Черепуня

               
Короткая любовь в жизни моей Черепашки.

Когда-то, в девяностые годы прошлого столетия, проходя мимо зоомагазина на Кузнецком мосту, увидел около него небольшую очередь. Оказалось, люди стоят за черепахами, которые находились в больших картонных ящиках, и продавала их молодая девушка со стоящего на уличной брусчатке простенького стола.

Я тоже решил приобрести одну черепашку, но когда подошла моя очередь, то к выбранной ею маленькой черепашке продавщица добавила другую, вдвое большую, говоря: «Все хотят маленьких, а куда я потом дену больших черепах?».
Пришлось взять двух, цена их почти не отличалась (маленькая – копеек 25, большая 30), причём, большая черепаха была не такой уж большой, примерно с небольшое блюдце.

И вот у меня дома по паркетному полу стали ползать две черепашки, вначале врозь, а потом маленькая за большой. В наших двух комнатах было два окна, под которыми находились нагревательные батареи, так вот, когда наступил отопительный сезон, наши черепашки стали забираться  под эти батареи для сна.

С течением времени постоянно спать они стали в нашей спальной комнате. Под другой батареей, находящейся в гостиной, где стоял наш обеденный стол, они ночевали значительно реже и то лишь тогда, когда были голодны, ведь лист бумаги (или газеты), на который мы клали капустные листы, салат, кусочки яблок, бананов, хлеба (желательно белого, смоченного немного водой), находился у этой батареи. 

Чаще всего, поев и, увы, справив свою черепашью «нужду» тут  же, и не всегда попадая на бумажный лист, важно и не спеша отправлялись в спальную комнату под другую батарею, под которой им было уютнее (она была частично загорожена стульями).

Когда они были ещё не большими, могли полностью подлезать под батарею, когда же выросли, то перестали помещаться под ней, и поэтому постоянно скреблись по паркету, стараясь как можно глубже подлезть под батарею, что им, естественно, никак не удавалось. Потом постепенно затихали и засыпали.
Но, проголодавшись, они вылезали из-под батареи, ползли в гостиную к листу бумаги, и, если не обнаруживали еду, подползали под столом к нашим ногам и начинали карабкаться на них, как бы напоминая нам о том, что мы забыли про них, и что надо и с ними делиться своей едой. Естественно, мы тут же спохватывались и шли к холодильнику за черепашьей едой. 

Со временем черепашки подросли и сравнялись в размерах друг с другом, но всё равно отличались формой (выпуклостью), немного цветом и поведением: одна была более напористой и решительной (которая была вначале маленькой), другая же была более медлительной и нерешительной в своих действиях и теперь следовала за более активной  подругой.

Но однажды в их спокойной и размеренной черепашьей жизни появился шустрый черепаший кавалер. Это произошло неожиданно и для меня, и, в особенности, для черепашьих дам. Мой старый знакомый, живший выше меня, на десятом этаже, уезжал отдыхать в Крым вместе с женой и, как-то встретив меня на улице, попросил взять на это время к себе свою черепаху.
Я, недолго думая, согласился и тем же вечером забрал его черепаху, оказавшейся мужской особью, с большим хвостом (заворачивающимся вбок). Он был серовато-грязноватого цвета и явно другого вида (или породы), наверное, мой знакомый привёз его из Крымских степей. Дома я поместил его под батарею, между моими черепахами.

Через некоторое время он удрал под кровать, но, видно, там ему надоело прозябать, к тому же он уже знал о существовании под батареей двух едино-холоднокровных подруг. Уже через день я его обнаружил активно ухаживающим за своими дамами – он кружил вокруг них, держа своё тельце (похожее на  колобок сплюснутый снизу) на своих кривых ножках в сантиметре от пола. Мои же черепахи дамы передвигались, ползая своим костяным брюшком по паркету.

Черепаший кавалер был так очарован красотой моих черепах, что совсем не обращал внимания на моё присутствие. Он, пригнув свою голову и вертикально мотая ею, изо всех сил очаровывал своих дам, для чего покусывал их за передние лапы.

Не знаю, больно ли было черепашьим дамам, но вроде бы им такое ухаживание нравилось. По прошествии некоторого времени уже было ясно, что одна дама ему нравится больше – он ей уделял больше времени и чаще покусывал.  Находящаяся рядом другая черепаха смиренно за этим наблюдала и, надо полагать, переживала, что не ей достаются ласковые укусы. Хотя и её он тоже иногда покусывал.

Покорив дамские сердца таким путём, ухажёр, следующим этапом, стал пытаться на них залезать, что удавалось ему с большим трудом, скользя своими коготками по паркетному полу.  К любовным играм он приступал всегда неожиданно, в то  время, когда подруги черепашки принимались за еду, на газетном листе.

И вот, совсем не обращая никакого внимания ни на разложенную еду, ни на меня, он принимался бегать (именно бегать, а не ползать, как его дамы) на своих кривых ножках. Он, как бы показывал, кто настоящий хозяин двух черепашек, и явно демонстрировал своё безразличие к разложенной растительной еде.
При мне он почти никогда не ел, наверное, потом доедал за своими дамами в моё отсутствие.   
Ритуально помотав своей головой перед обеими черепашками и покусав их за их лапы, он забегал сзади одной из них и, громко пища, залезал на неё, при этом, его короткие ножки скользили по гладкому паркету. Обделённая любовью другая черепашка, замерев, наблюдала за их любовными делами.
Может быть, такое игнорирование её в дальнейшем пагубно сказалось на её здоровье. Тем временем мой приятель вернулся из отпуска и, когда я снова встретился с ним и рассказал ему про амурные дела его черепахи-мужика, посмеялся, а на вопрос, хочет ли он забрать его обратно, сказал, что, если я не возражаю, то могу оставить его себе на радость черепашьим дамам.
На самом деле оказалось, что радость доставалась только лишь для одной из них. Обделённая любовью черепашка через некоторое время стала хиреть. У неё стала размягчаться и уплощаться вторая половина её панциря.
Аппетит её заметно ухудшился, было видно, что она заболела.
Ей приходилось постоянно присутствовать при любовных «атаках» самца черепахи на её подругу. Она никуда не уползала, есть стала меньше и, в основном, безропотно наблюдала за шумными любовниками. Задняя часть её панциря стала мягкой и плоской, что было явно ненормально.
Теперь всё больше времени она стала проводить под батареей, и месяца через три она тихо умерла (далеко вперёд вытянув свою печальную головку) рядом со своей счастливой подругой.

Но жизнь оставшихся  любовников не стала счастливей. Возможно, черепаший самец слишком переусердствовал в своих любовных утехах (вероятно, сказалось долгое его «воздержание» во время его одинокого проживания у моего приятеля). Через несколько месяцев он перестал вылезать из-под кровати и вскорости, так же тихо и незаметно, умер.

И вот овдовевшая черепаха осталась в одиночестве. Она по- прежнему проделывала длинный маршрут из одной комнаты в другую к своей газетной кормушке, но было видно, что она всё же страдает. Теперь она всё своё время проводила в поисках своего исчезнувшего любимого, залезая во все немыслимые прежде места, обследуя обе комнаты по всем плинтусам.

К еде она почти не притрагивалась   и почти круглые сутки, находясь в возбуждённом состоянии, искала  и искала.  Во время пролезания через узкие места она часто застревала и своим скрябанием не давала нам покою ночью, и приходилось по этим звукам её искать, вызволять и заключать в обувную коробку, где она постепенно затихала. Прошло довольно большое время, пока она успокоилась и примирилась со своим черепашьим одиночеством. К этому времени она приобрела окончательно своё имя, стала зваться Черепуня.

Время её кормления наступало после того, как она выползала из-под батареи и приползала к месту своего кормления. Часто, чтобы ускорить этот процесс, услышав цоканье её коготков по паркету, я подходил к ней,  брал на руки и относил прямо к её столовой, где уже лежали капустный или салатный лист, кусочки яблока, или банана и обязательный кусочек белого хлеба (ела она и чёрный). Но больше всего она любила листья одуванчика и, особенно, его жёлтые цветы, что происходило, естественно, в летний период.
Ускоренное (воздушное) передвижение Черепуни со временем ей понравилось и, когда я видел её (и она меня) на полпути к столовой, она замирала и какое-то время ждала, что  её понесут опять. Если этого не происходило, в её маленькой головке производилась неожиданная (для меня) отмена продовольственной программы, и тогда она, не дождавшись  меня, в ускоренном (для черепахи) темпе, незаметно уползала под любую мебель, находившуюся неподалёку от неё (и довольно надолго).

Но, обычно, она старалась самостоятельно проделать этот путь, стараясь не попадаться мне на глаза,  скрытными путями (под тахтой и обеденным столом).
Видно, древний спасительный инстинкт ей отдаёт приказ о срочном изменении первоначального маршрута её движения в случае попадания на неё взгляда иного существа - в этот момент она сразу замирает и потом быстро (как это может черепаха) спешит исчезнуть в ближайшем укрытии.

Зная это, я во время её передвижения просто подходил к ней и относил её к «накрытому столу», иначе она реагировала на мой взгляд, а она его явно чувствовала (или ощущала) своим биополем, смотря на меня своими подслеповатыми глазками с довольно приличного (свыше четырёх метров) расстояния.
И она никогда не меняла своего такого поведения: стоило нашим взглядам встретиться - тут же переставала ползти, и если в этот момент я случайно отвлекался на что-либо другое и не успевал взять её в руки, то она фантастически быстро скрывалась под ближайшим шкафчиком.
А по тому, что она часто промахивалась, вытягивая свою головку по направлению к листу капусты и не с первого раза ухватывая его своим ртом, я сделал вывод, что она нечётко видит предмет своего поедания, который тщательно (по нескольку раз) обнюхивает, и лишь потом приступает к трапезе.

Некоторые капустные листы она после такого обследования игнорировала и презрительно наползала на них всем туловищем, мол, что ты мне предлагаешь есть? Вполне вероятно, она чувствовала в них нитраты. Во время кормления Черепуня иногда просто капризничала, происходило  это тогда, когда была не очень голодна.

Так она, задрав головку вверх, наползала на предлагаемый ей кусочек яблока и озорно оглядывалась в мою сторону, мол, что я буду делать дальше. Я терпеливо снимал её с предложенного угощения и вновь укладывал его перед Черепуней.
Иногда так продолжалось по нескольку раз, и только потом, наконец, она соизволяла притронуться к отвергнутой ранее еде. Таким манером она, возможно, демонстрировала мне капризы уже единственной в доме черепахи и её свободу в принятии своего личного решения – есть, или есть предложенную еду.

Когда она приползала к своей бумажной скатерти в моё отсутствие (если была очень голодна) и не находила там еды, заползала под ближайшую батарею, оставаясь там до  моего прихода. Если она находилась под батареей боком, при моём появлении в комнате, одним глазом подсматривала, не положил ли я что-нибудь на её скатерку. И, увидев, как  кладу туда взятый из холодильника лист салата, выждав некоторое время, чтобы меня не было  поблизости, она незаметно подползала для обследования своей столовой и, предварительно (несколько раз) обнюхав, приступала к еде. 

Но если она была под батареей, уткнувшись туда головой, то это означало, что она очень долго ждала моего прихода и, не дождавшись, втянув в панцирь свою головку и все четыре ноги, решила там слегка вздремнуть. В таких случаях, даже если я её переносил на скатерку носом к еде, она уже не реагировала ни на какие лакомства, разложенные перед ней. Она оставалась неподвижной и не вытягивала головку для обследования вкусных подношений а, равнодушно отвернувшись, отправлялась досматривать прерванный сон, наверное, про те времена, когда у неё был пылкий ухажёр, и их было трое.
В таких случаях было бесполезно повторять попытки насильно её кормить, она просто не реагировала на все предложения отведать даже любимое угощение из листьев и цветов одуванчика.

Интересно, что её настроение было подвержено изменениям не только в зависимости от температуры воздуха в комнате и отопительного режима. Бывало, войдя в комнату, я обнаруживал Черепуню головой к входной двери в дурном расположении духа – это было видно по слегка втянутым под панцирь ножкам и головке, которая еле  высовывалась оттуда - но глазки внимательно следили за мной.
Я уже понимал, что предлагать ей еду в таком её дурном настроении было бесполезно. Поэтому, оставляя её на прежнем месте, я делал вид, что не вижу её вызывающего поведения, и в итоге это помогало – Черепуня, видя, что я не обращаю на неё должного внимания, потихоньку исчезала под шкафом.

Со времени её приобретения у зоомагазина на Кузнецком мосту прошло почти тридцать лет, и ритм её жизни стал упорядоченным, за исключением моментов включения и выключения горячей воды в моих батареях.
Между прочим, она считает, что это моих рук дело, когда в батареях отключается горячая вода, а всем известно, что эти существа - холоднокровные животные, и настроение у Черепуни резко меняется.
Она уже менее охотно и значительно реже ест и с обидой забирается в самый дальний угол под кровать (или ещё куда-нибудь) так, что найти её бывает просто невозможно.

Единственным утешением для неё в этот период времени бывает солнце (и то в первую половину дня), лучи которого из моих окон, проходя между цветами на подоконнике, оставляли на полу разной формы световые пятна, среди которых мы всегда видели нашу черепашку.
Зато о начале отопительного сезона узнаёт раньше всех Черепуня. Когда мы видим осенью её под батареей, понимаем, что батареи тёплые.

Но когда Черепуня по-настоящему голодна, она очень трогательно ждёт меня или под стулом, на котором я сижу у компьютера, или у холодильника, из которого я достаю капустные  и салатные листы, или у моей постели, ожидая, когда я проснусь.
Так что я иногда  нечаянно наступал на мою черепашью пассию, когда спускал с постели ноги. Не ожидая такого отношения к ней с моей стороны, черепаха  обиженно втягивала под панцирь свои ножки, и стоило большого времени и ласки с моей стороны, чтобы она простила меня  – я её гладил и приговаривал: «Прости  меня, моя Черепуня, за такой поступок, ведь я это сделал не нарочно».
И только после многократного поглаживания её, она меня прощала и выпускала обратно свои ножки и головку.
После чего я брал её в руки и нёс к её бумажной кормушке. 

Обычно я клал на бумажную салфетку чего-нибудь из зелени и непременно кусочек хлеба, и, поев попеременно то и другое, Черепуня оставалась удовлетворённой. И отправлялась спать под батарею. Когда же я давал ей что-либо одно, тогда она поворачивала голову в мою сторону, как бы напоминая мне, что хотелось бы и чего-нибудь другого.
А когда я, работая за компьютером, не замечал повёрнутой в мою сторону её головы, она отправлялась ко мне и, вползая на ступни ног, напоминала об упущениях в её меню. В таких случаях я вставал, шёл к холодильнику, доставал оттуда яблоко, отрезал от него дольку и, положив её на скатёрку, помещал рядом Черепуню к её полному удовлетворению. 

В конце моего маленького рассказа про Черепуню хочу добавить про то, что эти  холоднокровные животные обладают полным набором эмоциональных чувств, какие имеются и у теплокровных животных (не исключая и людей).

Так моя черепаха могла обижаться, злиться, подлизываться, хитрить, притворяться, выпендриваться и, конечно, любить и тосковать, чему я был свидетель, и вся эта гамма чувств, я уверен, присуща всему живому на нашей планете.