Почти все мои друзья уже побывали за границей. Казавшейся для нас в социалистические годы – другой планетой. «В капиталистические страны нельзя выпускать нашего туриста, без первоначальной адаптации где-нибудь в ГДР, Болгарии, Чехословакии». «Есть две путевки – места для мужчин, комсомольцев». Такие фразы тогда были обыденны.
Из-за кордона проникали в основном вещи – какие-нибудь запредельно нежные и душистые мыла и шампуни, итальянские сапоги, немецкие куклы.
Сегодня мои знакомые объехали весь мир, а я стою как тот Штрилиц, что по весне провожал глазами клин журавлей.
Начиная с февраля – пастернаковского месяца, когда «достать чернил и плакать» - с воздухом происходит что-то особенное.
В моих детских стихах:
В февральское окно глядит весна,
Меж снега лужи, и закат так долог,
Как будто солнце нежится в лесах,
Проснулось само небо, сдернут полог
Со всей земли. И к нам приходит даль,
И в комнату мою, как вор в пустой карман,
Забрав тепло, вложил взамен февраль,
Тот ветер, что тревожит океан.
В феврале действительно – будто сдергивают с наших краев полог – солнце все медлит садиться, воздух пахнет влагой, небо становится выше, и те облака, что над нами – может быть летели не так давно над океаном?
Когда-то я хотела быть океанологом, когда жива была еще наука, шла речь о строительстве подводных домов, об освоении глубин. Такая это – сказочная планета, от «Человека – амфибии» до «Мегалодона».
Но об этом после.
Теперь я знаю наверняка, что много уже никогда не увижу. Ни океана с его волнами, от которых – веселый восторг, ни «высокую воду венецианцев», ни Норвегии, о которой Андерсен – «Доврефьельский тролль рассказывал о величественных горах Норвегии, о водопадах, которые в белой пене срываются со скал и то грохочут, как гром, то поют, как орган. Он рассказывал, как выпрыгивают из воды встречь рушащемуся с высоты потоку лососи, чуть только заиграет на золотой арфе водяной, как в светлые зимние ночи звенят бубенцы саней и мальчишки с горящими факелами носятся по льду, такому прозрачному, что видно рыб, которые в страхе бросаются врассыпную у них из-под ног».
Ни Парижа, с его узкими старинными переулками, где когда-то звенели шпаги, ни мыса Доброй Надежды, ни замка Дракулы…
Сядешь в саду, закинешь голову, и единственный, доступный океан – небесный, И слава Богу за все.
Ялта.
Дедушка мой, который с его здоровьем не должен был выжить ни в лагерях, ни после, когда тянул через горы линии ЛЭП и заработал туберкулез – свято верил в силу курортов. Если каждый год ездить и лечить легкие, то проживешь до следующего отпуска.
Поскольку я была очень больным ребенком, то в Ялту взяли и меня.
С дедушкой и бабушкой я была там дважды – один раз трехлетний, в другой, когда мне исполнилось пять.
Что ждало тогда приезжих? Снимать угол «дикарем»…
Дедушка написал письмо директору гостиницы «Ореанда» - о несправедливости: отдохнуть могут только важные персоны, а честные труженики… Письмо возымело неожиданный эффект – пришел ответ, нас приглашали в сентябре приехать в эту старинную, роскошную гостиницу.
Сейчас оба путешествия для меня сливаются, поэтому я буду рассказывать о них вместе.
Ехали мы в ту еще пору, когда для того, чтобы добраться до Крыма, вагоны расцепляли, перегоняли их на паром и так перевозили. Конечно, все это действие дедушка мне подробно объяснял – не жалея инженерных терминов, это мне-то, пятилетней.. Дивно было – что такой огромный поезд – тяжеленный - везут по кусочкам.
А ехали с нами в купе – московские артисты. Двое мужчин средних лет, очень вежливых, приятных в общении – и дедушка с бабушкой с ними всю дорогу беседовали. В Симферополь же поезд приходил глубокой ночью, кажется, часа в два, и я натуральным образом закатила истерику, что меня разбудили. Один из артистов помог вынести меня, вопящую, на перрон.
Троллейбусы в Ялту начинали ходить только ранним утром, и остаток ночи мы провели в жестких креслах вокзала. Бабушка попыталась уложить меня, укрыла своим длинным полосатым шарфом. Но было слишком жестко, и шумно – уснуть мне так и не удалось.
О знаменитой гостинице помню немногое. Я обожгла там палец о настольную лампу – вздулся пузырь. Облегчение приносила только холодная вода, я держала палец под струей, льющей из крана, и выла, когда меня заставляли его вынимать.
Потом, у входа в гостиницу меня укусила пчела, Она сидела на цветке какого-то кустарника и , видно, я по неосторожности схватила этот цветок.
Еще мне рассказывали – этого я уже не помню сама – что я приглянулась каким-то молодым матросам, и они прямо у гостиницы вскочили на парапет и стали рвать для меня виноград.
Жить в центре Ялты было хорошо. Набережная. Вечером мы тут ужинаем. В ярко освещенном киоске покупаем по стакану бульона и пирожки. Дома нет ничего подобного.
Из автомата наливают стакан дымящегося золотистого бульона, посыпают его резаным укропом. Пить из стакана неудобно – ручки нет и горячее стекло обжигает пальцы. Но как же это вкусно! Ведь мы целый день на воздухе.
Позже нас выселили из гостиницы – проводилась конференция, и нужны были места. Уже в темноте мы с бабушкой сидели на чемоданах на той же набережной, а дедушка бегал, искал жилье.
И за время пребывания в Ялте мы жили еще у двух хозяек – у Веры Кондратьевны, идти к которой было далеко, в гору, я уставала так, что иногда старики меня несли. Зато оттуда открывался чудесный вид на город. И у Зины, которая работала в столовой одного из санаториев, и приносила нам обеды. Дедушка с бабушкой говорили, что это очень удачно. Порции большие, вкусно и недорого.
А мне нравилось, что идти к морю от Зины - через детский сад. А там стояла ракета. В нее можно было залезть и в маленьком металлическом корпусе почувствовать себя космонавтом.
В море я ни разу так и не искупалась, но Ялта и без того была полна для меня чудес. Тот же шторм. Мы ходили посмотреть его на набережную, и помню восторг не только мой, но и взрослых отдыхающих, когда волны не только покрывали пляж, но взлетали, и огромным веером - над парапетом набережной. Брызги, хохот, кто-то отбегал, а потом подбегал вновь – смотреть.
Розовые аллеи. Память дает так, что на дугах вились розы, образуя целые галереи. Тут можно было сидеть, вдыхая запах цветов. С той поры я поняла для себя, что юг – это елки и розы. Запах хвои и аромат цветов.
И если дедушка и бабушка просто отдыхали, то мне брали напрокат маленький велосипед. Или же я развлекалась тем, что в аккуратно – шаром – подстриженном кусте туи устраивала дом для своего пупсика Васи.
Позже я Васю потеряла – не могла вспомнить, в какой куст его засунула. И дедушка, который не мог видеть моих слез, тут же придумал историю, что Васе предложили служить на теплоходе, и он стал матросом на «России».
Я еще долго – уже и домой вернувшись – писала ему письма: печатными буквами, на которых «я» часто стояло мордочкой в другую сторону. Дедушка серьезным образом вкладывал их в конверты, и опускал в почтовый ящик. Через какое-то время они возвращались с пометкой «адресат выбыл». Почему-то взрослых это ужасно умиляло. Как будто работники ялтинского почтамта играли вместе с нами в эту игру – «письма пупсику Васе Зобнину».
На набережной Ялты была кондитерская. Что там обычно продавали – не помню, но один раз давали пастилу. Уже на улице выстроилась очередь в несколько десятков метров. Меня заворожило слово «пастила» - сладкое само по себе. Я видела, как из кондитерсой выносили что-то бело-розовое. У нас такого не водилось.
И уж абсолютно чудесными были здесь окна. В каждом – живая картина. В первом непрерывно из наклоненной бутылки в стакан льется вино. Течет живой струей: и не убавляется в бутылке, и не переливается в стакане.
Во втором – два зайчонка пилят торт «Полено». А белочки держат уже отрезанные куски наблюдают за зайчишками – когда же они закончат? И розочки на торте, и непрерывно ходящая пила – все это завораживало.
Третья картина больше всего нравилась дедушке. Украинская хатка, плетень, мостик через речку. В огромной бутылке из под горилки сидит дед, а вокруг него бегает, всплескивая руками, бабка.
-Настоящие Одарка и Петрусь, - смеясь говорил дедушка.
Еще одно подобное чудо – в маленьком кафе, куда старики водили и меня. Там было полутемно, они брали, вероятно, крымское вино, потому что к нему неизменно подавали закуску – на тарелочке несколько шоколадных конфет. Это была моя «законная» доля.
И вот в кафе этом стоял проигрыватель – большой ящик с прозрачным верхом. Когда начинала играть музыка, под стеклянною крышкой кружились фигурки – танцовщика и танцовщицы. Кажется ли мне теперь – но куколки танцевали по-разному: выходила то одна, то другая, то обе вместе. Я думала, что там, куда они удаляются, когда музыка смолкает, за своими кулисами – они договариваются и решают – кто выйдет следующим.
Было в Ялте и волшебное угощение: кислородный коктейль. Его давали и в санатории, где дедушка с бабушкой проходили процедуры, и в павильоне на набережной – в больших с полосками стаканах – розовых и зеленых. Не чудо ли: искрящаяся, пахнущая шиповником пена, которую можно есть ложечкой. Трапеза Афродиты! А особенно хорошо, когда на дне много сиропа.
Позже мы так развлекались с автоматами, продававшими газированную воду. Бросишь в щель три копейки, подставишь стакан, и почти сразу отдергиваешь его, и еще три копейки, и еще… И в стакане одна сладость сиропная – роскошь…
В санатории дедушка с бабушкой плавали в бассейне – огромной, открытом. Одна часть его была отгорожена канатом и безлюдна. Чтобы я не завидовала, старики говорили, что там отдыхают крокодилы – и время от времени питаются плавающими отдыхающими. Так что не всем везет выйти на берег.
А массаж делали и мне, и массажистка все повторяла:
-Не знаю, что делать с вашей Таней – это ж блокадный Ленинград – взяться не за что – кожа да косточки…
А один раз дедушка застал девушку плачущей.
-Не могу больше… Столько людей идет… Не могу поднять рук…
В тот раз мы ушли..
И конечно, мы осматривали в Крыму все, что можно. Нужно знать дедушку! Позже, в Пятигорске мы прозвали его «муха-дед». Полы белого пиджака развеваются – успеть все! Симеиз, Алупка – львы Воронцовского дворца, мисхорская легенда о русалке. Турок, готовящийся похитить девушку с кувшином, и она – уже русалка с младенцем, тоскующими глазами глядящая из моря – на берег. Ласточкино гнездо… Поляна сказок… Царевна в детский рост – в сарафане и кокошнике, выложенном каменьями. Обнимаешь ее и думаешь: «Какая роскошная кукла…». Сказочные названия кораблей – «Тэссели», «Мухолатка»…
На «Адмирале Нахимове» мы не плавали, хотя можно было. Выходили в море на большом белом корабле «Россия». Ничего не помню совсем – меня укачало сразу, и я лежала, завернутая все в тот же бабушкин полосатый шарф.
Тогда же мне рассказали примету – надо бросать в воду монеты, чтобы вернуться.
Помню еще одно сказочное место: кафе в парке, где медленно, по спирали поворачивалась подставка с блюдами, уходя вверх – и нужно было успеть снять выбранное. «Крутящееся кафе» стояло над мостиком, ручья… В этот ручей я и бросила денежки… и Ялта позвала, я вернулась туда уже 15-летней.
Анапа
Поездка в Анапу была гораздо менее удачной. Маме в своем профкоме все же удалось для меня больной, вымолить путевку. Обычно их давали детям начальства – какая-нибудь девочка с искривлением носовой перегородки могла провести в лучшем санатории все лето.
А про меня маме говорили:
-Раз ваш ребенок такой больной – ему все равно ничего не поможет.
И вдруг дали – в Анапу! Нюанс – в феврале. По большому счету, что делать в феврале на море?
Но бабушка была полна оптимизма:
-Это у нас холодно и сугробы. А там в это время уже зеленые листочки.
Интернета с веб-камерами в ту пору не было, поэтому то, что в Анапе такие же холода и сугробы еще повыше нашего, мы увидели только на перроне, выйдя из поезда.
Санаторий я помню совсем немного. Вначале нас поселили в торцевую комнату, на северной стороне. Окно – с выходом на балкон – от пола до потолка. В него дует. Единственное, ято я тут успела –это пострадать, что у меня опять нет друзей. В санатории я очень рассчитывала с кем-нибудь подружиться.
И как-то ко мне зашла девочка. Ровесница, примерно. В кофточке с очень большими пуговицами. Она стояла в дверях и что-то рассказывала, а я просто расплывалась в такой блаженной улыбке, что у меня есть подружка.
-Видишь, - сказала бабушка, - если ты к людям – хорошо, и они к тебе хорошо будут.
А потом я заболела своей привычной пневмонией. Дедушка пошел ругаться, чтобы нас перевели в другую палату. Врачи пришли, посмотрели, ужаснулись – и комнате, и моим хрипам – и нас перевели.
Другая палата была солнечная, и ужасно жаркая. Окно здесь практически не открывалось, и бабушка страдала от нехватки воздуха и все время прикладывала к лицу намоченное водой полотенце.
Из этой палаты я почти не выходила до конца смены. Дедушка же, верный своей привычке, каждый день отправлялся в город, и однажды принес мне сразу трех кукол. Это была троица, изображавшая фольклорный номер. Два чубатых хлопца, беленький и черненький – в фуражках, вышитых рубах, в сапогах, и их подружка – в сарафане, с длинной льняной косой. Я назвала их – Коля, Андрей и Люба и несколько лет берегла…
Никаких лечебных процедур мне делать было невозможно – только уколы. Приходила медсестра со шприцом, я орала и выла, пока тот же дедушка меня не научил.
-Если ты сжимаешься, тебе только больнее. Понимаешь, мышцы… Ты расслабься и будет легче.
И правда, стало полегче.
Когда я начала выходить – мы несколько раз доходили до набережной. Остались фотографии. Я в шубке и шабке стою, схватившись за уши фанерного зайца из «Ну, погоди!». И мы – у моря – у берега оно сковано льдом, а подальше рискуют купаться только птицы, и то кажется, что они ужасно мерзнут, бедняги…
В загородке, в парке санатория, жили павлины. И дедушка все мечтал, что самец распустит и покажет мне свой великолепный хвост. Но у павлина таких мыслей не возникало, да и хвост на мой взгляд был просто длинный и лысый, и он таскал его за собой, как грязный веник.
Единственный раз за все время отдыха, в последний вечер я ела в столовой – до этого еду мне, больной, приносили в палату. Это был ужин, за окнами темно. Подавали тушеного кролика с чесночным соусом. Больше кролика я не ела никогда в жизни.
А потом нас посадили в автобусы и повезли на вокзал. Женщины, ехавшие с нами, пели
Подари мне платок, голубой лоскуток,
И чтоб был по краям – золотой завитооок….
И я все представляла – как это красиво: что может быть прекраснее – золото и лазурь…Небо и солнце. .. Правильно та тетенька решила:
-Не в сундук положу,
На груди завяжу
И что ты подарил
Никому не скажу…
А то вдруг передумаешь, и отберешь такую красоту «взад».
Нисколько зимняя Анапа моему здоровью не помогла.
Корсунь
Когда я закончила первый класс, меня повезли в Корсунь. Заветное место для мамы и бабушки, «душа души». В то лето у нас отдыхала Лина – внучка дедушкиной сестры – тети Кати. Девочка на год старше меня, крепкая, по-московски в себе уверенная – с длинными черными косами и круглыми как у совы зелеными глазами.
Она прожила у нас весь июнь, научила меня рисовать лошадей, и интересоваться двумя старыми лошадками, возившими на телегах продукты в детские сады. У себя в Москве Лина со временем мечтала пойти на ипподром и выучиться ездить верхом.
Потом мы отвезли ее в Москву, а сами тем же вечером должны были сесть в киевский поезд.
У тети Кати запомнились две вещи. Зимний сад – это было удивительно, когда в комнате часть пола отгорожена, и там земля, и растут цветы. И обед, которым она нас кормила. Когда мы от всей души наелись салатов и дургих закусок – так что и для чайной ложки больше б места в животах не хватило, тетя Катя заявила, что это так сказать, прелюдия, и вот сейчас-то и будет настоящий обед. На столе появились огромные тарелки, до краев полные дымящегося куриного супа с лапшой.
…На вокзал мы поехали заранее. Мама всегда так делала и мне, к несчастью, привила то же правило. Приехать надо не меньше, чем за три-четыре часа до отхода поезда. Мало ли что!
Но на московском вокзале мы протомились очень долго. Приехали среди дня, а в поезд сели около полуночи. Сперва я еще чем-то интересовалась: мне купили в киоске черную в полосочки тетрадь и я начала писать письмо оставшемуся дома дедушке. Все детство - из любых путешествий я всегда писала домой подробнейшие письма-рассказы. А потом стало тошно. Время близится к вечеру, все, что можно уже затекло от жестких вокзальных кресел, и конца-краю этому ожиданью не видно.
Когда ночью мы вышли на перрон, и наконец объявили посадку – я уже ничего не хотела. Только спать. В первый раз у меня была отдельная полка, я повалилась на нее, обхватила подушку руками и больше ничего не помню.
…У тети Иры, как всегда был «ремонт». И мы поселились в гостинице. Двухэтажное здание точь-в-точь напоминало нашу жигулевскую гостиницу, построено было по одному проекту. В первую ночь мы расположились в огромном пятиместном номере с аркой. Но уже через день, в целях экономии перешли в двухместку. Я спала с мамой, напротив – бабушка, а Ольге на ночь ставили раскладушку.
Каждое утро начиналось с того, что мы шли на рынок. Мама и бабушка завороженно перебирали крупную черешню –желтую, красную, черную, покупали мисочками деревенский творог. Я мечтала о живом цыпленке, или утенке. Или, еще лучше – жеребенке. Мне обещали.
Живности у тети Иры было много. Куры неслись в сарае, мы с Ольгой лазили туда за яйцами. Еще куры вили гнезда. На крошечном теткином участке - город наступал, землю у нее отбирали, а она постоять за себя не могла никогда – остались несколько кролиных клеток, сараюшка, за пара «американских кленов». На них-то и неслись куры, кое-как смастерив подобие гнезд.
Кролики же были большие и маленькие. Последние родились незадолго до нашего приезда. И мы с Ольгой уносили крольчат на скамейку, разглядывали их, дивясь – никогда таких крохотных не видели! Снисходя со своих шестнадцати лет, Ольга играла со мной – восьмилетней. У нее был серый крольчонок со звездочкой на лбу, которого она назвала Ольгусик, а у меня – рыжевато-коричневая девочка, Королева.
Но главной радостью были ежедневные походы на речку. Чтобы попасть на пляж, надо было перейти мост, ведущий в старинный замок Лопухиных. Для меня – с тех лет и позже слово «замок» всегда было связано со средневековьем и со всеми положенными атрибутами – ров, подъемный мост, неприступные стены, громада камня, не замок – крепость, которую не очень-то и возьмешь.
Здесь вместо рва в водой – хлопотливая Рось, а сам замок – кажется легкий, невесомый – острые башенки, множество окон. Напрасно, на мой взгляд поставили перед ним танки, сделав здесь музей Корсунь-Шевченковской битвы. Для танков можно было бы найти другое место, а этой музей посвятить старине.
Помню, еще поразила меня могила любимой собачки княгини. Особенно, когда мне рассказали, что самая последняя представительница рода Лопухиных-Демидовых – Вера была расстреляна большевиками и неизвестно где ее закопали. Выходит, с девушкой обошлись хуже, чем с собакой.
Сразу за замком мы спускались к реке. Здесь уже не было отвесных берегов. Нагретый солнцем чистый гранит – большие валуны, и «шумки» - крохотные водопады. Вода чистая-чистая. И к полному счастью ребенка – крошечные лягушата, ракушки, улитки, которые мама называла «равлики-павлики».
Полагалось положить улитку на ладонь и ждать, приговаривая:
-Равлик-павлик, высунь рожки, дам тебе картошки.
И через некоторое время улитке казалось, что опасность миновала, и она осторожно высовывала голову, а потом начинала скользить по руке.
Купаться мне так и не разрешили – хотя вода в маленьких заливчиках была на диво теплая. Я робко заходила по пояс и тут же выбегала на берег – сушиться. А Ольга подолгу сидела в шумках, и это напоминало нынешнюю ванну с гидромассажем.
Мама с бабушкой в Корсуне воспряли, помолодели. И даже я ни разу не болела.
Помню еще несколько моментов.
Мы идем к тетке на Гончарыху. Недавно она купила там дом. Идти надо через гороховое поле. Дома горох выращивает дедушка. Его немного и, в пору созревания, мне выдают каждый день по несколько стручков. Тут –и это поражает меня –целое поле. У меня уже полный подол. И все съесть невозможно.
Напротив теткиного дома – столовая. Иногда мы едим там, потому что у тети Иры современных удобств нет, готовить трудно. А в гостинице это тем более нельзя.
В столовой нам подают суп – зеленый –в котором плавают какие-то темные ленты, похожие на змей. Подозреваю, что это была морская капуста.
Зато тут же, в Корсуне продаются никогда мною не виданные конфеты – шоколадные, раза в три больше привычных, с красавицей-украинкой на обертке. Называются «Наталка-полтавка».
Тетя Ира покупает Ольге зимние сапоги. Это очень кстати – у мамы маленькая зарплата инженера. В то время об инженерах ходили анекдоты, как о людях самой нищей профессии.
Ольге все долго объясняют, как надо эти сапоги беречь – смазывать, натирать…
Мне в утешение покупают белые туфельки с бантиками. И я долго допытываюсь – а какой же за ними нужен уход.
Корсунский дом наш – вернее полдома – крохотные. Маленькая комнатка, окна которой ведут на улицу – здесь раньше жила Полина Георгиевна. Ход еще в более крошечную кухню, оттуда – в проходную комнату, и дальше – в тетину.
Последние две комнаты – темные, мрачные, окнами – в заросший садик. Кажется ли мне, или действительно так было, что прямо из ветхого, и грязного пола прорастали какие-то растение. Не те же вездесущие американские клены?
После мама время от времени ездила тетку навещать, каждый раз пыталась – сколько сил было – навести у нее порядок. И ее рассказы, где и что она находила в залежах – вызывали у нас какой-то неудержимый, нервный смех.
Тетка, учившаяся в институте благородных девиц – не могла обеспечить себе даже самых простых бытовых удобств. До конца дней у нее не было ни газа, ни теплого туалета. Всех своих животных она зимою брала в дом. Петух сидел на спинке ее кровати.
-Тетя, он же какает тебе на голову!
-Ни, - невозмутимо отвечала тетя, - Вин – рядом.
В доме жили и кролики. И крысы. Мама, бывавшая там много раз, говорила с содроганием, что она, наверное, каким-то образом скрещивались, потому что по полу бегали мутанты: длинноухие с длинными голыми хвостами.
Она пыталась уговорить тетку оставить хату, и переехать к нам в Россию.
-Ни, - говорила тетка.
И давала понять, что согласится на переезд только когда станет совсем беспомощной и не сможет пальцем шевельнуть.
Это время пришло. Тетку нашли соседи – буквально примерзшую к полу в нетопленой хате. Отправили в больницу – и месяц она пролежала в неврологии. Мама, которая только что вышла на пенсию, и которой судьба не дала хоть немного воспользоваться заслуженным отдыхом – прилетела за теткой ухаживать. Провожали мы маму – бодрой, нестарой еще женщиной. Через месяц она вернулась вместе с тетей Ирой – измученная, разом накинувшая себе десяток лет.
Поскольку парализованного человека мама одна привезти не могла – в Корсунь был вызван Ольгин муж Сергей. Пока шли сборы, они проговорилась ему, что дома, у тетки в сундуке лежат бесценные фотографии – прабабушки, прадедушки, юных гимназисток в белых фартуках – одна из них вышла по семейным преданиям – замуж за сиамского принца. Там, же, в сундуке могли быть и старинные иконы.
Сергей решил произвести раскопки. Снял с крышки сундука все, что было там навалено – а это могло быть что угодно… Достаточно сказать. Что тетя Ира в своей постели хранила самые ценные вещи. Под подушкой у нее лежал утюг, гуманитарные посылки из Германии и многое другое. Еще один запас ценностей хранился в той же кровати – в ногах, под матрацем. И постель теткина приобретала форму седловины.
Так вот, Сергей снял все с крышки сундука, открыл его - и на него волной хлынули эти самые мутанты. Все, что хранилось в сундуке – они начисто сожрали.
Сергей рассказывал, что это была едва ли не самая страшная минута в его жизни – лавина невообразимых существ.
А про иконы, оклемавшаяся тетка рассказала, что их украли. Пришли ночью, снимали со стен – на ее глазах. Думали – старуха спит. А старуха лежала тихо-тихо. боялась шевельнуться. Думала, заметят что она все видит – убьют.
…Для мамы и бабушки в Корсуне родным был каждый дом, каждый переулок. Здесь прошло их детство. Много рассказывали они нам с Ольгой и о «Комитете 103-х», подполье, действовавшем здесь в годы войны. Один из подпольщиков – Игорь Змиевский с родителями, жил во второй половине нашего дома.
И когда мы гуляли по улицам и паркам Корсуня мама с бабушкой вспоминали наперебой – где жили их друзья и подруги, куда они бегали купаться, что размещалось в том или ином здании.
Удивительно, но судьба перенесла их в город, подобный Корсуню, только в России… Жигулевск подобен по численности населения, схож архитектурой, здесь тоже вокруг – горы. Можно пожалеть лишь о шумках и чистой воде Роси в гранитных берегах, о замке Лопухиных-Демидовых, о светляках, которыми полны по ночам Корсунские парки, да о черешне с шелковицей.
Теперь перед нами долг – не забывать могилу прабабушки Полины Георгиевны, и хоть раз в несколько лет, но выбираться и ухаживать за ней, пока жив хоть один представитель нашего рода.
Пятигорск
Далее идет Пятигорск. Тем, что этот город сыграл такую роль в моей судьбе, я обязана Раисе Алексеевне Романовой, главному детскому врачу города. Попытки вернуть мне здоровье долго казались безнадежными, пока я не попала пред ее светлые очи.
Прямо тут, в кабинете, она показала мне дыхательную гимнастику, после которой меня тут же стошнило мокротой.
-Дома продолжайте, пусть легкие очищаются, - сказала Романова.
И добавила:
-.У меня был еще один такой же больной мальчик. Я их с мамой послала в Пятигорск. И вы знаете, я их сейчас у себя давно не видела.
Дома договорились так. В Пятигорск мы едем все вместе – дедушка, мама и я. Потом мама берет еще месяц без содержания, и мы едем к морю.
Помню сборы. Мне было десять лет, и серьезно собираться мне не доверяли. Тогда я из спичечного коробка сделала чемодан и нашила своему пупсику юбочек и безрукавок.
Дорога была эпопеей. В Самару (Куйбышев) мы ехали обычно не на автобусе, а на «ракете» - еще одно удовольствие поездки.
Добираешься до пляжа на «10-й опоре»: бесконечно длинные ступеньки вниз – и наконец, берег, вода… Идешь по мостику на дебаркадер, и по обеим сторонам мостика нарастает таинственная глубина, в которой тенью скользят рыбы.
В небольшой комнате, где находится касса - окно закрыто. Один из нас, вместе с другими собравшимися здесь людьми занимает очередь и остается ждать, остальным можно пока прогуляться по берегу. Только когда вдали покажется летящая на подводных крыльях к нам ракета – окошко откроют и начнут продавать билеты.
Твердый картонный квадратик стоит два рубля. Билетов может хватить не всем, и тогда они останутся ждать следующей ракеты. Поэтому мы всегда приезжаем заранее.
Ракета пришвартовывается. Открываются узкие ворота, разделяющие дебаркадер, пропуская прибывших. Затем начинают пускать нас, матросы подают руку, помогая перейти на судно.
В салоне просторно, мягкие кресла в ряд… На палубу меня не выпустят, потому что там ветер, а я такая больная… Но уже летят сверкающие брызги, судно разворачивается, и прямо ногами ощущаешь сопротивление расступающейся воды… И мы летим в Куйбышев.
Зольное, Солнечная Поляна, Богатырь, Ширяево… и ракета уходит к другому берегу Волги, вдоль которого начинает тянуться огромный город.
Потом будут два вокзала – речной, и отсюда мы троллейбусом поедем на железнодорожный – тот которого сейчас нет, его заменила новомодная стеклянная башня.
Серое тяжелое здание вокзала… Небольшие залы с жесткими деревянными сидениями…
Обычно мы приезжаем за три-четыре часа и надо сидеть, ожидая… Когда мимо проходят поезда, кажется что вокзал чуть вибрирует. Мне разрешают пройти его из конца в конец. В самом торце – буфет. Вареные яйца, котлеты, очередь… До сих пор помню, как завидовала тем, кто брал жареную курицу. Это так вкусно! И дома у нас никогда не подавали такими большими порциями. Но в буфете курица стоила дорого – больше рубля, и я так и не отважилась ее попросить.
Поездов было два. «Куйбышев-Кисловодск» и «Новокузнецк-Кисловодск». За годы детства и юности я пять раз была в Пятигорске и мы ездили то на одном, то на другом.
Оба поезда были душные, жаркие. Через год мы поедем в Пятигорск вдвоем с дедушкой и ему всю дорогу будет плохо с сердцем. Окно не открывать – заделано намертво. Пыльное толстое окно в деревянной раме. Воды не достать, остановки редко, да еще на каждой к киоску, где продают бутылки с лимонадом, выстраивается очередь. Боишься не достоять – поезд тронется. Да еще по внутреннему, поездному радио все время передают Аллу Пугачеву, которую дедушка терпеть не может и называет «Женщина, которая орет».
Сейчас я уже не могу спать в поездах так, как тогда. Заберешься на верхнюю полку, пристроишь на сетчатой полочке для шляп пупсика вместе с его чемоданом, подоткнешь под голову подушку – и будто дорога качает тебя в колыбели, спишь и спишь…
Достопримечательности пути – длиннейший мост через Волгу под Сызранью, у Волгограда – статуя Родины-Матери, которую поезд долго объезжет. Мне все хотелось посмотреть – красивое ли у нее лицо? Потом, на фотографии уже, рассмотрела – вовсе даже некрасивое, с широко открытым в крике ртом.
Волгоград – это второй день пути. На третий – пейзаж за окном резко меняется. Кончаются поля и степи, поезд идет через леса, уже иные, не такие как наши – южные. И начинают подниматься горы – тоже иные. Наши, жигулевские, плавно переходят одна в другую. Здесь здоровенная гора может стоять особняком.
И наконец – пятиглавый, прекрасный на фоне неба Бештау, и Машук – зеленый, без острых вершин, напоминающий конфету трюфель.
Ехали мы всегда дикарем, «в белый свет, как в копеечку», и теперь нам предстояло искать жилье. Прямо на привокзальной площади нас подхватила пожилая женщина и стала сулить райские условия –и ближний пригород – почти центр, всего несколько остановок на трамвае, и речка рядом…
Дедушка для порядка решил зайти еще в квартирное бюро, но там явно нами не хотели озаботиться и кивнули на эту женщину – вот же вам, вариант.
Речка оказалась Подкумком – узкий, грязный, он не произвел на нас впечатления. Действительно, дом хозяйки был на берегу, двухэтажный. Нам отвели проходную комнату, и позже маму с дедушкой неприятно поразило, что за услуги надо платить отдельно. Услуги – это тазик для стирки, утюг, кастрюлька, чтобы что-то приготовить
Я же в тот день пришла в ужас от лечения, которое мне предстояло проходить все три недели.
Минеральную воду можно было получить в бювете. В центре города – настоящий дворец, где из разных кранов течет разная на вкус вода. Холодная, теплая и почти горячая, газированная и негазированная, пресная и солоноватая…
Я дивилась своим – нет бы выбрать самую вкусную. Источник № 17 например. Холодная, газированная вода, вполне похожая на ту, что продают в бутылках.
Но мне-то велели лечиться вторым источником. Он и стоял наособицу – как изощренное орудие пытки. В отдельном зале – будто каменный свиток: желобок, краники…И запах…Омерзительный запах сероводорода. Вода горячая, солоноватая, вонючая – наицелебнейшая.
Помню, как я тогда рыдала - зажатая в угол дедушкой и мамой:
-Пей!
-Не могу! В эту воду как будто кто-то напукал!
-Не для того мы ехали за тысячи километров.
Плачу, стараюсь не дышать и глотаю…
Дня через четыре – в каждый из них мы пьем целебную воду - происходит чудо. Как уже говорила, я была такая худая, что массажисты вздыхали: «Тут не за что взяться…Блокадный Ленинград…Кожа да кости»
Антибиотики отбили аппетит начисто, а стоило мне съесть что-нибудь посущественнее манной каши или куриного супа, как меня начинало тошнить. Я притихала и старалась поменьше шевелиться, чтобы не вырвало.
А тут неожиданно захотелось есть. Более того – еда оказалась вкусной, и процесс питания не нес за собой никаких последствий. Мои родные – не веря сперва – покупали мне то пирожное, то граммов двести шоколадных конфет – из-за больной печени я уже забыла их вкус, и все это я сметала, как обычный ребенок.
Мы полюбили обедать в кафе-экспресс. Сегодня нужно пояснять, что это. Были там и обычные столики, и один длинный – этот самый экспресс. Садишься за него – и официантка в считанные минуты должна накрыть его, согласно стандартному меню. Салат, первое, второе, сладкое…Стоил обед ровно рубль.
Желтенький бумажный рубль. Сколько денег ни было с тех пор – до сих пор, закрыв глаза, можешь сказать, что сколько стоило в твоем детстве.
Томатный сок – по десять копеек за стакан. Существовало мнение – что если бутылку из-под шампанского наполнить этими «десюнчиками», то хватит аккурат на золотые сережки.
Мама один раз так и сделала – поставила бутылку, копила, но разбила ее совсем не для ювелирных трат - в семье была заминка с деньгами. Почему-то в магазины ходил тогда фюрер. Продавщицы ругались на него, когда он доставал из кармана кулак, полный мелочи, а он, придя домой, ругался на маму, все это придумавшую
Пятигорск подарил нам все красоты курортного города – где культивировалась именно красота: любование.
Говорю об этом потому, что родной мой Жигулевск сейчас тоже хотят превращать в центр туризма - будто впервые вспомнив о красоте Жигулевских гор и Волги, об истории края.
Тогда же, в детстве моем – ценилось другое – предприятия, заводы, количество продукции, которое они выработали, кварталы новых домов. Мы должны были упиваться железобетоном и трубами. Старины, истории – было так мало, что жажда по ней – корни! – была так остра, как у растения по воде в период долгой засухи.
Пятигорск же был живою историей. Почти немедленно в книжном киоске при грязелечебнице дедушка купил Лермонтова «Герой нашего времени. Стихотворения» - белую книжицу в твердом переплете, и прочитал нам с мамой ее вслух.
Он был неутомим в поездках – стремясь показать нам как можно больше.
В Ессентуки мы не попали (теперь мне это хотелось бы – побывать на могиле Керсновской), но «своим ходом», добираясь на электричке, побывали в Кисловодске и Ессентуках.
В Кисловодске помню парк, где меня поразили доверчивые белки. Стоило подставить к стволу дерева ладонь и поцокать языком, как белки тут же спускались, опирались на ладонь передними лапками, и обнюхивали ее, ожидая угоститься семечками или орешками. Прямо из земли, из гладкого гранита, здесь струились многочисленные родники, стекая в реку – это была какая-то долина родников. Хрустальные струи.
Мы поднимались асфальтированной дорожкой – поднаторевший на курортах дедушка говорил «терренкур». Звучали слова «Красные камни», «Храм воздуха» - но ничего, кроме величественной панорамы гор и острого желания поесть я не запомнила, и что такое этот «Храм» не поняла.
В Железноводске был еще один парк, где вода каскадом сбегала по ступеням, будто по лестнице. И высилась надо всем – гора Железная. Дедушка еще звал нас прибиться к экскурсии и посмотреть дворец эмира Бухарского, но мы с мамой дружно взвыли – ноги болели так, что хотелось только сесть и никуда уже не идти.
Это был 1980 год: мне 12 лет, а дедушке – 73. Легкий, совершенно неутомимый, в белом своем пиджачке – он звал нас еще туда и туда, а мы звали его «муха-дед».
Конечно, мы побывали у всех пятигорских достопримечательностей. К месту дуэли Лермонтова добираться было нелегко – жара, негде укрыться, далеко… Тяжелые цепи, огораживающие самое место, мрачные птицы, сидящие по краям, обелиск.
Поблизости цыганки продавали плоские длинные конфеты в ярких обертках, выдавая их за редкую в те годы жвачку.
Но еще большее впечатление произвели последующие поездки – когда мне было 12 – с мамой и сестрой Олей, и в 17-летие мое. Когда я, закончив школу, сказала раздумчиво: «Мам, я, наверное, буду поступать на истфак» - и рванула в Пятигорск отдыхать после экзаменов выпускных - перед экзаменами вступительными.
Были долгие экскурсии.
Приэльбрусье. В дороге резко холодает, так что выйдя на остановке из автобуса – в еще несколько часов назад жаркий июльский день, вдруг начинаешь кутаться в кофту. Это реки или горы?
Горы здесь уже высоки, но летит стремительная, кипящая река Баксан. Ледяная – и туман над ней от мелких брызг. Здесь каждый камень настолько живописен, что будь я художником…
В другом месте – тонкий мостик над рекою воды минеральной. Бьет из горы нарзан с такою силой, что бутылку подставишь не сразу – ее вышибает из рук.
От самих гор – и подножья Эльбруса – впечатление страха. Настолько они безжизненные, серые, голые – и огромные. Темно-серый, свинцовый цвет. И как жилами перевиты горы – белыми лентами – о которых издали не угадаешь – снег? Лед? Река?
Не место здесь человеку – среди этих островерхих великанов, с характером затаенным и грозным. Когда сойдет лавина? Оползень? Когда тряхнет землетрясением?
Много лет спустя я напишу рассказ, фантастический, где пейзаж суровой, враждебной планеты, будет списан с этих мест.
Мы поднимаемся по канатной дороге на склон одной из гор. Здесь растут мелкие сиреневые цветы, которых я бездумно успеваю нарвать букетик, когда слышу экскурсовода Валеру:
-Это очень ценные растения, реликтовые! У кого есть лишних десять рублей – может сорвать цветочек. У кого есть лишних сто – может сорвать десять.
Еще – Замок коварства и любви близ Кисловодска. Там продают такие вкусные шашлыки, что я до вечера нюхала руки, не решаясь их вымыть. И мандариновый сок.
На Кавказе чувствуешь себя так хорошо, что думаешь – можно жить вечно.
Приезжали мы сюда с мамой и зимой: по Пятигорску в поисках жилья бродили уже ночью. Я была после приступа вегето-сосудистой дистонии, шла по стеночке. Через несколько дней стала оживать. Мама воспряла тут от тяжелого гипертонического криза, долгие годы потом вспоминала поездку в Чегемское ущелье. Тут снимали фильм «Земля Санникова».
Тут пекли удивительные лепешки – тонкие с прослойкой душистого мяса. И бродившие по селу ослы – как у нас бродят собаки и кошки – тянулись замшевыми носами к мангалу, а продавцы, матерясь по-кавказски, гоняли их лопатами.
Когда мы вошли в само ущелье – и оно почти сомкнулось над нами (тут два водопада – тонкая струя - «Мужские слезы» и настоящий ливень - «Женские слезы»)… Сейчас, когда на Кавказе войны – было бы страшно. Столько уступов, пещер, скал… Не угадаешь – откуда беда, засада. А тогда мы были заворожены словами экскурсовода – «Кавказ создал Демон во время любви к Тамаре» и «Природа Кавказа хороша до бешенства и безумия».
Терский конезавод. Отдельная тема. Мы были там дважды. Кобылы с жеребятами гуляли на пастбищах, нам показывали арабских жеребцов. Многие из них стоят больше миллиона долларов.
Их разрешали кормить яблоками, и мы протягивали на ладонях спелые плоды эти благородным животным, совершеннейшим созданиям природы.
Но была там…Фамилию сейчас не вспомнить… Тамара…жена главного зоотехника. Она выступала перед нами на маленьком манеже. То есть – рассказывала, и более блестящей речи я не слышала.
Отдельные фразы.
Арабских коней брали на войну, потому что арабский жеребец не оставит всадника на поле боя – зубами, но вытащит его…
Прежде, когда рождался черный жеребенок – это считалось дурной приметой. Его надо было убить до восхода солнца – так, чтобы не узнали соседи, что такое горе в семье. Семья, где родилась черная лошадь, считалась проклятой. Поэтому с тех пор черные жеребята редки – и если появляется на свет такой – мы и среди ночи сбегаемся всем заводом: смотреть, радоваться.
Иппотерапия…Если женщина садится на жеребца стоимостью в миллион долларов – разве она помнит о камнях в почках? Она чувствует себя английской королевой!
Одного жеребца мы отдавали в Америку на пару лет. Как производителя. Когда его заводили в самолет – он плакал.
Приезжали иностранцы. Мы рассказывали им, чем кормим племенных жеребцов: ведро молока, туда коньяк, яйца. Одна дама говорит: «Теперь я знаю, чем кормить своего мужа».
Одновременно жеребцов в манеж мы не выпускаем. Они будут драться, пока не убьют друг друга. Когда снимали «Всадника без головы» - нужна была драка. Брали жеребца и мерина. Их разливали из брандспойтов.
У меня есть фотография: я на Машуке, белом жеребце – немыслимой красоты и стоимости.
Море
«Мое» море – это крымское Рыбачье, бог знает, что стало с ним сейчас! Говорят, понастроили на берегу домики для сдачи туристам, без удобств, так что все течет в воду… А тогда, в середине восьмидесятых, когда мы приехали в первый раз, это было… ну просто не бывает на земле так хорошо и все.
«Потому что нельзя быть на свете красивой такой» - Анька говорит, что это настоящая песня маньяка. Вчитайтесь в слова.
Жилье, которое отец снял для нас – было одно из худших. Во-первых, далеко от моря. Во-вторых, уйма народу. Из-за того, что людей на пятачке жило более полусотни – был введен строжайший режим. Говорить только шепотом. Передвигаться беззвучно. В летнем душе мыться бесшумно. Чтобы ночью добраться до уборной – фонарик не включать!
Плакат с правилами висел у входа. Под № 13 всем желали «счастливого отдыха.»
Комнаты напоминали гаражи – в пристройках, тесные, без окон…
Но это все было настолько второстепенно…
Такого сумасшедше красивого моря я больше никогда не видела.
Люди загорали непосредственно напротив поселка. Стоило отойти метров двести – и галечный пляж был уже абсолютно пустынен. Над головой – сухие, почти без растительности крымские горы, а море – прозрачное как Байкал, полное водорослей и рыб, как аквариум. Водоросли были темно-зеленые, светло-зеленые, красные, вода отчетливо голубая, глубина – большая, и с аквалангом полное чувство парения на высоте…
Потом подплывает отец – показывает наверх, всплываем, и он ехидненько так спрашивает:
-Сколько времени?
Оказывается, забыла и пошла в воду в часах, которые, естественно, тут же сдохли.
Зелени в Рыбачьем мало, когда возвращаешься к нам, кажется, что здесь любой сад – это просто зеленые водопады, обвалы, ручьи и потоки зелени…
Зато в Рыбачьем три открытых кинотеатра. И это тоже очень сильное ощущение. Сидишь под меркнущим светом, под загорающимися звездами, скачет какой-нибудь ковбойский всадник, а за экраном – горная гряда, и так и ждешь, что всадник сейчас окажется на ней…
Назад идти по узкой тропке, в полной, абсолютной темноте, только море шумит с одной стороны…И все, кто на сеансе был, друг друга придерживают и подбадривают…
Это вскоре после того, как утонул «Нахимов» - и думалось, как же им страшно было тонуть в таком черном море, в полном мраке.
А когда я первый раз вышла замуж и на работе, купила путевки в Евпаторию, думалось, что будет так же хорошо – тем более, что мама про Евпаторию много говорила…
Но Владимир Александрович еще в поезде запили-с… Коньяку-с…
В Симферополе таксист сразу попросил:
-Вы со мной пожалуйста, разговаривайте. А то я на пути в Евпаторию всегда засыпаю. Такая дорога нудная!
И верно – выжженная степь.
Наш пансионат «Жемчужина» еще год назад был пионерским лагерем.
Ну как это объяснить… Балкон подвязан веревками – чтоб не падал. В номере кровати стоят вместо ножек – на кирпичах. Про утюг кастелянша, оглядываясь как разведчик, проверяющий – нет ли хвоста, спрашивает:
-А кто вам сказал, что он у меня есть?
Видеомагнитофон в пансионате - вместо включения кнопки - работает от удара кулаком. Может, еще от пинка ногой, но при мне не пробовали.
Владимир Александрович с утра покупали-с четыре бутылки марочного крымского вина (это была еще эпоха купонов, и с рублями мы там чувствовали себя миллионерами) Две бутылки он выпивал до обеда, две – после.
Это был для него такой общий наркоз, при котором весь отпуск я себя чувствовала свободной женщиной. Только радости от этого - ну никакой…
Пляж маленький: песок и мутная вода, ни травинки, ни былинки – ни в воде, ни на суше.
Одни пионеры с двух сторон.
Я развлекалась, как могла. В первый день разбила крышку на унитазе, уронив на нее флакон с одеколоном, выбила кирпич из-под кровати, и потеряла в песке на пляже ключ от номера.
Потом оказалось, что есть еще одно хорошее развлечение: экскурсии.
В шесть утра мимо пансионата проезжает автобус, забирает народ - и вечером привозит обратно. Пропускаешь и завтрак, и обед и ужин, но зато впечатлений море.
Два раза, к сожалению, поехала с мужем.
Первый раз – до Алупки. Останавливались у Ласточкиного гнезда. Сверху, со скалы, где стоит этот маленький замок, видно - какая чистейшая внизу вода… В самом «Гнезде» ресторан, куда нас не пустили, мотивировав это тем, что на иностранцев мы не тянем, а для всех прочих - только мороженое на заднем дворе.
Зато в Алупке конечной точкой был дегустационный зал и вот там… Понятно, да? В группе же много детей, которые не пьют. И все их подносики с 10 рюмками вина, в том числе с «Белым мускатом красного камня», мадерой и прочим – остались.
И Поздняков рвался их все допить!
Так стыдно было! Выволакивала за руку, да так, чтобы не бросаться никому в глаза!
А несколько месяцев спустя… Ну Вы можете представить, чтобы я мастерски грохнув бутылку о мусоропровод, ШЛА НА ЧЕЛОВЕКА С «РОЗОЧКОЙ» И КРОВАВОЙ ЖАЖДОЙ УБИВСТВА В ГЛАЗАХ? БЫЛО!!!
А Поздняков дрожал, как дешевый фраер.
Второй нашей совместной экскурсией был Севастополь.
Миленький такой, комфортабельный пароходик «Янина», диснеевские мультики показывали в салоне…
Смотришь их, все хорошо, и вроде качки особой нет, а тебе вдруг становится ну так тошно жить… Смотришь, вот еще человек подымается, и плетется на палубу, и еще один, и еще… Кто сам идет, кого ведут, а кого уже и несут…
- Девушка, вам место уступить? Вы чего-то очень белая…
Мне единственный раз в жизни уступили место, и кажется, я этим воспользовалась, потому что в себя пришла и что-то стала соображать уже при подходе к бухте.
Севастополь – замечательный! Там везде продают кораллы. В бусах, серьгах, в ветках на подставке. Коралловый мир! Там танцуют дельфины – стоит девушкам в форме типа военной взмахнуть рукой.
Можно подойти и посмотреть – дельфин стоит глубоко в воде, именно стоит, вертикально, как человек, и видит тебя оттуда, и ждет мгновения прыжка…
А самая лучшая экскурсия была в Бахчисарай. И без Позднякова! Там пыльные ханские ковры вековой древности. Продают пакетики с лавандой и розовое масло.
Потом мы решили, что наша экскурсовод неумно пошутила, показав куда-то под облака, и сказав:
-А теперь поднимемся туда!
Но оказалось – правда, и мы полезли. Это был древний город Чуфат-Кале…
Вот как надо изучать археологию: пройти по этим узким улочкам, заглянуть в пещеры, где люди прятались от врагов – и это все становится настолько реальным, когда видишь – камни сложенные, для того, чтобы бросать их, если начнется штурм.
Он на огромной высоте - этот город, и когда подходишь к краю – ощущение, что летишь на самолете – и облака у ног…
А внизу – вырубленный в пещерах монастырь, ледяной родник, и высокий настоятель, в черной рясе, который стоял неподвижно и смотрел на нас, и был так живописен – подол рясы шел черными волнами от ветра, и древние пещеры монастыря за его спиной, и ступени, которым десятки веков…
А прощание с Евпаторией было в ресторане. Владимир Александрович заказали-с себе как обычно штоф водки, а мне рюмку какой-то неправильной мадеры, потому что назад пришлось вести не его, а меня.
И основной вопрос был мне: если не можешь головы поднять, то как же утром садиться в такси?
Товарищ Поздняков сказал таксисту:
-У меня жена вчера перепила.
Таксист кивнул ему с сочувствием.
Уже на вокзале Поздняков спросил:
-У меня остались купоны: где здесь водку продают?
А я не могу смотреть ни налево – там едят, ни направо – там жуют, ни даже вверх: там голуби чего-то клюют. Мне хреново-о-о!
А теперь… Море…Так хочется, чтобы дети его увидели!
Питер
Мы поехали туда, когда мама последний год работала, а я заканчивала универ. Редкость: раз в сто лет дали путевки. Билеты брались в последнюю минуту – остались плацкартные верхние боковые… Мне-то что, но маме с ее 90 килограммами…
Интересно: въезжаешь в порфироносную – вагон долго плывет по городу, а в Питере: природа-природа-природа, заводы-заводы-заводы, вокзал.
Но главное, пересев на электричку до Рощина, мы успели на автобус, который ждал наших простоквашинских-трубазовских всего четверть часа. Из Жигулевска успели!
Жилье на турбазе «Нахимовская» делилось на: для белых, для серых и для черных.
Нет, для белых - всего лишь кирпичный двухэтажный дом, похожий на сельскую больничку, с палатами и удобствами на этаже.
Для серых предполагались фигвамы – деревянные, более-менее теплые и сухие.
Для таких, как мы – бастаи: автоприцепчики, напоминающие врытые в землю собачьи будки.
Отъезжавшие завидовали:
-Вы хорошую погоду с собой привезли! Славно отдохнете!
Стояла вторая половина августа. Пару дней мы наслаждались северной природой, видами озер… Сидишь на длинном мостике – над недвижным зеркалом воды.
Она как камень перстня, в оправе темных елей… А воздух!
Тишина, лишь изредка слабый плеск волны.
Ни тебе тольяттинской химии, ни нудных лекций универских.
Потом пошли дожди. Больше никогда и нигде в жизни мы так не мерзли… Все отсыревало вмиг – постельное белье мокрое и холодное, ватные одеяла – тоже, хлеб плесневел еще до обеда. Ближайший населенный пункт Цвелодубово окружали «цветущие» деревья во мхах…
Спали в брюках, свитерах, куртках, увернувшись все-таки в одеяла, и по нескольку раз за ночь вскакивая, чтобы вскипятить чай и согреть руки о горячие чашки.
Звук дождя в бастаях тоже был своеобразным – как будто консервную банку поливают из шланга.
Собственно, спать было лучше днем, когда становилось чуть теплее.
Но сколько за эти дни можно было увидеть! Правда добираться до Питера далеко: несколько часов, когда ездили электричкой, и – иногда – экскурсии, возили автобусом…
Не забыть неправдоподобное ощущение, когда всплываешь из метро – и громада Казанского собора, в котором казалось – что-то римское, в этом объятии колонн, колонн…
Не здесь – это отдельным рассказом описывать виденное: когда стоишь – и впервые смотришь на Васильевский остров – как передать? Скорбную музыку Пискаревского, шум Петергофских фонтанов, светлую легкость Репинских «Пенат» и тяжелую монолитность замка Выборгского… И много, много всего…
Вот идем в Комарово – нежно умиляясь дачами – никаких огурцов-морковок: участок леса – и деревянный дом…Занесенная желтыми уже листьями могила Ахматовой, черный инопланетный кристалл на могиле Ефремова… А лес! Будто идешь по дну водоема, которое нежно светится зеленью: вверху темнота елей, а здесь – нежные папоротники…
Уезжали мы «стрелой», и в Москве были уже почти ночью… И это ощущение, что мы как заброшенные туристы – две недели не снимали курток, промерзли до костей.
И когда заполночь приехали к тете Лиле, и первым делом – она погнала в ванную – о, это был такой блаженный миг! – который тогда почти затмил виденное.
На другой день – московский холод, но проводница поезда «Москва – Тольятти» – в легкой блузке.
-У нас – жара, - отмахивается она…
Вагон наполняет ария «мистера Икс», здесь дорожки, даже цветы на столиках.. Какая роскошь нам, одичавшим…
Север…С тех пор он манит.
Помните? Северный ветер создал викингов…
И все же – про Париж
Для людей нашей страны и моего поколения он начинался, скорее - с книг.
Для кого – с Дюма, для меня – с Жорж Санд. ( Ее медлительный, и в то же время какой-то основательный, и романтический же при этом! - стиль – способен снять приступ ВСД (библиотерапия) и тянет самой немедленно взяться за ручку).
У них там, во Франции, были мушкетеры, у нас - даже князь Серебряный как-то стушевывался и задвигался в угол героями социалистического реализма.
Стыдно было признаться, что ты предпочитаешь его Нагульному или Разметному.
Поехать же ….
У нас в универе, у дверей деканата, куда летом забредало полежать в тишине и отдохнуть от жары стадо коз из частного сектора – висели объявления о турпутевках в Болгарию. По 485 рублей. Стипендия была – 30, У родителей просить не хотелось. Многие из однокурсников подрабатывали уборщицами, дворниками и т.д.
Болгария, да…
И тогда мама принесла мне путеводитель по Парижу, который отдала ей одна из сослуживиц (богатая) И в ту же зиму подарила удивительный, красочный альбом о собаках. И пластинка Окуджавы пришла тогда же…
Ах, люди! Это была самая счастливая зима… Сидишь себе под елкой… Имеется в виду – новогодняя елка у нас стояла всегда – с конца декабря – и до Крещенья, до окончания святок.
На ней – дедушкины игрушки, старинные: литые бусы, маленький конькобежец с фонариком в руках, медвежонок на стволе сосны, корзина с фруктами. Сидишь у подножья елки, глядя на тени от ветвей на полу, вдыхая запах – и еле слышный перезвон игрушек, отсверк мишуры…
Листаешь то альбом с парижскими улицами и переулками, то другой альбом – о собаках, среди которых есть даже голубые.
И магия Окуджавы, когда не голос даже, а будто снег идущий за окном, творит эту музыку:
Сумерки, природа, флейты голос нервный, зимнее катанье….
Или:
Когда метель метет, как зверь – протяжно и сердито…
Не закрывайте вашу дверь, пусть будет дверь открыта….
И представляешь его с гитарой. И голубую собаку у его ног.
Много после пришла Цыганова. Я знаю, что очень немузыкальна. Дедушка мой в санатории для артистов Большого театра пел на местном концерте дуэтом с Козловским. Его звали бросать Тимирязевку и поступать в консерваторию. А мне – по типу ангела хранителя – при рождении были даны два слона: по одному на каждое ухо.
Но Цыганову хорошо слушать среди ночи, когда пишешь и пьянеешь от усталости – и не знаешь: спишь ли уже? Нет?
Смотришь ты куда-то в небо и загадочно молчишь,
Я же знаю - тебе снова снился - сказочный Париж,
Берега спокойной Сены, Елисейские поля
Сердце просит перемены – ты устал, устала я…
А в Париже ночь как кофе – ароматна и крепка
Спят на Эйфелевой башне голубые облака
И в кафе у тихой речки ты за столиком сидишь
Ты и я, две чашки кофе, сигарета – и Париж…
Ах, Париж, Париж, Париж – я не сплю и ты не спишь,
И под звуки тихой Сены о любви мне говоришь…
Мираж давно развеялся, из Парижа вернулась моя начальница, и долго с содроганием рассказывала про негритянский квартал, где была ее гостиница. Другая коллега, сравнив, предпочла Ниццу.
И все же…
Париж.
Одна девочка, побывавшая там, говорила:
-В метро – о том, где находится общественный туалет, я узнавала по запаху фиалок. Из туалетов там пахнет – фиалками.
А в узких переулках, ночью – может быть? – призраки иск, которые когда-то высекали из стен – шпаги?