На груди у Польши реки сливаются в одно большое сердце, клокочущее синью. Уходят в пыль странствий дороги, перебирая пряными маковыми ступнями по разъезженным колеям средних веков. По-прежнему звонят колокола, взывая к слепому богу.
Я вижу руки, и эти руки говорят мне – приди, останься, выпей молока, ляг на эти льняные простыни.
Голос матери.
Голос моей Польши.
Много лет стучали колёсами поезда. Много лет уносили они кого-то – не меня – к молоку усталой польской груди, и гудели провода, и снег ложился на ветви, и солнце всходило над Краковом, и не я поднимала к нему глаза.
Сотни лет проходили мимо мгновением, умирали на лепестках ромашек пчёлы, Висла плакала осенними вечерами, и только после того, как прогрохотал последний набат, мои пальцы прикоснулись к рукам, которые так тонко молили меня испить молока.
Я задыхалась среди северных елей, и волки вынюхивали мои следы, и сама я бежала бесприютной, бездомной волчицей, ещё помнящей запах своих щенят, по финским перелескам и долинам недобрых рек.
Кончено.
Солнце взошло над молочной Вислой.
На груди у Польши который век спит чёрная птица дрозд, и мир покатится в бездну, как только она откроет глаза.
sobota, 15 stycznia 2011