Мой папаня был единоросом. Жили мы, получается, хорошо. Вот только он вечно приводил в дом маленьких мальчиков и запирался с ними в комнате. Что они там вытворяли, я предположить не могу, но наша домработница вечно выносила из этой комнаты тряпки, полные крови. Видели бы вы её лицо в такие мгновения.
Мой папаня ездил на работу на огромной машине, впереди которой нёсся кортеж телохранителей на мотоциклах, разрубающих дорогу впереди себя посредством автоматных очередей. Машина у папы была совсем новая. Он особенно хвастался, что отнял её у какого-то ветерана. В такой езде проходили его необъятные дни, и, возвратившись с работы, он хватал с полки позолоченную бутыль с виски, а потом огромным рывком проглатывал всё её содержимое, даже не морщась.
Мой папаня выходил на балкон, украшенный сверху знаменем "Единой России"; выходил со вскинутой винтовкой, с гонором в глазах. По вечерам приходило время охоты, как он это называл. Прохожие ложились на тротуар. Они недолго мучились. "Ставь чего-нибудь блатное, сынок", - говорил мой папаша, и я включал музыку, от которой по всему его лицу растекалось сладостное умиротворение. Пальнув под конец раза три-четыре во тьму в случайном порядке, он обычно возвращался с балкона в дом, почёсывая складку около щеки. Видели бы вы его лицо в такие минуты.
Мой папаня был человеком ответственным, и никогда никого не бил по торсу. Только в лицо. Когда он выезжал, окружённый армадой охранников, на ближайшую площадь, люди сбегались к нему со всех краёв. Безмолвные и пугающиеся. Отец ставил железную кормушку посреди площади и сыпал в неё некоторое количество денег, наблюдая затем, как взбеленившаяся толпа кидается к монете, словно бы это было в последний раз. Папаша кряхтел и время от времени задавал пинка тому или иному страждущему дорогим ботинком прямо по голове. "Это чтобы они не думали, что я - Господь", - говорил он с горящими глазами. Когда деньги в кормушке заканчивались, он насыпал ещё и хлестал по рукам хватающим. Он думал, что им это по вкусу. Как он потом рассказывал мне, уже перед самой смертью, ему всегда казалось, что трюк с кормушкой воспринимается народом весёлой игрой, забавой, способной развеять их незаметное серое существование, украсив его. "Ну и что, что я хлестал? Если им больно, то, ты считаешь, мне мои кровные сбережения отдавать не больно?!", - и он щёлкал мне хлыстиком поперёк лба, отчего я валился под журнальный столик, на котором были разбросаны фотографии с мест преступлений, и, плача, звал маму на помощь. Я никак не мог запомнить, что папаня проиграл маму в карты какому-то визирю полтора года назад.
Мой папаня, родившийся именно в то время и в том месте, как он считал, в котором и положено, очень любил пение птиц. Ещё он любил коррупцию, сущёные глаза жертв, подкуп избирателей болью, свиные ***, фильмы с Чаком Норрисом, любвеобильных негритят, опиум для народа, корыта водки под грохочущие раскаты стрельбы, светящийся в темноте двор, вгонять лезвие в правозащитника и многое другое. "Я всесторонне развит", - хохотал он, выходя из бани в нижнем белье какой-нибудь восьмиклассницы, которых он заманивал в парную еженедельно; весь красный, он стоял на снегу, а ожиревшие и обросшие щетиной, пьяные друзья депутаты, уныло мацали его за задницы. "Нормальные мужики могут и так. Необязательно в Чечне воевать!" И они смеялись до рыготы.
Мой папаня, как известно, пил нефть, лёжа на могиле какого-либо бывшего сослуживца, и это было первым звоночком. Он велел воссоздать один из храмов, но сам пошёл в него батюшкой и малевал иконы нефтью по алюминиевой руде. Принял имя Миллер, в честь Миллера, газового гиганта. О. Миллер, то есть мой отец заставлял прихожан вышвыривать кресты и вешал всем на шею миниатюрные нефтяные вышки на верёвочках, пошлёпывая кланяющегося ему по щеке. "Ударили в одну щёку - подставь другую", - гоготал он, и, развернув какого-нибудь беднягу резким рывком за ухо, отвешивал ему ещё раз, но уже по другой стороне. "Нефть - это кровь наша", - верещал он, а в дверях уже томились тонны проституток, заказанных им недавно по телефону. Он решил их взять вместо охраны. Телохранителей мой папа распустил. Видели бы вы их лица, когда он скидывал их с бульдозера в коллектор, кишащий змеями. Можно сказать, что наступало начало конца моего папы. Правильно говорят, что нету худа без добра.
Мой папаня погиб таинственной смертью. Его заклевали быки. Его четвертовали овны. Его погрузили в червоточащую плошку посереди сталеплавильного цеха. Его протиснули в люк несущегося "Сапсана". Его сбросили в низ, с гирями, приколоченными к половым органам, с самой верхней точки "Охта-центра". Даже не с самой верхней, а метра на полтора пониже, чтобы ему было пообиднее. Его скукожили мотылями ламп, ртутные вороны и кровь, спекающаяся в сахарные трубочки. Его насиловал продавец, тюленю, морж, качественные мужчины в тренировочных брюках. Виталий Евсюков закидал его соцветьями корицы до адова удушья. И так дальше, в таком ключе.
В штабе "Единой России" был объявлен нескончаемый траур, а также принято самобичевание, заключающееся в том, чтобы не брать взятку хотя бы в течение четырнадцати секунд. Правда, эту штуку тотчас отменили, как невозможную. Грызлов пел матерные песнюльки, а остальные господа плескались в траурных саунах. Икра была только чёрная в тот чёрный день. Даже проституток пригласили нигерш.
Я сидел со своей подругой Сашей и кормил птиц. Небо было синее, как в марте. В воздухе стояла свежесть. Мы подумывали вступать в ряды НБП.