«ЗАПИСКИ ОБЫВАТЕЛЯ»
НАСЛЕДСТВО И НАСЛЕДНИКИ
В молодые годы знавал я одного парня. Звали его Веня. Вениамин Сатанатов. Был он единственным сыном у пожилых родителей. Рос в культурной профессорской семье. В двадцать пять Веня остался один в большой трехкомнатной квартире. Родители его трагически погибли в автокатастрофе. Оба в один день. Помимо хорошей квартиры в наследство Вениамину досталась чудная библиотека. Отец, Аркадий Наумович, почтенный и интеллигентнейший человек собирал её всю жизнь. Были там не только подписные издания классиков мировой литературы, но и дореволюционные издания Пушкина, Гоголя, Достоевского. Также большая и, со вкусом подобранная поэзия Серебряного века, сборники французских поэтов: Гийом Аполлинер, Элюар, Верлен и др.
Но пословица – яблоко от яблони недалеко падает, была не про Веню. В его случае яблоко откатилось настолько далеко, что казалось оно совсем с другого дерева. Из всего литературного богатства Вениамин уважал только детективы. Нет, не Чейза или Агату Кристи. Не Сименона и даже не Конандойля. Веня любил незамысловатый советский детектив, где майор Нилов и полковник Пронин разоблачают изощренных западных шпионов. Он зачитывался страницами, в которых описывалось, как наши доблестные погранцы распознали и изловили коварного нарушителя, хоть тот и привязал к рукам и ногам лапы убиенного медведя и под видом зверя проник через контрольную полосу.
«Я тащусь от наших детективов»,- говорил Вениамин.
Пушкина он называл почему-то «старина во мху», Достоевского «мура», поэтов «лажа». После смерти родителей замечательную библиотеку Веня безжалостно распродал. На вырученные деньги купил «Москвич». Катался недолго. Через несколько месяцев разбил по пьяни. Но детективы продолжал собирать. В основном пятидесятых и шестидесятых годов. Покупал их на развалах и у алкашей. Хранил бережно. Переплетал. И, как сказал один наш общий знакомый: «Венька собрал неповторимую коллекцию чудовищного советского барахла.
Жизнь, судьба страны удивительно похожи на жизнь и судьбу отдельного человека. Но может быть это и неудивительно, поскольку страна, помимо прочего, представляет собой совокупность граждан. А поведение совокупности и определяет жизнь страны. Когда возникает критическая масса желающих перемен, перемены происходят. Когда дуреет критическая масса – глупеет страна. И, наверное, не стоит за глупость или выбор пути винить только отдельную историческую личность.
Вспоминаю «Иудейскую войну» Лиона Фейхтвангера. Есть там замечательный диалог между Клавдием Региным и Иосифом Флавием. Клавдий, обращаясь к Иосифу, говорит: « Из десяти решений, которые должен принимать человек, на каком бы месте он ни находился, девять ему всегда предписаны обстоятельствами. И чем выше его пост, тем ограниченнее свобода выбора».
Расставаясь с советской властью, критическая масса была настроена на полное и безоговорочное разрушение всего. Так уж устроен наш народ. Терпит, терпит, а потом так взбрыкнёт, что мало не покажется. «Бойтесь гнева терпеливого человека»,- писал Джон Драйден, английский писатель 18 века.
Вот так и получается – отрекаясь от опостылевшего старого, в новую жизнь мы берём из прошлого самое плохое. Много хорошего выбрасываем вон. Почему я вначале о Вене вспомнил? Да потому, что страна наша очень уж на него похожа. Из прошлого мы, к сожалению, прихватили то, что разъедает страну – коррупцию. И в новой жизни развили её до невозможности. Кажется, Герцен заметил: «Под солнцем свободы не только трава зеленеет, но и зловоние поднимается из сточных канав».
А хорошее у нас всё же было.
Квартирная плата и коммунальные услуги составляли в Союзе символическую сумму.
Огромное внимание уделяла советская власть детям или, как тогда говорили, подрастающему поколению. В городе Луганске, где проходило моё детство, был прекрасный Дворец пионеров. Там насчитывалось пару десятков секций и кружков. Кружок юного художника, авиамоделирования, юного натуралиста, радиолюбителя, художественной вышивки и др. Дворец был заполнен детьми до отказа. Ребята на улице не болтались, а с увлечением занимались интересным делом. Все занятия были абсолютно бесплатными.
В городе функционировали спортивные залы, где тренировались юные борцы, гимнасты, акробаты, игровики и др. Спортивные секции работали с полной нагрузкой. Заботу об их содержании брало на себя государство.
В городской музыкальной школе учились будущие скрипачи, флейтисты, пианисты. Плата за обучение была незначительной.
Малообеспеченные родители вообще не платили ничего.
Посещение концертов, кинотеатров, театров было по цене вполне доступно пенсионерам. Помню, как моя бабушка с подружкой, повязав головы беленькими косыночками, ходили через день по утрам в кино. Билеты на утренний сеанс стоили тогда всего лишь десять копеек.
В СССР было очень приличное образование. Современные реформаторы разрушить его до конца пока не сумели.
В каждом городе, посёлке, районном центре функционировали Дворцы культуры. При них работали библиотеки, кружки по интересам: танцевальный, струнный, хорового пения, кройки и шитья, театральный и др.
Каждый год проводились смотры художественной самодеятельности. Оттуда вышли многие известные артисты. Всё это финансировалось государством.
И, наконец, в СССР не убивали за раскосые глаза и смуглую кожу.
Новой России такое наследство оказалось ненужным.
Мы коррупцию прихватили из прошлого. А на новом витке истории заполнили ею каждую малую клеточку нашей непутёвой и диковатой жизни.
Слушая перекличку времён, вспоминая советское прошлое, я словно прокручиваю внутри себя разные короткометражные фильмы.
В институте одного силового министерства работал мой хороший приятель и пациент Павел Подороженко. Покойный его отец был крупным ученым, имел солидные монографии, множество публикаций в отечественных и зарубежных научных журналах. В разных городах страны работали его ученики. Паша, уже после смерти отца, закончил аспирантуру и защитил кандидатскую. Но оставался младшим научным сотрудником.
Всё дело в том, что был он беспартийным. По неписанным советским законам отсутствие партбилета являлось преградой для продвижения по карьерной лестнице.
Секретарём партийной организации института был генерал К.
В своё время Владимир Петрович, отец Павлика, являлся научным руководителем генерала, когда тот работал над диссертацией.
Во второй половине семидесятых прошлого века коммунистическая партия разрослась до двадцати миллионов.
«Партия наша надежда и сила,
Партия наш рулевой…»,- пели тогда на всех торжественных мероприятиях. Но в качественном составе наблюдался перекос в сторону интеллигенции. Поэтому для рабочих и колхозников двери в партию были широко открыты. Для интеллигенции же существовала квота.
Стал Паша регулярно два раза в месяц к парторгу ходить.
«Павлик,- неизменно говорил парторг,- я тебя уважаю. Помню твоего папу. Но понимаешь, дорогой, квоты нет».
А однажды пошел Павел к своему школьному другу Генке в Сандуны попариться. Тот работал банщиком и пользовался авторитетом у разных важных начальников. Сидит так Павел, завернувшись в простыню, и пиво пьёт после парной. Вид его не то, чтобы удручённый, но задумчивый. Генка, отхлестав веничком какого-то пузатого начальника, подсаживается к другу.
«Пашка, ты чо такой смурной? Какие проблемы? Чо на работе или на хате? А може тёлку?»
«Да нет, Гена, всё в порядке. Одна у меня загвоздка – в партию не берут. А без этого в мэнээсах (младший научный сотрудник) так и просижу до старости».
«Погоди, Паша, так у вас парторгом генерал К.? Так?»
«Точно. Я к нему целый год хожу,- грустит Павел,- всё квоты нет».
«Паш, не переживай. Будет тебе квота. Тащи кусок (тысяча рублей). К. мой клиент. С тебя, как с друга, за комиссию ничего не возьму. А кусок для генерала».
Павел аж подскочил: «Гена, ты что такое говоришь? Да К. серьезный и порядочный человек. Он настоящий коммунист. Да он… Да меня…».
«Сядь, охолонь,- отвечает Генка,- попей пивка. Все они, б..дь, порядочные. Уж кто-кто, а я то знаю. Насмотрелся. Короче, тащи кусок и сам увидишь».
На следующий день Павел сунул в конверт свои пятьсот, отложенные на ковёр и холодильник, и добавил ещё пятьсот, которые занял у сестры.
Прошло несколько дней. Сидит Пашка у себя в отделе. Бумажки по столу гоняет с брезгливым выражением лица. Как вдруг резкий и требовательный телефонный звонок. Снимает трубку. Звонит секретарша: «Подороженко, срочно к генералу».
Пошёл. Нет, побежал. Заходит в приёмную. Там несколько человек сидят. Ждут вызова.
«Шеф пока занят,- говорит секретарша,- ждите. А Подороженко пройдите».
Генерал при виде Павла встал, чего прежде никогда не делал. Он подошёл к Павлику, приобнял его, предложил сесть. Весь его вид – сама доброжелательность.
«Что-то ты, дорогой, давно не заходил. А у меня для тебя хорошая новость. Есть квота. Пиши заявление».
Через пять дней стал Павел кандидатом в члены КПСС. Через год членом. Ещё через три месяца начальником отдела.
Другая история.
В большом районном центре Ростовской области в центральной районной больнице работал зубным техником Михаил, по прозвищу Мишка Цыган. Был он бедовым и рисковым парнем. Этнический замес имел впечатляющий. Отец – смесь грузина с осетином. Мать – еврея с армянином. В дальних предках ходили татары, украинцы и даже где-то поволжский немец затесался. А Цыганом Мишу прозвали за черные как смоль волосы и живость характера. Был он высок, по-мужски красив и богат. И если быть точным, то самым богатым жителем района. Женщины его, конечно, любили. Он их тоже, хотя считался хорошим семьянином. Но любимая пословица – «имея свою кухню, можно сходить и в ресторан» – не давала ему пройти мимо стройных ног, высокого бюста и тонкой талии. Не скажу, что он постоянно питался в ресторане, но захаживал туда не так уж и редко. Сверхобеспеченную его супругу, как говорят в Одессе, «этих глупостей не волновали». К Мишкиным фортелям она относилась без взрыва эмоций и пошлых истерик. Она по-восточному знала своё место. Я с Михаилом был хорошо знаком ещё со школьных лет. Да и потом мы нередко встречались, когда он приезжал в родной город навестить маму.
Богат же Михаил был потому, что, говоря на специфическом сленге, «клепал по рыжью». Т.е. делал золотые зубы. Это на загнивающем Западе голливудскую улыбку сотворяли при помощи фарфора. В СССР же признаком довольства и шика, особенно в богатой среде торговых работников, считались золотые коронки.
Иметь дело с золотом для зубных техников было крайне опасно. Вполне можно было загреметь в места не столь отдаленные. Однако, и выгодно чрезвычайно. Конечно, работать без «крыши» это всё равно, что сразу идти сдаваться прокурору. У Миши Цыгана такая «крыша» была. Настолько мощная, настолько непробиваемая, что на ОБХСС ему было наплевать и растереть. Крышевал Миху сам первый секретарь райкома партии. Естественно, коммунистической. Других тогда не существовало. На собраниях, на встречах с трудовыми коллективами, на всяких там официальных мероприятиях секретарь говорил правильные слова. Он призывал к честности, к соблюдению партийных норм, возмущался проходимцами, которые мешают нам строить светлое будущее и двигаться к коммунизму. Но в конце каждого месяца Миша приносил секретарю конверт. В конверте незастенчиво лежала тысяча, а иногда и полторы. Зарплата секретаря райкома составляла в то время триста рублей и считалась вполне приличной. Свою же зарплату Миша отдавал целиком главному врачу.
Так оно и шло. Тихо. Мирно. Славненько.
Но бес, который всегда среди нас отирается, стал Мишку искушать. И задумал Цыган ни больше, ни меньше, как переспать с женой главного врача. Следует заметить, что бес её искушал тоже. Красивая была. Ядрёная такая бабёнка. Младше мужа на пятнадцать лет. При встрече бросала она порой на Мишку блудливые взгляды. А, будучи в делах этих специалистом, Михаил их точно расшифровывал.
« Та на шо оно тебе надо?»,- говорил с южным акцентом его друг и родственник, с которым Мишка поделился намерением.
«А для коллекции»,- отвечал бесстыдник.
И вот однажды в вечернюю пору главный врач застаёт развратную парочку в зубопротезной лаборатории. Но больше всего начальника обидела любовная поза. А была она такой, что Камасутра отдыхает. Ну, тут, как водится, мат, обзывания и даже рукоприкладство.
С этих пор Мишку на работе, выражаясь по-современному, стали прессовать. На пять минут опоздал – выговор. Ушёл с работы на несколько минут раньше – второй. А главное – к его подпольной деятельности стало столь пристальное внимание, что деятельность эту практически парализовало. Золотой бизнес опустился до уровня государственной зарплаты. Так продолжалось три недели. Скучно стало прежде веселому грешнику. Главное, что и заступиться некому. Секретарь райкома находился в отпуске и пил в Трускавце минеральную водичку.
Стиснув зубы, Миха терпел. Но вот спаситель возвращается. Бодрый и посвежевший. Конечно, поиздержался на курорте, поскольку отдыхал без жены. А посему Мишку ждал с вожделением. И тот заявился, потупив взор. Печальный и без конверта. Стал он рассказывать секретарю свою блудливую историю, опуская слишком уж яркие подробности. Секретарь слушал с интересом, а подробности его очень интересовали, поскольку и сам не отличался аскетизмом по женской части.
«Ах, сынок,- прихохатывал он,- ах ты сукин сын. Ну, ты даёшь!» И хлопал себя по ляжкам. «Ладно, решим твой вопрос».
Нужно сказать, что в разгар застоя развитого социализма партийный секретарь, хоть в городе, хоть в районе, был царь, бог и диктатор в одном флаконе. От него зависела твоя карьера. Он мог тебя растоптать и наоборот возвысить.
Короче, на следующий день главный врач был вызван в райком. Вернулся оттуда красный, потный и сразу выпил пол графина воды прямо из горлышка.
Вызывает, пардон, приглашает к себе Мишку.
«Давай, Миша, мириться,- говорит,- я сам мужик и понимаю, что всегда баба виновата. Все они сучки». Поручкались. И опять всё пошло тихо, мирно и славненько.
Недавно, перебирая дневниковые записи, я случайно наткнулся на свой забытый незамысловатый стишок:
«Негде узнать и негде прочесть.
Статистика наглухо цифру сокрыла:
Сколько из членов КПСС
Всего коммунистов было?»
Часть 2
Моим однокурсником по медицинскому институту был Толя Загорулько. В институте он ничем особенным не блистал. Учился средне. На неприятности не нарывался. В пьянстве и донжуанстве замечен не был. Обычный паренек из деревенской глубинки. Жил в общежитии. Родители присылали ему иногда в посылке сало и картошку. Подрабатывал Толя на товарной станции. Разгружал вагоны.
Мы учились на лечебном факультете. Но, несмотря на это, клиническая деятельность Анатолия не интересовала. В отличие от меня, дурного романтика тех лет, парень имел здравый обывательский ум, трезвый и практичный. Я уехал работать в отдаленный район. Толя остался в городе.
Ему предложили место санитарного инспектора при городской санстанции. Зарплата копеечная. Работа для лечебника не престижная. Так считали мы недоразвитые снобы.
За те десять лет, что мы не виделись, утекло много воды. Я три года отпахал в районной больнице. Потом учился в ординатуре. После работал в сельско-промышленном районе, днями и ночами выматываясь в операционной. А как-то приехал я на несколько дней в родной город. Мама попросила меня купить что-то из продуктов. Иду по Ленинской. Со знакомыми раскланиваюсь. Вдруг кто-то сзади легонько хлопает меня по плечу. Оборачиваюсь. Ба! Толя Загорулько. Даже не Толя, а Анатолий Петрович. Солидный такой мужчина в дорогом костюме, с импортным «дипломатом» в руке. Мы обнялись.
«Ну, ты как? Ты где? Женат? Сколько детей?»,- обычные сумбурные вопросы при встрече с однокашником.
Толя уже не санитарный инспектор, а исполняющий обязанности главного врача городской санитарной станции, и без пяти минут главный врач. Впрочем, неудивительно. Мужчина. Хорошая для советского режима анкета. Выходец из колхозного крестьянства. Женат. Член КПСС. Т.е. куда ни глянь, везде положительный.
«Валь, ну чего, так и будем стоять на улице? Пошли в ресторан. Там обо всём поговорим».
«Толя, да я особенно не при деньгах. Вот собрался чего-нибудь из продуктов купить».
«Не бери в голову. Посидим в кабаке и продукты тебе возьмём. Пошли».
Так мы направились в самый большой в городе ресторан. Заходим и прямиком в кабинет директора. Директор, полный мужчина с маленькими бегающими глазками, при виде нас выскакивает из-за стола. Лицо его выражает неописуемую радость на грани восторга. «О, Анатолий Петрович, рад Вас видеть. Посидеть или проверять что будете?»,- жмёт двумя руками Толькину руку.
Анатолий ведёт себя вальяжно. Снисходительно-барским тоном произносит: «Ты, Григорьич, сообрази нам чего-нибудь выпить и закусить. Друга институтского встретил. Давно не виделись».
«Не извольте беспокоиться,- как-то по старорежимному заговорил вдруг директор,- организуем всё в лучшем виде».
И вот нас под белы ручки уважительно провожают в отдельный кабинет. Стол, как бы в позапрошлом веке написали, ломился от яств. Икорочка черная и красная, свежайший балычок с росой, разные фантазийные салатики, жульен и пр. На первое солянка, а затем котлеты по-киевски, сочные и вкуснейшие. Для веселия духа «Арарат» пятизвёздный.
Так сидим с приятелем, вспоминаем минувшие дни, сокурсников наших, а заодно и плоть услаждаем.
«Господи,- думаю сдуру,- ничего себе Толян разошелся. Да тут, наверное, рублей на сто будет». Говорю: «Толя, ну ты и размахнулся. Мне даже как-то неловко».
«Не переживай. Это Григорьич нас угощает. Лукавый чертяка и вор первостатейный. Не облезет».
К концу трапезы в кабинет вплывает директор. В каждой руке по бутылке армянского коньяка.
«Это Вам от меня,- протягивает бутылку Толе,- а это Вашему товарищу. Вам у нас понравилось?»,- обращается ко мне. «Да, очень, спасибо».
«Заходите к нам ещё. Мы всегда рады хорошим людям».
После такого роскошного обеда выходим на улицу. «А теперь поедем, отоварим тебя»,- подмигивает мне Толя. Ловим такси. Едем в большой гастроном в новом микрорайоне. Там нас заведующая тоже встречает с подобострастием. При дефиците мяса в открытой продаже меня отоварили двумя килограммами отличной говяжьей вырезки, палкой супердефицитного финского сервелата, баночкой тресковой печени и тремя килограммами апельсинов. Апельсины мы обычно привозили из Москвы. В нашем городе их отродясь не было. Я, как и положено, за всё расплатился. А Толя говорит завмагше: «Галина Дмитриевна, организуй-ка мне палку сервелата и пару банок тресковой печени. А что у тебя с баночной селедкой?»
«Для Вас, Анатолий Петрович найдётся».
«Добавь».
Перед нашим уходом приятелю моему принесли пухлый продуктовый пакет. И я не заметил, чтобы он по этому поводу вынул из кармана портмоне.
А совсем недавно, уже в новой России, встретил я знакомого коллегу Сергея. Он работает в частной клинике и является её совладельцем. Разговорились. «Да вот иду в санстанцию расположение покупать,- и показывает мне конверт,- Замучили гады проверками. Последний раз такой акт сочинили, что хоть закрывай лавочку».
Через пару недель Сергей позвонил мне домой и попросил проконсультировать родственника. Что-то там с голосом после гриппа. Я назначил время, а потом и спрашиваю ради интереса: «Серега, а как дела с санстанцией?»
«Да всё в порядке,- смеётся,- там нас теперь любят».
«Ну а тот жуткий акт?»
«Да порвали на моих глазах».
В 73-м году я повышал свою квалификацию в серьёзной ЛОР клинике Ленинграда. В этой же клинике учился в аспирантуре сын солнечной Армении Мамикон Карапетян. Фамилию я слегка изменил. Папа его работал директором крупного гастронома в Ереване. Тема диссертации Мамикона называлась «Речевая аудиометрия на армянском языке». Сказать, что для науки тема была эпохальной, значит крепко погрешить против истины. Но, так или иначе, такую тему специально придумали для Мамикона. Молодой ученый отнюдь не был фанатично предан науке. Характер имел весёлый и игривый. Гедонист до мозга костей, он нудной рутине научных экспериментов, сидению в библиотеке предпочитал доступных девочек из ленинградского мюзик-холла. В клинике Мамикон появлялся не так, чтобы часто. Иногда и халата не надевал. Заскакивал на пару минут к шефу засвидетельствовать почтение и откланивался. Но, тем не менее, работа над диссертацией продвигалась успешно. Так незаметно прошло три года аспирантуры. Диссертация была готова. Мамикона засадили в учебную комнату знакомиться со своим выдающимся трудом. А также натаскивали на защиту. Тяжело переживал заточение молодой учёный. С утра до вечера в теплые дни августа сидел он в опостылевшей учебке и листал, порой не совсем понятную, свою диссертацию. Во второй половине дня в комнате появлялся ассистент кафедры и буквально дрессировал бедолагу, объяснял трудные места и натаскивал на защиту.
И вот этот день наступил. Мамикон должен был утром явиться на кафедру для последних наставлений. Десять часов. Мамикона нет. Одиннадцать. Нет паразита. Тогда взволнованный шеф посылает к соискателю на квартиру двух клинических ординаторов. Тот снимал однокомнатную на Васильевском острове. Ребята долго звонят в дверь. Тишина. Собрались уже уходить. Как дверь неожиданно открывается и на пороге нарисовывается Мамикон. В одних трусах и небритый. Спиртовый дух от него такой, что захотелось соленого огурца.
«Мамикон,- возмущаются ребята,- ты что, охренел? У тебя в четыре защита. Шеф на ушах стоит, а ты нажрался, как свинья».
«Ой, мужики,- смущается Мамикон,- совсем забыл. Вчера с девочками крепко посидели. Полировочная сгубила».
«Давай, иди быстро под контрастный душ, брейся, одевайся, и поехали с нами».
В четыре часа дня Мамикон, импозантный, в светло-сером костюме и розовом галстуке, пахнущий дорогим парфюмом предстал перед ученым советом. Голова, конечно, побаливала. Но видимо его здорово натаскали. Доложил гладко. На вопросы отвечал бойко. Короче говоря, страна Советов приняла в свои объятия нового молодого ученого.
На банкет по поводу столь значительного события из Еревана прибыл папа. В ресторане на Невском гудела вся кафедра. Говорили, что такого банкета история отечественной оториноларингологии ещё не знала.
Меняются времена, но не меняются нравы. Дурная советская наследственность продолжает уродовать общество. Способ мышления изменился меньше, чем структура экономики. Прошлое до сих пор преследует нас.