь. И все двое суток по поездному радио передают песни Пугачевой. Дедушка на нижней полке чуть не умер.
И он написал письма в «Волжскую коммуну», и Осипов приехал знакомиться. Дедушка с бабушкой мне потом о нем с восторгом рассказывали.  Окончил – ВГИК? ГИТИС? Сценарист, работает в газете журналистом. Основал в Самаре клуб ретро-фильмов «Ракурс».
А мне тогда было 14 лет, я только начинала по серьезному писать, и журналист областной газеты – это для меня было что-то.  К тому же, приезжая к старикам, он всегда рассказывал таки вещи, которых тогда узнать было негде. Привозил такие подарки – которые и не подарки вовсе, а нечто необыкновенное.
В Самару приезжал гитарист Сергей Орехов, и Осипов пошел к нему в гостиницу, и они ночь просидели вместе и Орехов играл. И Анатолий Павлович привозит вот эту магнитофонную запись. И чувствуется, через пленку чувствуется, когда человек играет уже не для зала, а наедине с собой, с Богом – не думая о впечатлении, ни на кого не оглядываясь.
Про отца Нади Рушевой  Осипов рассказывал, как говорил с ним, и тот плакал, винил себя в ее смерти, потому что заставлял дочь очень много работать.
И о скольких он говорил. У него была такая позиция: «Если я узнаю об интересном человеке, я сажусь в поезд и еду». Он так и к дедушке приехал.
Я с ним долго не могла встретиться. Он приезжал в Жигулевск, а я – у мамы в Тольятти. И один раз, вечером – звонок. Старики привезли Анатолия Павловича. Он знал, что я очень хочу его увидеть, и приехал.
Мы просидели почти до утра, слушали магнитофон, и он рассказывал. И я помню, как он потом заснул – как смертельно уставший человек. Не от нас, а вообще, по жизни уставший, который может проспать и день, и два, и три…
Я знала, что у него есть жена – Ирина Федоровна, и сын Митя. Студент мединститута.
До сих пор странно мне – почему, когда я уже училась в Самаре, Осипов ни разу не пригласил меня зайти к ним домой? Я тогда так тосковала по домашнему уюту, мне бы хоть у чьего-то очага погреться… Только в библиотеке пару раз я встречала его, да в «Ракурсе», куда мы ходили на «Ивана Грозного».
А потом, уже на четвертом курсе, меня вызывают с лекции. В коридоре – незнакомая женщина.
-У Анатолия Павловича убили сына. Он возвращался от девушки, вечером… Пьяная компания… Одиннадцать дней пролежал в реанимации. Сегодня умер. Осипов вас искал, но не мог найти. Он говорил, что ему было бы легче с вами.
Я поехала на рынок за цветами. За самыми темными розами.
В этот день у меня впервые так сильно разболелась голова, как было с той поры за всю жизнь раза 3-4. Приехала к себе на съемную квартиру, а из лекарств был только амидопирин, сейчас его не выпускают уже. Выпила две таблетки, легла на раскладушку и заплакала от ужаса и боли.
Осипов потом рассказывал:
-Митя мне позвонил, что выходит. Было 10 часов вечера. Я задремал в кресле. Проснулся в два часа ночи от того, что по комнате метнулись две черные кошки. А утром нам с Ириной Федоровной позвонили из больницы.
У Мити от побоев в два раза была увеличена голова. Я спросил: «Кто тебя бил, сынок?» Он сказал: «Васька».
Никого не нашли, не наказали.
У Мити это был выпускной курс, на похороны пришли все его ребята.
С той поры Осипов сдал, очень сильно болел. Интернета не было, и мы писали друг другу письма. На последнее письмо я не ответила, но взяла билеты в Самару, собираясь к нему съездить в районе восьмого марта.  Он написал еще раз: «Танечка, в этой жизни все случается, вот и письма пропадают тоже». Он думал, что я ответила, но мое письмо пропало на почте.
5 марта звоню:
-Ирина Федоровна? Передайте Анатолию Павловичу, что мы с мамой приедем…
-Вы что… Газет не читаете? Его вчера похоронили…
Какой у нее был голос…
Мы приехали. Двухкомнатная квартира на Гагарина. Стены сплошь завешаны картинами – отец И.Ф. был художником. И Ворошиловским стрелком.
-Над моей колыбелькой давали залп из винтовок. Назвали меня Интерна. Интерна Фердинандовна Шриттер. Это я уже так себя стала звать, а то окликнут в библиотеке «Интерна Фердинандовна!» - так все читатели обернутся, что за каракатица ползет.
Она рассказывала, как умер А.П. Ему в последние годы было все время плохо с сердцем. Он и мне писал – Неправда, что тоска по умершим проходит. Чем дальше, тем хуже. Я все больше тоскую по Мите и маме.
Ему становилось плохо, скорая приезжала и уколы ему делали – если он упал на улице – прямо сквозь пальто, чтобы не тратить время, не снимать…
А умер он дома. Все говорил врачам: «Помогите, братцы, помогите, братцы…» А потом потерял сознание.
Мы просидели часов пять, наверное. И.Ф. сказала:
-У меня есть банка консервов. Говорят, из них можно варить суп.
Это была килька в томате, из которой мы часто варили суп в общежитии. Я пошла варить…
Годы спустя я думаю, что это была моя семья…Такая родная, бесхозяйственная, жившая книгами, и очень мало – бытом…И если мне кто-то не отвечает, если какая –то разлука в жизни, я думаю, что это мне за то, что не успела ответить Анатолию Павловичу.


Отец Вячеслав Караулов
Наверное, духовник, духовный отец – это несколько иное. Я тогда только начинала работать в газете, писать о религии. Если нужно было идти на мероприятие в церковь – перед священниками робела ужасно.
И отец Гавриил сказал:
-Я тебе дам дьякона Славу. Пообщаешься.
У него были сияющие глаза – у отца Вячеслава. Такого сине-зеленого цвета (морская вода), каких я больше не видела.  Он отлично знал рок-музыку. Ходила легенда, что по дороге в Москву, в духовную академию, он схватил за шкирку и лбами столкнул двух здоровенных хулиганов, которые матерились при матушке.
Ему – веришь. Удивительное чувство, в такой мере больше не испытанное ни к одному из священников.
Его можно спросить:
-Отец Вячеслав, как жить дальше?
Или просто:
-Это -  хорошо? А это – плохо?
Та самая вера, когда чувствуешь себя – ребенком. Протянуть ему руку – и идти за ним.

Начав с нескольких имен, я замечаю, что мне трудно остановиться. Память будто открывает все страницы книги жизни моей: «А это помнишь? Этого помнишь? Эту?»
О скольких хочется сказать, о скольких можно написать целые книги. А другим бываешь благодарен за несколько минут, которые они тебе дарят. «Целую минуту счастья – за жизнь человеческую»