о крылатом, бред
ПРОЛОГ
он любил её и, как многие другие, не поверил бы и рассердился, если бы кто-то ему об этом сказал. он был крылатым и пёстрым, как картины Дали. а она была белая и с косой под горло.
он любил её и боялся. и иногда думал о ней, готовился к ней и отрицал её напрочь. напролом. и знал, что каждый пытается убежать от неё, изменяя ей, ища её себе назло, предавая ей другого. а она приходила к каждому – даром или за высокую плату. её часто находили на самых оживленных дорогах. и каждый старался отдаться ей не полностью, сохранив что-то вне её белой досягаемости. поэтому кто-то писал книги, кто-то растил детей, кто-то строгал табуретки – а она, возможно, смотрела и, пожалуй, смеялась. и крылатый убегал от неё – как только мог. убегал, предавал и... и всё это было во сне.
а что же было на самом деле?
I
вначале следует сказать, что он был хронически болен: по утрам у него отваливались крылья. иногда он даже забывал, что когда-то обладал ими. и только две руки протирали, продирали глаза.
и ещё он подходил к зеркалу, улыбался и поднимал правую руку. а зеркало, по какой-то нелепой случайности, всегда поднимало левую. торжество оптического обмана, и каждый второй здесь – реальность. каждый второй.
зрительные галлюцинации, недокуренные сигареты, туманные альбионы, слепые проповеди и всё остальное, о чём он думал. и будет ли думать завтра. и жёлтый свет комнатных ламп. и оглушительно-белый – дворовых. белый со снежным мельтешением мух. жуу-жу-жу. жуу-жу-жу. на тёмно-синем панно под названием «небо». какое-то отрицание в этом слове, правда? а он почему-то никогда об этом не думал.
II
думать. мыслями. немыслями. и он бежал бы по ним вверх. без оглядки. по этим прочным стенам со всех сторон. кислорода меньше, меньше, звёздно. и сорвался бы не ранее, чем через 294 километра. сколько там до панно? сколько осталось бы. прорвать. зачем. и бежать без конца. вертикально. не запыхавшись. но вокруг был троллейбус, очень даже весёлый. и сверху – крыша. и неба не было.
было стекло. стекло с морозными разводами, похожими на паука. ломаного паука с длинными лапами. а они смешные. им можно было делать бе-бе-бе, и они бежали. детские воспоминания и головой в стекло.
и не рассыпаться на сотни мелких фраз. радоваться. и коллекции бабочек в голове – не засушить. вообще-то, он никогда не разводил бабочек, но бабочки, кажется, не были с этим согласны и жили, как на добро, превосходно. километры бабочек – не засушить. и пытаясь выпустить бабочек (из робости, может быть), он рисовал их на стекле. он царапал лёд, и бабочки – совсем не такие – улетают ввысь в глубину стёкол и отражённых глаз. глаза. каждый второй – реальность.
III
он не видел остановок, дверей и пассажиров. потому что, чтобы видеть всё это, нужно оживить хотя бы одну бабочку и прикоснуться к её крыльям. и тогда мы будем жить долго-долго и никогда-никогда не умрём, как сказал кто-то недальновидный и потому искренний. и зрительные галлюцинации по всем законам физики, недокуренные сигареты снов, туманные альбионы сознания, слепые проповеди ночных истерик и жёлтый-жёлтый свет. как бывает в больницах и одиночестве. и если бы не было его улыбки, то не стоило бы засыпать и просыпаться снова.
однажды они искали что-нибудь прекрасное в мире. потому что он сказал, что жизнь прекрасна. они смотрели по сторонам и нашли одну-единственную звезду. и назвали её Никак.
_______________________________
четырнадцать январь двадцать одиннадцать
P.S.
позже ему сказали, что эта звезда – Полярная. но кто бы решился этому поверить.