Мы много лет прожили по соседству. М.С. Гусь и Т.С. Боровикова – сёстры. Ветераны из таких людей, общаться с которыми всегда интересно и поучительно. Родина этих женщин – Речица.
Дом Елисеевых стоял на возвышенном месте, за бывшим барским садом, откуда деревня была как на ладони. Красивая, с широкими улицами. Особенно хорошо та смотрелась по весне, в море цветущих садов, будто облитых сметаной.
Недавно отстроенный, дом делился на две части – для родителей и детей. Отец Сергей Иванович работал на местном кирпичном заводе, мать Надежда Трофимовна – в колхозе. Рядом с домом надворные постройки: помещения для скота, амбар, сарай для сена. Как у всех – своё хозяйство, огороды. Вместе с родителями – три дочери, сын Василий был женат и жил с семьёй отдельно, на другом конце деревни.
Марфа Сергеевна хорошо запомнила, как они детьми вовлекались в работу, которой всегда было много. Это была не прихоть родителей, а жизненная необходимость – большое хозяйство требовало посильного участия каждого члена семьи.
«Вокруг нас жили самые простые люди, но все всегда думали прежде всего о детях. Как их вырастить, воспитать, дать образование, выдать замуж. Тогда ведь и дворы воспитывали. Дети были на глазах у взрослых. Попробуй сделать что-нибудь дурное – сразу все об этом знали. За чужими внуками бабушки считали своим долгом присматривать не меньше, чем за своими кровными».
У матери на всех хватало тепла и ласки, у отца – сил и умения трудиться, чтобы в доме всегда был достаток. Елисеев-старший был человеком мастеровым, уважаемым, имел много друзей. Но весной 1928 года отца не стало, когда Анне, старшей из дочерей, едва исполнилось 12 лет, а ей, Марфе, - два годика. Обычная простуда за несколько дней переросла в обширную пневмонию. Причину столь внезапной и скоротечной смерти молодого мужчины так до конца и не выяснили. Старшая Анна ушла работать на кирпичный завод, средняя Татьяна – в колхоз.
Всю жизнь мама Марфы Сергеевны работала. Шагом ходить так и не научилась. Бывало, пока всех дел не переделает, не присядет. Малограмотная, женщина до всего доходила сама. Не было компьютеров и телевизионных тарелок, радиоприёмников, не в каждой семье имелись книги, но люди знали многое, набирались умения и жизненного опыта быстро.
Жизнь налаживалась. У всех была работа, дом, радовали дети. От государства колхозы, которых на территории деревни было организовано три, получали технику, в магазины стали завозить больше товаров.
Время находилось и на отдых, в основном – зимой. И тогда на лошадях ездили в гости к родственникам и хорошим знакомым в Дубровку и на Марьинский завод. Праздновали Новый год, Рождество, Крещение, Пасху…В этих праздниках находили утешение и силу. В деревне была средняя школа, где крестьянские дети могли получить образование.
«Учиться было очень интересно. Мы сами готовили концерты и выступали с ними перед односельчанами. Участвовали в субботниках, помогали колхозу, чтобы школа не знала нужды и открывалась вовремя. Любили школу свою мы без памяти. Присутствие постоянной радости жило в нас, вот что было самое главное. В школу всегда хотелось идти».
А потом начались страшные события. Не знала девушка, что слово «был», «была» скоро появится рядом с ней, а для многих жителей деревни – рядом с их жизнью.
Приблизился 1941 год. Наступил на судьбы людей, на их родную деревню, одним разом перевернув всё, направив жизнь по другому, никем не запланированному пути.
К началу осени фронт приблизился так близко, что в Речице слышали раскаты артиллерийской канонады, а по ночам на горизонте виднелись пожары. Иногда по улице в сторону Будских Выселок проходили группами отступающие красноармейцы. Уставшие, покрытые густым налётом пыли, они редко вступали в разговор. С ними уходили из Речицы мужчины и подростки, кого ещё не успели призвать в армию.
Второй месяц осени прошёл в тревоге, до людей доходили слухи, что немцы уже оккупировали районный центр и соседние населённые пункты. Проводят регистрацию населения, грабят, установили комендантский час. Первых немцев в Речице увидели 10 ноября. Тут же на столбах и заборах появились многочисленные приказы, за неисполнение которых жителям грозил расстрел. Был введён комендантский час, по которому строго запрещалось появляться на улице позже семи часов вечера.
Наши войска уже дважды пытались освободить Речицу от фашистских оккупантов, но вынуждены были снова отойти на ранее закреплённые позиции.
Январь 1942 года. Стояла лютая стужа. Сугробы намело под самые крыши, морозы под сорок градусов, деревня будто вымерла.
Бой, начавшийся рано утром, продолжался весь день и лишь к вечеру утих. На улицах не были ни души, никто не знал, чем закончился этот поединок.
Надежда Трофимовна продолжала топить печь, когда дверь из сеней вдруг распахнулась и на пороге дома появилась перепуганная соседка. «Надежда, в деревне фашисты, замышляют что-то страшное! Уходить надо, уводи девок». На улицу выскочили в том, что успели схватить на скорую руку. А в центре деревни уже слышались крики, автоматные очереди, горели дома. Через несколько минут и их дом жарко пылал.
Затаив дыхание, каждой клеточкой чувствуя, как мороз сковывает тело, Елисеевы и семья соседей переждали ночь в лесу, в заснеженном по пояс овраге. К утру в деревне всё стихло, и полуживые беженцы подались в посёлок Красногорье. Но уже через сутки голод вынудил многих вернуться назад, чтобы в оставленных погребах и на пожарищах попытаться отыскать что-нибудь из вещей и продуктов. А Марфа отправилась в сожжённую деревню, чтобы узнать о судьбе невестки Дарьи и племянника Леонида.
Стоявшие вокруг патрули женщин пропустили, но в самой Речице их схватили и бросили в пустующий сарай. На другой день всех вытолкали на улицу и под угрозой расстрела погнали в сторону дер. Будские Выселки. Фашисты в очередной раз решили пойти в наступление, выбрав для этих целей в качестве щита мирных людей. Дети, женщины, старики...Чтобы пройти по заминированным участкам фронта...
Речицкая трагедия продолжалась. В последний момент из женщин отобрали молодых и крепких девчат, которым разрешили остаться в деревне: в здании средней школы немцы разместили палаты для раненых, за которыми требовался уход.
Марфа смотрела на родную деревню, и её сердце сковывал страх: чёрные кирпичные коробки вместо домов, по улицам бродили одинокие фигуры людей, которые убирали трупы после ночной расправы.
С них тоже не спускали глаз, заставляя носить и кипятить воду, пилить и колоть дрова, топить печи. Надсмотрщиком за женщинами был пожилой немец, который и предложим им уходить, когда раненых куда-то переправили.
Марфа, зная потайные тропинки, короткой дорогой вернулась в Красногорье, от которой жители и узнали, что каратели сделали с деревней и людьми.
«Странноватый это был немец, но, видать, добрый. А может, у самого дома дети и родные остались».
Племянника Леонида отыскать не удалось. Его видели до последних минут. Как выводил из дома под руки больную мать, усаживая на салазки и укутывая больные ноги одеялом. Соседи поспешили на помощь, но проходящий мимо фашист вскинул карабин и выстрелил в больную женщину.
Лишь несколько лет спустя Елисеевы узнают, как выжил мальчишка в ту страшную ночь. Как он несколько часов подряд скрывался в какой-то яме, а потом полз по заснеженному полю, боясь оглянуться назад. Как его пригрели и выхаживали знакомые в селе Дубровка.
Я слушал женщину и замечал, как нелегко ей давались эти воспоминания. Как непросто вновь и вновь обнажать своё сердце, возвращаться к пережитому и увиденному, ко всему тому, что выпало на её долю.
Красногорье фашисты оцепили ранним мартовским утром. На сборы дали несколько минут, и траурная процессия потянулась в сторону Марьинского завода, откуда ушли наши войска. Мела метель, снег слепил глаза, ледяной ветер рвал полы одежды. У деревянного двухэтажного дома узников уже поджидали запряжённые подводы. Крики, слёзы, а их торопили, подгоняли прикладами в спину. Если кто-то не успевал, мог получить удар плёткой наотмаш. Фашист старался бить по лицу, зверел, приходил в восторг, если удар достигал цели, и по лицу жертвы расплывались багровые, кровавые полосы.
Куда их гонят, никто не знал. На станции Палики узников затолкали в вагоны-телятники и повезли дальше. Среди здоровых стало появляться всё больше больных. В Судимире эшелон остановился, и всех загнали в большое деревянное здание, в котором раньше размещались железнодорожные мастерские. Ещё недавно здесь находились лошади, после которых осталась грязь, кучи навоза. Узники лежали прямо на полу, тесно прижимаясь друг к другу. Ржавым топором и кусками железа ломали доски, тут же жгли костёр, чтобы как-то согреться. Прихваченные из дома продукты закончились, и начался голод. Ежедневно кто-то умирал, и тогда труп выносили на улицу и закапывали в снег. Оцепив здание со всех сторон, немцы вовнутрь не заходили, боясь заразиться.
Шло время, а про узников будто забыли. Затем оставшихся в живых снова затолкали в вагоны и отправили дальше.
К марту 1942 года концлагерь под Урицком (Брянская область) уже насчитывал до 10 тысяч узников из числа мирных граждан. Тут же на территории бывшей ремонтной базы № 6 за колючей проволокой находилось до 80 тысяч военнопленных бойцов и командиров Красной Армии. Большинство из них умрёт от голода или будет расстреляно.
Вся территория была огорожена высоким забором из колючей проволоки, по углам стояли охранные вышки с вооружёнными солдатами. Внутри тоже имелось всё, что необходимо для лагеря: бараки, карцер, общая могила. Сначала трупы присыпали землёй, а потом их начали просто сваливать в одну кучу. Повсюду стоял удушающий запах разлагающейся плоти.
Потом узников снова перегнали на железнодорожную станцию и отправили кого куда. Прибалтика, Белоруссия, Польша, Австрия. Елисеевы оказались на территории Западной Германии.
Эту страшную дорогу Марфа Сергеевна помнит плохо – настолько силён был стресс от увиденного, что память выбросила эти подробности. А Надежду Трофимовну заботило лишь одно – чтобы выжили они. Её дочери. В конце-концов их выгрузили. Именно выгрузили, а не высадили. Многие уже не могли передвигаться самостоятельно. Эшелон с узниками прибыл рано утром, трупы были почти в каждом вагоне. Оставшихся в живых продержали весь день под открытым небом. Автоматчики, собаки. Лежали, сидели. Всех разделили на две группы, и тех, кто выглядел покрепче под вечер стали распределять по частным имениям. Елисеевы оказались в местечке Орслебен.
На работу выгнали почти сразу же: огромные поля ждали рабочую силу с востока – «остарбайтеров». На чужой земле предстояло выращивать картошку, свёклу, капусту, кукурузу…Техника отсутствовала, всё выполнялось вручную. Кого тут только не было: сербы, болгары, поляки, украинцы, белорусы. В работу втягивались трудно, а за нормой строго следили. Кто не справлялся, мог получить дополнительную нагрузку, и нередко такие узники лишались и без того скудного пайка. По разным причинам людей избивали. За пропущенные сорняки, за медлительность в работе, за опоздание в общий строй, за неправильную стойку, за неопрятный вид. Особенно лютовали власовцы, которых присылали и ставили следить за порядком. Нередко людей разлучали, если кто-то заболевал или был стар. В таких случаях близких разлучали, и они могли больше никогда не встретиться.
Елисеевы держались вместе. Приученные к сельскому труду – в этом было спасение. Чтобы выжить, приходилось пускать в ход всякие премудрости. Парень-чех, например, изготовил ручную мельницу, в которой перетирали зерно и потом варили из полученной муки жиденький мутный суп. А ещё приходилось приворовывать.
В своё время Надежда Трофимовна привила своим детям покорность библейской заповеди «Не укради». И вот её младшая дочь эту заповедь нарушала, принося тайком с хозяйского поля картошку, брюкву, капусту. Чтобы выжить! Чтобы помочь себе и другим! И моя знакомая честно призналась, что совесть её не мучила. Может, в те годы и родилось в девушке чувство обострённого неприятия несправедливости.
Память сохранила события мая 1945 года, когда к узникам пришло освобождение. Несколько часов они находились словно в оцепенении, а потом по баракам прошли люди в необычной военной форме: это были американцы.
На следующий день пришли наши солдаты. К вечеру к ним прибыла другая группа военных, и узникам объявили, что они временно задерживаются за недостатком транспорта для отправки их на родину. В течение полумесяца каждого взрослого узника приглашали на специальную комиссию, на которой подробно расспрашивали о пребывании в лагере, откуда были привезены, о работе в Германии и многом другом. Побывали на этой комиссии и Елисеевы.
А потом начались другие трудности. Транспорта для узников так и не было выделено, и каждый добирался до родину кто как мог. Пешком, на попутных солдатских машинах, а если повезёт – поездами.
Возвращение было долгим и трудным, но к концу увидели родную деревню. Она по-прежнему лежала в развалинах. Улицы и там, где когда-то стояли дома поросли дикой травой и бурьяном, кустами бузины. Пока позволяла погода, ночевали на территории кирпичного завода, в полуразрушенных печах, затем у знакомых. А потом Елисеевы перебрались на Паликский лесоучасток, где требовались рабочие для заготовки древесины.
Здесь семья получила своё первое «жильё» - блиндаж. Вместо стен – стволы деревьев, земляной пол, вместо крыши – дёрн, вместо окон – амбразуры, наполовину закрытые землёй. Тут же Марфа Сергеевна познакомилась со своим будущим мужем Николаем. В 1946 году поженились. Через год родился сын Евгений, в 1950 и 1952 – две дочери.
Дети! Как трудно они ей достались! Муж умер, когда младшенькой Нине едва исполнилось четыре годика. Семья к тому времени переехала в новую квартиру. Всё доводила до ума сама, училась многому, что не умела раньше. Как жила она все эти годы? Сказать «трудно» - значит, сказать почти ничего.
Всё вокруг вдруг неожиданно замерло, как кадр на киноплёнке, а отмотать её назад не дано никому. Вещи и пустая квартира ждали хозяина. Они привыкли к одиночеству, а она не привыкнет к нему никогда. Держала любовь к детям. Горе – всегда горе, оно режет по живому сердцу. А ему, материнскому, надо было выстоять, пересилить всё. И ветеран это смогла!
Ужасы нацистских застенков испытали на себе 18 миллионов человек, среди которых были сотни земляков с моей малой Родины.
На фото: В память о думиничанах узниках фашистских застенков в годы войны 1941-45 годов. Памятник установлен в мае 2005 года.