Верочка

I.
Мы шли по сухой траве. Горячий ветер чуть трогал землю, невидимый песок, обжигая, ударялся о наши ноги. Вокруг не было ни единого деревца, лишь бесконечная степь. Мы обходили мраморные и гранитные камни, огороженные низкими металлическими заборами. Невозможно было прочитать имена на надгробиях, солнце отражалось в гладком мраморе и ослепляло. Кроме нас  четверых в этой огромной степи больше никого живого не было. Я сглотнул, подумав об этом, окинул взглядом тысячу каменных изваяний и, расстегнув пуговицу на вороте рубашки, глубоко вдохнул горячий воздух.
Моя дочь ловко обходила колючие кусты, цепляясь платьем за высокую траву. Загорелые ноги ее уже были в мелких царапинах. Она была здесь впервые, но шла так уверенно впереди всех, будто вели ее какие-то потусторонние силы. Я оглянулся на родителей. Мама, надев очки, пыталась прочесть имена на могилах, постоянно поправляя соломенную шляпу, спадавшую ей на глаза. Отец, перебирая в руке массивный ключ, смотрел вперед, смахивая испарину со лба. Я нагнулся, чтобы закатать брюки, пропустив родителей вперед.
- Я ее нашла! – крикнула моя дочь, и эхо ее голоса испарилось над степью.
Она стояла напротив деревянного креста, ветер лениво отрывал ее волосы от плеч. Я и не заметил, как мы настигли ту территорию степного кладбища, где, в основном, покоились те, кто умер меньше года назад.
Отец открыл калитку ключом и сел на лавочку около небольшого холмика, который кое-где уже покрывала молодая трава. Мама подошла к могиле, перекрестилась и сказала тихо: «Здравствуйте, мама. К вам пришла правнучка, я знаю, вы давно ждали ее».  Она села на краешек лавки и посмотрела куда-то мимо креста.
- Здравствуйте, бабушка, - нежно поздоровалась дочь, прибавив, - отлично выглядите. Вам здесь жарко, да? Вам бы речку рядышком…
Мама встала и достала из хозяйственной сумки бутылку воды. Около холмика росли какие-то цветы, и я бы соврал, если бы сказал, что они были сухими. Дочь будто прочла мои мысли.
- Здесь трава зеленая растет. Как она вообще может расти? И цветы такие живые.
- Мы поливали их на прошлой неделе, - сдавленно проговорила мама.
Дочку такой ответ не устроил. Наверное, она про себя ответила, что невыносимая жара стоит уже неделю и это невозможно. Она присела на корточки около холмика и провела рукой по траве. Удивительно взрослой она мне показалась. Ей ведь уже 16. Правильный профиль, твердые скулы, волосы как у меня, только темнее немного, еще не успели выгореть; тонкая шея, круглые плечи и острые локти, длинные пальцы. Жаль, она не играет на пианино. Она встала, одернув платье. Убрав с шеи волосы, собрала их в тугой хвост высоко на затылке, оглянулась вокруг.
- Им всем здесь жарко. Это неправильно.
Голос ее был спокоен. Мама взяла ее за руку.
- Эту территорию совсем недавно отдали под кладбище. На старом, - мама сглотнула, - уже нет мест.
Они с отцом встали со скамейки. Все трое вышли из калитки. Ростом родители едва доставали плеча внучки.
От палящего солнца кружилась голова.
- У меня ноги зажарились, - сказала дочка. – Бабушка, держитесь. Скоро осень придет. Была рада вас повидать.
Она перекрестилась синхронно с мамой и подошла ко мне. Я все это время стоял чуть поодаль. Я закурил.
- Ты скучаешь по ней?

II.
Верочка сидела на открытой веранде. Черные волосы ее были сплетены в тугую косу, которая спускалась с левого плеча и до поясницы. Румяные щеки пылали под синими, наполненными слезами, глазами, а четко-очерченные тонкие губы трогала слабая улыбка. Рука ее дрожала, держа чернильную ручку, которая отрывисто плясала на ровном листе бумаги. Время от времени она поднимала глаза, окаймленные густыми ресницами, на фото в металлической рамке, с которого широко улыбался обаятельный юноша с густой вьющейся челкой. Фото было датировано 1939-м годом.
«И теперь на календаре лето 43-го, а тебя все нет. Где же ты, мой родной, мой любимый Ваня? На скольких полигонах ты побывал и почему больше не пишешь мне? Нашей Саше уже 3 года. У нее волосы, как у тебя блестят под этим горячим солнцем».
Верочке было 26. Высокий рост ее и стройная фигура всегда привлекали внимание. Красота ее с детства была какой-то демонической, завораживающей. Глубокие синие глаза на худощавом лице всегда глядели так выразительно и понимающе, что ей невозможно было не довериться. Но при всей своей мягкости, она имела привычку впадать в крайности, а от матери унаследовала очень часто непоколебимое чувство гордости. Решительная, она всегда стремительно принимала сложные решения и никогда не сомневалась в правильности своих действий.
Ее семья жила в небольшом доме, в деревне, которая располагалась на левом берегу широкой реки. Отец был заядлым пьяницей, мать трудилась, не покладая рук, а младшая сестра выросла на руках заботливой Верочки, которая все всегда и везде успевала. Закончила она четыре класса, а потом работала с матерью на полях, что не оставляло их без еды. Но грамоте она училась сама, много читала, хорошо разбиралась в арифметике и бойко писала, даже сочиняла стихотворения.
И жила она в постоянном поиске тепла, которого не получала ребенком от родителей. Она сама вырастила в себе столько нежности, что хватило бы на весь мир, но не с кем было ею поделиться, и это закаляло в девушке настоящего бойца.
«Мой милый Ваня, мой родной. Сегодня еще один жаркий день. И наше счастливое число. Помнишь, 11 июля мы встретились впервые с тобой, когда я возвращалась домой с работы? Я увидела тебя издалека. Такого высокого и улыбающегося мне. Я тогда сразу поняла, что хочу прожить с тобой всю мою жизнь, что мое сердце билось до этого дня для тебя одного, чтобы впустить тебя и больше никогда никуда не отпускать. Как же я отпустила тебя совсем одного под эти свистящие пули?»

III.
Тем летом Верочке исполнилось 22. Уходил еще один жаркий день. Солнце медленно опускалось на воду, а она шла вдоль берега босиком, сняв хлопковый платок с головы, и повязав его на шею. Сияя здоровьем, силой и красотой, она знала, что жизнь ее скоро станет совсем другой. Она закрыла глаза, вдыхая в себя вечерний речной воздух, а когда открыла их, увидела на небольшом холмике, рядом с ветвистым кленом, молодого юношу…
«И никогда не было, нет, и не будет для меня человека дороже тебя. «С тобой мы связаны одной цепью», мой дорогой Ваня».
В чудеса Верочка отказывалась верить, пока не встретила своего Ваню, подаренного ей, как она думала, чем-то высшим и светлым, что отозвалось на ее многолетние горячие молитвы. А уже через несколько месяцев они венчались в крохотной церквушке. И не было никого счастливее их. Никто вокруг не знал любви настолько трепетной, какой была их любовь.

IV.
Верочка писала и плакала. Крупные слезы ее падали на бумагу, морща гладкую поверхность и шифруя заветные слова. Вдруг она посмотрела на часы, вскочила со стула, схватив листок, скомкала его и бросила на пол. Распахнув дверь в дом, вбежала в большую комнату и остановилась около детской кроватки. Там, в заштопанных на пяточках ползунках, спала девочка. Русые кудри ее раскидались по подушке, а на гладкие щечки падал, пробивающийся сквозь решетку деревянной кроватки, утренний солнечный свет. Вдруг девочка пошевелилась, сползла вниз по цветастой наволочке, и свет теперь упал на ее закрытые глазки. Она проснулась, потирая глаза крепко сжатыми кулачками. Потом вытянула ручки вдоль тела и посмотрела на маму такими же синими глазами. Верочка погладила дочку по животику, а потом взяла за крошечную ручку. Девочка ухватилась, казалось, со всей силой, которая может быть у ребенка в три года, за мамины пальцы, и улыбнулась.
Верочка не могла писать мужу о своей боли, зная, как ему нелегко сейчас. Она села за новое письмо, которое было намного короче, но ничуть не тревожнее и нежнее.

V.
Так проходило много летних дней. Верочка вставала ранним утром, писала письмо за письмом, запечатывала их в конверты и складывала в шкатулку, отправляя только самые короткие и самые обыденные, но обязательно с надеждой, любовью и поддержкой. Потом она отправлялась работать, пока сестра ее сидела с маленькой Сашей (или Шурочкой, как называли все синеглазую малышку). Утром она работала на полях и имела возможность продавать собранный урожай на рынке. Днем бежала домой и кормила всех обедом (к тому времени отец ее уже скончался, а мать тяжело болела). До позднего вечера она помогала медсестрам в местной больнице ухаживать за ранеными, присматривала за их детьми, попутно читая медицинскую литературу, надеясь быть полезной, если вдруг не хватит рук врачей. Бывало, что она оставалась на дежурство до самого утра. И убаюкивала чужих детей, напевая тихо колыбельные или рассказывая им сказки.
В течение оставшихся двух летних месяцев, Верочка периодически получала письма от Вани. Они всегда были написаны на помятой желтой бумаге карандашом, реже – черными сливающимися чернилами, но девушка с легкостью читала каждое слово, написанное любимым почерком. А в начале сентября письма прекратились. Она каждое утро ходила в конец улицы, чтобы проверить почтовый ящик, но там было пусто. Каждое письмо Верочки оставалось без ответа.
Деревня, где всегда было тихо и которая, казалось, была далека от всех сражений, стала беспокойной. Где-то вдалеке то и дело слышались выстрелы, а грузовые машины почти каждый день доставляли раненых солдат (либо уже мертвых), что в больнице уже не хватало коек. Верочка все чаще дежурила ночью и почти не спала, присматривая за вновь прибывшими. Дочку она видела только по утрам или поздними ночами, сладко спящую. Мягко целовала ее в шелковистый лоб и в обе щечки, проводила пальцами по кудрям и вновь уходила из дома.
Ранним утром 13 сентября 1943 года Верочка нашла в почтовом ящике письмо. Это был похоронный лист.

VI.
Я покрепче затянулся сигаретой и выдохнул плотный клубок дыма, который повис в воздухе из-за отсутствия ветра.
- Да, конечно. Я очень по ней скучаю, - только и смог вымолвить я.
Дочь смотрела на меня очень внимательно. Я обнял ее за плечи и улыбнулся.
- Конечно, малыш, я скучаю. Я проводил с бабушкой самые лучшие моменты своего детства. Почему ты спрашиваешь?
- Просто ты кажешься таким равнодушным.
По спине у меня снова пробежал холод. Если бы это сказал мне другой человек, я бы пришел в бешенство.
- Я просто слишком сильно ее любил… - сдавленно проговорил я.
Я сел в машину, завел двигатель и включил кондиционер. Дочь плюхнулась на сидение рядом со мной. Мы сидели молча и ждали бабушку с дедушкой. Дочка достала из крошечной плетеной сумочки, которую она носила через плечо, зеркало и влажные салфетки с запахом лимона, который я, почему-то, очень остро почувствовал. Она распустила волосы, потом еще туже стянула их черной резинкой, взглянула на себя в зеркало и откинулась на сидение, накинув на лицо салфетку. Я заметил, как по ее шее спускается капелька пота.
- Сейчас машина остынет, подожди немного. Пить хочешь?
Она молча покачала головой.
Родители сели в машину, мама начала говорить о том, что нужно купить арбуз, они, наверное, уже спелые, и внучке обязательно надо попробовать. Мы заехали на рынок за крупной ягодой, а потом поехали домой к родителям. Я не очень хотел оставаться, думал, заберу дочку к себе, и вечер мы проведем вдвоем.
Дочь схватила у дедушки ключи, самая первая добежала до третьего этажа и открыла нам двери, забрала из моих рук арбуз и потащила его в ванну под холодную воду. Я разулся и пошел прямо по коридору, который трогал, пробивающийся из-за чуть приоткрытой двери справа от меня, струящийся свет. Я остановился у этой двери, на которой уже кое-где облупилась глянцевая белая краска. Легонько толкнув дверь, впустил, наполняющий маленькую комнату, свет в темный коридор. Сначала такое обилие света меня ослепило. Часто поморгав, я рассеял пульсирующие пятна перед глазами и увидел перед собой ничуть не изменившуюся комнату. Прямо перед окном стоял старый массивный стол из светлого дерева, с алюминиевыми вставками на месте ручек в тумбочках. Справа от стола на стене висел пыльный ковер с изображением царской охоты на кабана. В моем детстве он находился у бабушки в деревне, я не мог спокойно смотреть на него, слишком уже он меня пугал. А вот дочке моей нравился. Когда она была маленькой, прибегала с утра в комнату прабабушки, прыгала на кровать, над которой висел этот самый ковер. Утопая в пушистой перине, которую бабушка только взбила и застелила покрывалом, она ложилась поперек кровати, свешивая голову вниз, а ноги закидывая наверх, и считала большим пальцем правой ноги, сколько собак охотится на бедное животное. И всегда насчитывала разное количество, находя то или иное оскалившееся животное за дальним темно-синим кустом или за тенью раскидистого дерева. К восьми годам моя дочка установила точное количество зубастых охотников: их было двенадцать.
Слева от стола стоял пружинистый диван, покрытый синим покрывалом, а на спинке его неизменно покоилось громоздкое старое радио, которое ловило только четыре станции, но ловило отлично. И только моя бабушка всегда лихо могла управляться с этим раритетом. Мы, если включали его, могли слышать только помехи и отдаленные голоса советских певцов, которые прерывались, режущими слух, шумами.
При входе в комнату стоял большой комод из темного дерева, покрытый лаком. Я до сих пор мог смотреть в него, как в зеркало. Сверху стояли фотографии, иконы, рисунки, резные шкатулки, лежала бабушкина расческа и цветастый платок, сложенный в несколько раз. Я присел на диван, еще раз осматривая комнату.
- Пап, арбуз остыл уже.
Моя дочь стояла в дверях. Она распустила волосы, и теперь они волнистыми русыми ручейками вились чуть ниже ее загорелых плеч. Солнце играло с этими ручейками, находя в темно-русых прядях светло-пшеничные. Ее обыкновенно зеленые глаза из-за яркого света казались какими-то желто-бирюзовыми, и я даже порадовался, что увидел в них, свойственную моим глазам, синеву.
Видимо, она стояла здесь давно, наблюдая за мной. Она провела рукой по комоду, ощущая на кончиках пальцев пыль, и задержала взгляд на большой черно-белой фотографии в темной узорчатой рамке. Оттуда на нее смотрели молодые девушка и паренек. Она слабо и тепло улыбалась,  пронзительно глядела из-под густых темных бровей, а он застыл с широкой улыбкой и смотрел доверчиво и ясно. У девушки с правого плеча спускалась смольная коса, а русые волосы юноши были аккуратно причесаны, хотя каждому он виделся, скорее, со взъерошенной шевелюрой. Фото было сделано в 1939 году, о чем сообщала выведенная  в углу дата.
- Красивые они. Счастливые… Бабушка так смотрела только когда ей очень хорошо было.
- Да, она была не из тех, кто всегда показывала любые свои эмоции.
- Мне казалось, она всегда была искренна.
- Конечно, малыш. Просто она была стеной, она была еще тем бойцом!
Дочь присела рядом со мной, края ее легкого платья плавно опустились на синее покрывало. Мы сидели напротив, почти обесцвеченного временем, ковра.
Я закрыл глаза, в который раз за сегодняшний день, почувствовав, как тяжелы мои веки.
Я знал об этой женщине так много и не знал ничего. Я знал, что она буквально потеряла смысл жизни, когда умер ее единственный, ее светлый, ее родной Ваня, которого она любила больше жизни. Весь смысл ее существования, весь источник ее сил был в нем. Она жертвовала своим здоровьем, своим временем, своей единственной дочкой только ради того, чтобы быть хотя бы мыслями и своими делами ближе к нему. Она днями и ночами работала и не появлялась дома, потому, что нелепо надеялась, однажды увидеть его среди тех, кого доставляли к ним в больницу. Она готова была заботиться о нем, лечить его, а потом больше никуда и никогда не отпускать. И как она проклинала себя, стоя на коленях около почты, держа в руках последнюю весточку о нем, за то, что могла допустить такие мысли, когда он еще был жив и здоров. Я знал, что не могла больше Верочка (так называли ее родные до самой смерти) без боли смотреть на свою маленькую Шурочку, что она была копией ее любимого Вани. Ей было сложно находиться рядом с дочерью, когда он еще был жив, а после его смерти, эта синеглазая девочка опротивела ей, стала ее самым страшным кошмаром. И одному Богу известно, почему в ней проснулась такая ненависть, когда этот ребенок должен был стать для нее спасением, ведь часть ее любимого человека была заложена в этой девчушке.
Конечно, спустя какое-то время, внутри у нее все угомонилось. Но она не переставала винить себя - за дурные мысли; его - за то, что ушел и не послушал ее, хотя удержать его нельзя было; и маленькую Сашу, которая не дает ей уйти вслед за своим любимым Ваней. Так много раз Верочка хотела покончить с жизнью, окунуться в забытье. Но держала ее своими хрупкими ручками дочь, которая уже твердо ступала ножками по земле и хватала маму за подол платья. И так часто отчаявшаяся Верочка кричала на ребенка, который не понимал, что же такого неправильного сделал, а потом садилась, брала девочку на руки и горько плакала, зарываясь бледным лицом в светлые кудри.
Шурочку она растила в строгости, но к тяжелой работе не приучала. Даже в работе по дому дочка всегда выполняла самую малость. Верочка, прежде всего, хотела дать дочери образование, чтобы та была умнее ее и не зависела ни от кого. Она с самого детства внушала Саше, что та не имеет права на ошибку.
Надо сказать, что от этого отношения их с каждым годом были все сложнее. Не было у них друг к другу доверия, никогда Шурочка не обращалась к матери за помощью, переживала все проблемы в себе и решала их тоже сама, что закаляло внутри ее сталь. Но превзошла она маму в том, что вокруг нее всегда было много людей, со всеми она была мила, приветлива и дружелюбна. Острота ума в ней сочеталась с редким обезоруживающим обаянием. Она никогда не была одинока.

VII.
Я знал бабушку с другой стороны. Мама говорила, что как только я родился, холодная Верочка в меня влюбилась. Смотрела она на меня всегда очень тепло и очень проникновенно. Я каждое лето проводил в ее уютном доме, где пахло разными травами, яблочными пирогами и старыми книгами. С местными ребятами мы бегали купаться на речку, а перед сном я выпивал огромный стакан молока и ложился спать под разные истории из Верочкиной жизни, которые я не уставал слушать, а она не уставала мне рассказывать. Позже у меня появился младший брат, бабушка и его полюбила очень сильно. Кто-то говорил, что она души в нас не чаяла, потому, что чувствовала вину перед Шурочкой. Но настоящую нежность ни с чем не спутаешь, и я знал, что с нами она всегда искренна.
Я любил, как она гладила меня по голове, застегивала своими длинными пальцами на мне рубашки и целовала куда-то в уголок губ. Пахло от нее всегда свежестью, и носила она всегда только светлые вещи и низкую обувь из-за высокого роста. Вечерами она сидела в шерстяной кофте поверх ночной сорочки и расчесывала уже изрядно поседевшие и утратившие свою смолистую синь длинные волосы гребнем, который всегда носила с собой. Она очень часто писала что-то. Утрами и вечерами. Над этими своими бумагами она смеялась и плакала, иногда ее лицо было слишком серьезным и сосредоточенным, а иногда мягким и нежным, каким в повседневной жизни его можно было увидеть очень редко.
Все письма я смог прочесть только после ее смерти, но некоторые она читала мне вслух перед сном. Они все были дедушке, который, благодаря ей, стал для меня героем, хоть его образ и был слишком туманным, но мое воображение рисовало его в самых ярких и в самых добрых красках. Я часто спрашивал, зачем она пишет эти письма, ведь он все равно их не получит. А она, слабо улыбаясь своими тонкими губами, говорила, что тем и хороши письма, что их можно писать кому-то, оставляя без ответа, но они все равно будут прочитанными. Ведь если пишешь письмо, то ты обращаешься к одному единственному человеку, а потом с легкостью можешь его голосом бесконечное количество раз перечитывать заветные строки. Многие письма – это исповедь. Они могут быть не прочитаны никем, кроме автора, но они обязательно должны быть написаны.

VIII.
Сидя с закрытыми глазами и вспоминая все это, я окунулся в какой-то сон, в котором вся моя жизнь пронеслась перед глазами. И я осознавал, что самые важные и трудные моменты я переживал с участием Верочки. Пусть детство однажды закончилось, но я не переставал также трепетно и любовно относиться к бабушке.
- Ты вспоминаешь все сейчас, да? – спросила меня дочь, и я вздрогнул от неожиданности.
Я кивнул. Она положила голову мне на колени и вытянулась в полный рост так, что ноги ее от половины икр и до кончиков пальцев свисали с пружинистого дивана. 
- Мне тоже есть, что вспомнить.
Она закрыла глаза. Я в который раз поразился, как у человека со светлыми волосами и светлыми бровями могут быть темные ресницы. Сейчас они дрожали, и веки ее морщились.
Я знал, как сильно любила Верочка мою дочку. Если возможно было любить кого-то еще больше, чем она любила нас с братом, то это было так. Как только мы с женой привезли дочь к моим родителям и бабушка, уже жившая с ними, подошла к столу, на котором в пеленках лежала она, все замолчали. Хотя, перед этим, мы все спорили, на кого же похожа новорожденная. Все сходились во мнении, что она, скорее, пошла в мою «породу», так как со стороны жены все были темноволосые и темноглазые, а у девочки были светлые, на тот момент голубые глаза, и по шее вились светлые волосы. А бабушка подошла близко-близко, легонько взяла мою дочь за розоватую пяточку и сказала, что ни на кого из нас она похожа не будет. Я тогда не понял, что она имела в виду, и только теперь осознаю ее слова.
Моя девочка часто рассказывала, что смотрела с бабушкой «Ералаш», и только она одна всегда играла с ней в прятки столько, сколько хотела маленькая энергичная «юла». Она могла целыми днями пропадать в крохотной комнатке, утопая в пушистой перине, пока та не осядет совсем, а потом вскакивала, взбивала ее и снова продолжала нежиться на старой бабушкиной кушетке. А Верочка, уже совсем седая, снимавшая с головы платок только на ночь, сидела напротив игруньи на синем диване и забавлялась, смеялась вместе с ней. Внучка считала собак на ковре, а бабушка оживляла эту картину и рассказывала, как давным-давно, у царей было заведено выезжать на такую охоту, чтобы добыть лакомство к какому-нибудь важному торжеству. Тогда придворные выезжали на своих красивых лошадях в глубину бескрайних лесов с ружьями и копьями, а сопровождали их охотничьи собаки, которые помогали загнать добычу в ловушку. Девочка кричала, что это несправедливо и что они могли питаться рыбой или фруктами, а не убивать лесных животных, и снова бабушка не могла налюбоваться этим резвым и таким любимым ею ребенком. Бывало, маленькая засыпала после обеда на бабушкиной перине, просыпалась полная сил и снова звала своего самого верного и преданного друга играть в прятки, в жмурки или в куклы. Или просила бабушку настроить радио, танцевала со старыми мягкими игрушками, живущими в заветной комнатке, а потом звала старушку танцевать вместе с собой.
Бабушка к тому времени уже часто жаловалась на головные или мышечные боли, как и полагается старикам. Вечерами она доставала из стола «тряпочку, на которой было много кругляшков с колючками» (как говорила моя дочь), раскладывала ее на полу, снимала шерстяные носки и босиком  ходила по колючей ткани. Моей любопытной девчушке тоже было интересно испробовать иппликатор Кузнецова (как назывался этот массажер по-научному). Но как только она вставала своими нежными пяточками на колючки, сразу же громко вскрикивала и не понимала, как бабушка может так невозмутимо ходить и стоять на «злой колючей тряпке».

IX.
Дочь поморщилась и распахнула зелень глаз.
- Знаешь, я так неправильно вела себя с ней, так грубо… Я всегда раздражалась, когда она переспрашивала меня о чем-то, как ни в чем не бывало. Но я ведь знала, что она забывает все тут же.
- Это, действительно, могло вывести из себя, я понимаю.
Бабушка в последние 5 лет своей жизни совершенно лишилась памяти, и начали мучить ее какие-то постоянные кошмары: не только во сне, но и наяву. Невозможно было рассказывать ей о чем-то или отвечать на ее вопросы. Через минуту она уже не помнила всей сути, теряла нить разговора, будто его и не было. Забывала, что ела полчаса назад и обвиняла свою Шурочку в том, что та ее не кормит. Она забывала, где находится ее комната, ее вещи. Постепенно она даже перестала выходить на улицу, потому, что круглый год для нее за окном была зима, она боялась простудиться. Она начинала плакать и ругаться, если ее хотели одеть и вывести на прогулку. Жарким летом она закрывала в квартире все форточки, а потом сама задыхалась спертым воздухом. Родители даже перестали оставлять ей ключи, когда выходили из дома: она могла с легкостью выйти из квартиры и не найти обратной дороги. Но жила она тем, что помнила все до мелочей из своего прошлого. Будто память отказала ей в тот момент, когда все вокруг стало неважно, будто все жизненно необходимое она уже вобрала в себя, уже испытала и пережила. Она могла рассказать что-нибудь из своего детства, юности, молодости в таких подробностях и таким молодым и энергичным голосом, что вы ни за что не дали бы этой старой женщине 93 года. Но как только занавес ее очередной истории закрывался, она окуналась в бессмысленное медленное скитание по просторной квартире, бормоча что-то скрипучим, будто не своим голосом, проклиная кого-то и прося у Бога покоя. И не переставала она писать письма. Они очень часто повторялись, терзали ее одни и те же мысли, рука дрожала и отказывалась держать ручку, но та трепетная Верочка, которая еще жила в этом хрупком старом теле, изо всех сил писала о своей любви к вечно молодому, вечно принадлежащему только ей одной, улыбающемуся Ване.
Блестящая синева ее глаз, которая так радовала меня в детстве, давно потускнела. Два тусклых серо-голубых окошка потеряно смотрели из-под седых бровей, оживая только в продолжение ее рассказов. Сотня симметричных мимических и беспорядочных возрастных морщинок сковали ее лицо и скрыли четко-очерченные губы, которых вовсе не стало на ее лице. Пугающе живыми и красивыми оставались лишь ее руки. Правильные длинные пальцы и овальные ногти, перенесшие столько тяжелой работы, покрылись морщинками и, скользящими по бледной тонкой коже, голубыми венами, но к ним по-прежнему хотелось прикасаться, зная, что они очень теплые и мягкие.
Я до сих пор не могу простить себе, что в тот роковой день чуть-чуть не успел в последний раз заглянуть в любимые мною глаза.
Несколько долгих недель бабушка мучилась после случайного падения. Видимо, у нее закружилась голова и она упала в обморок, и упала так, что сломала бедро. Врачи после нескольких осмотров сказали, что операцию делать бесполезно, в таком возрасте уже ничего не срастется. И она лежала. Лежала долгие дни и ночи. Ничего не говорила, кроме имени своей дочери, и плакала, и стонала, и выла. И это было настолько душераздирающе, так тонко и глубоко царапало душу и нервы, что хотелось просто крепко обнять ее и завыть в унисон. Родители ухаживали за ней, как могли, я тоже помогал, но это только еще больше терзало ее.
А однажды она заговорила. Распахнула широко глаза и заговорила. Я сидел около нее и она, схватив меня за руку, со слезами на глазах начала умолять, чтобы я взял ее на руки.
И так ласково называла меня по имени, сжимала слабо по очереди мои пальцы и просила взять ее на руки, унести куда-то, говорила, что ей так будет легче. Я глядел на нее, как завороженный, со сковывающим все нутро страхом. Казалось, я не могу дышать, слезы душили меня, обжигали горло и глаза. Я еле выговаривал, что не могу этого сделать, что ей будет очень больно, что ей нельзя шевелиться. А она все равно просила, умоляла и плакала. И не объяснить это ощущение, когда хочется убежать, но не можешь, потому, что хочется угомонить, успокоить, приласкать и повиноваться. Что мне стоило взять на руки мою старую бабушку, которая была бы легкой пушинкой в моих объятиях, и которой так необходимо было это?
Отец увел меня в соседнюю комнату, пока мать успокаивала Верочку. А потом я, скрепя сердце, ушел, но до сих пор меня мучает ее молящий голос и влажные просящие глаза.
Однажды вечером Шурочка покормила маму, у которой впервые за несколько недель появился аппетит. Сделала ей, по обыкновению, нужные перевязки, накрыла теплым одеялом и ушла спать, ожидая очередной беспокойной ночи. Но осенняя ночь, на удивление, оказалась тихой. Шурочка несколько раз вставала с постели и шла в комнату матери, прислушиваясь к ее ровному дыханию, обращаясь к ней шепотом, щупая пальцами пульс на руке и на шее. Бабушка находилась в спокойном сне, который не посещал ее уже очень давно. Наутро старушка еще спала, мерно посапывая, пока Шурочка готовила ей завтрак. И они с отцом даже подумали, что Верочка идет на поправку. Когда та проснулась и съела положенный ей завтрак, взяла дочь за руку и что-то тихо, неразборчиво начала шептать, глядя дочери в глаза. Шурочка совершенно ничего не могла разобрать, но целовала руку матери и говорила ей в ответ, что все будет хорошо, а та кивала головой.
К вечеру Верочка скончалась. Я успел приехать и застать ее красивые руки теплыми, но под тонкой белой кожей уже не бился пульс, она уже не дышала, как я не пытался уловить хотя бы один мимолетный ее вдох.

X.
Никогда не бывает достаточно времени, чтобы попрощаться. Никогда не бывает достаточно слов, чтобы сказать о главном, о сокровенном. И не бывает лучшего доктора от боли и горя, чем время.
Сейчас мы часто собираемся и говорим о том, что если бы не случилось тогда этого несчастного случая, Верочка до сих пор была бы с нами. Но мы будем не правы, если допустим, что уход ее из жизни был несправедлив. Она прошла через огонь и воду, она сумела отыскать надежду и силы там, где, казалось, уже ничего нет. Она вырастила дочь, пусть это было сложно, и пусть в конце ее жизненного пути, но они смогли прийти к взаимному пониманию, она отдала ей все свои знания, силу и стремление. Она позаботилась о внуках, смогла дать им всю свою нежность и любовь, мудрость и доброту. Она увидела правнуков и говорила с ними на одном языке, ведь никто не понимает друг друга лучше, чем маленький ребенок в начале своего пути и старик на закате своих лет: у ребенка все самое волнующее еще впереди, а старик уже пережил все это и знает, что малыша ждет невероятная жизнь. Она жила во имя любви, она и была этой любовью, которая, несмотря ни на что, проснулась в ней к ее родным людям. Эта любовь не переставала угасать в ее истерзанном сердце к любимому мужчине, благодаря которому она познала все эти нежные чувства. И она встретила его там, где облака встречаются со звездами и где начинается новый, теперь уже неземной путь для светлых людей.

XI.
В ту самую ночь Шурочка долго молилась при включенном свете. Муж уже крепко спал, когда она легла около него, вслушиваясь в звенящую тишину, царившую в квартире и, дыша в унисон с моросящим осенним дождем, который глухо бил по стеклам, медленно закрывала глаза. Она уже почти засыпала, когда невидимый ветерок зашевелил ей волосы на голове, будто кто-то касался пальцами ее затылка. Она проваливалась в сон, но ее не покидало ощущение присутствия еще кого-то, кроме мужа, в этой комнате. Она хотела было открыть глаза и осмотреться, но тяжелый сон, которого она не знала все это время, был сильнее и давил на сомкнутые веки все настойчивее. И вдруг через звенящую тишину будто просквозил медленным шелестом чей-то голос, называя ее по имени. Она широко распахнула глаза и схватила за руку мужа. Тот крепко спал. Она взглянула в окно и больше не услышала ничего, кроме дождя. Не было даже давящей тишины. Она знала, чей голос ее позвал. Это была не мать, это был отец.
Шурочка закрыла глаза и провалилась в спокойный сон. Она знала, что ее родная Верочка теперь в покое и безопасности.