КЛУБНИЧКА
Новелла
…и даже устроена была во дворе публичная казнь грешницы. Правежь по-старинному. Полусумасшедший свекр, мстя за сынка, истязал неверную сноху, застуканную при любовном свидании в полыни, за дровяными сараями. Так и осталось загадкой – каким образом блаженненький, с вечно ребячьим личиком сынок склонил к браку веселую бабенку... Или помог папаша?
Он бил ее, привязав руки к никелированной кровати, бил страшным сыромятным ремнем: со свистом, рассекавшим комнатный полумрак, хлестал ее, голую, при распахнутых настежь – на погляд двору – оконных створках, и весь двор, столпившись у низенького окошка, наблюдал за расправой. Концерт на халявку, не откажешься...
Старое поколение подбадривало ката, входившего в раж. Старики покрякивали при особенно высоких взвизгах истязуемой, перемигивались со значением, подбрасывали приговорочки - «Так ее, так!.. Будет стерва знать, учи, пока молодая…» Но воспитательная часть затягивалась, урок становился тошнотворным. С женской стороны потянулись предупредительные сигналы:
- «Ну будя, будя однако… ну поучил, и будя…»
Женщины перестроились первыми, почуяли – вопли изменницы утрачивают первородную чистоту и полнозвучие. Их сменяет утробное мычание… уже лишь стоны доносятся из глубины комнаты… а ремень свистит и свистит… а разъяренный «педагог» , уже не столько не желая, сколько не имея воли остановиться, творит расправу…
Видно было в прозрачных сумерках как смертельно побелел его шрам, разрубивший наискось лысоватый, налившийся кровью череп, как вспотело перекошенное не яростью, черной дурниной лицо. Он бил все сильнее и – самое страшное – все размереннее.
Коренастая фигура с пропотевшей майкой на волосатой груди работала сама по себе…
Запахло преступлением.
Мы, пацанята, сбившись в кучку, подрагивая смотрели на взрослых – они-то, они что?..
Первой не выдержала маленькая Нелька, дочка дворничихи, - тихонько заныла. Потом завыла, заревела в голос и ткнулась в подол матери.
И та очнулась.
- «Люди! Люди!.. он же убивает!..»
Точно прозрев, найдя корень зла, схватила за желтые патлы безмолвного совиновника – обманутого мужа, выставленного на время правежа из дома. Он притулился рядом, на камушке под окном. Молча плакал, закрыв личико рукавом пиджака, утирал бесшумные слезки.
- «А ты, идол проклятый, чего рассопливился? Останови отца, он же
ненормальный, контуженный он!.. жену убивает!..»
Толпа ожила, понеслись выкрики:
- «Милицию вызывайте!..»
- «Какую милицию? Скорую надо!..»
Кто-то побежал к телефону. Кто-то пытался выломить дверь. А несчастный муж, пробившись к окну, канючил:
- «Папа, не бейте... хватит, папа… папа, она больше не будет…»
А потом, в окровавленной простыне, выносили тело с голыми, выбившимися из-под простыни ногами, вталкивали в карету «Скорой помощи».
А потом милиционеры уводили безумного свекра со связанными руками.
А потом – через час с небольшим – свекр-экзекутор вернулся и с победным видом, нацепив на выцветший китель орденские колодки, разгуливал по двору, охотно обсуждая происшедшее. Он, не скрываясь, гордился. И находил поддержку в отмякнувших соседях.
А потом, через пару неделек, молодуха вернулась из больницы. Сноровисто, со стыдливо опущенными глазами, хлопотала по хозяйству, развешивала белье на аркане, выносила помои…
А еще через недельку, быстро поглядывая на родимые окна, хохотала с молодыми мужиками на дворовой скамейке…
И что за наваждение такое? Что за сласть, от которой ремнем не отвадить?..
Тьма, липкая тьма обволакивала тайное тайных. И ничего нельзя было разобрать в этой тьме. Обрывочные догадки роились в коллективном сознании. Родители жили упорядоченной жизнью, делиться с детьми было не принято. Добытые в одиночку полузнания тиражировались сообразно коллективной басне. И вырисовывался дебильный эрзац, карикатурный штамп свальных представлений об «этом»…
Мы вламывались в рисковый возраст – переваливали из седьмого в восьмой класс. Настоящих женщин, могущих научить всему, не было. На сверстниц
до поры-до-времени не обращали внимания. А когда обратили… Боже мой! Что же это с ними произошло за лето? Вчерашние замухрышки, визгливые плоские щепочки, росточком ниже нас чуть не на голову, они стали другие…. Они непоправимо преобразились! Округлились формы. Настырные грудки тираняще попирали школьные блузки. Добела налившиеся икры не мелькали теперь игральными кеглями на переменках, а выписывали плавные, покачивающиеся фигуры при вальяжной ходьбе, – парами, троечками, под локоток дружка с дружкой – вдоль кабинета завуча и директора!...
…мне всегда казалось, да и поныне не могу отделаться от странной фантазии о том, что их, вчерашних девочек, в эту пору обязательно куда-то увозят. Чаще всего к морю. И там формируют «полуфабрикат», доводят до совершенства. - Выпекают на солнце. Шлифуют, обливают южной глазурью. И потом эти готовенькие, позванивающие от предстоящего счастья игрушечки выставляют на главное торжище – жизнь.
Так ли, нет, но,во всяком случае, в эту пору они исчезают. Не видно их во дворах, в подъездах. И только ранней осенью, как слепящий взрыв, они возникают - преображенными, готовыми. Чужими!..
Теперь немыслимо дернуть вчерашнюю малышку за косичку, обхватить в игре. Они отплывали, навсегда отплывали в неведомый нам (сразу притихнувшим, уменьшившимся даже в размерах) таинственный мир. А нас, теперь уже в сравнении с ними недоростков, сжигал зной. Мучительный разрыв между мечтой и реальностью, между жгучим, с недавних пор дичающим хотением и невозможностью его утолить. А они…
У них появились т а й н ы! Вот что смущало и мучило. Уже нельзя хлопнуть по плечу, позвать соседку в кино, прогулять урок, поболтать на бревнах за школой.
Самых симпатичных и рослых из вчерашних подружек теперь поджидали после уроков старшеклассники, а то и студенты. Девочки, небрежно важничая, не без затаенного торжества вручали избранным портфели. И портфели уплывали вместе с красавицами...
В том мире царили, непременно царили какие-то высшие законы! Иначе откуда взяться ленивой спеси в утренних глазах? Загадке и тайне во всем облике, в рассеянных ответах у доски? Божественной безучастности ко всему на свете, и в особенности – к нам?
Ходили слухи.
Бродили смутные, корежащие душу слухи о том, что некоторые из наших девочек не только гуляют со студентами, но забредают на взрослые вечеринки, а некоторые – даже целуются…
Бессонными ночами, корчась в постели, сгорая от стыда за себя, за них, за весь мир, представлял я невозможные, восхищающие картины…
Картины – чего? В том-то и дело, не отчетливо выписанные картины, а жгучее, тошнотно подслащенное месиво – соитие всего и вся…
...допотопные хвощи, раскаленные зноем, распаренные тропической гнилью…доисторический хаос, кипение крови…
На поздний взгляд, все это можно обозначить единственным словом –
н е у т о л е н н о с т ь. И - беспомощность…
Сказано ли где об этом периоде в жизни мальчишек, будущих мужей, любовников? Не знаю. У каждого, наверное, свой. Неповторимый, но и схожий, конечно же, схожий со всеми другими. Иначе зачем просаживали вечера в мучительном пережевывании этой, одной только э т о й темы?
Впрочем, у каждого своя история. История первой любви, первого стыда и освобождения от него. Была история и у меня.
Да, была и у меня тайная любовь – пионервожатая, комсомолочка Аллочка из десятого класса. В самом имени словно бы перекликался, перемигивался остроконечный образ алого пионерского галстука с более серьезным образом багряного комсомольского значка. А шумящий кумач первомайских знамен и полотнищ одухотворял волнующий карнавал – карнавал по имени Алла.
Красавица, комсомолка, спортсменка… что еще сказать, кроме того, что влюблены в эту героиню «Кавказской пленницы» были все пацаны?
О глазах надо сказать.
Зеленовато-карие, затаенно-озорные и словно вечно удивленные, они говорили Божьему и пионерскому миру неукоснительное «Воистину готов»! Всегда и везде.
…вот она стоит под школьным штандартом в беленькой прозрачной блузке, вся вытянутая в струнку, нацеленная в ослепительно разверстое грядущее…
…стоит и выкликает непостижимые для меня, непререкаемые в своей законченности уставные слова…
…увещевает волшебными заклинаниями комиссию, а пионерский галстук – пышнее и алее наших «ошейников» - ложится заостренными кончиками на грудь и время от времени обнажает багряный комсомольский значок на восхолмии вздрагивающей от ритмизованных призывов груди…
Слов не понять.
Да и моих тоже.
Потому что я никогда не скажу. Я просто люблю ее. А она старше меня на целых три года! И пропасть вряд ли сократится осенью, когда пойдем в восьмой, всего лишь восьмой класс.
Но до осени далеко. Каникулы в разгаре, и день, о котором хочу рассказать, только-только занимается…
Не было ни имен, ни фамилий, ни наций. Они проявятся потом. А пока только клички. Хлесткие, обидные и не очень, – всякие. Возникали стихийно, но преследовать могли долго, едва ли не всю жизнь. Чаще всего по букве имени, с учетом, конечно, поступков. Имя на «К»? Пожалуйста, Киря. Он теперь взрослый мужик, пить завязал, а все – Киря. Что значит похвастаться в детстве, как после ухода гостей допивал со взрослого стола вино, а потом дрыхнул сутки!
Имя на «Б»? Бен. Бренчишь на раздолбанной гитарешке блатной романс о трех аккордах?
Есть в Баварии маленький дом,
Он стоит на утесе крутом,
Ровно в полночь, в двенадцать часов
Старый Бен открывает засов…
Мурлыкаешь целыми днями песенку? Заметано. Быть Беном. И возможно надолго. Пока живы твои друзья, во всяком случае. Те, кто и дал эту кличку.
На «Ч» имя? Хорошо. Будут учтены воспоминания о речке Чилик, где прошли ранние годы. Жизнь сама, не без нашей, естественно, помощи, определила тебя – Чилик. И все. Ни имен, ни фамилий, ни наций.
…томил июнь. Золотые каникулы были в разгаре. О новом учебном годе думать не хотелось. Два с лишним месяца балдеть, изнывать от скуки…
Вообще ничего не хотелось. Успели накупаться в пруду, нажраться зелени, и сумасшедший июнь все жиже растапливал открепленные от обязанностей молодые мозги. Пустота была совершенная. Даже в футбол играть не хотелось, такая жара стояла.
Мы сидели на сваленном тополе у журчавшего арыка, болтали ногами, прикидывали чем бы заняться. Выходило опять - в парке самое то. Там и качели, и чертово колесо. И главная жемчужина – пруд. Вонючий, избульканный сотнями пацанов и девчонок, он дарил иллюзию свежести. Побултыхавшись полчасика в теплом бульоне, не хило плюхнуться на распаренный асфальт и ощутить судорожное блаженство, быстро просыхая. И не обращать внимания на шлепанье босых пяток возле уха.
Но этим занимались три недели, парк с заводными чудесами и гнилым озерцом надоел. Впрочем, не появись Чилик со свеженьким искушением, скорее всего двинули бы по маршруту. Но теперь, когда Чилик стоял перед нами в полуспортивных синих трусах, в желтенькой маечке и расписывал земляные сокровища ученой тетки, отбывшей в командировку (а клубника пропадает на сказочном ранчо!), мы преисполнились важности.
Убирать чужую клубнику! Все бросили, шнурки погладили…
своих дел хватает!
И Чилик сдался. Черт с вами, хоть наедимся, не пропадать же клубнике!..
Дача была образцовая. Недаром тетка агроном. – Ровненькие клубничные грядочки тянулись через сад между стриженых, странно низкорослых яблонек. Сад пальметный – объяснил Чилик. Настоящие яблоки на игрушечных деревьях… ловко! Лестниц не требуется, собирай прямо в корзину.
На одном конце дачи двухкомнатный домик, солнечная веранда, на другом – дощатый туалет с очком от унитаза. Садись как дома и газетку почитывай, подставляя под бьющие сквозь щели лучи.
Хорошая дачка. Тут клинышек малины, там квадратик крыжовника, а по солнечной полосе клубничные рядки. Удовольствие! Не то что запущенный Склявин сад, огородившийся от нашей трехэтажки колючим забором.
Домок со слепенькими окнами, чудом не снесенный при корчевке квартала, зимой слабо курился, выдавая присутствие жизни, теплившейся в согбенной, ворожейного облика старушке. А летом с трубой утопал в зелени. Сад требовал осторожности, гибкости рыси – знаменитый костыль Склявы имел непостижимую особенность опускаться с размаху на хребты в самый сладкий момент. Старуха была хитра и безобразна. Не кричала, не призывала соседей. Подкрадывалась к воришкам и молча, без предупреждения, лупила обалденным своим костылищем. Словно мстила потомкам за разор, несомый отцами – инженерами, проектировщиками, бульдозеристами…
То ли дело теткина дача!
Правда, азартом не пахло. Все готовенькое, и все – можно! Это плохо укладывалось в миропорядок, в сложившийся образ Сада, Добычи. А где риск? А предварительный план набега? А заветная планочка в заборе, загодя расшатанная и наметившая лаз, приметный только тебе?..
Ничего подобного.
Стройные ряды сортовой клубники.Кайф!
Самая обольстительная, конечно же, «Комсомолка». Самая мясистая – «Бомба», дорогой, редкий сорт. Алый, сахарно сверкающий разломленной мякотью плод величиной с картофелину опрокидывал представления о ягоде, культивированной из крохотной земляники. И росла «Бомба» не как дикая родственница, покрытая шершавым листом, опутанная травой, взблескивающая искоркой из укрытий. «Бомба» жила на широкую ногу. Вольготно, не таясь, красовалась на коричневой грядочке, прогретой лучами. Она было хорошо прорежена, и каждая, как бы отдельно повисшая ягода, клонящаяся на прозрачной жилке к земле, так чудесно, пряно пахнущей, - каждая ягода, чуть отклоненная от сочного ствола, отлично просматривалась издали. Даже странно, что соседи не собрали в отсутствие хозяев…
А присутствие соседей было несомненным – гремели кастрюли, позвякивали стаканы, курился дымок из мангала. Незримые соседи готовились к пиру.
Нас, вернее Чилика, признали сразу. Высмотрели в угловой перископ, в листвяное окошечко, промываемое ветровым потоком.
Ласковый был день, зной ровно струился над землей, не разобрать где таится первопричина сладости, растекающейся по клеточкам. Не то клубника, разогретая солнцем, расточала аромат, не то солнце проступало из земли кровавыми каплями.
Желтые осы, выписывающие прозрачные эллипсы над клубникой, деликатно уступали место – кушай, дорогой, мы отлетим, а ты кушай… мы маленькие, нам достанет и тысячной дольки твоего...
Еще бы! Десяток мощных клубничин «Бомб», и сыт. А уж для ос, и даже шмелей, черно-золотыми тяжеловозами налетавшими из угрюмых оврагов, опоясавших дачный массив, уж для них-то какой пир!..
Рядок мы быстренько обожрали. Но не оставлять же остальное! Впереди рдяными поплавками подрагивала самая заповедная, сладкая грядка. Сладость крылась уже в названии – «Комсомолка». И не только молодость, не только свежесть исходила от него… аллочка.. . я тебя съем!
…алые клювики, нервно вздрагивающие от прикосновения, истаивающие на губах… налито-выпуклые, с крохотными пупырышками по нежнейшему ареалу… они просятся в рот, хочется еще, еще…
Комсомолка!.. слово чего стоит! Ничего, подрастем, и сверстницы наши будут комсомолками, и все мы будем комсомолками… или нет, комсомол… ах, да, - комсомольцами…
Я разомлел от сытости, солнца, а пальцы цепляли ягоду за ягодой, пока не кончился ряд…
Мы растянулись на траве, разлеглись на прогретой солнцем лужайке. Чего еще желать в летний, напоенный светом и сладостью день? Так, помечтать кой-о-чем…
Не признаваясь друг другу, с некоторых пор мы стали испытывать тревогу. Ломота выворачивала тело, растягивала на пыточном станке, и тело росло не вместе с тайным, скрытым внутри – медленнее, мучительнее. Девчонки, наши подружки, непоправимо отплывали – и отплыли! – в свой мир. Им было легче. Не похоже, что их мучили те же проблемы. Личностное у женщин созревает рядом с животным. Они защищены осознанием себя. Во всяком случае, внешне.
Вот еще вчера была девочка, а сегодня… девушка. Почти сложившаяся женщина. И как же не думать про э т о? И не выплескивать фантазии в болтовне, хоть ею освобождаясь от муки, стыда?..
Лежали мы на травке, молчали… кто первый начнет? Самый циничный – Бен. От него и ждали затравки. Он еще в детстве нас предал.. Мы тогда рассорились с дворовыми девчонками и поклялись друг другу, что не только дружить с ними не будем, не женимся никогда. А Бен предал. В разгар клятвенных заверений, ошарашил:
- «А я женюсь!»
И на все укоры и позоры твердил:
- «Женюсь, женюсь, женюсь!.. вырасту и женюсь!»
- «И с позорницами дружить будешь?»
- «Дружить не буду… а потом все равно женюсь!..»
Мы помнили – Бен вероломный. Он и с девчонками из соседнего двора вечерами куда-то исчезал, а мы не спрашивали… Но об этом готовился разговор.
Разговорчик такой.
Киря молчун и темная штучка. От него всего можно ожидать, даже подвоха, но первый опасную темку не тронет.
Тронул Чилик.
- «Слушай, чуваки… а правда, что когда это… ну, в общем, когда это…
- «Трахаются, что ли?» подмогнул Бен.
- «Ну да… правда, что больно бывает… в первый раз?»
Бен был в курсе:
- «Фуфло! Больно девчонкам бывает, а тебе что?.. хотя (искоса глянул на Чилика),
хотя если больной - заплачешь, к мамочке побежишь… А вообще-то – кайф полный!
Бен подложил руки под голову, сладко потянулся, и мечтательно завершил – кайфы
та-акие покатят!..»
Не выдержали мы с Кирей. Не до конца веря, но уже с невольным уважением вскинулись:
- «А ты что, пробовал?..»
- «А когда, с кем?»
Бен почувствовал себя героем, хозяином положения. И – погнал:
- «Так я и доложил… было с кем. И еще будет!»
- «Расскажи, Бен, расскажи… жалко?»
- «Расскажи-и… Сами не маленькие, знать должны»
Но тут Чилик, почуяв неуверенность Бена, решил отыграться.
- «Нет-нет, давай. Сказал А, не будь Б. Давай, чувачок, давай, за трепло
проканаешь…»
Бен упускал ситуацию.
- «С кем, как… а вот так – сунул-вынул, сунул- вынул… и вся любовь!..»
- «А где кайф, когда самый кайф?» – стонал глупый Чилик.
- «Всегда! С самого начала и до конца!»
- «А ей не больно было?» – рвал жилы Чилик.
Мы с Кирей наблюдали за схваткой. Бен скучал. Можно даже сказать, хандрил, недужил. Теребил пуговку на рубашке, высокомерное выражение сменилось апатией. Еще недавно маслянисто поблескивавшие глаза уходили в сторону, блуждали по веткам, по сиявшим в голубизне облакам. И вообще – мы ему надоели. «Сами должны знать, а не глупости спрашивать» - читалось во взгляде. Бен скучал…
Но наседал Чилик, и Бен потянул:
- «Да не-е… чего там больно, если умеючи… она же тоже кайф ловила…»
- «А сколько ей лет?» - не унимался инквизитор.
- «Лет?.. лет тридцать, наверно… - Секунду посомневался и добавил непоправимое –
она, вообще-то, честная была…»
И вот тут уже грохнули все.
Битва была завершена, Бен повержен. Чилик мог торжествовать, как и мы с Кирей.
Но торжествоваь не хотелось. И думать про э т о.
Хотелось чего-то чистого, ясного… а где взять? Кругом грязь, пакостные россказни дворовых дылд. Девчонки нами не интересуются. А тайная любовь, Аллочка…
Честно признаться, она была в о о б щ е девушка, а не моя собственность, пусть даже мечтаемая. И не столько интересовало то, что волшебно волнуется под комсомольскими доспехами… но что же она такое – эта активистка, недоступная, никому - просто идеал?
Идеал бесполезен…
Мы лежали на траве, лучи косо прохлестывали сквозь деревья, подкатывал вечер. Пора было собираться. На соседней даче распускалась пирушка. Разворачивала меха гармонь, лились веселые наигрыши.
И грянул куплет, перекрывший женские голоса:
«В роще моей
Пел соловей,
Спать не давал он
Теще моей…
Второй голос подхватил:
Теща моя
Хуже соловья,
Спать не давала мне
Теща моя» -
И – эх, эх, эх – понеслась, покатилась пирушка!.
. Умеют же веселиться. А мы?..
Пора было собираться.
Чилик для порядка набрал пластмассовое ведро – не «Комсомолки», не «Бомбы», а самой заурядной клубники, которая хороша с куста, а дома без сахара не очень захочешь. «Мать варенье сварит» - утешил, как оправдал себя.
Километра два предстояло пилить по проселку до большака. Мы не очень спешили, и решено было передохнуть на полпути, в березовом колке.
На краю дорожки, у самого спуска в рощицу, одиноко стоял рыжий пацан наших лет и методично, искоса посматривая в нашу сторону, сгибал-разгибал прут с веревкой на конце. Похоже, мастерил силок для птиц. Поравнявшись с ним, мы заметили еще двух пацанов, ящерицами кравшихся по траве к чаще.
- «Птиц ловите?» - спросил я рыжего.
- «Не-е…» - неопределенно промямлил тот и повернулся к дружкам. Тихонько
свистнул. Те обернулись, замерли. Пошептались меж собой и вдруг замахали руками, прикладывая пальцы к губам – мол, айда к нам, но только тихо, тихо. И мы все, уже впятером, на цыпочках, как завороженные, двинулись и залегли в траву – рядом с пацанами.
- «Вы что, птиц ловите?» - шепотом опять спросил я… Спросил так, для
наведения контакта. Длинноносый черный пацан метнул презрительный взгляд и процедил с насмешкой:
- «Каких пти-иц?.. там…» - и указал рукой в тенистую глубь.
- «Что, что там?» - мы заелозили, пытаясь что-то высмотреть в травянистом
овражке.
- «Да тише вы! – прицыкнул другой, как две капли воды похожий на первого
(близнецы! – почему-то испуганно отметил я про себя) – какие, на фиг, птицы?.. гребутся там!.. подползем поближе, увидим. Только тихо, поняли?»
Приказной тон и загадочность происходящего сработали. Мы поползли.
Перевалив овражек, залегли за травяной бордюр.
- «Гре-ебутся!.. – довольно захихикал командир – во кино! Глядите бесплатно, где еще
дадут? Глядите, глядите!..» - и они с братцем тихонько поползли дальше, огибая рощицу, а мы, ошеломленные, замерли на бугорке.
…чуть внизу, метрах в пяти от нас, разворачивалась картина. Посреди поляны, сверкая великолепием никеля и черного лака, стоял трофейный мотоцикл с коляской. Он был изукрашен блестящими кокетками, подфарниками, зеркальцами на выгнутом руле, кожаными нашлепками, провисавшими с ободов, точно клеши щеголеватого матроса. Он сиял среди зелени и белизны стволов как иноземное чудо, приземлившееся в травяном кратере. Таких мотоциклов немного было в городе, они всегда привлекали внимание. Хотелось потрогать, погладить, походить вокруг, цокая языком. А как легко заводились, несмотря на свою, в общем-то, древность – с первого раза! Сейчас представлялась возможность хорошенько рассмотреть этого «германца». Но куда там! Мотоцикл... это было не самое значительное из того, что происхожило на полянке.
А на полянке происходило вот что – на полянке дюжий мужик раздевал женщину. Он даже не раздевал, а нелепо приплясывая, срывал ярко-красное платье. И что самое странное, женщина не противилась, как это вроде бы положено по законам жанра. Но и не помогала. Просто стояла, отвернув от мужика лицо, и позволяла себя обнажать. А другой, еще более дюжий мужик, голый по пояс, в темно-синих наколках, похаживал рядышком с бутылкой пива в руке, примериваясь к сучку покрепче – сорвать крышку. Рядом с мотоциклом, на траве была расстелена клеенка: бутылки и закусь.
Мужик тянул, стаскивал платье вниз, но не мог. Женщина, обреченно вздохнув, воздела руки:
- «Куда тянешь, чертушка!.. сымай через верх…»
Мужик сообразил.
Потянул платье за рукава, довольно загоготал – поддавалось! Он стянул его с электрическим треском, скомкал в громадной жмене и закинул в кусты. На лету платье развернулось, жар-птицей опустилось на прутики березовой поросли, которые мягко качнулись и положили его на траву.
Разглядев на женщине нижнее белье, мужик взвыл:
- «А-а, издеваисси, паскуда!.. не знала, зачем едешь?..»
Женщина прикрыла лицо, закачала головой. И вдруг, точно на что-то гибельное решившись, сняла комбинацию, под которой оставались два самых последних предмета, почему-то необходимых даже в зной…
А была она довольно красива, эта немолодая уже, лет сорока женщина с изможденным лицом, с глубокими, впалыми, последним отчаянием горящими глазами. В отличие от лица тело выглядело молодым, не потерявшим упругости. Казавшаяся в одежде щупленькой, гляделась теперь чуть ли не полноватой – большая грудь и широкие бедра восполнили и оттенили сухощавость лица, шеи.
Мужик крякнул, когда удалось расцепить крючочки на бледно-желтом лифчике. Скинул на кусты и как бы в поощрение приласкал, обнял женщину. Он обнял ее сзади, и ручищами стал подбрасывать высвобожденные, тяжко просевшие дыни грудей с большими пунцовыми сосцами, с голубыми устьями вен, широко растекавшимися под белою кожей. Он лапал, давил всеми своими корявыми пальцами нежно-спелые, незагоревшие, свободно колыхающиеся груди, а она полустоном-полушепотом что-то говорила ему, упрашивала… и он, вдруг резко присев, ткнулся в пышную ягодицу небритой, иссиня-черной щекой. С идиотской улыбкой потерся, пошоркал как щеткой, заставив женщину сжаться и отпрянуть на шаг. Но тут же поймал, схватил за резинку, и сдернул последнее, что еще оставалось на ней – одиноко желтевшие на белом теле трусики. Он зашвырнул их, как и остальное, в кусты, а женщину повалил спиной на траву.
Себя раздел оперативно. Брюки и рубашку аккуратно сложил и пристроил на седло мотоцикла. Голый, во весь рост, красавец поиграл мускулатурой, демонстрируя бугры мыщц и «ожившую» татуировку на груди, изображавшую любовную сценку русалки и черта, рогом тычущегося в несуществующую промежность. Набычил плечи, зарычал и, держа в руках свой возбужденный «рог», опустился на колени. Игриво-грозно выпятил звериную челюсть, и с урчанием, означавшим, по-видимому, прилив страсти, стал надвигаться на женщину. Подползя вплотную, разодрал ее ноги, повозился у себя в паху, примерился, и с силой вхлюпнулся в багряно разверстое лоно.
Он втиснулся туда, в нее, сдавленно вскрикнувшую, и после тяжкого вздоха облегчения засопел, выделывая нелепые в своей неправдоподобности телодвижения…
Другой мужик уже открыл бутылку. Сидел, прислонившись спиной к березе, потягивал пивко, и деловито, с юморком комментировал:
- «Да-а, Вась, давненько ты баб не таптывал… изголодался, поди, истомился…
У кума-то не разжиться было бабешкой, а, Вась?.. да ты не суетись, не на пожаре… ослобони себя, отдохни, а потом возьмешь свое по-настоящему… у нас, брат, за все плачено, за все удовольствия… а там, глядишь, и я подоспею…»
Ответа он и не ждал. «Вась» мычал, входил в раж, покусывая подружку, а она молчала, отвернув голову, лицом зарываясь в траву. Раскоряченные, неестественно белевшие в сочной зелени ноги точно судорога сводила – она то сгибала их в коленях, упираясь ступнями в земляные бугры, то безвольно распластывала по траве…
Нельзя было смотреть на это. Почему-то я знал – нельзя! Но и оторваться от зрелища – как, как?!. Словно кролик перед удавом, вытаращив зенки, повис на бордюрчике и смотрел, смотрел, смотрел…
И это то, о чем столько говорено? Столько предположений и самых фантастических догадок ходило про великое ЭТО!.. Вот тебе и светлая девочка, вот тебе и аллочка-комсомолочка…
Пыльные вихри проносились в помутившейся голове, и я не сразу сообразил что происходит. Бен ткнул кулаком в бок, испуганно шепнул – «Бежим!».
Чилик и Киря выбирались на дорогу, рыжего и след простыл, а на полянке – параллельно увиденному – разворачивалась иная драма: один из долгоносиков подкрался к мотоциклу и, спрятавшись за него, сучковатой палкой подтаскивал к себе женскую сумочку, беспечно оставленную на краю клеенки.
Благополучно подгреб, сунул за пазуху, и таким же незамеченным тихонько пополз обратно. Хрустнувший сучок – едва слышно хрустнувший – вдруг всполошил его, точно подбросил от земли. И он, уже не скрываясь, раздирая ветви кустарника, кинулся сквозь чащобу…
Женщина сообразила первой – задыхаясь под мужиком, закричала:
- «Держи, держи гаденыша, сумочку украл, там де-еньги!.. деньги там!..» Она
засучила ногами, коленками и руками силясь спихнуть тушу. А туша рычала и не хотела сползать, отрываться от сладимого. Но доперло. Взревев на всю округу, вскинул себя, заметался по поляне – потный, осатанело вопящий:
- «Иван!.. Иван!.. пала!.. ты что со мной вытворяешь?.. пасть порву, пала!..»
Но Иван уже несся по следу. Сдернуло и меня – подкинуло ввысь и понесло. Я ринулся в сторону от Ивана, кружа через рощицу, догонять своих.
Они неслись в пышной проселочной пыли по направлению к большаку. Сзади, вослед нам, доносились женские вопли:
- «Скорее, скорее!.. чего копаешься?.. заводи мотоцикл - деньги, деньги!..»
Последним бежал Чилик. Он, перепуганный, все никак не мог осознать
идиотизма ситуации и расстаться с проблемной теперь клубничкой. Верхние ягоды шлепались в пыль, расползались в кровавые пятна, прокладывая следок для погони. Обходя на вираже, я успел крикнуть:
- «Брось, дурак, попадемся!..» - и выскочил на большак. Киря и Бен уже стояли на
трассе и, трясясь от страха, высматривали беспросветную даль. Пустынной была дорога в этот предвечерний час. А вот со стороны рощицы уже отчетливо слышался треск мотоцикла. Мы глянули друг на друга и, не сговариваясь, понеслись дальше по проселку, перерезанному безнадежной, безавтобусной трассой. Мыслей не было. Плана тоже. Местность пересечена балками, овражками, клиньями овса-самосева, но мы, как зайцы, обезумев, неслись лишь по прямой. До города километров двенадцать, путь незнакомый… на что надеялись?..
Широченный овраг перекрыл дорогу. Мы заметались. – Овраг был глубок и в этом месте явно непроходим. Бен кинулся первый – вдоль оврага, к темневшим кустам, а я остался с Кирей, который сильно задыхался. - От страха, от бега, от невероятности происходящего с нами. Заполошно вращая глазами, твердил, обращаясь ко мне, к оврагу, к миру:
- «Чо делать?… чо делать?… чо делать?…» Он впился мне в плечи окостеневшими
пальцами с такой силой, что вспыхнувшая боль на миг отрезвила. Я оглянулся, и
вдруг рассмотрел темневшее неподалеку, под одним из холмов, что-то похожее на пещеру. Мы подбежали к ней и почти облегченно вздохнули – это и впрямь была пещера! Она таилась в глиноземе холма, занавешенная ползучей травой. Мы поочередно втиснулись в нее. Пещерка, словно специально кем-то рассчитанная, способна была вместить лишь двоих! Мы прижались друг к другу в полукруглом прохладном убежище и, слегка отдышавшись, стали прислушиваться. Треск мотоцикла, доносившийся со стороны большака, резко смолк. И уже через минуту-другую мы услышали приближающийся к топот и страшный рев вслед. Топот был не настолько грузный, чтоб принадлежать дюжему мужику, скорее всего это был Чилик или Бен, которых загоняли чудовища. Вот уже топот пронесся над нами, и я даже расслышал сквозь шумное задыхание бегущего что-то вроде жалобного подвывания – «а-а-а-а-а…» - подрагивающая, перемеженная хрипами мольба вырывалась из недр хотящего жить…
Я еще крепче вжался в пещерку и притянул к себе Кирю. А он, подавленный приближающимся ревом, предательски взвизгнул и кубарем выкатился из нашей дыры, вниз по короткому скату. И побежал вслед за Беном – это его нагоняли. Укрытие было рассекречено, ничего не оставалось, как только ринуться вслед за Кирей…
Мы из последних сил неслись по овражистой местности, неизвестно куда – впереди Бен, за ним Киря, и самым последним я. Шансов уйти не оставалось, мы были как на ладони. А сзади, извергая угрозы, нагоняла рассвирипевшая махина…
И вдруг меня словно током прошибло – да чего ж мы-то бежим? Мы-то здесь причем? Пацаны решили грабануть веселую компанию, выследили и грабанули. А мы – я только теперь это понял – понадобились для отвода глаз. И они не ошиблись, погоня пошла за нами. Но зачем нам-то бежать? Надо остановиться и попытаться все объяснить. Тем более, что бежать, похоже, некуда…
И я остановился.
Я остановился и, собрав остатки воли, задыхаясь, развернулся навстречу несшемуся на меня полуголому, в одних штанах, мужику. И пошел. Пошел прямо на него. Меж нами оставалось метров тридцать, и я заметил что он, изумившийся обороту, сбавил скорость. Я шел ему навстречу ничего не соображая, не заготовив объяснений. Просто шел сдаваться судьбе. Шел безнадежно, на подкашивающихся от напряжения и ужаса ногах, которые не сгибались в коленках - чужие, свинцово-ватные чурки…
. А он приближался, дыша со свистом прокуренных легких – мощный, атлетически сложенный, загорелый, как дьявол, сорокалетний мужик…
- «У-у-у, сучара!..» - было последнее, что я услышал перед ударом с налета. Я ничего
не успел сказать, не стал даже уворачиваться, – все было бессмысленно. Кулачище с размаху врезался в мое лицо. Сколько метров я пролетел – три? пять?.. Удивительно то, что словно не ощутив удара, тут же встал с пыльной тропы. И еще один удар – чуть послабее – сшиб с ног. И я снова встал. Мужик, удовлетворенный раундом, немного расслабясь, схватил за шиворот и прохрипел в лицо:
- «Где деньги, падла?»
И тут ко мне вернулся дар речи. Я скороговоркой стал выкладывать позорные козыри:
- «Вы же видели, я не виноват… я же не бежал, я сам пошел… это не мы, это
деревенские… мы думали, они птиц ловят, а они…»
- «Что?.. какие еще деревенские?.. так вы не из одного шалмана?..» - крепкорылое,
высеченное из глыбы лицо с выпирающими скулами на секунду замерло. Какие-то шары, или квадраты заворочались в черепе – мужик соображал.
- «Тэ-эк… - глубокомысленно протянул он – а ну идем!.. быстро!..».
И, стиснув запястье чудовищной лапой, поволок к темневшему вдали мотоциклу. Только теперь я почувствовал свинцовую тяжесть в скуле. Не боль, а именно тупую свинцовую тяжесть. И – пошатывание в голове. Но резко сжатая, вывернутая рука отозвалась сильней. – Я взвыл, и с неожиданным чувством правоты, точнее правомочности маленького бунта, закричал:
- Пусти!.. отпустите руку… я никуда не убегу, пойдем куда надо, только я сам, сам…»
Любовник Вася, а это был он, обернулся. Остановился, прищурясь, оценивающе оглядел с ног до головы, медленно сплюнул в пыль и, не отводя глаз, отпустил запястье. Предупредил только:
- «Ну гляди же… ты и теперь на волоске, фокус выкинешь - кранты… а ну вперед!..»
И мы пошли по пыльной проселочной дороге – недавний герой любовник, не успевший надеть даже майку, и я, растрепанный, извалянный в пыли тощий пацан, попавший под безраздельную власть.
Солнце низко висело над землей. Уже не лучи, а темно-красные брусья тяжко ложились на мягко повитую пылью дорожку. И такая тишина воцарилась в мире, будто не было в округе ни поселка, ни дач, раскинувшихся окрест, ни большака с рейсовыми автобусами. Лишь кузнечики пронзительно потрескивали в сухом ковыле по обочинам, да мерно бившие пыль наши шаги глухо отпечатывались в тишине. И стоял впереди, как влитой, охваченный поздним солнцем черный мотоцикл, перегородивший собою проселок. И восседал на нем еще более мощный, чем Вася, мужик в серой рубахе с закатанными рукавами. Он сидел, погрузив одну ногу в коляску, вторую втащив на седло, и упершись подбородком в колено, поигрывал желваками на устало и мрачно покривившемся лице. Он молча следил за нашим приближением.
Я встал перед ним, глядя в лицо, и он медленно, как бы раздумывая, отвел руку для удара. Отвел, покачал на уровне плеча по-кошачьи расслабленной лапой. И вместо удара потянулся двумя когтисто загнутыми пальцами к моему подбородку.
- «Не надо, Иван - равнодушно кинул ему «мой» Вася – я этого уже приласкал… да он
сам мне дался, встречь пошел… не тех мы словили. Он щас нам поведает… он щас все-о нам поведает… ну, валяй, сучонок, что на деревенских катил?..»
И только я приготовился к ответу, как что-то пискнуло, мыкнуло в недрах мотоцикла. Из-под пыльной рогожи, накрывшей коляску, из-под ноги громилы стало выпрастываться кошмарное нечто, оказавшееся в итоге живым, но избитым в кровь, бледным, как смерть, Чиликом. Вначале показалась его голова с вытаращенными глазами, с разбитой губой. Затем худые плечи в грязной маечке стали протискиваться в узкое пространство меж боковиной коляски и могучим столпом волосатой ноги, поневоле задирая закатанную штанину верзилы.
- «Ку-уда, змееныш!.. сказано было – нишкни, мертвый уже!» - прикрикнул Иван и
заломил Чилику такой щелбан с оттяжкой, что отдалось и загудело даже в моей, изрядно поврежденной голове. Такая увесистая лапа, такие толстенные были пальцы у долбилы, такой силы щелчок, что головенка Чилика, казалось, расколется сейчас, как орех, на две половины, и он умрет на глазах!.. Но, видать, это была не первая проба, потому что Чилик, схватившись за голову руками, лишь заплакал и умоляюще запричитал:
- «Не бейте, ну не бейте меня, дядя, мы же не виноваты, пусть он подтвердит, только
не бейте больше, я же могу умереть…»
- «А ты что, еще сомневаешься? Уж ты-то точно умрешь. С ним – Иван ткнул в меня
пальцем – мы еще подумаем, коли сам сдался, а тебя по земле размажем, ежели деньги не укажешь… у-у, мокрицы, у воров воровать надумали!.. чего прятался? Чего прятался, говорю, овечка невинная?.. ну, говна кусок, где сумка? Куда заныкал?..» - и он вновь страшно прищелкнул Чилика, вколотил его в глубь коляски. И опять загудело у меня в голове. Надо было что-то срочно предпринимать, - они и вправду могут прикончить, а потом замуровать где-нибудь в овражке. И я, как имеющий здесь хоть какое-то право голоса, крикнул:
- «Не трогайте, не бейте его, я покажу вам все, может еще догоним тех пацанов, они не
наши, мы их впервые в жизни видели, мы сюда на дачу, за клубникой приехали…»
- «За клубни-икой… - с ледяной насмешливостью протянул Иван – за клубникой они
приехали… за клубникой приехали, а попали в малину!.. ай-яй-яй, чему вас в школе учителя учат? За людьми подглядывать, чужие кошельки таскать у трудящихся? Ай-яй-яй, нехорошо… ныряй в коляску, падла!.. а ты, Вась, сзади сидишь, пригляди …»
И вновь затолкали Чилика на дно коляски, накрыли рогожкой. А меня впихнули на сиденье и заставили ногами припереть друга. Мотоцикл взревел, мгновенно завелся (трофей! – успел я восхититься), и мы понеслись к той самой роще, откуда и выползли, как из вулкана, наши несчастья… Где искать пацанов? Что будет, если не найдем?..
Я лихорадочно перебирал варианты, но все они никуда не годились. От этих гадов не вырваться, даже если вот сейчас, на безлюдном большаке попытаться спрыгнуть и бежать к остановке. – Догонят. Тогда точно, пощады не жди. Сопротивляться смехотворно, учитывая разницу весовых категорий. Оставалось облегчить участь Чилика, ворочавшегося на дне. Он трепыхался в моих ногах, задыхаясь в пыльной глубине раскаленной коляски, сложенный напополам, как овечка, под грязной рогожей. Еще и я добавлял мучений.
Я незаметно разводил ноги, подтягивал их к животу и, наконец, нашел, оптимальный вариант – Чилик перестал ворохаться и прекратил поскуливания. Что еще оставалось? Надежда на Чудо… только на него. Разум бессилен…
И Чудо было явлено.
Оно явилось, точнее выдралось из той же рощицы в виде распатланной женщины в ярко-красном платье. Она побежала навстречу, прижимая к груди драгоценную сумочку, и подбежав, облегченно плюхнулась широкой задницей в коляску, точно меня там не было.
Тут же завизжала, вылетела на дорогу – взвыл и без того задавленный Чилик. Она остановилась в нескольких шагах от мотоцикла, прижимая сумочку двумя руками к груди, с ужасом смотрела на выползающего из черной люльки избитого пацаненка.
Она была напугана и счастлива. Глуповатая улыбка блуждала на желтоватых обескровленных губах, на измученном миловидном лице. Во всем ее облике крылось что-то несчастное, горькое, со следами неудач. И в то же время сохранил ее облик дивную, недоуменную доверчивость. - Вопреки откровениям и гримасам судьбы.
Вот и сейчас стояла, меняя дурашную полуулыбку на всепобеждающую бабью жалость.
- «Что это?.. Боже мой, кто это такие?.. вы же не тех поймали!.. там наши,
поселковые с фермы, одного я признала, - вроде Дуськин… вот я уже потолкую с энтой
засранкой!..»
Женщина оказалась посообразительней кавалеров, она пошла по верному следу и в кустах отыскала сумочку. Долгоносики поняли, что их накроют и, слава тебе Господи, бросили добычу. Это было спасением!..
Но ликовал я рано.
- «Деньги пересчитала? Все на месте?» - угрюмо спросил «мой» Вася.
- «Все здесь, четыре сотни… да что же вы так детишек излупцевали, изверги»? – она,
придя в себя, прихорашивалась, встряхивала рукой свалявшиеся кудряшки волос, оправляла платье. Из сумочки торчали бретельки от лифчика, белели кружева нижнего белья, второпях затолканного туда же…
- «Ну, ты, - перебил грозный Иван – свое не отработала, а туда же, рассуждать
лезешь… она у нас добренькая, она у нас хорошая, не то что некоторые дяди… Мокрохвостка дешевая! Тебя тут нет, поняла? И слова тебе никто не давал. Как-нибудь сами рассудим – по-нашему, по-воровскому, по-честному…»
Женщина замолчала. А судный Иван как-то очень уж пристально, тяжелым взглядом принялся рассматривать нас с Чиликом. Нехорошо усмехнувшись, сказал мне:
- «Ты вот что, герой… считай, что правильный пионерский поступок я оценил…
ты мне больше не нужен. Он ведь нам больше не нужен, Вась, я правильно понимаю?»
- «Правильно, Ваня, правильно – поддержал его «мой» - ступай себе, веночек дружку
закажи, в участочек постучись…»
- «Ну ты, Вась, зве-ерь! – восхищенно протянул Иван, - однако, убивать уж совсем до
смерти сейчас не станем... аккуратненько за ножки возьмем и во-он там (корявым пальцем указал вдаль, в сторону пустующего тока) на плотненькую землицу опустим. Разок опустим, другой опустим… а ливер сам опустится. Зачем мокрушничать понапрасну? Поживет маленько, прочувствует от души, как оно – у воров воровать, кайф людям ломать…»
Задушевный монолог он произнес глядя Чилику в обезумевшие, ничего не соображающие глаза. И зачем дурак связался с ведерком, с никчемной клубничкой? На кой дьявол убегать и прятаться невиноватому? – терзался я. А сам все равно чувствовал как подленько, как сладенько подкатывает к сердцу тепло, как облегчение разливается по всему телу. Я это отчетливо в себе чувствовал. И ненавидел
. «А ну, пошел! – встряхнул меня Иван и ногой выковырнул из коляски. И добавил вослед – А насчет участка забудь. Пошутили. Никакая милиция не найдет. На гастролях мы, понял? И мотоцикл напрокат. Пес не ведает где через час будем… ну, вали отсюдова!..»
Но уйти я не мог. Стоял у мотоцикла, глядел в умоляющие, чернотой обведенные глаза Чилика, и не мог помочь. Ничем. Кроме того, чтобы до конца разделить участь. Женщина стояла рядом со мной и, прикрыв трясущейся ладошкой рот, переводила взгляд с одного кавалера на другого. Она была лишена приговором Ивана, старшого здесь, даже совещательного голоса. И не могла помочь.
А помочь хотела – я это чувствовал нутром!..
Не выдержал Иван. Схватил меня за ворот, подтащил к себе.
- «Ты что, гаденыш, русского языка не понимаешь? – прохрипел в лицо,
обдав перегаром, – ты здесь не нужен, ясно? Места персонального нету. Извини, не припасли… а ну!..» И развернув, наддал ногой в спину. Я упал, и от бессилия чуть не заплакал. – Не только избили, хотят предателем выставить…
Я не предавал! Спасал жизнь – и свою, и Чилика. Его в особенности, он даже сказать не способен… А за что?
«А за то, что попался! - отвечал внутренний голос. Хочешь сладкого – рискуй, умные не попадаются. Попадаются дураки вроде тебя, раскатавшие губу на чистое, еще и сладкое вдобавок… нет уж, надо платить!..»
…нежная девочка… клубничная комсомолочка…
Медленно, спешить уже некуда, я поднялся. Встал на ноги и, отряхивая пыль, стал следить за удалявшимся мотоциклом. В коляске сидела женщина, по-матерински прижав Чилика к груди. И шевельнулась надежда – может быть обойдется, не сотворят с ним того, что страшно наобещали…
Когда я прибыл во двор, из беседки выскочили Бен и Киря. Они ушли оврагами и уже час томились, ломали голову в поисках спасения. Мы затосковали вместе. Как рассказать? Кому?..
Мысль о милиции не выходила из головы, и Киря уже собрался звонить старшему брату, лейтенанту милиции… но вдруг в проеме двора показался бледный, нервно улыбающийся Чилик.
Мы встревоженно обступили его и…
И уже очень скоро, надрывая животы, хохотали. Вспоминали, прокручивали ситуацию, требовали подробностей…
Чилика отпустили в рощице, куда воры приехали довершать неоконченное. Пиршественный стол был нетронут. И вероятно вид его, да полураздетой женщины смягчил сердца. Чилик стал неинтересным, излишним теперь. Может и приврал нам, что его лишь угостили напоследок щелбаном и пинком, но то, что не опустили задницей на ток – этому можно было поверить. Человек с отбитым нутром не стал бы веселиться.
Особенную, прямо сумасшедшую радость вызвало то обстоятельство, что моя, самая лучшая во дворе лавсановая рубашка разорвана по боковому шву - до самых шорт! Это обнаружилось только теперь, и мы счастливо хохотали. Ладно, по этому поводу можно дома наврать, разрыв по шву, дело поправимое. Синяки, которые наверняка проступят, объяснить посложнее. Но и с этим вывернемся, не впервой. Главное, что все обошлось. Главное отмыть пятно, пропитавшее воротник – не то кровь,
не то раздавленная клубничка…