— Ну, вот, собственно, и всё, - Чингиз протянул ладошку, и Дима с осторожностью обхватил её своей. Чингиз всё равно с болезненной гримасой с шипением втянул воздух.
— Извините, — Дима пожал плечами. Чингиз положил конверт на стол, и тут же – на всякий случай – спрятал обе руки за спиной. Дима, покачиваясь, сунул конверт в набедренный карман, застегнул клапан. — Завтра и начнем. — Чингиз кивнул.
Дима отвык испытывать жалость и сочувствие. Было и обидно ощущать себя продуктом эпохи, перекраивающей старые одёжки мировосприятия в наряды актуальные, но и удобно, и даже иногда наполняло гордостью ощущения себя винтом в механизме, дробящем, перемалывающем, просеивающем людскую породу до фракции, пригодной для выплавки болванок, из которых выточатся андроиды, не подверженные саморазрушающему воздействию эмоций. Иногда, глядя на очередную жертву, Дима думал, что согласился бы даже с шунтами в черепе ходить – не то чтобы истерики уволенных его как-то уязвляли, просто при виде рыдающих тёток и машущих кулаками мужиков хотя б голова не болела от сцен похожих, словно ролики кинопроб одного сюжета.
Не за все заказы он брался. Исполнение некоторых требовало усилий и времени, не укладывающихся в рамки оговоренной суммы, а редкий клиент желал повышать оплату за услугу новую, полагаясь на собственные силы и разношерстность коллектива.
С Чингизом должно было пройти гладко – шеф фирмы и так чуть не уволил девчонку-дизайнера, не осилившую проект взбалмошного заказчика и не сумевшую контролировать процесс отделки. Заказчик расторг договор, не заплатив фирме некоторую сумму. Шеф обязал девчонку отрабатывать – в самом деле, не судиться же с уважаемым человеком.
Чингиз, беженец из Баку, шабашил маляром, и скитался по съемным квартирам, пока не встретил женщину достаточно одинокую и – как бы это помягче, - невостребованную для того, чтобы приветить, а потом и поселить у себя молчаливого худосочного, низкорослого беженца. И стал Чингиз отчимом Алёне, заканчивавшей Архитектурный. Девушке влюбленность матери была поперек горла, и чтоб как-то сгладить отношения, Чингиз пообещал устроить Алену на хорошую должность. «Ага, маляром», - морщила носик Алёна; и хотелось её придушить, и пугала перспектива опять искать съёмное жильё, и в дрожь бросало от вида «Доширака», и много всякого лезло в голову, пока Чингиз предпринимал попытки пристроить падчерицу. Её искажённое брезгливой гримасой лицо всплывало перед ним всякий раз, когда друзья предлагали решение проблемы, кажущееся им вполне разумным – то ли менталитет не давал им дофантазировать профессию престижнее секретарской, то ли практичность не заставляла сомневаться, что с Алениными внешними данными она могла позволить себе вообще не зацикливаться на служебных обязанностях, исполняя беззаветно лишь пожелания шефа. Чингиз боялся даже заикаться об этом, и ходил по квартирке смурной, забиваясь в уголок дивана перед телеком, стоило только услышать цоканье Алениных каблучков по застеленному плиткой коридору. А потом был тот скандал, и было некое его эхо дома, когда Чингиз сказал жене, что денег с объекта больше не получит. Жена сказала «не впервой» и переключила внимание на телевизор, Алёна хмыкнула и опять уставилась в монитор – Чингиз вдруг оказался одиноким в метровой близости от двух женщин, и от них почти ощутимо повеяло прохладцей, заставившей его вздрогнуть и поспешить из квартиры: несмотря на законный брак, он не испытывал уверенности в крепости семейных уз – стоило жене выпить пару рюмок, и она превращалась в некое бесполое существо, упивающееся собственным самодурством и пользующееся весовым превосходством. Иногда Чингизу и в самом деле становилось страшно, когда она, сопя сивушным выхлопом, нависала своею стокилограммовой тушей над ним, скрючившимся и выставлявшим перед собой ладошки в нелепой оборонительной позе. И вот, во время рекламной паузы обнаружив, что пиво в «полторашке» почти закончилось, благоверная направилась в кухню. Клацнул, отлипая от магнита, замок навесного шкафа; стукнуло по столу дважды – дном рюмки и бутылки; зашумело в кране – жена почему-то предпочитала закуске водопроводную воду. Чингиз замер у шкафа в коридоре: не заметила или вид сделала? В любом случае, надо было валить. Нашарив на верхней полке затертый конверт с деньгами, Чинзиз на миг задумался, и, испытывая будоражащий сознание прилив злорадства, решил забрать все.
Подбадриваемый собственной дерзостью, Чингиз всё же смог сквозь плотное её поле ощутить влияние сил осторожности, потому перед выходом из подъезда вытащил из конверта несколько купюр, остальное сунул в прореху внутреннего кармана с разорванным дном. Конверт, скользнув между подкладой и болоньей, упал в подол куртки.
Хотелось погрузиться в пучину разгула, но отложенная для оного сумма вряд ли позволила бы нырнуть достаточно глубоко, потому Чингиз направился в кафешку в торце дома напротив, заведение достаточно приличное, чтобы отсеять алкашей, но не настолько престижное, чтобы в нём отдыхали заезжие – так, место досуга обитателей нескольких панельных коробок, расположенных вокруг кафе этаким бетонным иероглифом, в центре которого разнонаправленные вихри едва воронку торнадо не образовывали. Толкая дверь, Чингиз почувствовал, как полы куртки взлетели вверх готовыми расправиться могучими крыльями, и ввалился внутрь. Колкий ледяной крупой вихрь ворвался следом и, крутнувшись при столкновении с прокуренным жаром заведения, рванул назад. Дверь с грохотом захлопнулась; Чингиз подумал, что колокольчик тут был бы ни к чему – немногочисленные посетители уставились на него, барменша Зойка привычно поморщилась.
Дима был в той стадии опьянения, когда пообщаться уже хочется, а морду кому набить ещё лень. Похлёбывая коньяк с «доктором пеппером», он поглядывал по сторонам, борясь с желанием подсесть к кому-нибудь. Этот тщедушный мужичок, едва не убитый дверью, видом своим напрашивался на жалость, и вдруг охватившая Диму меланхолия, наверное, проявилась в его взгляде, потому что вошедший уставился на него со смущенным выражением попытки вспомнить, не виделись ли они прежде. Дима помахал рукой, и мужичок сомнамбулически побрел к нему, поглаживая себя сквозь куртку по заднице, будто успокаивая раззудевшееся место укола.
— Да что ты за жопу всё держишься? — спросил Дима, приглашающим жестом указав на стул напротив.
— Зззссстье, — просипел Чингиз и кашлянул. — Мы нигде не встречались?
— Не думаю, — Дима хохотнул. — Коньячок? Да не кашляй, угощаю.
— У меня есть деньги, — Чингиз присел, придавив конверт, и приспустил «молнию». Глянул на покосившуюся под весом Диминой дубленки вешалку у столика. Рука сама потянулась вниз; пришлось наклониться вбок, перемещая вес на другую ягодицу. Нащупав конверт, рука так и осталась под задницей.
— Ты не бэзай, я не из таких, — сказал парень непонятно и протянул руку. — Дима. Моббер. Хотя предпочитаю называться моби, ну, чтоб не путали с теми, что на улицах проказят. Да и…
Чингиза насторожило это «проказят» - ну не вязалось оно как-то с брутальным обличьем бугая, хотя вот была ж у него в детстве собака боксёр – надо же, позабыл, как звали, - что слюнявила кого ни попадя не с голодухи или нрава хищного, а от ласковости, скрывавшейся за отвисшей брылями рожей с глазенками, выражавшими эмоции не ярче, чем пуговки.
—…тебя там случилось? — Дима вложил в его руку вместо своей ладони рюмку. — Уж больно заточка у тебя кислая.
— Да так, дома проблемы, — сказал Чингиз и, не чокаясь с новым знакомым, опрокинул рюмку в рот. Диму это не смутило, он просто сразу налил ещё.
— С кем не бывает, — ответил Дима столь же банально. — Как звать-то?
— Чингиз, — ответил он, ёрзая на мешающей удобно усесться руке. — В честь писателя какого-то.
— Да, угораздило же… — Дима вздохнул, разглядывая собутыльника. Чингиз был курнос, светлоглаз и русоволос, и требующая стрижки прическа завивалась казачьим вихром над высоким лбом, поперек которого легла морщина, глубокая, будто шрам. Морщина вздыбилась краями, когда Чингиз посмотрел вверх, на вихор, с которого капало.
— Художник я. А так – малярю больше, — сказал Чингиз, всё разглядывая мокрую прядь.
— Ага, стезю, значит пришлось сменить вместе с пэ-эм-же, — Дима разлил остатки коньяка и поднял руку, как на собрании каком. Барменша Зойка за его спиной сделала неприличный жест – ага, мол, щщас.
— Не, подойти надо, — сказал Чингиз. — А как вы догадались, что я приезжий?
— Да хоть и по этому твоему «приезжий». «Не местный» у нас говорят. А вообще трудно объяснить – ну, если грубо, на роже у тебя написано, и хоть ты и русский с таким имечком, что-то у тебя в лице такое, ну… это как отличить деревенщину от горожанина – и одеты схоже, и идут, к примеру, в толпе рядом, а взгляд всё равно за колхозника цепляется. То ли волосы у него не теми шампунями мыты, то ли этот пресловутый степной загар. Может, сходишь? — спросил Дима, не меняя интонации, словно продолжал рассуждать. — Руке свободу дашь – отекла, наверное.
Чингиз ощутил, как краснеет. Насчет руки Дима был прав – он ощущал её лишь по давлению через конверт. Он встал, расстегнул куртку донизу и пошел к стойке.
— Запить возьми! – крикнул Дима и откинулся на спинку стула, закуривая. Сопло вытяжки над столиком мигнуло зеленым огоньком и, загудев противной низкой вибрацией, ожило.
— Ну, и чё это за хмырь? — Зойка подбоченилась, и своей позой настолько напомнила жену, что Чингиз поежился: обнаружь благоверная пропажу денег, не поздоровится не только ему, но и окружающим, коль тем взбредет в головы встать на его защиту.
— Жалко мне тебя, — сказал Чингиз, с удовольствием наблюдая, как Зойкина челюсть медленно отваливается в ошарашенном оскале. — Какой он там коньяк заказывал? Давай две. И запить. Ну, вон ту хрень в банках.
Подходя к столику, он увидел, с каким интересом Дима пускает струйки дыма в забранную хромированной сеткой дырку в потолке.
— Это они молодцы, — сказал Чингиз. — Денег не пожалели. А то, бывает…
— Да, вот так и мы когда-нибудь улетучимся, как вредные выхлопы больных лёгких, — сказал Дима, переведя взгляд на Чингиза. — Крутишься, крутишься, травишь себя и окружающих, и дымом этим, и поступками.
— Рано нам ещё об этом думать, — сказал Чингиз, разливая коньяк. Хотя, с тоской пришло на ум, мне-то, может, и в самый раз. Выкурит моя меня, как пить дать.
— Вот и я говорю, надо с собой кого прихватить, — задумчивость во взгляде Димы отозвалась в теле Чингиза изморозью по спине. Он хотел оторвать взгляд от буровящих глаз собутыльника, но был не в силах.
— Не бэзай, я не в том смысле. И даже не в том, что если плохо тебе, то другому должно быть еще гаже. Просто может оттого, что плохо другому, тебе лично станет чуть легче. Ну вот, скажи, тебе не кажется, что иногда хочется сделать гадость просто потому, что иначе не получится выбелить себя перед другими? Хочешь заслужить доверие одного – вкатай в грязь другого. И пусть они друг о друге не знают, тут доказательство того, что если где-то что-то убудет, в другом месте непременно добавится. Не должно быть слишком хорошо одному, равно как и не может постоянно быть плохо другому. То есть, совершая подлость по отношению к человеку, которого, собственно, и не знаем даже, мы делаем счастливым знакомого, например.
— Вы так говорите, будто оправдываетесь, — сказал Чингиз, ловя себя на том, что говорит с теми интонациями робкого увещевания, что появлялись в его голосе всякий раз, когда возникало желание притушить тление нарождающегося конфликта. В том, что жертвой оного станет сам, сомнений не было. Сбежать от этого странного Димы казалось поступком столь же безрассудным, как бегство от незнакомого пса с разгрызенной веревкой привязи. Прикинув, он решил подождать, пока Дима опьянеет. Надо только подливать и делать вид, что со вниманием слушаешь. Чингиз опять ощупал вспухлось конверта. И одернул руку, пока Дима запрокидывал голову с рюмкой.
— Ф-ф-ф, пппфу… — Дима тряхнул головой, плеснул в стакан из банки, сделал глоток. — Ну и дрянь же. Да нет, — продолжал Дима, — не в чем мне оправдываться. Меня вот жизнью било, крутило – должно же и мне подфартить. По идее, рано или поздно такое просто должно случиться, но если поздно – оно мне надо будет? Останется только о вечном думать, а не о преходящем. А последнее мне требуется именно здесь и сейчас. Тут не в моей лени причина или дурной наследственности, но как-то так получилось, что ни в чем я особо не преуспел. Так всё, по средненькому.
— А мне кажется, всё у вас в порядке, — сказал Чингиз, испытывая отвращение к себе за этот подхалимаж. Да что такого, парень в самом деле казался образцом благополучия, не по статусу оказавшимся в этой забегаловке.
— С бабками – да, всё путём, и, знаешь, мне это не стоило никаких нравственных терзаний.
— А при чём нравственность? — Чингиз открыл вторую бутылку. — Каждый зарабатывает, как может. Не киллерством же промышляете. Да, а чем вы занимаетесь? – спросил.
— Разве что в некотором роде. Да так, любимым делом.
— Вот, а говорите, ни в чём не преуспели.
— Да это со школы ещё. Талантами не блистал, драться толком не умел. Зато цинизма было – хоть раздавай. А раздавали мне. Кто – двойками в журнале, кто – кулаками по роже. Вообще прямолинейность и отсутствие желания лизать жопы и есть цинизм, как я его понимаю. Вот ты сидишь со мной, подливаешь конину, слушаешь, боясь вякнуть невпопад – а я на твоём месте встал бы да и сказал: а не пошёл бы ты? А вот не встанешь и не скажешь. И что хуже – ждать, пока я нажрусь и свалить по-тихому или высказать мне всё, как есть, хоть и получить за это по роже? Что циничнее? Может, я тут крякну от этого пойла, зато ты будешь и при целой физиономии, и бабки на кармане, за которые ты уже час цепляешься, будто своровал. А сам, наверное, из дома вынес и сидишь тут, внутренне пенясь от собственной смелости. И ждёшь, может, жена придёт, спасёт. Как уже бывало. А?
— Ну да, вы правы, — кивал Чингиз и пытался унять дрожь в руках — бутылка так и плясала в пальцах. — Может, вам хватит?
— Да нет, ты наливай. Давай так. Я твою проблему решу, ну, просто чтоб доказать, что я прав. Вот ты тут ныл, что дома проблемы. Время сейчас такое, что большинство проблем дома возникает как следствие проблем на работе. Что, на бабки развели?
— Ну, почти.
— Вот, бля, ты опять за своё. Ты жопой не виляй, говори, как есть. Может, моя мизантропия на сегодня отгул взяла Может, решил я тебя облагодетельствовать. Ты, я так понял, при бабках. Тебе их хоть как отдать придётся. Хочешь – за мою услугу, не хочешь – так просто. Или я не похож на человека, которому можно отдать деньги просто так?
Вот оно, подумал Чингиз, ощущая, как слабость разливается по телу, апатичная слабость согласной на насилие жертвы. В горле вмиг пересохло, и рюмка коньяка прокатилась по нему огненным саднящим шаром. Полумрак кафе словно высветился, стал более четким, и в густоте ставшего будто вязким воздуха слова Димы доносились с мучительной долгой, но оттого не менее внятной протяжностью. Жесты посетителей казались странно размазанными на резкой картинке интерьера. Взгляд Чингиза, увязая в сиропе ирреально явственной панорамы, блуждал по лицам. Ни одного знакомого, даже малолеток, чуть не каждый вечер занимавших несколько столиков в темном углу. Зойку в расчет можно не брать – она, как и большинство торгашек, была верна убеждению, что нейтралитет в её профессии важен ничуть не меньше умения считать.
Чингиз разлил остатки и отправил бутылку под стол. Дима вскинул руку и принялся крутить ей в воздухе так, будто америкос-коммандос: ща, мол, вертушка прилетит. И – странное дело – Чингиз, всё ещё сквозь оптическую иллюзию неимоверной чёткости, наблюдал, как на фоне озарённого цветными лампами бара, из-за занятых болтовнёй голов посетителей, этаким тупорылым «Апачем» летит Зойка, целясь в их столик бутылкой коньяка.
— У вас тут всё нормально? — донеслось до него.
— Держи, — Дима сунул в вырез её кофточки купюру. Зойка ушла, не вняв призыву в Чингизовых глазах.
Словно прорвало плотину, сдерживающую полнящееся хранилище обид. Трещина по ней скользнула с новой рюмкой коньяка. Она расширялась, и Чингиз мало-помалу, всё большими порциями стравливал напряжение, изливая на Диму все свои горести, казавшиеся ещё накануне совершенно никчемными, а сейчас представившимися значимыми в том алкогольном свете, что становится видим во вспышке озарения, предшествующей погружению в пьяное море. Такой зеленый луч, лишенный романтизма.
Дима кивал, загибая пальцы как-то странно, и до Чингиза дошло: он сгибал их пофалангово, так, что пальцы будто сворачивались толстыми коленчатыми змейками в гнёздах его кулаков. Эти кулаки, казалось, вспухали на глазах, и, завороженный этим, Чингиз всё болтал и болтал, пару раз с сожалением прервав словоизлияние только затем, чтобы плеснуть в себя еще немного ставшего совершено безвкусным коньяка.
— Я понял, — Дима выставил перед собой кулак, то ли угрожая, то ли забыв разжать пальцы. — иди поссы, и бабки заодно вытащи.
Чингиз, вцепившись в край стола, встал. Всё вокруг неритмично покачивалось и, стараясь попадать непослушными ногами в рваную амплитуду, Чингиз кособоко устремился к туалету. Мысли просто уйти у него не возникло, а идея использовать Диму в своих интересах представлялась заманчивой. Как там он себя называл? Моббер, вроде?
Что-то такое витало, крутилось в голове, и Чингиз, упершись рукой в стену над писсуаром, опорожняя пузырь, пытался сосредоточиться на мысли, а она скользила, увертывалась, и подкашивались ноги, и тошнило, и хотелось уже со всем этим разделаться и пойти спать, и пусть жена хоть башку пробьёт, но это потом, а сейчас надо было… А что надо то? — он дёрнул головой, и невольно вскинувшаяся вместе с этим движением рука дернула вверх «молнию» джинсов. И вместе с болью и мгновенным прояснением в голове перед ним всплыло ухмыляющееся Димино лицо, и Чингиз всадил кулак в голубую плитку стены. Рука просто взорвалась болью, и Чингиз взвизгнул, глядя на слабый кровяной отпечаток на стене. Ничего серьезного: кожу только свёз, ссадина из тех, что объясняются «асфальтовой болезнью».
Он стянул с себя куртку, вывернул наизнанку, пытался достать конверт с деньгами на весу, потом бросил куртку на пол и, встав на колени, отодрав, расширил прореху. С гадливостью ощущая простроченный синтепон, царапающий ссадину на руке словно шершавый язык, нащупал конверт, сжал его в кулаке и рванул, отдирая подкладку ещё больше. Плевать. С зажатым в кулаке конвертом и курткой, которую тащил по полу за ворот, поплелся к Диме, как бандерлог к Каа.
— Не совсем только понял, как вы мою проблему решать будете, — сказал Чингиз и перевёл дух. Фраза далась легко, хоть Чингиз в следующее мгновение уже тщился вспомнить, что сказал.
— Моббинг. Выражаясь проще – травля. Затравим мы ту тёлку. Сама уволится. Расклад благоприятный. — Дима потянулся к сигаретной пачке, поелозил в ней двумя пальцами, сморщился и, смяв в комок, швырнул Чингизу в лицо. — Нравится?
— Нет. — Ноги уже не держали, но Чингиз, вцепившись за край столика, старался стоять прямо, и это было трудно делать с согнутой спиной и руками, то и дело подламывающимися в локтях. Сосредоточенный на балансировании, он не особо расстроился от столь явного оскорбления.
— Это так, для примера. Да много разных приколов.
— Приколов? Это же издевательство, - сказал он второе скорее относительно собственных попыток удержать равновесие.
— Я и говорю, моббинг. Так есть разница, расстаться с деньгами, имея в итоге расцарапанную женой рожу и выставленный за порог чемодан со шмотками или в дело их потребить?
— Оно конечно, в дело лучше, — сказал Чингиз, вкладывая в голос понимание и ощущая удушающие дежа вю: он вот так же соглашался с гопотой, как-то снимавшей с него кроссовки и кожаную куртку. — Так что будем ждать результатов.
— Не бэзай. Пацан сказал – пацан сделал.
— Ну, вот, собственно, и всё, - Чингиз протянул ладошку, и Дима с осторожностью обхватил её своей. Чингиз всё равно с болезненной гримасой с шипением втянул воздух.
— Извините, — Дима пожал плечами. Чингиз положил конверт на стол, и тут же – на всякий случай – спрятал обе руки за спиной. Дима, покачиваясь, сунул конверт в набедренный карман, застегнул клапан. — Завтра и начнем. — Чингиз кивнул.
Они вышли из кафе вместе, и ветер хлестал в иероглифе домов, казалось, с удвоенной силой, и Чингиз с пьяным восхищением смотрел, как Дима в ухарски распахнутой, треплющейся ветром дубленке, покачиваясь под штормовыми порывами, перекрикивая завывания стихии, орёт в трубку; а потом показал затишек, в углу домов, и хоть там пованивало мусоропроводом, и ветер не давал прикурить, так, что пришлось корчиться под Чингизовой курткой, чиркая зажигалкой, и курить последнюю Чингизову «честерфильдину» на двоих, всё равно было здорово и как-то одуряющее легко. И когда подъехала машина с оранжевым плафоном с шашечками на крыше, стало на миг жаль расставаться, и они еще какое-то время наблюдали, как машина медленно кружит в иероглифе, а потом враз закричали, замахали руками, как полярники, ошалевшие при виде незапланированного рейса с Большой земли. Дима уехал, Чингиз ещё какое-то время стоял, махая рукой вслед, другой утирая ледяные слёзы.
Лифт опять лязгал поломанной створкой где-то наверху, и Чингиз стал подниматься по лестнице, похлопывая по полам куртки. Остановился на лестничной клетке между вторым и третьим и, сорвав с себя куртку, накинув её на перила и сквозь зубы матерясь всякий раз, как она пыталась соскользнуть, стал обшаривать карманы, а потом и подкладу, оторвав ткань с одной стороны почти полностью. Движения его становились всё беспорядочнее, и по мере того, как куртка становилась всё более похожей на свалявшийся ком пряжи, лицо его искажалось катастрофически выраженной гримасой смешанного с ужасом изумления. Заелозил ключ в двери на третьем, и Чингиз застыл с вытаращенными глазами, в полной уверенности, что соседей разбудил стук его сердца. Из приоткрывшейся двери шмыгнула вниз по ступенькам кошка, она задела его хвостом, и Чингиз едва не вскрикнул. Дверь захлопнулась. Сунув остатки куртки за трубу мусоропровода, Чингиз поплёлся вверх, с каждым шагом испытывая всё более жестокие в проявлявшемся удушении признаки нехватки кислорода. На пороге квартиры он уже близок был к обмороку, и едва совладал с ключом, непостижимым образом упиравшимся в нечто, казавшееся щелью замка, на ощупь при этом вполне однородное.
Пахло селедкой, перегаром и дешевыми духами падчерицы. «Чинь, ты?» — спросила она, не отрываясь от монитора. Там звякнуло, и она принялась строчить ответ. «Не знаю» — ответил он. В самом деле, не знал.
Жена по понедельникам спала допоздна, но всё равно Чингизу надо было поторапливаться – мало ли, может вчерашний знакомец и впрямь возле офиса объявится. Чингиз сунул во внутренний карман тупую стамеску, чуть согнутую в середине полотна, но всё ж достаточно угрожающе выглядевшую. Чмокнув спящую падчерицу в щеку, а распластавшуюся в пьяном сне жену – в покрытый испариной лоб, Чингиз вышел, осторожно прикрыв дверь.
Конечно, подставой с его стороны могло выглядеть то, что он решил воспользоваться соседской «шестеркой», доверенность на управление каковой у него имелась, но что за сантименты. Не торчать же под окнами офиса, незаметным, как прыщ на лбу.
На первом этаже размещался автосервис, и это было неплохо, поскольку вполне допускало возможность припарковаться у него, не обращая на себя внимания – механики будут думать, что он ждет кого из офиса наверху, а офисные – что машина в очереди на починку.
К девяти стали подтягиваться. Потенциальная Димина жертва выскочила из маршрутки, и Чингизу вдруг это невинное происшествие показалось настолько трогательным, что он едва удержался от слез умиления. Девчонка весело, махая сумочкой, как школьница, взбежала по ступенькам. Еще трое приехали на своих иномарках, и прошли в офис с той неторопливостью, что позволяет оценить другим свою дутую значимость. Подъехал на «Рэйндже» шеф, по своему обыкновению развернувшись с другой стороны проспекта через двойную сплошную. Черные очки на носу держались, казалось, лишь благодаря брезгливой на нём складке. Алёну, падчерицу, привёз Ромка, пацан из соседнего подъезда, хороший пацан, и Алёна будет в хороших руках, такой всё сделает, из тех мужиков, что… Чингиз спохватился, подумав, что размышляет, будто прощаясь уже. Захотелось пить, и он потянулся к заднему карману чехла сиденья, там всегда была полторашка с водой. Вода за ночь застыла сверху, и Чингиз помял бутылку, потом сделал несколько глотков, чувствуя, как льдинки царапают горло и стукаются о зубы – боль отозвалась в голове, засаднила над бровями и он поморщился, ожидая, пока спазм пройдет.
И едва не пропустил его. Дима вышел почему-то из дальних ворот автосервиса. Наверное, загнал машину на мойку, пока я пил, решил Чингиз. Нащупал в кармане стамеску и вышел.
— Оба-на, — ухмыльнулся Дима. Вид он имел слегка помятый, но вполне респектабельный, как бизнесмен, прокутивший ночь в казино, а наутро старательно приведший себя в порядок перед важной встречей – почему-то именно это сравнение пришло Чингизу в голову, хоть он ни разу и не удосужился посмотреть, какими покидают казино бизнесмены. — Ты что, боялся, не приеду? Сказал же, пацан…
— …сказал – пацан сделал. Помню. Деньги верните. И это… Ну, не надо.
Дима полез в карман, Чингиз нащупал стамеску. Дима вытащил пачку, щелчком выбил сигарету, клацнул зажигалкой. Затянулся и прикусил фильтр так, что на лице взбугрились желваки. Расслабившись, сплюнул сигарету. Смял пачку и швырнул в Чингиза – та ударилась о его лоб и отскочила в кашу грязного снега.
— Нравится?
Чингиз бросился вперёд. Никакого багрового тумана и прочей мути – он видел всё четко, и единственное, что было странным – Дима не сопротивлялся. Нет, руки его двигались вверх, но как-то медленно, так, что Чингиз успел несколько раз ткнуть стамеской в тело, и рванув, выдернуть её обратно, и видеть на ней какие-то сгустки, то ли ткани, то ли плоти, и лопающиеся пузыри на ухмыляющихся губах.
Потом он положил Диму на землю, и пока его самого били по голове подбежавшие механики, скрючившись над телом, обшаривал карманы. Вытащив из внутреннего конверт, он на миг отвернулся. На его рот обрушился ботинок, и он еще пытался выплюнуть вместе с зубами и клочьями рассеченных губ «нашёл», когда вдруг мир потемнел.
— Понаехали… — сказала Оксана, старший дизайнер.
— А такой спокойный был, — Люда покачала головой.
— Так он русский, — сомневаясь, заметила Оля. На ее глаза навернулись слезы.
— Да какая разница. Парня-то ни за что завалил, - подытожил шеф. — Люд, новость для тебя: наш-то в себя пришел, расплатился. Так что всё нормально.
— Вы это считаете нормальным? — Люда кивнула в сторону окна.
— Ладно, давайте за работу. И поменьше эмоций, поменьше.
*************************************************