Зазубрина на памяти
Вначале вынесли ногу. Она торчала из ведра подошвой вверх, черной от гангрены. Затем вывезли отца на каталке. Под застиранной простыней проступал обрубок ноги. Хирург, склонившись, шлепал отца ладонью по лицу и громко допытывался: “Больной, вы слышите меня?” Больной пребывал в бреду, вдруг вскинулся на локти и закричал: “Взвод, слушай мою команду! Делай, как я! Вперед! В атаку!"
Эти крики будили меня среди ночи в раннем детстве. Потом как-то успокоилось, отошло и будто забылось. Но всё с нами, пока живем. Я вспомнил его ночное видение до мельчайших подробностей. Вот сейчас дыхание его сбивается, сердце рвется из груди, гимнастерка липнет потом к телу… только бы добежать, только бы добежать до той березы на бугорке… удар в грудь, огнем внутри и болью в клочья со спины… всем телом наземь… губами к земле... шепотом, шепотом...
В детстве донимал мать: отчего он во сне кричит одни и те же слова? Объясняла мне, как могла: понимаешь, у него война оставила зазубрину на памяти, вот и возвращается всё время к ней. Много позже узнал я, что зазубрина эта получена в бою, который принял он в неполные свои девятнадцать лет под Курском.
А пока я интересовался:
- Мама, а у тебя тоже есть зазубрина?
- Есть, сынок, есть.
- Расскажи.
- Рано тебе ещё такие истории слушать.
Мамина зазубрина
Маме шел пятнадцатый год. Всё село от мала до велика согнали на центральный перекресток. С одной стороны клуб, с другой управа, между ними виселица. Все знали, что СС зачищает село от евреев. Они и стояли здесь, прижавшись к стене клуба, человек пятнадцать. Все беженцы из города, в селе своих не водилось. Здесь же стояла телега, в ней были собраны еврейские младенцы. Те, что побольше, плакали, грудники визжали. Офицер СС морщил недовольно нос, не выдержал и дал команду сменить распорядок. Начали с младенцев. Рыжий детина с закатанными рукавами гимнастерки тут же приступил к делу. Брал младенца за ноги и, подняв вверх, тут же опускал головой вниз в бочку с водой, что стояла возле виселицы. Держал минуту-две, весело оглядывая ряды вынужденных зрителей, затем вытаскивал трупик и бросал обратно в телегу. Так всех детишек и умертвил. Затем повесили тех, кто дал приют беглецам. По одному человеку от сердобольного двора. Евреев погрузили в грузовик и увезли. Люди, освободившись от конвоиров, расползлись по домам. Вечером с мамой случился нервный припадок. Долго её отхаживала бабушка.
Неувязка
Мать тянула меня за руку и приказывала по сторонам не смотреть. Да не увидеть было невозможно. Виселица стояла на площади, прямо перед входом на городской рынок. Зайти на рынок и покинуть его, можно было, только минуя лобное место. На веревках болталось несколько тел, сколько не вспомню. Но помню синее лицо и вывалившийся язык. Помню ещё у виселицы женщину с седыми всклокоченными волосами и безумными глазами. Она не то кричала, не то рыдала.
Потом люди говорили, будто сына женщины этой повесили зря. В полицаи он пошел по заданию руководителя подполья. Руководителя повесили немцы перед уходом, а вот сына её повесили уже свои, не разобравшись. Неувязка вышла.
Сладкая жизнь
Время было полуголодное, особенно на селе. Отбирали и подчищали всё. Помню, как на трудодни дед получил воз сухих черенков от подсолнечника. Чтобы взять что-то колхозное и принести домой, об этом и речи быть не могло. Сажали и за колоски, подобранные в поле. Слава богу, был свой огород, с того и выживали.
Как-то дед замещал кладовщика в колхозной кладовой. Помню, привел он меня в кладовую, завел в каморку. Посадил на табурет, у меня ноги болтаются, до пола не достают. В полутьме вижу, отрезал хлеб во весь каравай, открыл бидон, взял ложку и стал чем-то покрывать хлеб. Аромат пошел одуряющий. Подносит мне и шепчет: "Ешь, мёд это". Сам вышел из каморки и дверь прикрыл. Сижу в темноте, жую, глотаю. Во рту сладко и чуть-чуть жжет. Под ногами мыши шуршат, крошки подбирают. Съел всё, вечером живот болел. Сладость меда этого всю жизнь помню.
Высота
Историю эту услышал от отца. Приставал с просьбой рассказать о войне, он и рассказал. Сама история показалась тогда скучноватой. И только повзрослев, понял, отчего отец рассказал её мне.
Возвратившись на передовую из госпиталя после очередного ранения, отец получил под своё начало отдельную роту штрафников. На следующее утро был приказ ему взять высотку к обеду. Высотка ничем не примечательная. Голая, побитая снарядами земля без единого деревца. Взяли её, как было приказано, к полудню. Людей полегло до половины личного состава. Территория оказалась под перекрестным огнем противника. Не успели подсчитать убитых и перевязать раненых, новый приказ: отступить немедля на старые позиции. Будто насмехалась судьба над только что павшими в бою. И отступать в светлое время означало положить и вторую половину роты. Отец нарушил приказ, отступил с наступлением темноты. Отступил ловко, не только убитых не было, но и раненых. Немец видно не ждал, что, взяв высоту, наши её без боя тут же оставят.
Командир полка встретил рапорт с мрачным лицом. Бросил фразу: урок пожалел, а себя, значит, не пожалел. Тут же потребовал портупею и личное оружие. Ординарцу приказал вывести за бугорок. Означало это расстрелять по законам военного времени.
Идет отец, за ним ординарец в двух шагах. Из-за туч луна вышла, осветила место предстоящей казни. Отец мысленно уже и с жизнью простился. Дело на фронте обычное, плохо, что от нашей пули. Вдруг из темноты навстречу комдив с двумя автоматчиками. Отца знал лично. Остановил, потребовал объяснения. Не дослушав, вернул в блиндаж. Там приказ расстрельный отменил.
Гуманизм по-большевицки
Он был отцом моего близкого друга. Отсюда историю эту знаю. Война для него протекала чудаковато, хотя по тем временам и ничего особенного. На передовой ни одного дня, а в плен попал. Как раз, когда выдвигалась его часть на передовые позиции, немец в клещи и взял. В июле сорок первого дело было. Шел солдат на передовую, а пришлось топать до лагеря военнопленных.
Выводили их как-то на работы за территорию лагеря, ему и удалось чудом бежать. Несколько месяцев пробирался ночами в родной город. Добрался на последней стадии истощения. А в городе родном тоже немцы. В подвале дома своего схоронился. Там до прихода своих и отсиделся, встречал вместе со всеми. Да через неделю загребли его. Дали десять лет и отправили теперь уже в наш лагерь, Днепрогэс восстанавливать. Восстанавливал, пока туберкулез с ног не свалил. Посмотрели там на доходягу и говорят: "Вали домой подыхать, нам такие не нужны". И справку выдали. Вот такой гуманизм.
Остров Кроноса
Страна была островом. Владел им Кронос обезумевший от жажды власти. Жизнь воплощала материализацию мифа. Кронос присутствовал везде, даже на фронте. И там он вершил дела свои в виде заградительных отрядов, штрафных батальонов и просто безумных бесчеловечных приказов.
Циклоп
Кронос скончался. Не было Зевса, чтобы сразить безумца. Чудовище, обожравшись народом своим, издохло само. Остров достался в наследство Циклопу. Тот был уродом, и стрелы против чудовища ковал задним числом.
Человеконенавистничества у режима поубавилось, своим выпуклым глазом Циклоп контролировал лояльность. Лояльные допускались к жизни. Сомнительные подлежали обработке - кому травля, кому спецпсихушка, а кому и статья из уголовного кодекса.
Циклоп отдыхал под сенью Политбюро, наслаждался жизнью, старел, дряхлел, впадал в маразм. Маразм крепчал. Пал режим бесславно, как и подобает маразматику.
Циклоп и Рассел
Последние десятилетия режима ознаменовались в народе массой анекдотов. Трагизм прошлого находил разрядку в комизме настоящего. Комизм был специфичным. Вспомнилась обычная по тем временам история.
Режим обожал рабский труд. Таковым был и труд студентов на полях страны каждой осенью. Жили чаще всего в бараках, спали на полу, питались от полевых кухонь. Я частенько брал с собой в такие вылазки книги. Выполнив норму выработки, располагался в тени дерева невдалеке от места работ, и читал взятую в поле книгу. Однажды в поле явился секретарь местного райкома партии со свитой. Знакомился с ходом работ, слушал объяснения руководителей совхоза и вдруг заметил меня. Я читал книгу и не обращал на свиту ни малейшего внимания. Книга меня увлекла, это был Бертран Рассел "История западной философии". Начальство оказалось надо мной неожиданно. Я поднялся на ноги. Передо мной стоял сам секретарь, здоровенный мужик с головой вросшей в туловище. На его лице выпуклые глаза располагались так близко к переносице, что возникало ощущение, будто они сливались. К тому же один глаз немного косил. Секретарь этот напомнил мне циклопа (отсюда и пошло в моей голове сравнение режима с циклопом). Он спросил, отчего не работаю. Я ответил, что норму выполнил. Он тут же указал, что норму следует перевыполнять. Я ответил, что не вижу в этом необходимости. На лице секретаря отразилось сильное недовольство, он спросил: уж не в этой ли книге написано об этом? Один из холуев тут же выхватил у меня книгу и поднес секретарю. Тот, разумеется, и понятия не имел о Бертране Расселе. Произнося имя автора с барским презрением, он умудрился исковеркать его до неузнаваемости. Я громко поправил. Он бросил в ответ, что не имеет разницы, как называть апологета капитализма. Здесь я засмеялся и ответил, что он держит в руках книгу выдающегося мыслителя двадцатого века и одного из основателей Пагуошского движения. О Пагуошском движении секретарь имел представление такое же, как и о самом Расселе. Я не удержался и отпустил реплику, что секретарю райкома, следовало бы и образованнее быть. Лицо партийного чиновника взорвалось от гнева. Сам он топал ногами и что-то кричал, что уже не припомню. Свита его большей частью смотрела на меня с осуждением, но были и глаза, что улыбались.
По возвращению в город меня уже ждало в институте письмо из райкома партии. Отделался я тогда строгим выговором. Это свидетельствовало о том, что режим слабел. Но книгу так и не вернули. Видно циклоп зачитал.
Кому при Циклопе жить хорошо
Здесь не столько о материальной стороне, сколько о возможности самореализации. В самом выгодном положении, не считая партийные и репрессивные органы, находились инженеры и научные работники, работающие на оборону страны. Режим не жалел на их деятельность ресурсов страны. Складывались своеобразные касты. Это разъединяло. Но было и то, что объединяло всех. Это тотальная ложь в общественной жизни. Врать и выкручиваться приходилось всем. Вранье и замалчивание недостатков были настолько масштабным явлением, что госбезопасность не находила в этом признаков угрозы, а считала естественным атрибутом жизни государства. Вспомнился и пример.
Как-то на предприятии где работал мой приятель, ГБ проводила профилактические мероприятия. Учитывая, что предприятие поставляло продукцию в основном для военного ведомства, событие можно было считать даже оправданным, если бы не проявившаяся глупость. Представитель ГБ, беседуя с работниками, выяснял, не сталкивались ли они с фактами способными угрожать безопасности страны. Нашлось немного наивных. Среди них оказался и мой приятель. Он не удержался в своих порывах к справедливости и стал говорить о том, что на предприятии существуют далеко не одиночные факты проталкивания заказчику, мягко выражаясь, не совсем кондиционной продукции. ГБ поинтересовалась целью проталкивания. Ответ был один: выполнение плана любой ценой. ГБ тут же потеряла всякий интерес к явлению. ГБ интересовало совсем другое – не имеется ли на предприятии признаков существования масонских групп. Приятель и понятия не имел о масонах. Он сидел со мной на кухне за бутылкой водки и возмущался безобразиями. А я смеялся. Ведь план был идолом для режима. И что с того, что в жертву ему приносилась такая малость как качество продукции. Смеялся и потому, что хуже всего при Циклопе приходилось мифическим в наших реалиях масонам.
Свобода
Её ждали, ей радовались, ею упивались. И не заметили поначалу, что пришла свобода для денег, а не для людей.
Гремучая смесь
Один известный борец с режимом, возвратившись из изгнания и оглядевшись по сторонам, с горечью признал, что бросить страну в дикий капитализм могли только негодяи или дураки. Вынужден уточнить: и те, и другие. Негодяи партийный стаж имели, а дураки – научные звания. Вместе гремучую смесь образовали.
Реформация
На поверхности житейского моря плавала шелуха: выборы, обещания, секс, попса, ваучеры, мелкий бизнес, разговоры о среднем классе. А в глубине сокрытой от глаз – новый передел. Отсюда разруха.
Циничные захваты земель, угодий, озер, побережий, природных ресурсов достигали гигантских масштабов. И всё это осуществлялось по праву хама, по праву вора, по праву в край распоясавшегося "Оно".
Уродец Дарвина
Реформация многократно приумножила на просторах наших популяцию особого примата, внешне очень напоминающего человека. При контакте важно не спутать с человеком. Для цели этой и привожу краткую информацию.
УРОДЕЦ ДАРВИНА
Родословная – происходит от обезьян.
Ареал обитания – планета Земля.
Время существования – от каменного века до наших дней.
Род занятий – не требующий умственного и духовного напряжения.
Язык – арготический, эллиптический с минимальным словарным запасом.
Элементы культуры – ниже субкультуры, уровень духовной свалки.
Мораль – безудержного потребления, удовольствий и немедленного наслаждения.
Основные аттитюды – гедонизм, замешанный на махровом цинизме.
Совок
Совок не знал свободы и гражданского общества. Он знал деспотию и тоталитаризм.
Находясь в плену у режима, испытывая во многом нужду, перенося массу физических и душевных страданий, будучи отлученным от христианства, он, как и раб Древнего Рима, душой своей был ближе к Христу, чем европеец.
Запад
Запад был предприимчив, безжалостен и из всего стремился извлечь выгоду.
Запад использовал христианство как фиговый листок для своего черствого сердца. Но молился и молится идолам. Его идолы - Деньги, Сила, Успех.
Запад создал банки и небывалую финансовую империю, империю неэквивалентного обмена. Он приравнял жвачку, кока-колу и тряпье к природным ресурсам.
Запад культивировал во всем массовость. Массовое производство, массовая культура, массовый человек, оружие массового поражения.
Запад покрыл мир сетью скоростных коммуникаций, он сделал мир доступным и ничтожным.
Запад изобрел рекламу, мозаичное образование и обеспечил высокие скорости для потоков информации. Манипуляция сознанием достигла невиданных масштабов.
Запад обратил всё в товар. Он создал цивилизацию потребления и превратил планету в отхожее место для своих технологий.
Запад заразил своими "ценностями" остальной мир.
Утомленная память
Утомленной, безрадостной ходой тянет телегу жизни нашей век двадцать первый от Рождества Христова. На бездорожье истории ложатся войны, эпидемии, кризисы, обломки развалившихся империй. А впереди опять войны, эпидемии, кризисы, катаклизмы.
Люди устали верить, надеяться, любить, творить. Люди устали жить. Мир устал быть.
Утомленная память ищет покоя и забытья.
апрель – июнь 2010, Феодосия.