В комнате тепло. В камине чуть потрескивают дрова, невнятные огоньки перебегают с полена на полено. Фонарь за домом освещает снег под окном, и светлые пятна слегка отражаются на стенах и потолке помещения. Полумрак. Покойное кресло, покойная старость и ноги в меховых тапочках. Еле слышно свингует джаз далёкой старины, будя воспоминания об уснувших желаниях и мечтах. Воспоминания о несбывшемся и случившемся. Жизнь свершилась и надо готовиться к вечному.
Все совершённые и не совершённые грехи выползают из закоулков сознания и начинают пищать и скрипеть, отравлять покой медленного угасания. А желания и сил для оправданий уже нет.
Вот привяжется какое-то воспоминание, царапает, не даёт покоя и лезет, лезет…. Нет, чтоб пригрезилось что-нибудь этакое, прекрасное…. Что-нибудь, вроде: море…, песок…, обнажённые фигуры…, шелест волн…, любовь…, и т.д.
Это я не для вас пишу, для себя. Это я решил, что если выскажусь, то, может быть, отвяжется от меня назойливое видение с непонятным для меня смыслом. Может, скажу и сам пойму.
Мне, как всегда, «повезло» – последний призыв на трёхгодичную службу оказался мой. Всё, как всегда. Как в той присказке о последнем в очереди – никто за мной не становится.
Как-то на один день опоздал с согласием, и не стал политработником, а то б, глядишь сегодня, был бы, может быть, в первых рядах популяризаторов демократических ценностей. Вспомнил о возможной невесте, внучке одного из секретарей ЦК, а она уже замужем – хороший товар на земле не валяется. Предлагали работу на белорусском Гостелерадио – когда «созрел»…. Эх, да что там говорить! Может сегодня мы Александром Григорьевичем чаи распивали бы.
И таких возможных ответвлений на древе моей жизни множество. Да, что жалеть-то. Может, сломал бы я шею-то на этих дорожках. А так, глядишь, сижу, вспоминаю.
А навязчивое видение всё царапается, отодвигает в сторону соблазнительные сцены несбывшейся жизни.
И так, 1967 год. Год юбилейный в самом прямом смысле, как и в Библии сказано. Пятидесятилетие. Пятьдесят лет Советской власти. Вся советская страна готовится к юбилею, и армия, в которой я служу, готовится. Учебный полк из Ворошиловских казарм, что в Риге (раньше, кажется, назывались Екатеринискими) три месяца топчет плац по восемь часов в день, чтобы с блеском промаршировать на параде седьмого ноября несколько сот метров. Наш батальон особый. Нам не надо до кровавых мозолей на ногах утаптывать площадку между казармами – мы поедем на БТРах. Вообще – развлечение, и только!
Так и зудит, так и тянет на старческое брюзжание. Что вы понимаете в службе, ребята со сроком службы чуть более периода беременности и в форме «от кутюрье». Какие, к черту, «деды»! Кстати, у нас были «старики», а «деды» появились, когда последний трёхгодичный призыв уже почти весь демобилизовался, последние фронтовики дослуживали сверхсрочную, а приблатнённые салаги-двухгодичники начинали задирать нос.
Конечно, мамочки-солдаточки, не защитят вас ваши сынки. Как и мы не защитили, но, об этом позже. Контрактники защитят. Как заплатите – так и защитят. Это так, к слову.
Пару раз вечерком, для тренировки продефилировали мы мимо пустых трибун, а там наступил и торжественный день. Хоть и готовились проникнутые знаменательностью этого дня, а замечаний на утреннем осмотре было как никогда много. Подкрашивали царапины на касках, наяривали сапоги, которые в БТРе и не увидит никто, перешивали подворотнички, словно с трибун можно было их рассмотреть. У кого-то были нелады с шинелями и их срочно исправляли. Надо сказать, что наше поколение последнее, носившее классическую, прошедшую через две мировых войны, форму русского солдата. И то сказать: мы с моей шинелью были одного года рождения. Так и значилось на большом штампе на подкладке этого чуда универсальности.
«Кареты» подали прямо к подъезду. Бронированные машины выстроились на плацу перед казармой. Управляли этими чудовищами рептильной окраски незнакомые сверхсрочники. Неизвестные нам лейтенанты – старшие машин, тщательно проверяли оружие экипажей: каждый автомат брали в руки, проверяли магазин, передёргивали затвор, дальше щелчок, и на предохранитель с напутствием ни в коем случае с предохранителя не снимать. Когда мы уже спрятали блестящие сапоги под неструганными досками, брошенными поперёк на спинки сидений вдоль бортов машины (иначе наших бы бравых морд не было б видно) и подъехали на место старта, кто-то за спиной старшОго передёрнул затвор. Ох, как взвился неизвестный лейтенант! Со звериной ловкостью, мгновенно развернулся на 180 градусов, сорвал с шеи нарушителя табу автомат, молниеносно разобрал и собрал смертоносную машинку, поставил на предохранитель и повесил на место, сунув нарушителю под нос кулак с таким грозным видом, что в голове невольно пронеслась мысль: «Э-э-э, браток! У тебя-то, наверное, магазин твоей пушки забит под завязку. Наверное, и стрельнуть можешь».
Раздались команды, взревели, газуя и выплёвывая клубы сизого дыма, дизели. Колонна тронулась, усмиряя свой рык до равномерного урчания, на ходу принимая порядок прохождения. Может, кто и помнит парад в Риге тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года, а я, хоть убей, не помню. Ничего интересного, а как возвращались с парада, помню.
Регулировщики нас загнали на привычный по тренировкам маршрут движения по рабочим окраинам города. Но, если на тренировках мы двигались с привычной скоростью городского транспорта, то сегодня мы еле плелись. Праздничная толпа запрудила улицы и, словно не желая расставаться, замедляла наше движение. На броне и в штыревых отверстиях антенн радиостанций появились красные флажки. На одной из машин развевалось целое знамя. Наши автоматы болтались кое-как, сдвинув каски на затылок мы ловили цветы и ощущали себя героями тех незабываемых кадров кинохроники, когда наши отцы входили в освобождённые города. Мы были молоды и счастливы!
Он так и остался в моей памяти одним из счастливейших дней моей жизни, если не самым счастливым! Так что ж беспокоит? Что ж тревожит мою память?
Лицо! Женское лицо! Я не могу его вспомнить, как не могу вспомнить женских лиц на монументах. Ни одного! Запрокинутое к верху в праздничной толпе женское лицо с заполненными слезами глазами. И крик…. Может шёпот…. Может из прошлого…. Может из будущего…. Дословно, без сомнения: «Только вы нас и защитите» – полу-вопрос, полу-утверждение. От кого? Не о проклятых империалистах же…. Рига, праздник, море цветов….
А приятно чувствовать себя защитником! И какая разница от кого.
Вот и весь сказ. Только теперь какая-то химера в душе злорадненько нашёптывает: «Не защитил! Не защитил!» От чего? От кого? Подлая рациональность бьёт себя кулаком в грудь и орёт: «А я-то что могу!» Честность мягко увещевает: «Не прячь голову в песок. Разберись. Попробуй».
Вот тебе и тёплые тапочки!
Когда-то выдумал, а может, почерпнул где-то я такую коронную фразу, как аргумент в споре со стариками: «Я-то стариком стать успею, а тебе молодым уже не бывать». Умно, правда? Жалко, только, что лишь из старости ты можешь увидеть свою жизнь целиком. Только старики владеют машиной времени и бродят по обломкам лучезарного будущего, когда-то созданного юношеским воображением, туда и обратно. Правда, некоторым не удаётся вернуться в день сегодняшний. Ну и, слава Богу! Им там хорошо.
К черту камин, к черту тапочки! Хотя, нет, тапочки оставим. Повернёмся к компьютеру и наберём в поисковике: Рей Бредбери. Как же назывался тот рассказ, где путешественник во времени раздавил бабочку в прошлом и вследствие этого вернулся в совсем другое настоящее? Ага! Вот он! Перечитал и вам рекомендую – «И грянул гром…».
Теперь можно блуждать во времени осмысленно. Теперь можно искать. Искать где оступился и «раздавил бабочку».
И, мы ж не бабочки! Мы животные покрупней! И следствия наших действий, наверное, неизмеримо масштабней. Где же не там повернул, не туда пошёл, не то сделал и мир не стал другим, лучшим? Ведь были же где-то тот поворот, какое-то маленькое действие или жест, когда можно было изменить весь мир! Или, всеми своими поступками всю жизнь ты менял окружающее, и оно стало таким, как оно есть? Или, что-то не сделал, и теперь жив, и тапочки, и камин, и Бредбери в интернете…. Подленький голосок нашёптывает: «Да не бери ты на себя мировую ответственность. Не ты один».
А неизбывное чувство вины (или сострадания) бередит душу: «Не защитил!» И женское лицо, и глаза со слезами. Глаза, в которых отразился, мелькнул, молодой воин, оставшийся в таком далёком прошлом….