Филя и Гавка

               
          НЕПРИДУМАННЫЕ
         РАССКАЗЫ О ЖИВОТНЫХ

                Вместо предисловия
У каждого в жизни случаются занятные встречи с животными. И от друзей, и даже от случайных попутчиков в дороге можно услышать множество историй про мохнатых и пернатых. Кое-что и у меня есть на памяти.
Житель я столичный. Природа, казалось бы, за кольцевой дорогой только начинается. Но нет, она, природа, стучит поутру в наши окна голубиным крылом или клювом воробьиным: «Кро-шек дай, кро-шек дай!» мы с сыном даже стишок такой сочинили:

Рано утром на окошке
Мы с Ванюшкой сыплем крошки.
Голодная птица
Может подкрепиться.
Тянет нас в мир природы. Каждая встреча с ней – праздник.

                Две козы                I
Ехал я давным-давно  студентом с целины. Наш эшелон долго стоял на задворках какой-то станции рядом с железнодорожными складами. От скуки мы занимались – кто чем. Я на гитаре бренчал.
Вдруг слышу в проходе вагона хохот, смех. Какие-то выкрики. Все к окнам прилипли. Я тоже протолкался к окну. И вот что я увидел. У стены склада стоит невесть откуда забредшая сюда коза. Поза у нее серьёзная, деловая. Голова слегка наклонена. Вот коза сделала шаг назад, а потом со всего маха – бабах по дощатой стене склада. И опять замерла. Потом еще раз – бабах! И еще разок.  А потом стала что-то быстро-быстро подбирать с пола у самой стены. Поработала губами, распрямилась и опять замерла. Подумала. И снова рогами по стене – бабах! Все засмеялись…
А вы догадались, что коза делала? Прикорм себе рогами выбивала. Там, за стеной, что-то сыпучее и очень вкусное хранилось –  зерно или соль. Вот такая история. Козу эту я на всю жизнь запомнил.
                II

Ехали мы в поезде в Моршанск. Раннее утро. Июль. Красота. Стоим у окна, наблюдаем. Вот и станция «Вёрды». Следующая  наша. Вот какое-то село
потянулось вдоль железной дороги. Из проулка вылетает мальчишка на велосипеде. За ним стайка ребятишек. Он жмёт на педали, мчится по тропинке вдоль насыпи, пытаясь обогнать поезд, который медленно, словно нехотя, набирал скорость. А впереди далеко от тропинки, у забора палисадника крайнего дома лежала на траве коза. Но она была привязана к колу на длиннющем верёвке. Тепловоз, тащивший наш состав, неожиданно и резко гуднул. Коза в испуге вскочила, как ненормальная, и помчалась наперерез велосипедисту, пролетела тропинку, доставая почти до насыпи. Верёвка  натянулся так резко, что коза даже взбрыкнула. Велосипед тут же врезался в эту верёву, и наездник полетел кубарем из седла через руль, а вслед за ним и вся орава ребятни. От удара по верёвке коза упала, задергала головой и заорала благим матом с перепугу, что замечательно слышно пассажирам, торчащим в окнах. Поезд ответил гомерическим хохотом. И вся компания с козой остается позади. Но вот и Моршанск. Приехали. А козу помним до сих пор.

                Лиса в Сокольниках

Зимой это было. Собрались как-то мы с Ваней на прогулку. А живём мы в Москве, рядом с парком «Сокольники». До лыжни от дома две минуты ходу. Перешёл шоссе, вставил ботинки в крепления – и поехали.
Мелькают берёзы, липы, дубы… Разноцветные куртки гуляющих. Птицы веселятся – люди угощения нанесли, по кормушкам насыпали, солнышко, в затишке под кронами тепло. Горожане с голоду пропасть не дадут.
 – Пойдём, - говорит Ваня, - на Путяевские пруды.
        – Пойдём! - Кричу в ответ, а сам кинокамеру навожу – то на сына, то на синиц, то на носки своих лыж: интересно, что за кино потом получится.
       По дороге поглядели, как дятел пропитание добывает, долбит клювом по сухому дереву и очень смешно спускается по нему – вниз хвостом, как электромонтёр со столба…
Лыжи скользят ходко. Вон и пруды показались: ступеньками один за другим выходят они из лесного массива к краю, к трамвайным линиям. Народу гуляет множество разноцветного. У одного из прудов толпа ждёт заплыва «моржей» - любителей зимнего купания, а они пока полынью себе расчищают, длиннющей пилой лёд разрезают на прозрачные искристые параллелепипеды.
Я все это разглядываю. Прикидываю, как соревнование буду снимать. Камеру, чтобы не замерзла, не отказала, за пазухой держу. Вдруг слышу, Ваня кричит: «Лиса! Лиса!» и что-то рыжее мелькнуло сбоку от меня. «Вот выдумщик, - усмехнулся. – Собаку за лису принял». А собак тут видимо-невидимо, разных пород. Повернулся я и остолбенел: рыжая плутовка! Не может быть! Откуда здесь, в Москве, в Сокольниках?! А лиса стрелой пронеслась сквозь толпу, перемахнула через скамейку, через чьи-то лыжи, дальше, дальше, туда, где гуще кустарник и меньше людей. И вот уже  последний раз апельсиново мелькнул ее хвост и видение исчезло… и только тут, придя, наконец, в себя от лисьего нахальства, я вспомнил, что у меня за пазухой кинокамера с цветной пленкой! Ах, я растяпа, ах, такой сякой! Но поздно ахать, все произошло так быстро, что многие и не заметили лисы, приняв её, очевидно, как и я поначалу, за собаку. Откуда она здесь и зачем?
– На уток, наверно, охотилась1 – и Ваня, раскрасневшийся от возбуждения, ткнул лыжной палкой в сторону пруда. – Она отсюда вот вынырнула.
И правда, внизу под крутым берегом промоина небольшая, под стоком из верхнего пруда, и вокруг нее колония зимующих здесь уток. Вот ведь как утятинки захотелось Патрикеевне, что и людей не побоялась, из Лосиноостровского заповедника, знать, через Яузский лесопарк  пробралась. Ночью наверняка на охоту вернётся…
Домой возвращались молча. И только уже в лифте сын сказал с укоризной:
– Что ж ты, Юра, про кинокамеру-то забыл?

                Бурундучок

     Эту историю мне  поведал один кандидат технических наук. Кто-то подарил его детям бурундучка, и на одного члена семьи в их доме стало больше. Прибавилось и хлопот, особенно летом, когда выехали на дачу: все боялись, как бы зверёк не пропал.
– Вечерами, - рассказывал мой знакомый ученый, - Я в кабинете книгу научную сочинял. Шелест бумаги и привлёк бурундучка. Взобрался он ко мне на стол и смотрит. А перышко у меня в авторучке было золотое. Бежит оно по бумаге, зайчики пускает. Бурундучок замер, наблюдает. Потом по левой руке полез ко мне на плечо, перешёл на правую сторону. Я не реагирую, продолжаю пером по бумаге водить, поскрипывать. Чувствую, он спускается. Вот уже вижу: крадется по рукаву, на кисти возле авторучки притаился. А легонький – веса его не чувствую. Сидит на краю, на руке катается. И все на строчки поглядывает, которые из-под пера выбегают. И поза у него, шельмеца полосатого, такая, будто что понимает, будто проверяет, что это там хозяин сочиняет. Я руку осторожно переношу, чтобы моего «наездника» не спугнуть… Вот так вместе с ним   книгу мы и написали.
    Однажды бурундучок пропал. Весь дом перерыли, и чердак, и сарай. И на террасе искали, и под неё лазили. Нет зверя. Все, наверное, кошка съела или коршун унёс…
А дня через три под выходной гости приехали. Стала хозяйка постель им стелить, открыла бельевой шкаф, а оттуда бурундучок прыг-скок, весёленький такой. Вот радости-то было! Познакомили его с гостями, а хозяйка достает простынь, разворачивает, а в ней восемь дырочек аккуратненьких, кругленьких. Она так и ахнула. Вытащила из шкафа всю стопку белья, а её насквозь кто-то пробурил. Чья работа? Конечно, бурундуковая. Случайно его в шкафу захлопнули, а он выход искал, забрался под стопку белья, душно ему, наверное, и страшно стало, вот он и двинулся кратчайшим путём наверх из плена. Кого тут винить?..

                Филя
     Рассказал про бурундучка и вспомнил нашего кота Филю. Когда его к нам привезли, он еще толком ходить не умел; лакает молоко, а лапки дрожат и нет-нет, да и потеряет равновесие, ткнётся мордочкой в блюдце. Но незаметно вырос Филя, стал красивым белым котом с серыми метинами под левым глазом, на спине и на кончике хвоста. Диковатый был немного, как теперь говорят, малоконтактный, некоммуникабельный, будто зверёк лесной, хотя по происхождению – коренной столичный житель, и всё его кошачье генеалогическое древо произрастало на асфальте. Ничем он нас таким особенным не удивлял, выдающихся поступков не совершал. Но вот однажды…
Сижу вечером за полированным письменным столом, пишу очень ответственный сценарий фильма про уборку соломы. Перо летит стремительно, с каким-то свистящим шорохом – поистерлось от трудов усердных. Вдруг ко мне на стол вспрыгивает Филя. Я, конечно, вздрагиваю от неожиданности, но не прогоняю его. Думаю: «Ну, что дальше будешь делать?» А он постоял, постоял, потом аккуратно протянул лапу и за авторучку коготками дёрг-дёрг… Я ему по лапе шлёп – не мешай творить. Филя задумался, посмотрел на меня – и опять за своё.
– Ну,   что   тебе,   котяра,   надобно? – спрашиваю не строго  и  убираю   ручку   с   листа  бумаги. Кот делает
осторожный шажок, ложится на белый прямоугольник.
      – Ах ты, нахал! – моя расправа коротка и стремительна, кот оказывается на полу. 
Только углубился в работу – хоп! – и Филя опять на столе, топчется возле листа рукописи. Взмуркивает и снова укладывается на лист. И, конечно, немедленно оказывается на полу. Тут он начинает орать, в третий раз вспрыгивает на стол и укладывается на рукопись. Тогда я кладу на угол стола чистый лист бумаги, сгоняю Филю с текста о работе стоговоза: «Иди, сюда, если тебе так нравится». Кот ложится, я принимаюсь за солому. Он следит за бегом пера, потом задрёмывает. Но нет-нет, да вспыхнут его глаза, в которых тут же отражается настольная лампа: следит, работаю ли. Я настолько привык к такому соавторству, что всякий раз, как брался за сценарий, кликал своего помощника и контролера.
                На дачу
В чём кота удобнее всего перевозить? У меня круглая корзина была – ну просто кошачья. Приготовил я её. Стал Филю искать. А он уже спрятался, почуял, что сейчас на его свободу совершится покушение. Забился под диван и отражает лапами все мои атаки. Я за щетку, а он пулей из-под дивана, на подоконник и наверх, между рамами забился, вопит. Пришлось кожаную перчатку надевать. Наша битва стоила мне пропуска двух электричек.
Но вот кот в корзине, а мы в  поезде. Поглядываю в щёлочку: дремлет, нахал; такой бой навязал, а теперь пообвыкся и хоть бы что…
Прибыли на дачу. Развязываю тесёмки, снимаю тряпку, наклоняю корзину, приговаривая:
– Гуляй, Филя, знакомься с травкой!
Но кот не желает покидать своего убежища. Травы ли испугался, запахов ли природы, которой никогда не видел, но только зажмурился, вцепился когтями в дно корзины, вист вниз головой, орёт и вылезать не хочет. Пришлось его вытряхивать. Упал он в траву и замер. Глаз не открывает. Потом вытягивается, разжимает, наконец, веки, нюхает траву и начинает ползком, прямо-таки по-пластунски передвигаться к крыльцу… Испугался первой встречи с природой. Что поделаешь – горожанин.

                Мятная шампунь
Известный художник Володя Берёзкин приехал в Верхний посад подмосковного Звенигорода в гости к своим друзьям. Решил пару деньков по травке босиком походить, в Москве реке покупаться. Прибыл он поздно вечером и до Садовой улицы добрался уже в полночь. Тьма стояла глухая, и, конечно, как всегда в таких случаях бывает, ни одного фонаря не горело. Будто какой шутник их выключил нарочно, чтобы это всё произошло.
Потыкался гость в одну сторону, в другую – никак не поймёт, туда ли он забрёл. Вот, кажется, та самая дача. Стоит Берёзкин у забора, тьму непроглядную пытается своим острым профессиональным взглядом пронзить, номер дачи на железной табличке разглядеть. Сосредоточился, подобрался. И вдруг чувствует, как КТО-ТО берёт его голову огромными губами и начинает её жевать. Хотел Берёзкин закричать от ужаса – голоса нет. Хотел бежать – ноги к земле приросли. Хотел отпрянуть – руки в забор вцепились, онемели, оторваться невозможно. Страх такой, что всё в темноте кажется огромным, в том числе и пасть чудовища, которое на него напало. И только через несколько секунд, когда мягкие добрые губы взяли его осторожно за ухо, он приоткрыл глаза, скосил их и сбоку увидел едва проступающие в темноте очертания… лошади. Последняя лошадь в Посаде, во всей округе, труженица
огородная. Днём от зари до зари окучивала она картошку на огородах, а ночами паслась без привязи, потому что была смирной и спокойной. Бродила, старая, по улочкам, пощипывала травку в кюветах, иногда кустик сирени или жасмина уворовывала – не больше, чем мальчишки – московские дачники…
Мы спрашивали потому Берёзкина, чем же он так привлёк лошадку.
        – Шампунью, наверное, мятной. Утром голову вымыл, отшутился гость.

                Верность
Мы сняли новую дачу в звенигородском Посаде, на Садовой. Хозяин Михаил Яковлевич объяснил нам все правила жительства на его участке, в конце строго предупредил:
– Яшка псина у меня беспородная, злая. Он у меня со щенков, приблудился. Били его, наверное, в прежней жизни, вот он и ожесточился. Покусать может запросто. Лучше к нему не подходите. И не дай Бог дразнить.
Яшку мы не трогали. Жил он в углу участка, за сараем, в будке под старой вишней, жил своей собачьей жизнью и с нашей она не пересекалась. Днём сидел на цепи молча, его и не слышно было. На ночь его спускали, и он обычно куда-то исчезал. Раза два я всё-таки подошёл к нему, побеседовал, поспрашивал, как, мол, жизнь собачья, какие проблемы. Конфетой угостил, да другой раз – косточкой.
Как-то вечером забеседовались мы на лавочке. Вдруг из темени кустов на освещённую дорожку Яшка вышел, как артист на сцену. Остановился, смотрит. И голову набок повернул, будто слушает и понимает. Мы разговор продолжаем, а сами наблюдаем, что дальше будет. Я говорю: «Яшка, иди сюда!» и хлопаю по колену. Он постоял, постоял, потом так осторожно шагнул, разведочно, потом еще. И вот встал рядом, уткнулся мордой мне в колени. Я  руку   поднял,   хотел
погладить пса. У Михаила Яковлевича лицо вытянулось:
– Тяпнет, - сказал он авторитетно.
– Обязательно! – тут же согласилась тёща Мария Ивановна.
      Жена Галя промолчала, а я взял да и погладил собаку по загривку. А потом ещё за ухом почесал.
Яшка как подошёл, так и отошёл, из светлого в темное, и пропал, будто его и вовсе не было рядом с нами. Посидели мы ещё немного, потом решили пройтись до наших друзей Елизаветских. Встали, отправились. Я обернулся, крикнул в темноту: «Яшка, пошли гулять!». Позвал раз и больше не оглядывался. Пришли к Елизаветским, на веранде посидели, почаёвничали, пошумели, поспорили, пошутили-посмеялись. Назад собрались. Выходим за калитку. Гляжу, из травы под деревом за кюветом собачьи уши торчат – дальним фонарём высвечиваются.
      – Яшка, ты, дружище?! Столько времени нас ждёшь? Ну, Яшка, ну Яшка! Ты друг настоящий!               
А Яшка вскочил и повел нас домой, словно каждый день так сопровождал компанию нашу.
– Ну, - говорю ему в спину. – раз ты такой верный, беру завтра тебя на рыбалку с утра. Пойдёшь?               
     Поднялись мы с Шурой, шурином моим, ранёхонько, взяли удочки, лодку резиновую и на речку – пять минут ходу. Про Яшку я и забыл, да и не видно его было.
Накачали лодку, спустили ее на воду, разместились кое-как, оттолкнулись от берега -  и наискосок, через стрежень, на ту сторону, под кусты, где ерши и плотва клевали. Зацепились якорем за траву, приладились ловить в проводку: подтянешь поплавок поближе к лодке и отпускаешь по течению, пока его видно, потом опять подтянешь -  отпустишь. Нудное занятие, надо сказать, если рыба не клюёт. Решил я перебросить удочку. Подтянул лесу, взмахнул удилищем, а чтобы удобней было, развернулся лицом к нашему берегу. Вижу, на бугре Яшка стоит, как изваяние. Я позвал-покричал:
   –Яшка, мы здесь! Давай к нам!
   Шура от моего неожиданного крика вздрогнул и чуть из лодки не выпал, чертыхнулся:
   – Что ты, папашка, - это он так меня называет. – Что ты, папашка, разорался. Сейчас он к тебе пожалует, на воздушной подушке. Не дёргался бы, а то искупаемся.
   Я затих, на поплавке сосредоточился. Гляжу. Кажется, вечность прошла. Только слышу, сзади какое-то пыхтение и скулёж. Оглянулся – Бог ты мой! Яшка одолел стремнину, почти добрался до лодки, но запутался в водорослях и вот тонул теперь в метре от нас, теряя силы. Вода под ним кипела – так он молотил лапами, но речная трава не выпускала его из плена. Жалкий вид пса, вытаращенные от испуга и  напряжения глаза, трагизм положения – все это в деталях я вспомнил потом. А в тот миг так резко дёрнул
за якорную верёвку, подтягивая лодку к собаке, что Шура чуть было не вывалился из лодки (не пропал бы, нам тут было по пояс).
  – Яшка! – Я схватил его за холку и вместе с комом водорослей перевалил в лодку.
  – Однако! – Вот все, что сказал по этому поводу Шура. Яшка расположился между нами на рюкзаке, как будто тут всегда было его место, благодарно лизнул меня в лицо и в руку.   Намокли мы изрядно, но решили остаться. Авось обсохнем, не осень. Да и нечестно было бы по отношению к Яшке возвращаться.   Друг он верный, настоящий. Все принимал всерьёз…
  Живу в городе, отделённый от природы бетонными стенами. Считаю себя счастливым человеком. Но как часто не хватает простого: чтобы  пришёл к тебе верный друг и молча  побыл рядом.               
                Хоккеистка
   Иду я однажды из прачечной вдоль недавно замёрзшего пруда. И никого на улице в этот час нет, только я да… вон, на льду, почти у самого берега – ворона. А что это она там делает? Подпрыгнет как-то странно, потом бежит, расправив крылья, потом… А ну-ка, подойду поближе.
   Подхожу. Ворона на меня – ноль внимания. Она занята. Перед ней на льду белая пластмассовая крышка – не то от банки, не то от какой другой посудины. В общем, дело не в этом, а в том, что она с этой крышкой, или колпачком, проделывала. Вот ворона склонила голову набок, задрав клюв повыше, а потом как шибанёт клювом по крышке. И та, как шайба хоккейная, – вжи-и-к -  по льду заскользила и отлетела метра на два. А ворона враз бегом за ней, крылом о лёд опирается, как хоккеист клюшкой, закладывая вираж. Около крышки тормознула, а та встала на ребро. Тогда ворона положила крышку лапой на лёд – точно, как шайбу! – снова размахнулась клювом и – вж-и-и-к – шасть за своей шайбой вдогон.               
  Я рот разинул, стою, наблюдаю, как она, гоня шайбу, удаляется от берега к середине пруда, и соображаю: для чего она это делает? На добычу корма такое действие не похоже. Остаётся сделать единственный вывод: ворона сама с собой  играет в хоккей; гоняет шайбу, подражая мальчишкам.
Единственное, чего не могу сказать точно: «шайбу» она нашла здесь, на льду или притащила откуда-то? Может, с помойки?
Но тут моя хоккеистка взмахнула крыльями и не спеша полетела к дальнему тополю, на котором чернело старое воронье гнездо. В клюве она несла белый пластмассовый колпачок, «шайбу» свою. У нее там, в гнезде, наверное, склад спортивного инвентаря.

                Дельта
История эта произошла давно, еще до войны с фашистами. Нам её в детстве мама часто рассказывала. Сколько лет уж прошло, а помню так, словно сам был свидетелем…
Жили мы тогда в Новогирееве, в московском пригороде. Хозяйкой  двора была собака Дельта. Домашней территорией распоряжалась кошка. Она помогала маме, вот как: проснётся младенец, завозится, захнычет – кошка бежит, орёт по-своему, маму зовёт, иди, мол, пелёнки менять пора.
Кошка с собакой в мире не живут. Это знают все. Не особо жаловали друг друга и наши четвероногие. Так, поддерживали нейтралитет. В феврале у кошки должны были родиться котята. Солнце на весну поворачивало, днем уже капель звенела с наличников, а ночью мороз еще вовсю хозяйничал. По вечерам мама выпускала кошку на прогулку – через форточку, и та сама ночью возвращалась в домашнее тепло. Для этого форточку притворяли, оставив маленькую щёлку: кошка цеплялась когтями за раму, мордочкой толкала форточку – и ныряла в дом. А в ту ночь выпустила хозяйка кошку на улицу через дверь и форточку для нее приоткрыть забыла. Только утром хватилась. Вышла на крыльцо, огляделась, покликала – нет кошки нигде. Понесла собаке еду. А та против обыкновения из будки не выскакивает, хвостом не машет,  на  задние  лапы  не встает, как обычно, чтобы передними попытаться дотянуться до хозяйки, дружбу и верность свои показать. Мало того: она зарычала глухо и зло: не подходи, значит, а то и укусить могу.
– Дельта, ты что, захворала? – удивилась мама.
А собака рычит сильней. Присела мама, заглянула в будку и видит: лежит Дельта, а под боком у нее кошка свернулась. В дом не попала, а тут час пришел котятам на свет явиться. Куда деваться ночью на морозе? Она и пошла к собаке. И та не прогнала, поняла, видно,  кошкино положение, почуяла святой миг природы, постигла, пустила гостью к себе. И котят облизать помогла…
  Всем бы так в мире и в понятии жить да помогать друг другу.

                Джимка
Жили-были наши соседи по подъезду, немолодые муж и жена. На первом этаже занимали они небольшую комнату с  кухонькой. И с ними проживал маленький криволапый пёсик Джимка. Когда-то, рассказывали соседи, у них была овчарка, медалистка, из тех собак, с которыми не стыдно на люди показаться. Величием таких псов можно и свою незначительность прикрыть. Но пришёл конец собачьему веку, хозяева долго горевали и дали себе слово больше никаких животных не заводить.
Но судьба распорядилась иначе: подбросила им шелудивого полудохлого от голода щенка непонятной породы: лапы вроде бы от  таксы, голова как у овчарки, только маленькая и кончики ушей подогнуты, хвост завернут бубликом на спину, а туловище похоже на коробку от ботинок, только не белого, а грязно-жёлтого цвета. Отмыли они его, отпоили-откормили, выходили. Но вырасти он так и не вырос, не больше этой самой коробки и был. Но чертовски смышленым   оказался. Придёт хозяин из магазина, Джимка ему тапочки несет без напоминания. Наденет хозяин тапочки, сядет в кресло, а Джимка уже возле с газетой в пасти: на, читай! Гость какой зайдёт – пёс мяч в зубах тащит: поиграем? Достанет из шкафа хозяин игрушечный барабан, специально для этого купленный, зажмёт его между  колен,  кликнет  Джимку.  Тот  явится  на  зов,
встанет на задние лапы, а передними ну колотить по барабану – сущий заяц из цирка зверей.
Но самым удивительным было то, что Джимка умел ругаться. Набедокурит он или расшалится, хозяин нахмурится нарочно, руками на Джимку замашет, заворчит: «Ах ты, такой сякой, нехороший, ах ты дрянь, ах ты дрянь!» Джимка пригнёт голову, потом тряхнёт ею как-то необычно и вдруг не то кашлянет, не то гавкнет в ответ: «Д-г-р-р-р-янь, д-г-р-р-р-я-нь!» и все смеются, а он еще разок: «Д-г-р-р-р-я-нь, д-г-р-р-р-я-нь!»
Добрый весёлый четвероногий дружок – все людям пожилым бездетным отрада…
      
                Цыплоко
И снова вспоминается детство. Однажды весной отец вошёл в дом, держа в руках шляпу, как корзину. А потом осторожно вытряхнул из неё на стол два жёлтых комочка, которые сразу забегали по клеёнке. Это были цыплята. Стали мы всей семьёй их выхаживать, от кошки оберегать.
Лето кончалось. Цыплята подросли, мы переселили их в дровяной сарай. Жёлтый пушок у них давно на белые перышки сменился. Гребешки красненькие начали прорезаться. Гуляют вокруг дома цыплята свободно, по-хозяйски осваивают территорию. В  дом запросто заходят, подергивая от любопытства головками. От ласки не отказываются, вроде понимают её: гладишь цыплёнка по головке и шейке, а он словно как мурлычет в ответ от удовольствия, будто кошка, вернее – курлычет…
В конце августа один цыплёнок пропал. Всё облазили, нет нашего дружка крылатого нигде. Только у соседей в саду, в кустах сирени нашли несколько белых пёрышек – и все.               
Приятель пропавшего цыплёнка осиротел, бродил по саду в одиночестве, печальные звуки издавал: «Клёк, клёк…» а потом вдруг длинно: «О-к-о-о-о-о! К-о-о-о!» За это мы  дали ему кличку Цыплоко.
Начинались занятия в школе, приближались холода. Переселили  мы  Цыплоко  в дом. С кошкой они подружились. Картина такая запомнилась: посреди комнатухи нашей стоит керосинка с чайником. Через слюдяное окошко и из-под корпуса свет от фитилей  падает жёлтый, тёплый. Возле кошка лежит на боку, дремлет. Тут же Цыплоко прилёг, точнее – присел, а голову на кошку положил, шейку вытянул и глаза закрыл.  Интересно, что ему снится?..
    А бывало и так. Делаю уроки, а Цыплоко вспорхнет на стол и прохаживается вдоль тетрадки, потом остановится, глянет одним глазом: что это за червяк из-под моего пёрышка на бумагу выползает? И клюнет буковку. Пропало домашнее задание. Я в рёв – туго было после войны с тетрадками, и оберточную бумагу приходилось линовать…
В понедельник отец дома – у него выходной. Приходим из школы – Лида, я и Женя. Где наш Цыплоко? Нигде не видать. Зовем: «Цыпа, цыпа, цыпа!» Зоя, старшая сестра, она уже взрослая, работает, смеется:
      –Улетела ваша цыпа!
     –Куда?
     – В лапшу!               
Зоя снимает крышку с кастрюли, что стоит на горячей печи. По дому расходится аромат куриной лапши, от которого нам становится дурно. Из кастрюли торчат две цыплячьи культи…
Мы не плакали. Мы рыдали. Мы вопили и орали. Обедать? Ни за что! У мамы на глазах слёзы. Так и сели за стол только двое – отец и старшая сестра, хоть и голодное было время.
А на другой день сдался я: похлебал бульону. Ел и плакал, ел и плакал…

                Уран
Я его за пять рублей купил, в старых, сталинских деньгах. В заводских бараках Найда ощенилась. Красивая она была:   серая, в чёрных яблоках, уши обвислые длинные, чёрные – почти настоящая охотничья. Мне пацаны одного её щенка показали – как антрацит весь, только на груди белое пятнышко и кончики лапок, как в снегу. Я в него так и вцепился. А пацаны говорят: или пятёрку таранишь, или мы его топим.
А весна была уже в разгаре. Помчался я домой задами, чтобы покороче. Бегу, в снегу проваливаюсь до воды, промок весь.
– Мам, дай пять рублей! Я им дам, а то утопят!..
– Передохни, сынок, на вот, кисельку попей, запыхался весь. И объясни толком, кого утопят.
– Щенка!
– Какого щенка?
– Найдиного, за пять рублей!
Жили мы тогда без собачки, но, главное, добрая у нас была мама. И вот уже бегу обратно, хлюпая промокшими ботинками без калош, а в руке синеют пять рублей. Так вот, за полтинник – по нынешнему – и выкупил я жизнь своему новому другу. Принёс его домой. А Зоя уже приехала с работы. Глянула на щенка и говорит:
– У, рано ты его от матери оторвал. Он еще слепой и есть не сможет.
– У, рано, у, рано, - заворчал я, пристраивая щенка в углу.
–  А давай, - говорит сестра. – Мы его так и назовем.
–  Как?
– Уран. Смотри, какой он черный. И планета есть такая. Только всё равно не выживет.
Я молча пошёл на кухню, взял молока, налил в блюдце и подставил его у мордочке Урана. Какое там! Он скулил, широко рассставил лапы и дрожал мелко-мелко.
– Нет, сказала Зоя. – Наверняка не выживет.
Я полез в комод, набрал старых чулок, сделал из них гнездо и сунул в него Урана отогреваться. Потом выпросил у мамы мелочи и помчался в аптеку. Мысль у меня одна созрела, но для её осуществления нужна была соска.
Я с трудом открыл тяжеленную дверь аптеки, робко подшаркал к прилавку.
– Ну, чего тебе? – строго спросила аптекарша.
– Дайте, пожалуйста, соску, - попросил я снизу и протянул ладонь с деньгами.               
     –Я тебе сейчас такую соску дам! - загремела женщина в белом халате. - Ишь, моду взяли! Всю аптеку растащили! Снег ещё не сошёл, а они уже запасаются! Людям на дело понадобиться, так не сыщешь!
Дело в том, что у нас была в моде забава: наливать под колонкой в соски воду, отчего они раздувались шаром. И поливать друг друга в жару из этих сосок.
– Мне щенка кормить!
– Какого щенка?
– Слепого. Он из блюдца не пьёт.
– А не врёшь?
– Честное пионерское!
Примчался домой с соской. Согрел молока, налил в бутылочку, в соске дырочку ножницами проделал. Сую её Урану, а он никакого понятия не имеет об искусственном кормлении. Только скулит, но уже тише. Ослабел. Что делать? Заметался я по дому. Придумал! Надо, чтобы всё было почти по-настоящему! Как будто его и не отнимали от матери. Вспомнил, что в шкафу лежат полоски меха, споротого со старого Зоиного пальто. Достал их, замаскировал в куче чулок бутылочку, обмотал все мехом, выставил наружу соску. Подтащил Урана, открыл ему пасть, сунул в неё соску и нажал так, что молоко  брызнуло ему на язык. Уран вздрогнул, словно проснулся, зачмокал, зачмокал и лапами в «кормилицу» уперся, уткнулся носом в мех, как в Найдин живот, заурчал. А у меня от радости на глазах слёзы навернулись: ест, ест!

                Возвращение Урана
Уран вырос. Белое пятнышко на его груди превратилось в букву «Д». Я его динамовцем прозвал. Он не был крупным  – среднего собачьего роста. Но сильный, с широкой грудью. Когда он клал мне лапы на плечи, то свободно лизал меня в нос. Уши у него вставали торчком только когда он к чему-либо прислушивался, а обычно всегда обмякали, кончики загибались. Жил он у нас свободно и привольно, хотя к ошейнику был приучен, летом ночевал под крыльцом, зимой в холодной кухне за печкой, которая с войны не топилась.
Я приходил из школы и первым делом спускал его с цепи. До утра он был свободным, часто ночевал с нами. Спал тогда возле топчанчика, на котором стелили нам с братом Женей. Летом дети переселялись в мансарду. По утрам Уран взлетал по лестнице, отжимал носом тонкую дверь, и в два прыжка оказывался в моей постели. Тут же вытягивался рядом, как человек, и дремал, обняв меня лапой. Если мама заставала нас, доставалось обоим: пса – веником, сына – за вихор.               
Зима. Я и Женька больше всего любили гулять с Ураном вечером, когда снег в палисаднике искрился от света уличного фонаря и прожекторов с железной дороги. Мы затевали борьбу в снегу, его свежий запах, смешанный с холодным запахом чистой собачьей шерсти, я помню до сих пор, он напоминает мне о детстве. Потом мы впрягали пса в санки и катались по очереди…
В мае Уран пропал. Случилось это так. Мама поехала в Кучино навестить родственников. Уран крался за ней до станции, охранял, наверное. Но тайком – мама его не заметила. Не видела она и как он шмыгнул за ней в вагон. Обнаружила она Урана только перед самым выходом. Ахнула, схватила за холку (пёс без ошейника был), вывела в Кучине на платформу. Прошла мама несколько шагов, отпустила Урана. В этот момент машинист подал сигнал, электричка тронулась, и наш четвероногий в два прыжка оказался в тамбуре – двери в ту пору ещё не были пневматическими. Клавдия Николаевна ахнула, а Уран, сидя в дверном проёме и помахивая хвостом  - поехали, мол, хозяйка, домой – проплыл мимо. Бедный пёс не знал, не ведал,  что поезд увозит его от дома.
Мама так расстроилась, что забыла, куда и зачем собралась. Следующая станция была конечной. Мама доехала туда и до вечера кружила вокруг станции, ходила по посёлку, искала, звала, окликала. Бесполезно.Уран исчез…               
     Не стану рассказывать, что было с нами, как  приняли мы горькую весть. Одиноко стало всем нам, членам большой и шумной семьи. «Осиротели…» - сказала мама.
Прошло несколько месяцев. Как-то поздним ноябрьским вечером, когда все уже были в своих постелях, я услышал странный глухой стук в наружную дверь. Или показалось? Нет, кто-то топтался на крыльце и неловко стучал в дверь, глухо так. В потёмках через сени я вообще боялся ходить, но тут вдруг какая-то радостная сила подняла меня с топчана, я сбросил одеяло и босиком по холодным половицам через кухню вылетел в сени, щёлкнул выключателем. За дверью было тихо.
        –Уран! – глухо крикнул я, не понимая, как это и почему у меня получилось. И тут за дверью кто-то забился, завизжал, и дверь заходила ходуном.
Я мигом откинул здоровенный кованый крюк, толкнул тяжелую дверь, и черная молния кинулась на меня, обдав жарким собачьим дыханием. Это был он! Наш пёс! Уран облизал меня и бросился в дом. Он ворвался в комнату, пролетел по всем нашим лежанкам, целуясь с каждым, и даже умудрился дотянуться лапой через прутья качалки до годовалого Сашки. Уран вернулся! Вернулся наш бродяга, любитель кататься на электричках!
Утром мы заметили, что у него повреждён правый глаз –  затянут   наполовину   мутной   плёнкой.  Знать хлебнул пёс лиха. А я еще взял в руки старое игрушечное ружьё да прицелился в Урана: «Будешь ещё убегать из дома?!». Забыв, кто перед ним, он в один прыжок долетел до жестяного ствола и смял его клыкам. И тут же отскочил, глухо зарычал и спрятался за печку. А когда я ещё раз решил проверить свою догадку и прицелился снова, он опять прыгнул в мою сторону,   оскалив  пасть,  припал  на  передние  лапы  и
тяпнул меня за ботинок.
  Так вот, значит, что было с тобой, бедняга, друг мой лохматый!Вот отчего и глаз ты потерял. И ожесточился…Больше я его не дразнил. Но понял тогда, что от злых людей и собаке добра не видать…

                Мужественный полёт
     Снег в тот год лёг рано, кончалась первая десятидневка декабря. Было воскресенье. По радио объявили потепление – плюс один градус, и никто не вышел кататься на лыжах. Только мы с Ваней. Падал густой снег. Нет, он даже не падал. А торжественно опускался на землю, лился, как музыка. Снежинки огромные, крупнее крышек от молочных бутылок, таяли на лице, поэтому мы всё время смахивали варежками капли влаги с лица.
В берёзовой роще нашего парка, куда мы дотащились по липкой лыжне, царил матовый снежный свет. Мы решили подняться на пологую горку, чтобы натоптать лыжню и хоть немного покататься. Я шёл впереди, а Ванюша лепил сзади снежки и постукивал ими мне в спину.
Снег продолжал свою работу. На подъеме всегда смотришь вниз. Так двигался и я, - опустив голову. И вдруг заметил сантиметрах в десяти над снежным покровом какую-то движущуюся точку. Присмотрелся – ба! Комарик! Лихо лавируя между громадными для него снежинками (вот бы на нас – да хлопья с тележное колесо!), комарик настойчиво поднимался всё выше и выше.
Я остановился.
     – Ваня! Смотри, чудо какое – комар живой!
     –Кто? – из-за моей спины высунулась любопытная
физиономия сына. - Сейчас мы его…– и он замахнулся снежком.
      –Погоди! – я остановил руку со смертоносным для насекомого снарядом.
      А комар? Я думал, что он залетит в дупло ближнего дерева – оно даже меня манило тёплой своей гнездовой темнотой. Нетушки, комар продолжал подъём. И вот уже я могу, не наклоняясь, подцепить его рукой. Я так и сделал: подставил летуну теплый аэродром своей ладони. Он спланировал и совершил посадку.
     – Во дает! –  это Ванюшка.
     – Тихо, - это я. И подумал: «Если он захочет подкрепиться и вонзит свой хоботок мне под кожу, бить или не бить? Вот в чём вопрос!»
     Но комарик не стал испытывать ни мой характер, ни свою судьбу. Он посидел еще немного, заряжаясь, очевидно, теплом, потом присел, смешно согнув свои тощие ножки, оттолкнулся от ладони и пошёл, пошёл вверх, уклоняясь от снежинок и ввинчиваясь в небо, пока не исчез в матовом свете зимнего сумрака.
     Куда ж он улетел? И комар ли это, или чья-нибудь озябшая душа? Мне знать не дано. Знаю только, что это был мужественный полёт.
               
                Вороньи игры
Едем с дачи. Автобус уже по Профсоюзной улице катит. И тут видим такую сценку: на газоне, что зелёным клином врезается в широкий перекрёсток, собака лежит на боку – лениво этак, безразлично вроде. А около неё две вороны хлопочут: одна у головы, другая возле хвоста. Вот одна боком-поскоком, распустив крылья по травке, приблизилась к собаке и цап её клювом за хвост. Та вроде со злостью дернула головой, пуганула приставалу. Ворона отскочила. Но тут же её подружка хвать собаку за ухо – и тоже мигом в отскок. А собака резко к ней повернулась, пасть оскалила, но как-то весело, с собачьей «улыбкой» – даже из автобуса было видно. И так раз за разом: одна ворона с хвоста – наскок и отскок, другая с головы – хвать-похвать. А собака головой верть-поверть, но не вскакивает, не гонится за обидчицами. И видно, что всем троим эта игра нравится. И ни на кого внимания не обращают, вся столица с её шумом и населением нипочём, будто и не в городе они, а в лесу на поляне. А мы уже проехали…
               
                Гавка
Нынешней весной во второй половине мая (поздновато) перекапывал я за оградой нашего участка «прихватизированный» клочок земли под картошку – узенький прямоугольничек между границей моих шести соток и тропкой по-над крутеньким бережком речонки Мочи, пробирающейся по лесным корягам к Пахре. Копал я так, как это делал когда-то мой отец Иван Павлов сын – вонзаю лопату по плечики в землю, не досылая ее ногой: ха-а-асть! – и выворачиваю глыбу, подбрасываю и пока она в воздухе, успеваю развалить её надвое ребром лопаты – ух! И так раз за разом. Но батя мой был сын крестьянский, покрепче меня, он так играючи целину глинистую взметывал на послевоенных огородных сотках. А я на не раз уже копаной  чистой, без дерна, почве балуюсь, да и то устаю быстро. Но хочется всё-таки отцовским способом – взбадриваешься, вспоминая его силу, мужиком себя чувствуешь. Внуком крестьянским…
Хасть, хасть – и взмок. Остановлюсь, опершись на черенок лопаты, поразмышляю о чём-нибудь, о нынешней, например, демократии, сплюну и опять –
хасть, хасть… А слева распускаются высаженные за забор кусты черноплодки, яблонька, груша. «Расцветали яблони и груши…» Поглядываю на них и вспоминаю, что чуть позади, где от тропинки идёт полуметровый   обрывчик   к   заросшей   иван-чаем   и
крапивой котловинке, за которой бугорок и спуск к реке, вспоминаю, что туда, на край обрывчика высадил я два года назад шиповник и яблоневую былочку, остаток от внезапно усохшей молодой трехствольной яблоньки. Одарила она по осени наше семейство сладкими душистыми краснокожими плодами, и не хватило ей сил следующей весной расцвести. Три ствола я спилил, а корневище с живым отростком на третьем пеньке взял да и пересадил на всякий случай к реке – дичок ли будет, привой ли – вдруг да выживет, выкарабкается? Вот и пошёл посмотреть, как яблонька перезимовала, жива ли?
Жива, жива. Только растет медленно без ухода. Сунул ее «под лопату», наспех, без всяких правил: или закалится или… Но Бог даст, поднимется.
Посмотрел яблоньку, повернул голову влево, глянул вниз с обрывчика. И сердце дрогнуло. Вспомнил: вот здесь я нашёл её тогда, в зарослях иван-чая… в разгаре лета тут лес из кипрея и крапивы, ничего не углядишь. Но я сразу ее нашёл. Сейчас, весной, всё видно, только сравнялся бугорок, никаких следов…
Сердце тихо сжалось, вспомнилось – почему-то только теперь, через три зимы уж, вспомнилось остро,даже дыхание перехватило – так вдруг всё близко к сердцу легло. И комок в горле…
Вернулся к своей лопате, взялся за черенок, пробовал продолжить работу – не могу: слёзы глаза застят. Что такое, думаю,  ну,  как  пацан,  право  слово.
А слёзы пуще, чуть не навзрыд. Ещё истерики не хватало! Ой-ё-ёй, мужик. Что с тобой?
Бросил копать, опёрся на черенок да так и замер, вспоминая…

В середине лета три года назад собирали мы обед на террасе.
    – Надо бы Ваню поискать, - сказала Галя.
    – Сейчас схожу, он с Федьком и Дрюней в футбол гоняет, - отвечаю. Тут надо сказать, что это – Ванины летние дачные приятели Федор Рукавишников и Андрей Голованов. А я их так музыкально называю: Федёк, Ванёк и Дрюня.
Только произнес – а вот и Ваня сам явился, что есть великое исключение. И явился сын с большущей, за траву цепляет, пленочной сумкой. Явился и говорит:
– А вот вы тут сидите и ничего не знаете, - и руку с сумкой вытянул перед собой.
– Интересно, - спрашивает, не оборачиваясь от кухонного стола, мама Галя. – А что мы должны знать?
– А вот что, вот, - снова говорит Ваня и держит сумку навесу. Но Галя ничего этого не видит, она готовкой салата занята и разговор ведет не глядя, как по рации.               
Я раздвигаю края сумки и заглядываю внутрь. Бог ты мой! На дне её, далеко внизу, как в колодце – два пушистых комочка. Один совсем белый, другой не совсем. Котята! Что сейчас будет! «Мать! – зову. – Иди-ка сюда, погляди!»
Галя вышла на террасу с недовольным видом – оторвали от дела; ознакомилась с содержимым сумки и воскликнула:
– Господи! Этого мне ещё не хватало!
– Ну, не совсем одной тебе. Не только тебе… - попытался уточнить я, но довести мысль до конца мне не удалось.
¬– Ну, конечно, убирать будешь за ним ты, ежедневно при том. С тряпкой не будешь расставаться. Ты же большой специалист по животноводству и аграрной политике, Тимирязевскую академию кончал! И песочек будешь менять каждый день, ты же всегда так делаешь… И кормить его, конечно, будешь ты. Ха-ха!
Я никогда в Тимирязевке не учился, поэтому спорить не стал, тем более что Ваня тихо вставил:
– Я буду…
Тут уж рассмеялся я, а Галя продолжила мой смех словами:
– Само собой, станешь. Один день. Как возьмешь
бумажкой какашку кошачью, так и полюбишь эту работу на всю жизнь. Но тут тебя, сыночек, стошнит…               
Ванино лицо исказилось; он, наверное, ярко представил себе эту операцию. Рука, державшая сумку с котятами, дрогнула.
      – А где ты их взял?
      – Тетя Маша дала.
Тётя  Маша  Аксёнова – единственная    в   деревне
владелица коровы, молоком которой Маша умудрялась снабжать почти  всё наше садовое товарищество «Родничок». Мы, например, брали через день по два литра.
– Вот и отнеси их назад, верни котят Маше, – и Галя возмутилась. - Нет, ты подумай, нашла ведь кому сбагрить приплод кошачий, ребенку. – И добавила: - Неси, неси.
  – А ее нет, - тихо ответил сын.
¬ – Как это нет? А кто же дал тебе сумку?
     – Тётя Маша. Но потом она села в машину и уехала.
  – Ты смотри, - Галя повернулась ко мне. – Вот, учись, как надо избавляться от ненужного: сунула ребёнку, сама – в машину и привет! Нет, неси их назад, положи сумку на крыльцо. Ничего, молоко в Воронове будем покупать. даже ещё лучше!
     Ну да, так прямо все и будем: соберемся и пойдём за молоком. Обещается во множественном числе, а делается в единственном. А единственный молоковоз – это я. Хотел выступить по этому поводу, но Галя «отключила микрофон» - вернулась к столу. Я пошёл за ней и прикрыл дверь, чтобы сын не слышал нашей дискуссии               
     – Слушай, рано или поздно это должно было случиться, понимаешь?
– Всё я понимаю. Хорошо, что он не крокодила принёс. Только ведь всё, как всегда, на меня ляжет. Вам бы  только  поиграть  с  кошкой  да  потискать  её,  а  за
животным уход нужен. А вы, мужики, этого не понимаете… А он ещё двух приволок.
     Ага, сдается! Я вернулся на террасу, где ожидал судьбоносного решения притомившийся Ваня и специально не закрыл дверь, чтобы Галя все слышала:
– Ну, хорошо, - сказал я. – Вот ты принёс эту сумку. А зачем?
Сын, насупившись, молчал.
– Ладно, принёс так принёс. Но что ты должен нам сказать? – настаивал я.
Ваня  только сильнее сдвинул брови и крепче сжал губы: пытай, не пытай - ни слова не выпытаешь.
– Так… Значит, сумку ты принес не просто так. А зачем?
– Сам знаешь.
– Но я хочу, что ты объяснил сам. Я хочу, мы с мамой хотим услышать от тебя слова, которые в таких случаях должны произносить воспитанные дети.
Никакой реакции. Заставить его просить взять в дом котенка мне, наверное, не удастся. Он вообще, очень упрямый и гордый,  никогда ни о чем не попросит  для себя. Педагогический момент срывался.               
– Может быть, всё-таки ты поделишься с нами своими намерениями, для чего ты ЭТО принёс? Скажи, например, что хочешь, чтобы у нас в доме был котёнок? Ну, говори, что ж ты молчишь?
– А что говорить, не ясно что ли?
       Не сдался, вот упрямец! Только не знаю, хорошо ли
это или плохо. Лучше бы в учёбе был таким упрямым.
Я взял из его рук сумку, вздохнул печально и произнёс:
       – Как же быть? Мама против, ты вообще ничего не говоришь, принёс и молчишь. Может, тётя Маша попросила тебя их утопить? Если так, то придётся мне… - и тут я понял, что переиграл, перестарался. Эксперимент мог стать антипедагогическим.
Я со вздохом открыл сумку:
– Ну, и какой твой?
Ваня немедленно ткнул пальцем внутрь сумки:
– Вон тот, с пятном на спине. У него и на хвостике пятно, и на лобике.
– Хорошо. Но два котёнка для нас – это слишком. И маму не уговорить. Давай поступим так, – у меня созрел новый педагогический эксперимент, правда, несколько жёсткий. Но пусть ребёнок покумекаем хоть немного и поволнуется. Душа, как говорят мудрые, должна работать. – Поступим так: ты сейчас пойдешь по дачам и пристроишь второго. Удастся – возвращайся со своим домой. Нет – извини, неси их к дому Маши и оставляй на крыльце. Всё, можешь идти.               
Сын ушел, мы молчали.
     – Интересно, - сказала через некоторое время Галя. – Возьмёт кто-нибудь или нет? И что делать потом?
     – Разберёмся, - ответил я.
Мы думали, что Ваня пропадёт до вечера и ещё искать его придётся. А он вернулся через три минуты с
сияющим лицом. Оказывается, он не долго думая, сразу направился к соседям напротив, к Галкиным и вручил второго совершенно белого кота их дочке Вале, своей ровеснице, с которой играл и дружил, чему вся семья немедленно обрадовалась под строгим Валиным взглядом и даже успела дать коту кличку Снежок.
      – Ну а ты своего как назовёшь?
      – Как же ещё, котёнок Гав, конечно.
      – Надо еще посмотреть, какого пола сие животное. – Но так как я Тимирязевки не кончал, а котенок был очень маленький, я в этом вопросе не разобрался. -  Гав так Гав, - сказал я.
    А Галя нежно взяла его на руки и понесла поить молоком.
    Через неделю к нам заглянула соседка справа, повертела котёнка в руках – ой, какая славная кошечка! И сказала, что у нас не Гав, а Гавка. Так ее и назвали.
И до чего же чудный зверёныш оказался! Гавка сразу завоевала наши сердца. Банально сказано, но точно. Завоевала и лаской, и культурой поведения, и внешностью. Она росла, и мы диву давались, откуда взялась у простой деревенской кошки такая породистая   стать, конституция и экстерьер, как написано в учебниках по животноводству, по которым я никогда не учился. Откуда такой наипушистый – как у лисицы – хвост, такая красивая мордочка, такие умные глаза… Просто подарок небес.
Она жила, росла, резвилась в саду, помогала Гале лапкой полоть грядки, пыталась гоняться за кончиком моей косы по газону, но ее отваживал от этого опасного занятия. Валя Галкина приносила на наш участок Снежка, и Гавка весело играла со своим братцем.
Лето шло своей дорогой. Вот и август пролетел. Привезли мы Гавку зимовать в Москву, в Сокольники. Она быстро освоилась в городской квартире, удивляя нас своей аккуратностью. Галя просто нарадоваться не могла, часто играла с Гавкой в прятки. И только всё беспокоилась, как быть летом – пойдут котята, обязательно, куда ж деваться, а что с ними делать? «Может быть, сходишь с ней в ветеринарную поликлинику?»- спрашивала она меня иногда. Но я все откладывал эту процедуру – зима велика! – не только из-за лени. Жалко  мне было Гавку, вот что. А уж у Вани с Гавкой дружба была – не разлей вода.
К апрелю наша шикарная кошечка выросла – просто королева. Беленькая, с пятнышками чёрно-рыжими на головке, на спине и на верхней части хвоста. И штанишки белые пушистые – панталончики, да и только. А походка! Ну, просто Голливуд!И вот начала она мяукать по-особому, издавать призывные горловые звуки, кататься по полу да будить нас по ночам.  А Ваня всё спрашивал, что с ней. А мы отвечали: гулять просится, а нельзя, коты исцарапают.
Особенно от нее доставалось почему-то мне: как только я приходил с работы, Гавка ложилась на брюхо, распластывала задние лапы как «цыпленок табака» и по-собачьи, перебирая только передним лапами, ползла ко мне, прося навзрыд отпустить ёё на волю.
   – Скоро, скоро, потерпи, - отвечал я ей. – Скоро на дачу!               
        В конце мая завёл я наш «Запорожец», отвезли мы на лето в «Родничок» Ваню, бабушку его, а мою тёщу Марию Ивановну и Гавку – на вольную жизнь. И потекла она как прежде, только за молоком я ездил в Воронов, потому что зимой умерла молочница Маша, корову Ночку продали, доить ее было некому, сноха Машина в поселке жила. А больше коров никто в нашей деревне Безобразово не держал. В общем, Гавка нам теперь и о Маше напоминала…
Снова пошли разговоры, куда котят девать.
– Да подождите вы, пусть она сначала их принесёт, - завершал я дискуссии по этому поводу.
А Гавка вроде бы и не собиралась одаривать нас потомством.
– Вот, говорила Галя, - она уже беременная.  Что будем делать?               
     – Да какая она беременная! Всего две недели тут живет! Ей еще гулять да гулять!
Месяц прошёл, никаких намеков на котят не было. Приезжаем мы с Галей в очередную пятницу на дачу и узнаём, что Гавка пропала.
Ага, - говорю, - теперь ждите потомства, буду котят на Арбате в подземном переходе толкать.
Да нет, поторопился я с прогнозом. Гавка сначала вроде прихворнула в наше отсутствие, не ела, не пила. Весь день накануне лежала в уголке террасы на стуле. А потом вот пропала.
В душу холодок какой-то забрался, но я всё-таки попытался ободрить всех:
- Да у неё только теперь настоящая взрослая жизнь началась! Ушла гулять, нормально. И не ждите.  Дня через два придёт ваша Гавка, никуда не денется.
С тем и спать пошли. А беспокойство на душе опять прозвонило, маленькая такая тревожка в колокольчик звякнула: надо было зимой-то сходить с ней к ветеринару, да и прививки подобающие сделать заодно…
Но с утра дела дачные нас с Галей захватили, бабушка обедом занялась, Ваня убежал со своими дружками на плотину рыбу руками ловить да  на  велике гонять.
Гавка не появлялась. Колокольчик звякал. К вечеру волновались уже всерьёз. Женщины ходили по участку и жалобно звали: «Гавка, Гавка…». Ваня пошёл искать её по «Родничку».               
А я сразу вышел за ограду к реке, почему – сам не знаю. Спустился в котловинку и тут же нашёл ее. Гавка лежала на боку недвижимая в зарослях иван-чая и крапивы шагах в двух от тропинки, по которой никто кроме редких рыбаков не ходил. Бедная наша Гавка! Не гулять ушла ты в эти заросли, а умирать. Одолела тебя, по всем признакам, кошачья чумка.
Я вернулся на участок, позвал Галю и Марию Ивановну:
– Не ищите её и не зовите. Я еёнашёл. Там она, - я махнул рукой в сторону реки. – В иван-чае, неживая уже. Вот как. – И сел на лавочку под дикой черешней, по которой любила лазить Гавка.
Галя опустилась на ступени террасы, закрыла лицо ладонями и зарыдала. Хлопнула калитка, и через несколько секунд появился Ваня с Федей и Андрюшей. Уставился на маму удивлённо: что с ней: взглянул на меня и всё понял. 
– Нет больше Гавки, сынок. Вот что.
Лицо его как-то сдвинулось, расплылось в гримаске боли, и он заплакал:
– Где она? – спросил сквозь слёзы.
– Потом покажу. – Я вздохнул, встал и пошёл за лопатой. Мне плакать не полагалось. Мне надо было Гавку хоронить.   
– Что же делать-то? – растерянно спросила Мария Ивановна.               
  – Как что? Могилу копать.               
– А я знала, что она померла. Знак был. У нас в картошку птица мёртвая упала. Слава Богу, что знак на кошку лёг, а не кого ещё. Вот ведь как: и Маша померла, а теперь вот и кошка её…
Калитка стукнула ещё раз: это пришли с традиционным вечерним визитом соседка Тамара Федянина. Пришла и стала утешать Галю. Потом подтянулись и все Галкины.
– Это я виновата, - рыдала Галя. – Я котят не хотела, вот она меня от них и избавила…
Я взял лопату, надел рукавицы  и ушёл к зарослям иван-чая и крапивы. Ребята пошли за мной. Я велел, чтобы ни пока не ходили, позову потом. Нечего тут глядеть.
Выкопал рядом с Гавкой яму поглубже, вернулся на участок, попросил дать мне какую-нибудь тряпку, завернуть её.
– Птицу не забудь! – напомнила бабушка Мария Ивановна.
Я пошёл в картошку за птицей, отыскал, взял её невесомое серенькое тельце в руку, отнёс к яме. Позвал ребят, завернул аккуратно в синюю тряпицу – кусок старого махрового халат – то, что недавно было весёлой молодой Гавкой, осторожно опустил в яму, положил рядом птицу. Федор и Андрей с любопытством и испугом таращились на эту процедуру. Ваня тихо плакал.
Я насыпал холмик, обстучал его,   лопатой.               
– Ну вот  так. Больше нам тут делать нечего. Пошли, ребята.
Осенью я пересадил в этот холмик былочку флокса. И всё…
И вот стою теперь на клочке земли, «прихватизированной» под картошку, и горько-горько, как маленький, плачу. Почему? Отчего? Не знаю…
Нет, я плачу не по себе. Со мной всё в порядке. Почти всё. Обожгла вдруг мысль: всем д;лжно на земле пройти свой круг полностью – и травинке, и птахе, и животине, и человеку. А проходит не всякий, ох, не всякий: траву сомнут, птаху собьют, животину под нож на котлеты пустят, человека затравят или болезнь его изведёт, или пуля на войне достанет… А наша Гавка, бедная наша Гавка тоже вот не прошла свой путь, не услышал писка своих котят, не облизала их…
И вот три года спустя стою, опершись на черенок лопаты, и казню себя, и казню, и душат меня слёзы сам не пойму отчего. Да всё я понимаю, всё!.. Но слёзы-то, слёзы к чему?..
Галя меня с терраски окликнула, потом за ограду вышла: «Ты чего?» - спросила.
¬ Понимаешь. – попытался объяснить я. – Пошёл  яблоньку проведать, вон ту, а там… ну, вспомнил Гавку и вот ничего с собой поделать не могу… она ведь… Но опять комок сжал горло, и я  только рукой махнул и отвернулся, чтобы Галя не видела ревущего мужика. Но   она всё поняла и тихо ушла. А я опять к простым мыслям вернулся.
Живет ли птаха или зверьё какое в природе диким, естественным образом – так и живёт себе без тебя, каждый своим способом пропитание добывает, потомство плодит и растит, тебя не касаясь, в собственном согласии со всем природным миром, сам за  себя  отвечает.  А вот  полонил ты  её, в  клетку, там, посадил, в стойло ли отвёл – всё, теперь ты оборвал у нее ниточки от природы, все с ней связи. И если оборвал, значит, ты теперь и есть один ответчик перед природой, перед Богом за жизнь и птахи малой, и коровы рогатой. Ты и кормить их обязан, и лечить в хвори, и многое другое – всё делать, что положено. Конь пашет на тебя, а ты на него обязан пахать. Но он за тебя не ответчик, а ты… вон ведь какая простая и чистая мысль мне вдруг открылась! Значит ты и есть убийца Гавкин, потому что не сберёг, не сделал для неё всего положенного. Вот почему ты и слёзы льёшь горькие, невозвратные… нет прощенья тебе. Нет…
И решил я тогда, стоя на недокопанном клочке земли, что напишу о Гавке рассказ – запоздалое мое раскаянье и извинение. И вот слагаю эти строки, вину отмаливаю, а всё вижу тот бугорок малый, под которым укрылось крохотное кошачье тельце рядом с капельным тельцем птахи, умершей на вольном лету. Вижу его и вина моя вновь слезой набегает. И всё заново переживаю. Но как-то легче становится, легче. Может, прочтет кто, и у него душа слезой отзовется. То и ладно…

                Кот Баю
Этим рассказом я хочу скромным своим слогом увековечить в литературе нашего кота Горби. Сразу спросите, а почему в названии – кот Баюн? Потерпите, всё прояснится своевременно. 
У нас погибла кошечка Гавка, и мы долго горевали. И вот однажды, желая нас утешить, Галина подруга детства Женька Яшина притащила нам с помойки из  Бескудникова, где она живет, несчастного худющего, брошенного кем-то котёнка. Она, эта Галина подруга детства Женька Яшина, вообще любит кошек, часто вот таким образом пристраивает бездомных животных и давно грозилась нас осчастливить. И вот она привезла его в декабре к нам в Сокольники из Бескудникова, где процветала та самая помойка, на которой Яшина и подобрала для нас подарок.
Евгения Яшина вошла в нашу квартиру, встала на пороге и вытащила откуда-то из глубины своих многочисленных зимних одежд этот подарок и положила его на диван «Подарок» встал на длинные ножки-былочки. Былочки подрагивали. Он скрипуче мявкнул и описался. Натерпелся, бедный, в дороге.               
Заканчивал он своё дело уже на паркете – я успел схватить его двумя пальцами за шкирку ( за шкурку) и стащить на пол.
В общем, приняли мы его в свою семью. Теперь надо было дать ему имя. Котик-худоботик весь белый.
Я говорю:
– Назовем его Борькой!
– Почему? – спрашивает Ваня.
– Что он тебе плохого сделал? – добавляет Галя.
       –  Неудобно как-то, - замечает бабушка Мария Ивановна. – Борьками обычно поросят называют.
А у нашего белого и пока безымянного члена семьи на лбу, точнее на голове, с правой стороны – несколько серых пятнышек-крапинок: самое большое около уха; уменьшаясь, пятна цепочкой, как острова архипелага на карте, спускаются к правому глазу.
– Вот! – осеняет меня идея. – Тогда взгляните на эти судьбоносные знаки. Я нарекаю его именем Горби!               
       – Почему Горбик? – удивляется бабушка. – Он же ровненький. Ножки только кривые немножко.
– Да не Горбик, а Горби, в переводе с иностранного значит Пятнаш, - вру я, не моргнув глазом.
Галя улыбнулась, Ваня ничего не понял, взял кота на руки и сказал: «Привет, Горбатый!» А бабушка буркнув: «Вечно что-нибудь придумают», ушла в свою комнату.
Итак, Горби воцарился у нас в доме. Он как-то незаметно вырос, освоил квартиру, дом на даче и садовый участок и стал в нашей семье Президентом, подчинив всех своим привычкам и правилам жизни. Кстати, когда он повзрослел, пятна исчезли. А кличка осталась – Горби, Горбик, Горбушка.
Противень с песком ему не понадобился – он выбрал ванную. Так что дверь в нее мы вынуждены держать открытой. Когда он из неё выходит, то немедленно направляется к кому-нибудь из нас, смотрит в глаза и орёт. Это означает: «Я свои дела сделал,  теперь ваша обязанность убрать за мной. Будьте любезны!» Поорав, он обозначает нам путь, куда нам следует идти, ведёт к ванной комнате.
Когда ему хочется есть, он поступает так же, но только перед этим трётся об ноги и об углы мебели. Потрётся, потом подойдёт, глянет в глаза, широко разинет пасть, словно что сказать хочет, затем внезапно упадёт на пол, вывернет этак голову, прикроется лапой и поглядывает из-под неё: дают шамовку или нет?
Это если на кухне. А в комнате он просто разинет пасть и смотрит.
– Ну, - спрашиваю. – Чего изволите, господин президент?
Господин президент мявкает несколько раз, поворачивается и, подняв хвост как телескоп подлодки, и держит курс на кухню к своей миске. В общем, руководит.
Очень любит куда-нибудь забиваться на время дневного спанья. Под покрывало на кровати залезает от подушек, проползает  под ним до противоположного конца, шурует лапой, проделывает ход под одеяло и там свивается клубочком. Почему же не сразу с этого края?
        Нет, всю красоту сломает и дрыхнет. А почему так - спросите у него.
Чуть дверцу шкафа плотно не прикроешь – от тут как тут: лапой щель расширит и шмыг туда на днёвку. Прихлопнешь дверцу, а он как проснётся, начинает орать: «Замуровали! Выпустите меня на волю!» Но самое любимое место – антресоли. И как он узнал, что там, под потолком есть удобное для него и тёплое убежище? Подсмотрел, наверное, как мы дверцы открывали, доставая с антресолей зимнюю обувь. Первый раз он забрался по книжным полкам, как по лестнице (они висят на стене коридора вразбивку, ступенчато), сел на самой верхней полке и, как всегда, начал орать, отдавая нам приказы. Пришлось догадаться, что ему нужно, распахнуть дверцы антресолей. С тех пор их так и не закрываем: антресоли стали резиденцией нашего кота-президента.
Ночью он перебывает у всех. Начинает с Вани, правда, не добровольно: Ваня, отправляясь спать, хватает кота под мышку и тащит в постель, кладёт под одеяло, как ребёночка, одна голова наружу. Кот не сопротивляется, не орёт. Ваня – единственный, кому он позволяет себя мучить (в известных пределах, конечно). Лежит. Глаза вытаращены. Лежит час, другой. Когда Ваня пультом выключит телевизор и уснет, кот осторожно выбирается из плена и заявляется ко мне в ноги. Я не могу сунуть его под одеяло, как это делает Ваня – кот  тут    же  начинает  нервничать,   хлопать хвостом, тихонько подвывать. Наверное, не может меня простить: я ведь возил его в корзине к ветеринару. Я коту первый враг, хотя в клинику мы ездили с Ваней, и он даже часть пути нес корзину с котом.
Я не выношу котиной тяжести и спихиваю его на пол. Тогда он перебирается к Гале, карабкается на спину. Потом как-то сваливается, оставляя наверху только лапы, кладёт на них голову, зажмуривается и начинает урчать, как говорит Ваня, «хрунить». Спокойной ночи, киса.
Но в половине пятого киса встаёт, подходит к Галиному лицу и, не мигая, смотрит ей в глаза. Если она от этого не просыпается, кот осторожно бьёт ее лапой по носу. А потом говорит: «Мяу!», что означает «Я хочу есть!» Надо вставать и кормить его вискасом. Кота так набаловали, что кроме вискаса он ест только мясо и рыбу. Нормальные коты пьют молоко, едят сметану, даже солёные огурцы, я уже не говорю о манной каше, а наш – нет. Но зато ловко и в изобилии ловит на даче мышей и птиц, несмотря на мои опасения, что после ветеринарного вмешательства он станет толстым и ленивым. Ничего подобного, охотник что надо. Ловит мышей и, к Галиному ужасу, приносит добычу к порогу и здесь устраивает пиршество хищника
Но это летом. А сейчас вернёмся в городскую квартиру. И так, четыре часа тридцать минут утра. Если Галя от котовой побудки не встала, он, подлец, вот как разделывается с нами. Забирается на самую верхнюю книжную  полку и сбрасывает на пол изделия антиквариата, что-нибудь фарфоровое или хрустальное. Первая расколотая дорогая вазочка нас ничему не научила, потому что мы думали, что это он случайно задел её и свалил. А когда поняли – спохватились, да поздно – кот переколотил почти все бьющиеся украшения нашего интерьера.
Тогда мы убрали с полок всё, что можно разгрохать. Ну и что? Горби стал валять на пол пластиковый флакон из-под крема. «Бах!» - и мы проснулись. И вместе с нами проснулись жильцы этажом ниже. А ещё громче: кот из-под потолка прыгает на гладильную доску, если она оставлена в коридоре у стены. Тут уже пробуждается полдома.
Но накормили, наконец, дай поспать! Нет, в 6 часов 50минут, за десять минут до звонка будильника всё повторяется. Это уже побудка на работу, в том числе и по выходным. А если никто не поднимается, кот продолжит свои проделки, терроризируя нас до тех пор, пока кто-нибудь не встанет или я не запущу в него тапочкою.
Когда мы во всех его действиях, командах и привычках разобрались, мы уже были полностью под властью матерого белого котища. Вот и сейчас, когда я, сидя на кухне, наносил на бумагу эти заметки, он вспрыгнул на табуретку около стола, уставился на
меня, высоко разинул пасть (простите, не могу употребить более привычное слово «широко», потому что высота его пасти намного больше ширины), так вот, высоко разверз челюсти и заорал: «Есть давай!» Я встал, пошёл спросить Галю, чем кормить террориста.
    – Потерпит пусть. Я вымою его миску и сварю ему рыбу.
Я вернулся на кухню:
    – Потерпите уж, пожалуйста, господин президент Горби.
Он сунулся к своей миске, нашёл в одной из ее лунок остатки сухого корма, похрустел ими слегка, а потом брезгливо постучал, как заяц, правой задней лапой по дверце шкафчика под мойкой, возле которой и находится его кормопункт.
Я принялся за финал своего затянувшегося повествования. Пришла Галя и стала возиться у плиты.
    –Будем обедать? – поинтересовался я.
    –Рыбки хочу сварить. Горбушечка наш давно рыбки не ел.
    – Я хочу есть! – воскликнул я и хлопнул книжкой по столу. Кот, вертевшийся на столе возле хозяйки, присел от испуга, зыркнул в мою сторону и спрыгнул на пол.
– Потерпишь. – сказала Галя спокойно. -  Не президент. Сначала надо накормить животное. Оно беззащитное.               
        Беззащитное  животное  после  этих    слов      нагло вспрыгнуло назад, на кухонный стол.
     Пока кот ел свою рыбу, я вспомнил ещё вот что. Как-то в бабушкиной комнате я бренчал, как говорит жена, на гитаре, разучивая свою новую песню для детей. Напротив  тахты в комнате   здоровенный четырехсекционный шкаф с двумя раздвижными зеркальными створками. Сижу на тахте вполоборота, спиной к двери. Коту понадобилось сообщить нам какое-то известие. Выбрал для этого он почему-то меня. Вошел и упёрся взглядом мне в спину. А я не вижу его, не реагирую, напеваю себе. Обойти меня и встать ко мне лицом, то есть мордой, он посчитал излишним. Так что он сделал? Ни за что не догадаетесь.
Итак, сижу, бренчу, напеваю. И слышу сквозь струнный звон какой-то посторонний звук. Наконец, понимаю, что это орёт Горби.
Поворачиваюсь и вижу, сначала в зеркале отражение кота. Смотрит на меня из зеркала и орёт. Поворачиваюсь дальше: кот стоит перед зеркалом и взывает не ко мне, а к моему отражению в зазеркалье! Вот так специалист, физик, а не кот.
Кормили меня во вторую очередь, после кота. Я ел и думал: «Ну, всё понятно. Но для чего каждый раз он, закончив трапезу, стучит по дверце лапой? Пока не разгадаю, буду рабом этого котяры». Может быть, кто-нибудь знает? Подскажите!
                КОНЕЦ               
Ах, да, забыл объяснить про Кота Баюна. Когда я изредка остаюсь в доме один на один с нашим котом-президентом,  он  подлизывается  ко  мне,  чтобы  я   его
кормил, спит у меня в ногах, а когда сижу перед телевизором, забирается ко мне на колени и поёт свои песни. В такие волшебные минуты я вдруг начинаю понимать кота, и кажется, нет, я четко слышу, как он бормочет какие-то слова, да складно так. И в этот момент белый домашний кот Горби превращается для меня в чёрного говорящего волшебного Кота Баюна.
У меня есть Кот Баюн,
Чёрный сказочник-колдун.
Ну не кот, а просто клад
Он для маленьких ребят.
Знает песен миллион,
Помнит тыщи сказок он,
Истории разные
Смешные и страшные
У него в запасе есть –
В общем, всё не перечесть.
Толстый увалень-тюлень
На окне лежит весь день,
Смотрит, смотрит за окно,
Словно там идёт кино.
А как вечер ляжет снова,
Сказка у него готова
Иль история. И вот
Кот гитару достаёт.               
Кот Баюн, Кот Баюн
Тронет семь волшебных струн,
Лапкой тихо цап да цап –
Льётся песня из-под лап.
Поспевай за кисою,
Песенку записывай…
Честное слово, если бы у нас не было дома кота белого, я бы не придумал своего книжного сказочного кота чёрного. Но об этом – совсем другой рассказ, другая книжка.
                Вот теперь по-настоящему – КОНЕЦ!

               

                Содержание
Вместо предисловия
Две козы
Лиса в Сокольниках
Бурундучок
Филя
На дачу
Мятный шампунь
Верность 
Хоккеистка 
Дельта 
Джимка 
Цыплоко 
Уран 
Возвращение Урана
Мужественный полет 
Вороньи игры   
Гавка 
Кот Баюн