Сколько он себя помнил, он всегда был один. Крошечное плато, ставшее его неизменным пристанищем, располагалось совсем недалеко от уровня, выше которого начинается царство снега и вечного льда. Времена года, сменяющие друг друга, бесконечно мелькали где-то далеко внизу. То радуя многоголосием оттенков зеленого, то озаряя вспышками желто-красно-оранжевого, они были совершенно не властны здесь, где лишь жесткие, блеклые, буро-зеленые травинки, выползающие из-под покрова грязно-белого савана, и мох, укрывающий один из его боков, могли составить хоть какую-то компанию.
Каждое утро встречало одним и тем же пейзажем. Впрочем, и вечера не приносили особых изменений, разве что диск солнца перемещался из стороны в сторону, а потом и вовсе исчезал, заставляя все вокруг погружаться в непроглядную темень до тех пор, пока бледный лик луны не придет солнцу на смену.
Глядя вверх, на нависающую сестрицу-глыбу, примкнувшую к испещренной бесчисленными выбоинами, покрытой седой ледяной шапкой скале, от которой, скорее всего, и он когда-то откололся, валун часто размышлял о том, какой могла быть его жизнь, если бы ему удалось остаться на вершине. А, собственно, чем еще было заняться, зная наперед все, что произойдет на следующий день. И через день, и через неделю, и через год, сто лет, двести – он все знал заранее. Или думал, что знал.
Занятый тяжелыми мыслями о бренности мира и о том, что когда-нибудь трещина, растущая на боку, под натиском дождей и ветра, разорвет его на множество частей, и они, в свою очередь, со временем рассыпятся, превратившись в каменную пыль, он не сразу заметил, что на плато что-то неуловимо изменилось. И только через несколько дней смог с удивлением обнаружить крохотный росток, совершенно не похожий на выстилающие плато жухлые травинки. Бог знает, каким ветром занесенный сюда, маленький упрямец рос и настойчиво тянул вверх узкие серебристо-зеленые ладошки. Когда над листьями появилась белая остроконечная звездочка из растопыренных лепестков, увенчанная комочками желтоватых корзиночек, стало ясно, что плато посетил не гость, а гостья.
Он и сам не понял, как и когда что-то шевельнулось внутри, и он вдруг стал каждое утро ждать, пока забрезжит рассвет, чтобы разглядеть ее очертания. Поразительно, как в ней сочетались хрустальная хрупкость, неисчерпаемая трогательность и нежность с несгибаемой стойкостью и упрямством. Стоя на самом краю плато, открытая всем ветрам и палящему солнцу, она словно парила над миром, и он невольно любовался гордым профилем, чувствуя, как тепло разливается по каменным жилам от мысли, что у него теперь есть цветок. Странные это были мысли, ведь он знал, что она принадлежит всем и никому. Впервые ему захотелось гнать голос разума, твердящий о бессмысленности всего происходящего, о том, что жизнь цветка мимолетна, и боль утраты неминуема. Новые, ранее неизведанные чувства переполняли его, когда направление ветра позволяло закрыть ее мощной каменной спиной от непогоды, или солнце располагалось на небосводе так, что ее тонкий стебель оказывался в его тени. Радость, которую он при этом испытывал, видя немой восторг в ее глазах, была так же велика, как и горечь, когда она обиженно вздыхала, не понимая, почему он, такой большой и сильный, не может именно сейчас защитить ее от ледяного ветра, хотя и нужно-то всего - сделать пару шагов в сторону. Откуда ей было знать, что ни шаг, ни два - невозможно.
- Надо же, эдельвейс! - иллюзия, к которой он уже начал было привыкать, разлетелась на множество мелких ледяных осколков, в тот миг, когда хрупкий цветок, сорванный загорелой рукой человека, впервые за долгие годы посетившего эти места, перекочевал в один из многочисленных карманов жилетки и, едва успев качнуть на прощание головой, навсегда покинул и плато, и причудливо нарисованную картину неожиданного тихого счастья...
Он без малейших сомнений обменял бы сотни предстоящих лет одиночества на несколько рассветов, проведенных рядом с загадочной молчаливой гостьей. Пройдя по краю его жизни, она непостижимым образом изменила все представление о мироздании. Пусть, пусть он оказался прав, все закончилось столь же внезапно, как и началось, в самые серые, унылые дни память услужливо воссоздавала бережно хранимый образ, и мир вокруг снова казался не таким мрачным, а будущее не таким предсказуемым. То и дело он вглядывался в бурый покров, пытаясь высмотреть среди низкорослых травинок знакомое серебро листьев... Надеясь, что когда-нибудь она сможет вернуться.