Эти туркмены только и делают, что сидят целый день на корточках, обнаружила отважная алматинская барышня Серафима Суарес, когда в самом конце советской эпохи приехала в Каракумы. В Алма-Ате Серафима была художницей и золотоискательницей, а в Туркмении занималась опреснительными установками и этнографическими исследованиями. Последние тут же привели ее к выводу, что, оказавшись на краю Каракумов, стоит подыскать себе наряд немного полокальней, если не сказать, потуземней, и прикрыть им как-то слишком по-алматински открытые плечи и спину, а также коленки и косы. И Серафима отправилась в центральный универмаг города Ашхабада, имея в кармане (сарафанчика в стиле сафари) всего девять рублей, потому что в те времена ее успехи в золотоискательстве были еще не столь грандиозны, как впоследствии. Этих скромных средств ей хватило на семирублевое длинное, по щиколотку, штапельное платье черного цвета с золотистой каемочкой и на легонькую косынку, вроде тех, что в нашем верненском захолустье носят ингушки и чеченки. А вот на штаны сугубо необходимые, шальварчики длинные, что стоили рубля три, уже не хватило. Что делать? Да обойдусь как-нибудь, решила Серафима, ведь все равно платье длинное.
В этом туркменском платье и чеченской косынке, пусть без монист и прочих украшений, она вдруг испытала какое-то воздушно-физическое удовольствие, то есть почувствовала себя восточной красавицей, почти как тогда, когда друзья-археологи обрядили ее в сакское золото (гривну, корону, браслеты и серьги), когда везли все это добро на выставку в Киото, а самолет был утром, а им выдали золото вечером, и всю ночь до утра можно было трогать его рукой и надевать на Серафиму, и как тогда она чувствовала себя почти массагеткой (только золото было очень тяжелое). Теперь она была почти текинкой, и первые полчаса это было очень интересно. Только платье было слишком узкое. Тесное, в общем.
Туркмены сидели на корточках вдоль домов и смотрели, как по улице, волоча за спиной рюкзачок с платьем сафари и прочей экипировкой специалиста по опреснительным установкам, идет Серафима Суарес в узком черном платье с золотой каемочкой. Они пребывали в такой позиции, то есть, сидя на корточках, целый день, а может век, а может больше, в какой-то неземной прострации, и смотрели, как идет вдоль чинар Серафима, по направлению к своей гостинице, где ждал ее веселый командировочный люд.
А путь ее пересекал широкий-широкий арык.
И вот Серафима подошла к арыку. И перепрыгнула через него. А, перепрыгивая через него, приподняла платье.
И обнаружились ее голые-голые ноги.
Что сделали туркмены?
Туркмены, тут же выпав из вековой прострации, с гиканьем и улюлюканьем понеслись по аллее вековых чинар. А впереди, сверкая пятками и икрами, летела полная изумления и ужаса прекрасная Серафима. И тут, на счастье, случился на газике ее знакомый, пожилой сорокалетний шофер с опреснительных установок, и Серафима впрыгнула в этот спасительно притормозивший газик прямо на ходу (на бегу), как прыгают в кино на индейскую лошадь, и, едва отдышавшись, сердечно расцеловала смущенного водилу:
- Ах, дядя Ороз! Вы - мой спаситель!
Газик рванул по улицам Ашхабада и вырвался за город. Вопли преследователей постепенно стихли, и Серафима, сняв косынку, отерла ею взмокшее лицо и бросила ее на сиденье. Газик несся по шоссе, постепенно переходящему в грунтовую дорогу, постепенно переходящую в пески. И ехал все медленнее и медленнее. Тут Серафима, почти позабыв о случившемся с ней происшествии, стала приставать к старому шоферу, мол, дайте-ка мне, дядя Ороз, машину поводить! Тут, мол, никакого ГАИ, и голая-голая пустыня. И так, и эдак уговаривала она усмехающегося дядьку, и тот не выдержал, сдался (а попробуй не сдайся), поменялся местами с Серафимой, и Серафима взяла в свои руки штурвал. О, как лихо рулила Серафима, и как лихо вписывалась она в повороты, и как лихо вдруг врЕзалась газиком с опреснительных установок в одиноко стоящее посреди Каракумов дерево, хотя, по другой версии, это был телеграфный столб. Газик встал.
Что испытал дядя Ороз?
Дядя Ороз испытал стресс и шок. Мертвый газик. Пески. Серафима.
Серафима чувствовала себя несколько виноватой. Но что делать? Надо идти вперед, подумала она со сдержанным оптимизмом. “Пойдемте вперед, дядя Ороз”, - виновато сказала Серафима.
Они шли по пустыне несколько часов, а может быть дней, но все-таки не очень долго, потому что если бы они шли несколько месяцев, они вряд ли остались бы живы, без еды, без питья. Они шли, по крайней мере, до вечера, а вечером вдали показались огни, и они пошли уже на огни, и, конечно, я не буду писать, что они шли “спотыкаясь и падая”, потому что вполне может быть, что шли они вполне бодро. Хоть и устали, конечно. И, конечно, дядя Ороз был очень, очень зол. Вот дура эта Серафима! И что ему теперь объяснять про угробленный газик?
- Стой, кто идет? – велено было ответить. Не правда ли, романтично? Вы идете глухой ночью по туркменской пустыне, умирая от жажды, и вдруг вас на родном языке окликают родным манером!
- Свои! Свои! Русские!!! – закричала Серафима Суарес, сдаваясь советским пограничникам, стерегущим иранскую границу.
Дядя Ороз тут же куда-то слинял. Наверно, пошел звонить и плакаться своему начальству. Наверно, пошел честить на чем свет стоит прекрасную Серафиму.
А что Серафима?
Серафима…
А что пограничники?
Пограничники…
Нет, вы только представьте: граница, ночь, пустыня, волки, беркуты, звезды, звезды, но все равно непролазная, мистическая темь. И вдруг, оттуда, из пустыни – Серафима. В разодранном платье, в развевающихся волосах. Крутобедрая, белокожая, дивная Серафима! А вы, представьте, если вы русские пограничники… На туркменско-иранской границе. Застава пробуждается среди ночи, ребята толпятся толпой, протирают глаза, не верят глазам. Тащат воды, глазеют, как умывается, тащат жратву. Дыни несут, персики, хлеб несут, виноград. Барана уже режут, шашлык уже жарят, начальник заставы застегнут уже на все пуговицы, и в первых рядах. Серафима Суарес хмелеет, хмелеет, когда пьет эту мерзкую водку и ест этот славный шашлык. И все пьют и едят солдаты, пьет и ест начальник заставы. Достают гитару и поют для Серафимы. Серафима пьет и поет для них, и засыпает, а они относят ее на руках под марлевый полог, и накрывают одеялом. Какой долгий был день! Как чудесны азиатские ночи…
Наутро взревели моторы. Пограничники усадили сонную Серафиму поудобнее, дали ей мощный сухой паек и доставили ее в Ашхабад. Бронетранспортером.