* * *
Солнце осторожно, ало проникло сквозь блистер фонаря, тронуло невесомой кистью наголовник жёсткого кресла. Воздух в кабине зарозовел. Серёжа коротко зевнул, потянулся, хрустнув позвонками.
Господи, как же спать хочется!
Шёл уже четвёртый час дежурства. Ребята сидели в своих кабинах, кто как. Маленский справа обнимался с прицелом и делал вид, что спит. Боровцов нахально восседал верхом на гаргроте своей машины, застывшей по левую руку от вихровской. Что делал Ромка, видно не было, так как его закрывал самолёт Боровцова. Скорее всего, Ромка всё ещё перечитывал «Трёх мушкетёров», запершись в истребителе, как в бабкином чулане.
Серёжа заёрзал, откинул фонарь, впуская в кабину вольную прохладу августовского утра. Встал на сиденье босыми ногами, потерев кулаками онемевший зад. Лётные ботинки он сбросил ещё в начале дежурства, чтобы дать отдохнуть ногам. А то, если вдруг тревога, совсем запаришься в этой обуви по летней-то жаре. Хорошо бы вообще босиком летать, потому что сам полёт, по сути, бутафорский, и вся эта амуниция в сетевом бою никому и никогда не потребуется.
Вот только правила соревнований предписывают всем участникам полное обмундирование для полёта на средних и малых высотах – раз и навсегда, и во веки веков. А ещё, когда врубается тревога, начинает работать смонтированная чуть повыше прицела широкоугольная видеокамера, и любой проверяющий видит всё, что происходит с пилотом – с момента запуска двигателя до момента его остановки...
Тишина вокруг была, и небо наверху чистое.
Неподалёку, в закрытых ангарах, дремали строевые «двадцать девятые». В золотой высоте журчал жаворонок. Прямо по курсу, на КП, лениво колыхался флаг, и приёмник воздушного давления Серёжиного самолёта указывал тонким перстом прямо на флагшток.
Из-за угла КП вырулила Сэм. В руках у неё был широкий жостовский поднос, который Деду подарили на последний юбилей. На подносе размещались большие пластиковые стаканы.
Серёжа посмотрел на Боровцова. Стаська выразительно похлопал по животу и поднял вверх большой палец. Серёжа кивнул и медленно опустился на сиденье.
– Командир, как там Сэми? – спросил по радио Ромка Неведимов, и голос у него был прямо-таки слипшийся от бессонницы.
Их звено уже третий раз дежурило аккурат в предутренние часы. Наверняка сам Лавриненков придумал им такой график. Пусть, мол, на своей шкуре прочувствуют, что такое «сидеть в дежурном звене, в готовности номер один, в условиях нехватки пополнения». Примерно так, наверное. К тому же, Дед всегда боялся, как бы его асы не подхватили «звёздную болезнь», отчего сильно любил усложнять им жизнь. Впрочем, просто так он их тоже любил, с первого дня их появления в Кубинке четыре года назад.
А Сэм потихоньку подходит – маленькая, чуткая Сэм с улыбчивыми глазами; ясная, солнечно-русая Сэм с трогательной, чуть сутуловатой походкой...
– Серёга, ты заснул, что ли? – безразлично спросил Ромка. – Я говорю, принесут нам кофе или нет?
– Уже несут, – передал Серёжа.
Сэм ловко поднялась по приставленной к фюзеляжу стремянке, протянула поднос.
Серёжа замер.
Она снова так странно улыбалась – мягко светилась всем лицом. Даже веснушки у неё улыбались.
Серёжа сунул ноги в расшнурованные ботинки и взял у неё два стакана:
– Вот спасибо тебе огромное... Теперь не умрём, – а сам про себя удивился, как это Дед разрешил притащить им кофе. – Слушай, Сэм, а неужели Владимир Дмитрич разрешил?
– А я не спрашивала, – в свою очередь удивилась она. – Я просто сделала и пронесла мимо него. А он мне ничего не сказал.
А что тут говорить? Разве можно отказать такому хорошему человеку?
Серёже захотелось хотя бы на минуточку припаяться лбом к её близкой спине, но тут зашипело радио.
– Саманта, милая, очень хочется кофе, – убито проговорил Ромка. – Что мне делать?
Саманта нагнулась к передатчику:
– Подожди минуту, я иду.
Она сделала ручкой и пошла всех поить.
– Ромик, ты лучше фонарь откинь, – посоветовал Серёжа, глядя ей вслед. – Взбодришься, подышишь свежим воздухом...
– Скоро вылезать, – угрюмо передал Неведимов. – Надышусь ещё.
– Перед боем не надышишься, – едко вставил Маленский. – Будет интересно, если девчонки атакуют за минуту до смены. Тогда Флоранс меня точно завалит.
– Ох уж эта Флоранс, – сокрушённо вздохнул Ромка.
– Коль, ты не переживай раньше времени, – сказал Серёжа. – Тогда не проспоришь.
Перед самыми трёхнедельными сборами – ежегодным первенством среди юниоров – Маленский поспорил с Баверель из лихой девчачьей четвёрки французской сборной. На результат их личной встречи в групповом бою. В одиночных они за это время не встретились, жребий покапризничал, а вот в группе выцепить машину с нужными знаками отличия всё же можно.
– Вот я бы на их месте атаковал во время смены, – включился в разговор Боровцов. Он уже сидел в кабине и потягивал кофе. – Если бы знал график.
– А по-моему, удобнее бить сейчас, – возразил Серёжа. Он пристроил между колен свой шлем и поставил на него стакан. – Во время смены пошлют свежее звено, а сейчас – несвежее.
– Протухшее, – поправил Коля.
– Короче, нас, – пробормотал Неведимов.
– Но это, опять же, если знать график, – напомнил Серёжа. – А его никто, кроме Деда, не знает.
– Дед знает, что делает, – удовлетворённо проговорил Ромка. – Наш график им в страшном сне не приснится!
В эфире оглушительно зевнули.
– Вы хотя бы зевайте не в радио! – раздражённо сказал Серёжа. – Тоже мне, надежда Проскуровского полка...
– Извините, товарищи, я нечаянно, – повинился Боровцов.
– За «нечаянно» бьют отчаянно, – сказал Серёжа и открыл крышечку. В ноздри потянуло запахом крепкого свежесваренного кофе, а ещё пахло недавно скошенной аэродромной травой и, еле уловимо, духами Саманты.
Стаканы были из-под «Саян». Вчера приезжали все эти артековские подруги из «Морского», устраивали пикник на границе с полем. Потом наблюдали на общем смотровом экране, как Вихров бился на дуэли с Натали Бозирэ. Противник ему достался, что надо. Пришлось повертеться. Домой вернулся на нулях, но таки вмазал Бозирэ под хвоста. Натали, говорят, жутко расстроилась и обещала взять реванш в групповом бою.
Потом девчонки укатили, а осталась одна Сэм.
Владимир Дмитрич разрешил ей прикорнуть прямо на КП, на диванчике, и она там до утра проспала, укрытая потёртой кожанкой Серёжиного отца. Что не говори, американки не такие уж капризные. Хотя вот Нора у них человек прихотливый; да и у нас таких полно.
Сэм вернулась, присела на стремянке.
– Отдавай мой стакан, – потребовала она.
«Она как ветер», – неожиданно подумал Серёжа, передавая кофе: «Всегда лёгкая, свежая. Даже когда грустит или устала».
Вслух спросил:
– Тебе не зябко в футболке?
– Нет, – Саманта повела плечами. – Ты же знаешь, когда мне зябко, я дрожу...
– Ага, – согласился Серёжа.
Они стали потихоньку прихлёбывать, вслушиваясь в тишину.
– А знаешь, сейчас небо другое, – сказала Сэм. – Вчера днём оно всё было в следах от самолётов... А сейчас – чистое...
– Тебе какое больше нравится? – усмехнулся Серёжа.
– Чистое, – без колебаний ответила Саманта. Помолчала немножко и спросила. – А тебе?
– А мне любое, – спокойно сказал Серёжа.
– И такое, которое огрызается пушечным огнём?
Серёжа чуть не опрокинул стакан.
– Сэм... Вот прошло уже четыре года, а ты никак не можешь понять... Что это всего лишь вид спорта – виртуальные манёвренные бои на истребителях-тренажёрах... Это как фехтование...
– Но ты же говорил, что станешь боевым пилотом, как отец, – напряжённо сказала Саманта.
– А ты всё хочешь пересадить меня в планер.
– Почему бы нет?
– На планере хорошо парить, но нельзя драться. А мне нравиться драться. Вот на таком, – Серёжа похлопал по фюзеляжу «МиГа».
– Прости, я всегда в это лезу, – виновато, взволнованно проговорила Сэм. – Но мне сложно понять... Вчера, когда ты стрелял в Натали, и от её самолёта полетели куски, мне показалось, что всё по-настоящему. Нет, я помнила, что это компьютерная картинка. Но ты поймал её в прицел и ударил из пушек. И у неё на экране стали такие глаза... Нет, это не фехтование. И какой-то не спорт.
Серёжа почувствовал, как в груди холодеет, становится тяжело и пасмурно.
– Сэм, зачем ты говоришь об этом сейчас? Вот как я теперь буду драться, если тревога?
– Прости, – еле слышно прошептала Саманта.
Они снова замолчали, но вслушивались на этот раз не в тишину вокруг, а в тревожное молчание друг друга.
Сэм смотрела куда-то за КП, где стояли «МиГ-21бис» второго звена, такие же, как вихровские. Камуфлированные хищные стрелы с чистыми, породистыми очертаниями. Второе звено в ожидании смены уже загорало, развалившись на плоскостях.
Серёжа хмуро посматривал на застывший профиль её лица, на маленькие морщинки, пробежавшие по светлому лбу, на зачёсанные назад и собранные в пучок тяжёлые волосы, горящие в солнечном зареве. Не выдержал, поехал покаянной головой в сторону, припал стучащим виском к узкой тёплой спине Саманты:
– Хорошо, что ты осталась. А то мне эти балбесы надоели за две недели.
– А я для тебя – разнообразие, – Саманта пожала плечами.
– Сэм, – он отъехал обратно, взял её за локоть. – Ты мой лучший друг. Честно. Мне с тобой – лучше всего. Да ты же сама знаешь!
– А мне с тобой, – сказала Саманта констатирующим тоном. И вдруг вскочила и вся засветилась. – Смотри, у вас там лошади!
Серёжа привстал, посмотрел, куда она показала. Там, по направлению к Никольскому, паслись на лугу лошади.
– А handsome dark stallion, – с нежностью проговорила Саманта.
Да, вороной отличался поистине королевской статью. Наверное, он даже почувствовал, что на него смотрят, встряхнул смоляной гривой и гордо выпрямился. Блеснул мускульным переливом на чёрном бархате груди.
– Он нас увидел! – Саманта обернулась к Серёже. Глаза у неё восторженно горели. – Правда, красивый?!
– Не то слово, – подтвердил Серёжа, хотя любовался не вороным.
– Лошади все красивые. Не то, что истребители.
– Согласен. Среди истребителей попадаются редкостные уроды. Но мой «МиГ» не такой.
– Твой «МиГ» красивый, – кивнула Сэм. – Но ведь лошадь – живая.
Серёжа чуть не возразил, что и «МиГ» тоже живой, но задумался. Можно ли считать живым его тренажёр? И ответил себе: да, можно, когда в кабине сидит лётчик. А значит жизнь самолёта – лишь часть жизни лётчика. И если есть люди, которые для кого-то не часть жизни, а будто бы сама жизнь... Видимо, первым делом, всё-таки, не самолёты...
– Да, лошадь живая, – подтвердил Серёжа. – А «МиГ» только наполовину.
– Значит, лошадь всё же красивее, потому что её красота полностью живая, – радостно сказала Сэм. – Что может быть красивее жизни?
Гм... Ничего не может быть красивее жизни, особенно вот этой: узкоплечей, смешливой, утренней, ароматной, летящей, летящей...
– Ты опять уставился, – Сэми хихикнула и помахала перед его глазами быстрой ладонью. – Прекрати на меня уставляться... ставиться... Совсем забыла, как по-русски. Это ты виноват.
– Видимо, я виноват во всех твоих бедах! – понарошку возмутился Серёжа и втиснул кофе над приборной доской.
– Да! Да! – она ткнула кулаком ему в грудь, заострила глаза, резко тряхнула головой, изображая разгневанную испанскую донью. – Конечно, ты виноват! Нехороший человек! Разве можно так нескромно уставляться?! Ставиться... Тьфу ты...
– Посуду будем бить? – поинтересовался Серёжа, взглядом показав на стаканы.
– Нет, я ещё не допила, – быстро сказала Сэм и отхлебнула чуть-чуть. – Ну так что, попросишь прощения у благородной особы? Или тебе врезать пощёчину?
– Ха! Прощения! Лучше врежь.
Сэми старательно размахнулась и, поменявшись в лице, погрустнев как-то, осторожно прикоснулась к его щеке пальцами:
– Конечно, ты виноват. Тебе даже врезать страшно. Всё... вот... сжимается, вот здесь, – она смяла в кулаке футболку под ключицами. – Знаешь, это даже интересно чем-то. Год назад я тебя кулаком ударила, а теперь боюсь врезать лёгкую, совсем не сильную пощёчину.
Год назад, в «Артеке», принципиальная насчёт всяческой чистоты Каширина вздумала поучить Вихрова порядку. Вихрову было лень. В итоге они разругались так, что хоть святых выноси. На их жуткие вопли сбежалось чуть ли не всё «Олимпийское». Сэми не стерпела нападок на лучшую подругу, подошла к Серёже и, глядя исподлобья, вмазала ему изо всех своих силёнок.
Потом на место происшествия протиснулся Вагнер. Он поглядел недобрым зраком на покрасневшего Вихрова и пренебрежительно сказал в пространство: «Чего столпились? Оставьте мальчика, мальчик переутомился. Он считает для себя возможным орать матом на девочку. Пусть отдохнёт». Поморщился и ушёл.
Серёжа стоял как ошпаренный. А потом, как стоял, так и опустился перед Наташкой на колени. Да-да, опустился на колени, и никто-никто из окружающих не воспринял этот жест, как просто жест. Все приняли как нечто настоящее и нужное, – такой у них был отряд…
– Просто я сейчас никого не обижаю, – сказал Серёжа.
Саманта покачала головой:
– Я бы всё равно сейчас не ударила. Просто сказала бы: «Серёжа, прекрати так говорить». И ты бы прекратил. Правда?
– Правда... Сэм... Ты... нашла время...
Она беззащитно улыбнулась, взяла его ремень:
– Что «нашла время»? Через две с половиной недели мне возвращаться в Штаты. Знаешь, я ещё зимой себя поймала, что больше всего хочу не с Наташей встретиться, а с тобой. Вот почему я написала тебе.
– А если сейчас тревога?
– А если сейчас боевая тревога? – Сэм дёрнула его за ремень, полыхнула в лицо потемневшими зрачками. И, погаснув, приникла к Серёжиному плечу.
– Ого! – незамедлительно сказало радио голосом Боровцова. – Что я наблюдаю по правому борту! Ребята, это у вас ещё дружеские объятия, или уже не только?
– It's not a real hug, – тихонько пробормотала Саманта. – Nobody's really hugged me yet.
– Они чего там, обнимаются? – поинтересовался Ромка; надо думать, у Боровцова.
– Ну, в принципе, да, – легкомысленно соврал Стасик.
– Наконец-то, – сказал Неведимов. – Свершилось. Я уж, грешным делом, думал, не доживу. И как это выглядит?
– Очень... Очень, – Боровцов замялся и, не найдя более точной характеристики, уверенно брякнул. – Очень!
– Осёл, – проговорил Серёжа.
– И врёт, – сказала Саманта, подняв к нему лицо.
Серёжу обожгло. Он перестал стесняться и обнял её так бережно, как только мог:
– Видишь... Ничего он не врёт...
– Мне вот, например, видно только вихровскую спину, – подал голос Маленский. – На фоне его спины другие живые существа как-то теряются. Жаль. Люблю посмотреть что-нибудь романтическое.
– Да! Романтично! – нашёлся Боровцов.
– Зараза, – с трудом выдохнул Серёжа, потому что сердце растикалось не на шутку, гулко замолотило в рёбра, словно заправский боксёр.
Пыталось прорваться к Саманте. В Саманту.
– Коля, не волнуйся, скоро тебе предстоит увлекательное романтическое свидание с Флоранс, – произнёс Ромка. – Кстати, я, как единственный, не являющийся очевидцем... Вот этого, чего у вас там... Короче, Сэми, попытайся не выводить командира из душевного равновесия. Нам его равновесие может понадобиться.
– Ты не теряешь равновесие? – Сэм потёрлась подбородком о комбинезон.
Серёжа чуть наклонился, и они соприкоснулись лбами, и её близкое лицо было как родниковая вода: свежее, чистое, целительное.
Серёжа прошептал:
– Я его уже потерял, по-моему.
– Это я буду всегда виновата в твоих бедах, – вздохнув, прошептала Саманта.
– Всегда, – Серёжа заулыбался. – Какое хорошее слово.
– Да.
– Да.
Всё исчезало. Оставалось только вот это: родниковое, тёплое, смущённое – стремящееся к нему.
Наступала невесомость...
А через некоторое время Ромкин голос мрачно возвестил возвращение гравитации:
– Товарищ командир, у вас что-то со зрением, а у нас зелёная ракета.
Сэм отстранилась – нахмуренная, встревоженная, – будто ледяная рябь накрыла солнечное озеро.
В эфире появился Дед:
– Поздравляю, друзья, французское звено только что прилетело в Сеть. Так что, соколы, давайте, – вылетайте «погулять, серых уток пострелять».
– Вот и «Нормандия» пожаловала, – обречённо сказал Боровцов.
– Сэм, – Серёжа запнулся, сжал её ладони. – Ты ведь уезжаешь?
– Да, – Саманта грустно кивнула, дёрнула плечом. – Мы же репетируем в «Современнике», с Галиной Борисовной...
– Пришли мне что-нибудь сюда. Или сама приезжай, когда сможешь, хорошо?
– Да, да, хорошо, – она быстро чмокнула его в щёку и спрыгнула на бетонку. – Удачи! Со щитом или на щите!
Серёжа энергично продел себя сквозь ремни. Устроился в кресле, выкинул из кабины стакан. Бросил взгляд на уходящую Саманту. Ему вдруг остро захотелось сказать ей что-нибудь ещё, и он крикнул:
– Hey, Smith! Thanks for coffee!
Она обернулась, помахала рукой.
– You're welcome! – донеслось в ответ, и Серёжа закрыл фонарь.
– Командир! – позвал Маленский. Он был в шлеме, но кабина у него оставалась открытой. – Сегодня я завалю Баверель. Я это вот так гарантирую! – ладонью, затянутой в лётную перчатку, Коля явственно указал на низ фюзеляжа, где точно под кабиной краснела надпись: «Комсомольская гарантия».
– Ладно, – сказал Серёжа, запуская двигатель. – Поехали. Помните мой вчерашний бой с Бозирэ.
– Да всё понятно, – устало проговорил Ромка. – Будем тянуть на вертикалях. «Увидел «Мираж» – не становись в вираж».
– Совершенно верно, – сухо подтвердил Серёжа.
В кабине потемнело, но почти сразу включились экраны, и перед носом самолёта развернулась нарисованная компьютером взлётка Кубинки. Отличить её от настоящей зрительно было практически невозможно, ребята из Зеленограда постарались на славу.
– «Солнце», я «Альтаир», как они идут? – запросил Серёжа.
– «Пеленгом», плотно, прямо-таки душа радуется, – ответил Дед. – Хороши, хороши парижаночки... А Вы, соколики, взлетайте, а то серые уточки вам самим по темечку наклюют.
– Всё, Дмитрич, мы работаем, – сказал Серёжа и надавил на газ.
* * *
Надо было спешить. Репетировали до прихода взрослых актёров, так ещё и на дорогу сколько-то времени уйдёт, а Галина Борисовна опаздывающих не жалует. Любую их ошибку на сцене спишет на неопытность, но если опоздаешь – сильно опустишься в её глазах. Потому что к общему делу относишься несерьёзно, с ленцой, позволяешь себе. Недавно с треском вылетел Женя Франк – за это самое, да ещё в неудобных количествах. А до премьеры – две недели. Пьером Безуховым сделали Славку Семёнова, так он, бедняга, ночами роль учил.
Так что опускаться не хочется. Ни в чьих глазах.
Саманта шла быстрым шагом, и ей всё время хотелось оглянуться, хоть на микросекундочку ещё увидеть его взгляд. Желание было, мягко говоря, нелогичным, потому что никакого взгляда не могло уже быть. Серёжка бросился в своё тренировочное «небо», а точнее, в свою тренировочную грызню.
И всё же она развернулась, прошла несколько шагов спиной вперёд, чтобы ещё какое-то время быть обращённой к нему лицом.
Потому что он солнце.
Острые тела «МиГов» молчаливо блестели затемнёнными стёклами. Второй слева был его. Саманта беспомощно помахала пятнистому краснозвёздному самолёту, и «МиГ» вдруг шевельнул закрылками. Саманта тихонько рассмеялась и, больше не оглядываясь, поскакала к стоянке «Электронов». Там она шлёпнулась в заряженную одноместную «Шараду» и ввела номер. Машина тронулась, ровно покатилась по тёмной полосе автопилота, любезно разрешив ей вытянуться в солнечно-жёлтом кресле, положив руки под голову.
Казалось, что Серёжка до сих пор прижимает её к себе. Осторожно, бережно, словно драгоценную хрупкую вазу. И смотрит...
Саманта почувствовала, как её притягивает к облакам, тянет вверх сквозь прозрачную крышу электромобиля. Как она живёт. Ей захотелось вдруг плакать, или смеяться, или кричать что-нибудь – любые слова, чтобы они взрывались, брызгались, пенились цветными созвучиями, раскрывая свои смыслы в совершенной полноте: речка, мама, цветы, апельсин...
Неужели это правда?! Или это просто счастливый сон, или чьё-то бестактное, неуёмное воображение?!
Господи, да у него сердце чуть не выпрыгнуло из груди, когда они там стояли; колотилось, как барабан перед выносом флага! И сама хороша: если бы не Серёжкины руки, сползла бы тихонечко по стремяночке и растеклась бы на бетонке счастливой лужицей.
Как всё странно устроено. Четыре года просто дружили, и Серёжка почти ничем не отличался от, скажем, Антона Суховерко... Нет, нет, уже тогда что-то было, свет какой-то шёл от него, и вот после Рождества смотрела она фотографии старичков-морян и вдруг остро ощутила Серёжкино отсутствие, он был не рядом, его нельзя было схватить за руку и потащить по берегу мимо «Синего»; болтать обо всём, щурясь на солнце за Адаларами.
Он остался – страшно подумать – в другом полушарии!
Тогда Саманта взяла и увеличила фотографию, где они на сцене, играют «Короля Матиуша»: горький, щемящий спектакль, который поставила их вожатая – добрая, чудесная, самая лучшая в мире Маша.
Впрочем, и Оля для неё – лучшая в мире...
Наверное, для неё все в мире – лучшие в мире.
Только Вихров ещё лучше, самый-самый лучший.
Фотография на столике помогла слабо. Она, с одной стороны, сглаживала расстояние, а с другой – подчёркивала его. Саманта не утерпела и сбросила Вихрову письмо:
«Серёжка, доброе утро!
Кажется, что мы не виделись целую тысячу лет. Я ужасно скучаю без тебя и всех остальных ребят. Сейчас бы посидеть с вами у костра или пробраться тайком на виноградник. Или всем отрядом броситься на Аю-Даг... Или побродить с тобой по пляжу, поговорить о чём-нибудь...
Только, наверное, будущим летом уже не получится, а потом станет вовсе не до «Артека». Что делать? За три года я так привыкла, что у меня есть вы, и поэтому теперь очень трудно. Потому что вы далеко.
Я, конечно, приеду летом к Наташе в Ленинград (кстати, она ведь гостила у меня на зимних каникулах). Но очень хочется, чтобы мы были все вместе, как раньше.
Серёжа, прости, я не знаю, как ещё написать...
Ты-то как? Летаешь?
Ответь мне, пожалуйста, побыстрее.
Саманта С.»
Почту проверяла каждый день. Вихров объявился на четвёртый:
«Доброе утро, Сэм!
Прости, почту проверил только что, раньше некогда было.
Наташка регулярно со мной переписывается, поэтому про ваши зажигательные каникулы я знаю.
У меня всё нормально. Учусь, летаю, всё как положено.
Ну а с тобой-то что? Какие-то странные у тебя мысли появились. Конечно, грустно, что в «Артек» не вернуться (хотя некоторые имеют все шансы, так как Шанаева и Суховерко решили поступать в Педагогический, а оттуда в вожатые – прямая дорога).
Но – и вот здесь внимание – мы и есть «Артек». Пока мы помним и любим друг друга, кто запретит нам переписываться и встречаться? Каширина твоя не один раз тебя навещала, если мне память не изменяет. Так что с этим проблем нет.
Я тебе больше скажу. В июле мы с ребятами идём погулять по Белоруссии. Недавно обсуждалась идея пригласить всех «морян», которые смогут. Лётчики мои были единодушно «за». Из наших положительно ответили: Шанаева, Антон и Сашка. Ждём согласия от остальных. Из взрослых точно пойдут мой отец и отец Ромки Неведимова.
Теперь к делу. Каширина естественно сразу же заявила, что, мол, июль у неё свободный, но без гражданки Соединённых Штатов Америки Саманты Рид Смит ни в какую совместную экскурсию ехать не намерена. Не беспокойся, я подумал о тебе задолго до того, как она заявила. Буквально на днях собирался отослать приглашения некоторым вашим гражданкам, а тебе – в особенности.
Потому что.
Потому что не представляю без тебя «Морской», не представляю без тебя нашу тёплую компанию, не представляю себя – без тебя.
Понимаю твою тоску... Иногда сидишь в классе, закроешь глаза, и будто бы снова мокрый песок под нашими ногами, и море шумит где-то рядом. Откроешь глаза – нет ничего...
И чего ты повадилась таскать меня вдоль побережья?
Короче, не скисай. Отметим твой день рожденья в Ленинграде и бросимся в партизанские места. Вместо Аю-Дага. Тут уж я буду таскать тебя за руку.
Согласна?
Пиши.
С. Вихров.
P.S. И не кисни. Я привык, что ты улыбаешься.»
Вот.
Что ей оставалось делать?
Правильный ответ: набрать кириллицей «да». И улыбаться.
...О, лето, лето! Почему ты такое – не возвращаемое!
Волны обнимали их стопы. Откатывались в тёплом шелесте, унося песчинки и мелкие камешки. Серёжка схватил один такой окатыш и с напускной серьёзностью проговорил:
– На боевом... Цель маневрирует...
Окатыш полетел в далёкие бурунчики.
– Цель уничтожена.
Саманта выдержала его испытывающий взгляд и на этот раз ничего не сказала. Они пошли дальше.
– Ладно, давай поговорим по-человечески, – сказал Вихров. – О чём-нибудь сугубо человеческом.
– Не о самолётах, – уточнила Саманта.
– Не о самолётах.
– Хорошо... Знаешь, должна тебе признаться, что мне вообще как-то не по себе в самолётах. Я ещё поэтому к тебе цепляюсь.
– Поэтому не будем о самолётах, – Вихров довольно бесцеремонно щёлкнул её по носу.
Саманта остановилась, пощупала кончик носа ладонью:
– Ты считаешь, это по-человечески?
– Да, по-человечески, – Серёжка дурашливо почесал затылок. – А что? Человек ведь может совершить некоторую сущеглупость. Немного себе позволить, проще говоря.
– За сущеглупость можно поплатиться. Ты вот, например, не боишься, что я тебя возьму – и утоплю?
– Ты странная. Здесь полно свидетелей.
– А плевать! – Саманта потащила его в море. – Зато никто не будет бить меня! И обижать!
– А ты разве обиделась? – Вихров шёл вполне послушно, не сопротивляясь. Волны уже толкались в коленки.
– Ещё как!
– Хорошо. А теперь вспомни, что бывает за самовольные плавания куда бы то ни было.
«Жуть что бывает», – подумала Саманта, круто повернулась на 180 градусов и потащила Серёжку на берег. В прошлом году их не вполне адекватная компания устроила ночное путешествие на ялике с подвесным мотором. За техническую сторону мероприятия отвечал как раз Вихров, отчего моторист Боря долго шипел на него впоследствии, как натуральный Каа перед бандарлогами. Пошипев, моторист Боря выдавил из себя единственное цензурное слово, оставшееся в лексиконе после головомойки у начальства:
– С-с-с... С-с-с... Самоделкин!! – и ушёл сажать ялики на цепи.
Вожатых тоже пропесочили. Потом пропесочили самих «путешественников». Потом «путешественники» слёзно просили прощения у донельзя огорчённой Маши. Прощение было, конечно, получено, все радостно переобнимались и вместе с отрядом пошли сдавать кровь на какие-то анализы (как раз пришло такое указание от медиков). У самого медкорпуса им встретился Вагнер, и Антоха, совершенно счастливый от того, что всё так хорошо кончилось, жизнерадостно выпалил:
– Володя, а мы идём кровь сдавать!
– Всю? – с надеждой в голосе поинтересовался Вагнер.
– Как всю? – опешил Суховерко.
– Так. Всю, – спокойно сказал Вагнер. – А чего ты удивляешься? Вся кровь должна быть возвращена прежнему владельцу.
– Какому? – недоумевающе спросила Ната Шанаева.
– Вашей Маре, конечно, – Вагнер почесал шевелюру и значительно посмотрел на Машу. – Вы у неё всю кровь попили, остолопы! Я разве не прав?
– Прав! Прав! – нестройно заорали в колонне.
– «Прав, прав», – передразнил Вагнер. – Любите вы поддакивать...
Вроде незначительный штрих к воспоминанию, а вот – врезалось...
А свидетелей на берегу было не так уж и много. «Синий», например, репетировал спектакль, а их двоих отпустили с тем условием, что они выучат слова назубок и на следующей репетиции покажут всё, на что только способны. «А сейчас, кошки, гуляйте сами по себе», – сказала Маша.
Вот они и гуляли.
– Так и не утопила, – сожалеющим тоном проговорил Серёжка, щурясь на закат.
– Жалко стало, – сказала Саманта. – А вот ты бы не пожалел. Ты бы утопил.
– Тебя утопишь, – покачал головой Серёжка. – Ты же плаваешь лучше всех «морян» вместе взятых.
– Есть немного, – согласилась Саманта.
Кстати, если так подумать, стоило чуть-чуть сдаться тогда, уступить Аннабэл каких-то полсекунды, и веди ничего бы не было. Никаких дружб, никакого «Морского» и никакого Серёжки. Ничего.
Как она тогда, малявка, храбро вышла в Сеть и отбарабанила письмо первому человеку в Союзе. Уже тогда барабанила по-русски, родители специально купили кириллическую клавиатуру и попросили знакомого профессора позаниматься с дочкой перед интересной поездкой.
В том, что ей дали путёвку, конечно, ничего сверхъестественного не было, такое уже лет двадцать практиковалось между двумя странами. Но всё равно становилось как-то не по себе, как на самой верхушке «русских горок» – всё замерло, но вот-вот ухнет.
Саманта села сочинять, и получилось у неё следующее:
«Уважаемый мистер Каховский!
Меня зовут Саманта, мне десять лет. В этом году я заняла первое место по плаванию в своём штате. Оказалось, что за это полагается путёвка на международную смену в «Артек». В вашу страну я поеду первый раз, поэтому немного волнуюсь.
Недавно я прочитала в газете, что ваша страна может быть не только другом, но и опасным врагом. Что вы бы хотели переделать весь мир по своему образцу, устроив мировую революцию. И лишь моя Америка этому противостоит.
Ведь даже флаг у вас по-прежнему революционный, как пишут, «цвета крови павших борцов».
Это правда?
Пожалуйста, очень прошу Вас ответить мне честно.
А если это всё ложь, почему бы вам не вернуться к старому флагу? Не такому зловещему. Чтобы вас не боялись всякие журналисты.
С глубоким уважением, Саманта Рид Смит.
P.S. Пишите, пожалуйста, по-русски, мне надо учиться».
Через неделю пришёл ответ. Хороший. Чувствовалось, что мистер Каховский старается отвечать так честно, насколько это возможно:
«Дорогая моя Саманта!
Ты задала непростые и довольно болезненные вопросы. Начну со второго.
Не так давно некоторые люди в нашей стране предлагали отказаться от флага и герба в пользу тех, что были до революции. Этими людьми руководил не здравый смысл, а память о той боли и тех несправедливостях, которые они претерпели от советской власти. Тем не менее их искренние и жёсткие слова взволновали людей, и мы были вынуждены провести общее голосование о судьбе символов нашей страны. К нашей радости, абсолютное большинство решило ничего не менять.
Такой результат обрадовал нас по нескольким причинам. Во-первых, это показатель того, что народ с большим доверием относится к нам, руководителям. А значит, страна развивается в правильном направлении, и люди это чувствуют. Во-вторых, такие резкие перемены привели бы к ещё большим проблемам. Проще говоря, после перелома всегда больно и приходится ждать, пока всё срастётся. В-третьих, мы не видим никаких объективных причин для смены внешних государственных символов, так как высшим органом власти является всё же Совет. Естественно, что атрибуты государства остаются советскими. Да и нечестно было бы по отношению к старшим поколениям, даже если они во многом заблуждались. Ты же не хотела бы обидеть своего отца?
Наш флаг неотделим от истории великого народа. Да, в этом багряном лоскуте есть немалая доля невинной крови, крови мучеников. Что там – очень многим наша красная власть просто изуродовала жизнь. Но здесь же, в этом полотнище – кровь героев Куликовского поля и Бородина, кровь солдат, воссиявшая над рейхстагом! Мы с этим знаменем страшно грешили и ослепительно побеждали.
И мы останемся верны этому неспокойному цвету.
Теперь наш флаг – не только символ наших свершений, но и грозное предостережение от необдуманных действий, от возможных ошибок, которые могут вовлечь многих людей в пучину новых страданий.
Вот такой ответ.
По-моему, честный.
Что касается первого вопроса, то ответ у меня такой: всё может быть. Мы, конечно, не хотели бы с вами ссориться. К сожалению, иногда бывает так, что друзья по какой-то причине становятся злейшими врагами...
Но ты не печалься. Сейчас-то всё хорошо, мы здорово ладим, и ничего страшного не предвидится. А журналисты пусть пишут, что хотят, у них работа такая.
Теперь самое главное.
Милая Саманта, очень хорошо, что ты едешь в «Артек»! Желаем тебе встретить у нас новых друзей, а также здоровья и счастья!
С. Е. Каховский, председатель Совета Министров СССР».
Вот насчёт друзей он попал в точку. Друзья появились в первый же день и оставались таковыми по сей день.
В первый день Саманта чуть не умерла от бесконечных переходов туда-сюда, от очередей в столовой, от пронзительных ребячьих криков, брызгами взлетающих к солнцу.
Их было двадцать восемь американцев, но двадцать восемь – капля в океане «Артека», орущем, поющем, шумливо плещущем по светлым прибранным корпусам.
Саманте достался «Синий».
Саманте досталась Наташа. Смуглая, черноглазая, чуть застенчивая маленькая балерина из города на Неве. Нежный, верный друг, которому без колебаний доверялись любые девчоночьи тайны. Сейчас подумать удивительно, это ведь такое везение, что просто быть не может такого.
«Синий» оказался для неё страной Оз, островом несметных сокровищ. Какие тут были девчата! Одних Наташ набралось целых три, и все как на подбор: самая лучшая в мире Каширина, мягкая, лучистая Гусева и тонкая, проницательная Шанаева.
На площади Дружбы плескались флаги, стучали по плитам торопливые подошвы, звенели в тёплом воздухе разноязыкие приветствия.
– Здорово! – мальчишка поздоровался несколько бесцеремонно, а улыбка у него была хорошая, лишь самую чуточку снисходительная. Нора и Джейн, что стояли рядом, переглянулись, вопросительно посмотрели на Саманту. «Здравствуйте» они бы поняли, но такое вот «здорово»...
– Привет, – старательно выговорила Саманта, нисколечко не заробев.
Мальчишка уважительно приподнял брови, указал на себя и произнёс чуть ли не по буквам:
– Ан-то-н. Антон. А вы?
– Меня зовут Саманта Смит, – аккуратно сказала Саманта. – А это Нора и Джейн.
– Очень приятно! – Антон артистически прижал руки к сердцу. – Очень рад вас видеть! Пойдёмте, я вам всё покажу, – он схватил за запястье Нору и попытался увлечь всех троих в свою личную экскурсию по «Морскому». Но не на тех напал. Американки наотрез отказались двигаться с места.
– Вы чего? – удивился Антон.
– Оля нам сказала, что все собираются здесь, – отчеканила Саманта.
– А мы успеем, вот увидите, – уламывал мальчишка. – Вы бы мне про Штаты свои порассказали.
Саманта в ответ обезоруживающе улыбнулась.
– Антоха! Ты чего, контра, девчат смущаешь? – строго спросила незаметно подошедшая Оля.
– Кто кого смущает, – моментально нашёлся мальчишка и немедленно стёрся из поля зрения.
Так Саманта узнала, кто такой Суховерко.
А Серёжку она впервые увидела на крыше корпуса. Худенький темноволосый мальчик стоял, опершись одной ногой о парапет. В его позе, в том, как небрежно и спокойно лежал его локоть на перилах ограждения, было что-то уединённое, не связанное с галдящей перед отрядным сбором площадкой. «Белеет парус одинокий», – вот какой он был в своей артековской форме.
Впрочем, это уже поздние фантазии. Тогда Саманта ещё не читала Лермонтова в подлиннике.
Мальчик оглянулся, полоснул по ней чётким взглядом и снова подставил лицо синему горизонту.
Саманта подошла.
– Везёт вам, девчонкам, – со сдержанной грустью сказал мальчик.
– Не понимаю, – растерялась Саманта.
– По-русски? – спросил мальчик.
– Я говорю по-русски. Немного. Я не понимаю, как нам везёт.
– Все девчонки живут на втором этаже. Потому я и говорю, что всё лучшее – девчонкам. Понимаешь?
– Не понимаю.
– Вы живёте выше, – он стал замыкаться.
– Понимаю, – сказала Саманта. – Мы ближе к небу, да?
– Да... Ой, извини! Меня зовут Серёжа Вихров, – он протянул ей руку, и их дружба начала отсчёт с рукопожатия. Или раньше, с желания понять?
– Встреча на Эльбе, – улыбнулся Серёжа. – Ты как получила путёвку?
– Выиграла плаванье. А ты?
– На авиакружок выделили. Ребята послали меня, – он пожал плечами. – Любишь плавать?
– Очень.
– А я хочу летать, – вздохнул Серёжа. – Мой папа лётчик, и я буду... Скоро вступлю в ДОСААФ, там в сетевики, потом на поршневых, а потом – в лётное.
– Я ещё не знаю, кем буду. Может, ветеринаром, – сказала Саманта. С этим Серёжей было удивительно легко разговаривать…
...А теперь с ним удивительно просто молчать.
Ах, какая высокая поэзия кроется в их молчании, если вдуматься! Ни одна строчка в мире, пусть и самая гениальная, никогда не сможет выразить их сосредоточенного беззвучия. Русские правильно говорят, что молчание – золото. Молчишь рядом с Вихровым, и никаких богатств уже не нужно...
– Всем-всем добрый день! Sam, wake up, time to work.
Саманта открыла глаза, потянулась и увидела Наташу, склонившуюся над крышей «Шарады». Оказывается, пока она банально дрыхла в удобном кресле, «Электрон» послушно довёз её до «Современника» и теперь стоял, припарковавшись на площадке недалеко от входа.
Саманта, всё ещё потягиваясь, выползла из машины.
– А я шла мимо, смотрю, кто-то очень знакомый сопит в обе дырочки, улыбается во сне чему-то, – радостно поведала Наташа.
– Кому-то, – поправила Саманта.
– А-а-а, – многозначительно протянула Каширина. – Тогда извини, что разбудила.
– You're so silly, – Саманта безнадёжно покачала головой.
Обе рассмеялись и быстрым шагом потопали ко входу в театр.
* * *
Сошлись на лобовых.
«Миражи», только что мерцавшие засветками на экране, ворвались в безоблачное небо, протянули навстречу свирепые пунктиры пушечных трасс.
– Какие нетерпеливые у нас девочки, – меланхолично заметил Ромка.
– У них снарядов чуть больше, – напомнил Серёжа, подныривая под очередь.
– Стас, держись! – выкрикнул Ромка, и их пара полезла вверх, как только француженки промелькнули мимо.
– Коля, влево, – предупредил Серёжа.
Они встали в вираж.
– Сверху, – заметил Коля. – Креслом чую, что Флоранс.
Два изящных, легкокрылых треугольника заходили на них с «мёртвой петли».
– Право-вверх! – скомандовал Серёжа.
– У меня одна в прицеле, – сообщил Ромка и сразу же констатировал. – Убежала. А убегает, как Натали.
– Видимо, это Натали, – глубокомысленно заключил Боровцов.
В ненастоящем белёсом небе крутилась ожесточённая карусель. Маневрировать приходилось быстро и аккуратно, храбрые девочки на более разворотливых «Миражах» побуждали к внимательности и тренировали ясность мышления в воздушной схватке, как никто другой. Зато «МиГи» лучше тянули, и оттого получалось атаковать, всё время сохраняя возможность к дальнейшему ускорению.
Хорошая штука – избыток тяги! Р-раз – и оторвался, р-р-раз – и снова рядом с противником!
Манёвры стали уже. Скорости падали.
Время сжималось в тугой, хлёсткий сгусток.
Серёжа вспотел. Его дважды поймали в прицел, и один раз ему пришлось уворачиваться от назойливой ракеты. Маленский потерялся, выйдя с кем-то один на один (может, и с Баверель).
Наконец Серёжа почувствовал, что настал момент, и резко форсировал. Его самолёт потащил увязавшийся «Мираж» ввысь, француженка вылезла на неудачный угол атаки и поперхнулась двигателем. «МиГ», энергично провернувшись, немедленно свалился на зачихавшую «Нормандию».
И?
Что вдруг произошло?
Почему Серёжа не сбил этот злосчастный самолёт, покорно легший в радиоприцел?
Вместо этого он отвернул от беззащитной девочки, бросился в сторону, ища ведомого.
– Вихров! – рявкнул Дед. – Это что за сантименты?!
– Кто это? – хмуро спросил Серёжа, прислушиваясь к саднящей боли в груди.
– Минерей! Атакуй, может успеешь!.. О, Господи! – горестный вскрик Лавриненкова был последним, что он услышал в эфире. Потом экраны погасли, и рация отключилась.
Серёжа стащил с головы шлем, провёл дрожащей ладонью по мокрому лбу. Снял ботинки, посмотрел сквозь посветлевшее остекленение на соседние машины. Там было глухо, значит, его сбили первым. Прекрасно. Антирекорд. Командир звена провёл свой худший в жизни бой.
Серёжа расстегнул ремни, толкнул фонарь и не спеша спустился на горячую рулёжку. Солнце вжаривало, как сумасшедшее, будто хотело его совсем расплавить, чтоб не мучился. Стыд какой, что теперь отцу говорить?
Отец летал на «Сухом», на «двадцать седьмом». Когда Серёжа захотел в ДОСААФ, папа не стал его отговаривать, но предупредил: «Сын, если ты всё же идёшь по моим стопам, знай, быть истребителем – не значит летать в небе. Быть истребителем – значит охранять небо. Когда я поступал в лётное, наш инструктор так нам сказал: ребята, летать вы уже умеете, а я вас буду учить правильно накладывать марку на цель и вовремя нажимать боевую кнопку. То есть, убивать врага. Тебе не страшно?»
Он серьёзно спрашивал о страхе, без тени улыбки.
Тогда было не страшно.
Какое там!
Покрышкин сбил пятьдесят девять немцев, и чего-то в его мемуарах не нашлось места для сожаления по убиенным. Там ведь было так: либо ты собьёшь их, либо они полетят дальше бомбить, и будут наши – невинно убиенные – старики, женщины и дети.
А теперь страшно. И не война ведь, а только... показалось...
Серёжа сел под крыло, в сиреневую тень, удручённо покачал головой. Ведь сущая дурота получалась. Он пожалел Минерей, «солнечную Луару», как её прозвали во Франции.
И что?
Прекрасная мадемуазель не преминула воспользоваться его несравненной глупостью и радостно, можно даже сказать «солнечно», всадила ему в двигатель УР. То-то радуется, наверное, что сам Вихров у неё в активе!
Переклинило, не иначе...
Чтобы так вот увериться на секунду в том, что в ненастоящей кабине французского самолёта – застыла в страхе Саманта!
Бредятина!
Справа застучал по стремянке Маленский, прошёлся танцующей походкой, влез под самолёт ведущего.
– Серго, я проиграл пари, – признался Коля. – Сегодня нас подадут к обеду. Шеф-поваром устроится Дмитрич; только у него получится правильно нас приготовить. На медленном огне, потом замаринует по самые стабилизаторы...
– Что там у Ромки? – устало спросил Серёжа.
– Ромка завалил Минерей, – вздохнул Маленский виновато. Переживал, видно, что не сумел прикрыть командира. – Но Стасику хана, конечно. Натали с Ниогрэ вьются вокруг него, знаешь, так... сверхплотно...
– А Баверель твоя что? Тоже, как видно, не слабачка.
– Нашёл слабачку... Разворачивается, как пустельга... По-настоящему у неё бы рёбра треснули...
– А ведь Баверель всего четырнадцать, – напомнил Серёжа.
– Обалденно, правда?! Чтобы после одного года обучения так драться! – Коля восхищённо зажмурился. – Слушай, а ты-то что не свалил эту, «солнечную»? Мне показалось, ты прямо в загривок ей вцепился. Разве не так?
Серёжа посмотрел на него неприязненно.
– А! По-моему, догадываюсь. Это всё Смит. Ведь так? Не зря Неведимов ей сказал про твоё душевное равновесие.
Серёжа похолодел и медленно взял Маленского за воротник:
– Если ещё раз, Коля, ты догадаешься... так неосторожно...
– Полегче, командир, – сумрачно произнёс Маленский. – Я же не хотел тебя обидеть.
– Но ты хотел обидеть Сэм, – предположил Серёжа. Он вдруг понял, что если Коля подтвердит такую версию, придётся ведомого стукнуть. Стало противно.
– Никого я не хотел обидеть, – раздражённо сказал ведомый. – Но согласись, раньше, да что там – вчера! – ты не отпускал добычу. А сегодня, после объятий с одной американской девочкой, ты расклеился, и теперь мы проиграем чемпионат, потому что «Акела промахнулся».
– Коля, поверь, тебе не нужно говорить о ней в таком тоне.
– А что? Давно известно, что Смит с шестого класса постоянно капала тебе на мозги, как ей не нравятся военные самолёты.
– И это никогда не мешало мне сбивать, – возразил Серёжа.
– А сегодня помешало! – жёстко сказал Коля. – Капля, она, знаешь, камень точит... Убери ты руки, пожалуйста...
Серёжа отпустил его воротник. Сказал, немного подумав:
– И всё же не говори о ней в таком тоне. Представь, если я начну так говорить о Флоранс.
В глазах Маленского появилась растерянность, потом он заулыбался и положил руку на плечо командира:
– Э-э... Прости, Серго. Это я от обиды. Мы ведь больше не чемпионы, вот я и злюсь на всех. А сам-то хорош, пролетел со своей «Комсомольской гарантией», и девчушка-восьмиклассница меня уделала. И я теперь обязан явиться к ней в Париж с корзиной цветов... Ёлки-палки, это даже приятно...
– Что в Париж?
– Дурак. Что обязан.
– Так, может, ты вообще поддался? «Разворачивается, как пустельга», – шутливо передразнил Серёжа.
– Думай, что хочешь, – ухмыльнулся Коля.
Слева откинулся фонарь, но Стасик не вылез. Так и остался в своей кабине. Ребята выглянули из-под крыла, но Боровцов не обращал на них ровно никакого внимания: сидел, откинувшись в кресле, и смотрел куда-то вперёд. Быть может, на флагшток.
Ребята переглянулись. Коля изобразил какую-то совершенно похмельную мину, свалился на колено командира. Потом подстелил планшетку и уселся на неё по-турецки. Кивнул в сторону Боровцова:
– Пережива-а-ает... Интересно, сбил кого-нибудь?
– Может он, как Сабуро Сакаи, – усмехнувшись, предположил Серёжа. Сабуро был тем самым японским асом Второй Мировой, который сумел сбить за пятнадцать секунд три самолёта противника.
Маленский пожал плечами:
– А кто его знает... У нас же в звене практически «звёздная группа», сплошные асы.
– Ага. И «Нормандия» нас торжественно вынесла, на прелестных девичьих руках.
– Повезло, – махнул рукой Маленский.
– Везёт сильным. Остаётся надежда на Неведимова. Он у нас парень головастый, может, хотя бы целый вернётся.
Неведимов подошёл через две минуты:
– Пакуйте чемоданы, товарищи. До пятницы мы совершенно свободны.
Серёжа медленно поднялся, посмотрел ему в глаза и тут же отвёл взгляд. Ромка явно знал, в чём дело; но он никому ничего не скажет и даже не упрекнёт, в этом Серёжа был уверен.
– Как? – спросил Коля.
– Так, – сказал Ромка. – Стасик, значит, убрал Флоранс, потом его поймала Натали. Я сбил Ниогрэ, и меня поймала всё та же Натали. Всё повторяется.
– Бозирэ взяла реванш, – проговорил Маленский и поджал губы. – Как ты думаешь, твой ведомый долго намерен дуться?
Ромка пожал плечами, повернулся и крикнул:
– Стасик, можно вылезать, нас всех уже посадили!
Боровцов ещё секунду оставался недвижим, потом резко выпрыгнул из кабины и решительно подошёл к ним.
– Вы что натворили, уроды?! – заорал он ещё на подходе, сорвав шлем. – Чего вы там устроили?! Не бой, а мелодрама, блин, «Весна на Заречной улице»!
– Стасик, не ори, – насмешливо попросил Неведимов. – И не размахивай шлемом. Давай лучше представим, что у них случилась нештатная ситуация полёта.
– У обоих?! Здорово! – обрадовался Боровцов. – Как так?!
– Молча, – сказал Маленский.
Серёжа смотрел мимо Стасика, туда, где из ангаров выкатывали «двадцать девятые». У строевых была своя работа, в которой совсем нельзя поддаваться.
– Вихров, а если настоящий бой, и тебя вот так заклинит?! И всех перебьют?! Тоже спишешь на высокие чувства?! – продолжал яриться Боровцов. – Вот мне повезло-то! Командир влюбился в американку, а его ведомый – в непосредственного противника! И ползвена в ауте! Дружищи мои, – тут Стасик приблизился вплотную и стал их с интересом разглядывать. – Вы откуда вообще взялись?
– Родились, – уверенно отрапортовал Маленский.
– Я не о том, – отмахнулся Боровцов. – Лучше проясните мне: вы что, не могли в наших, советских девчат влюбиться? У нас же – пятнадцать республик! Девчат хоть завались, и все разные; выбирай, какая душеньке угодна!
– А такой нет, – нарушил своё молчание Серёжа. – Всё. Словоблудие прекращаем и отправляемся к Лавриненкову на раздачу дроздов.
Стасик передёрнул плечами, тяжело вздохнул и проговорил уже гораздо мягче:
– Беда мне с вами.
– Записи, – напомнил Серёжа.
– Ботинки, – напомнил Серёже Ромка.
– Знаю, – сказал Серёжа и полез обуваться.
Спустя минуту все четверо шли по выбеленному солнцем бетону к КП. День разгорался в полный накал, база наполнилась людьми, строевым запускали двигатели. Они готовились взлететь. Тонкие природные звуки отступили; взамен всё явственней проявлялись в мире звуки технические, звуки человеческой цивилизации.
Дед встретил их на входе.
– Еле ноги волочат, – проворчал он. – Пойдёмте в кабинет. Сейчас вам будет... кофе в постель...
Ребята прошли в маленький узкий кабинетик, где кроме стола, кресла, тумбочки и пары стульев ничего не было. Только на стенах висело несколько фотографий Дедовых самолётов и Дедовых друзей. На тумбочке стояла модель «Лавочкина».
– Первый вопрос к Вихрову. Каким образом получилось так, что, находясь в беспроигрышном положении на исправной машине, ты всё же не уничтожил цель?
– Мне показалось, что в «Мираже» находится Саманта, – ровно проговорил Серёжа.
– Что? – ехидно переспросил Дед. – Не понял, повтори.
– Мне показалось, что в «Мираже» – Саманта.
– Понятно, – Владимир Дмитрич отвернулся от него и стал изучать паутинку по ту сторону оконного стекла.
– Когда кажется, креститься надо, – выпалил Боровцов.
– Стасик, до тебя очередь дойдёт, – успокоил его Дед. – Распустил я вас... Так, с этого дня никаких девчонок, нигде – ни у самолётов, ни на КП. На километр к лётному полю чтоб не подходили! Ясно?
– Так точно, – нестройно проговорили ребята.
– Теперь ты, Маленский. Поведай мне, что ты там выделывал со своей красоткой?
– Я с ней дрался, – хамовато ответил Коля.
– Нет, Коля, это была не драка. Это скорее было похоже на...
Лавриненков задумался, стоит ли продолжать мысль. Он молчал, в упор глядя на Колю. Молчал с минуту, пока Маленский, также поедающий его глазами, не спросил:
– Товарищ генерал-майор, разрешите обратиться. На что была похожа моя драка с Баверель?
– Драка твоя больше походила на аргентинское танго, – нехотя сказал Дед.
Ребята заулыбались.
– Истребители, – Дмитрич покачал головой. – Что касается Боровцова, то его «чудеса на виражах» мы рассмотрим отдельно, в записи. Единственный человек из вас, которого я ни в чем не могу упрекнуть...
– Ромка, – опять же нестройно выдохнули все, кроме Неведимова.
– Неведимов Роман, – назидательно закончил Дед.
– А пусть он будет командиром, – предложил Стасик.
– Экий ты скорый! – Дмитрич прищурился. – Нет, ребята, коней на переправе не меняют. Идите в душ, переодевайтесь, отсыпайтесь, а вечером разберём вашу драку на записи. А Вихров сразу, после того, как приведёт себя в порядок, зайдёт ко мне. Чего стоите, кругом марш отсюда!
У раздевалки, в дверях, ребятам встретился Сёма Фанагин из второго звена, который тут же начал ухмыляться.
– Ничего радостного не вижу, – сказал Серёжа.
– А я и не радуюсь. Это смех сквозь слёзы, – объяснил Фанагин. – И вообще, наше мнение такое, что лучше бы мы полетели. На экране ваши чемпионские величества смотрелись удручающе. Только вот Ромка порадовал.
– Семён, – Серёжа дружески похлопал его по плечу. – Так мы же не спорим. В этот раз мы целиком и полностью поддерживаем ваше коллективное мнение... Свободен...
– Семён, право же, идите загорайте, что ли, – с участием сказал Ромка, протискиваясь мимо него в раздевалку.
– Сегодня прошла инфа, будто совсем скоро нам введут «МиГ-23», – сказал Фанагин. – Одно звено. Модификация пока неизвестна. Так вот, согласись, теперь не ясно, кому дадут новые машины – вам или нам.
– А знаешь, Сёма, у меня будет ужасно простой ответ, – Серёже хотелось поскорее занырнуть под душ. – Если дадут нам, то хорошо. Если дадут вам – тоже хорошо, потому что, во-первых, привык я к своему самолёту, а во-вторых – даже на лучших тренажёрах вам трудно будет с нами справиться.
– У меня ответ ещё проще, – хохотнув, сказал Боровцов. – Курсант Фанагин, освободите проход.
Сёма довольно вежливо посторонился.
– Ровного загара, – успел пожелать ему Коля, прежде чем захлопнуть дверь перед его носом.
Боровцов брякнулся на скамейку и, блаженно кряхтя, стянул ботинки:
– Каков нахал, а? «Теперь неизвестно, кому дадут новые машины...»
– Я смотрю, от встречи с Фанагиным у некоторых повысилось настроение, – заметил Ромка. – Может, он всегда будет нас встречать, когда мы лопухнёмся? Стасик, а что же наш упущенный титул?
– А фиг с ним, – Стасик могуче зевнул. – У нас их два. Пусть девчоночки порадуются. Как вы думаете, кстати, я нравлюсь Бозирэ?
– Зеваешь ты зверски, – ответил Коля. – Нет у тебя манер. А парижанки любят красивых, мужественных парней с изысканными манерами. Таких как я.
– Теперь можно зевать без манер, потому что парижанки в Париже, – напомнил Серёжа. – Коля, а вот скажи пожалуйста, откуда тебе известно, каких парней обожают парижанки?
Коля замялся.
Боровцов достал из шкафчика полотенце и демонстративно стал скручивать его «морковкой»:
– Я отвечу за Колю. Коля, как вам известно, встретился сегодня с Флоранс и успел с ней мило побеседовать, пока они там вальсировали на вертикалях...
– Угу. На резервной частоте, – уточнил Коля и начал выполнять аналогичные действия со своим полотенцем.
– Да! – подтвердил Стасик. – И Флоранс возьми и скажи ему: «Николя, я ваша давняя поклонница; я так молода, а вы уже двукратный чемпион мира. У меня дома всюду расклеены ваши фотографии. У вас такое мужественное, красивое лицо и, наверняка, самые изысканные манеры...» И дальше, самое интересное: «Николя, не могли бы вы помочь даме и подставиться под мою пушечную очередь?» – тут он расхохотался, ловко хлестнул Маленского по спине и юркнул в душевую. Коля зашипел и бросился за ним.
– Никакой субординации, – прокомментировал Ромка. – Ты идёшь?
– Да, сейчас, – Серёжа подождал, пока Неведимов уйдёт, и достал со своей полки фотографию. Сэм стояла на ступеньках своего дома в Хултоне: в яркой зимней курточке, в бежевой шапочке – совсем не похожая на летнюю, лёгкую Сэм. Только улыбка была такая же, и глаза знакомо светились.
– Видишь, я не смог, – прошептал ей Серёжа, убрал фотографию и, прикрыв дверь шкафчика, присоединился к своему звену.
Через двадцать минут, вымытый, причёсанный и дико уставший, застёгивая на ходу пуговицы чёрно-серой форменной сорочки, Серёжа вернулся в кабинет Лавриненкова. Дед стоял у фрамуги и флегматично дымил в неё своей «Герцеговиной».
– Пришёл? Садись, – он кивнул на тот стул, где уже висела отцовская кожанка. – Первый и последний раз я разрешил Смит здесь остаться.
Серёжа накинул кожанку на плечи и сразу почувствовал прилив уверенности, будто отец обнял его и сказал: «Ничего, Серый; нам хоть вой, а фронту – надо».
Дмитрич докурил, аккуратно затушил окурок в пепельнице и грузно приземлился в своё кресло.
– Знаешь, Сергей, – начал он, потерев подбородок. – По правилам тебя надо врачам сдать, у тебя в Сети галлюцинации начинаются. Но, насколько я помню себя, когда сильно кого-то любишь, – тут он в упор посмотрел на Серёжу, – можно обознаться не только в Сети. Поэтому я тебя не сдам. Врачам.
– Это внушает надежду, – безразлично проговорил Серёжа, немного поёрзав.
– Понимаешь, Серёж, мне от тебя очень мало нужно. Из тебя точно получится хороший лётчик, это видно. На поршневом ты уже чувствуешь себя достаточно уверенно, в Сети тебе равных нет. Но так делать, как ты сегодня сделал... Вот отец бы тебе объяснил сейчас... Настоящее небо не прощает ошибок, ему, честное слово, всё равно, какие чувства ты испытываешь к близким людям вообще, и к своей родной девочке в частности... А ведь ты, к тому же, – командир...
– Владимир Дмитрич, я всё это знаю.
– Вот как? – Дед вскинул брови.
– Да.
– Не только знаешь, но и осознаёшь?
– Так точно.
– Что ж, прекрасно. Я, наверное, зря тебя позвал. Иди, отсыпайся.
Серёжа встал и направился к выходу.
– Постой, – сказал Лавриненков.
Серёжа остановился, развернулся к нему лицом.
– Я не знаю, о чём вы разговаривали с Самантой, но я знаю, что она не в восторге от сетевых боёв, – сказал Дед. – Вчера, когда ты дрался с Бозирэ, она смотрела за вашей дуэлью. На её лице отображалось вот что: во-первых, она глубоко переживала за тебя, – так, словно исход боя действительно мог закончиться для тебя трагически; и во-вторых...
– Вы наблюдали за ней? – сухо поинтересовался Серёжа.
– Никого я не наблюдал, – терпеливо возразил Дед. – Повторяю, она смотрела исключительно на экран и не прятала своих эмоций. Она, как я понял, довольно искренняя девочка. А у меня, как ты знаешь, взгляд всё ещё прицельный. И вообще, Вихров, по-моему, я не учил вас перебивать старших! Совсем распустились...
– Виноват.
– То-то и оно, что кругом виноват... Ну, ладно... И во-вторых: её явно раздражают любые военные аппараты. Так?
– Что верно, то верно, – несколько замкнуто проговорил Серёжа.
– Так я тебе вот что скажу, на случай, если ты вдруг засомневаешься в правильности своего пути. Лично я вот, старый вояка, с огромным уважением отношусь к гражданской авиации, клубам парашютного спорта, планеристам и так далее. Сам знаешь, ощущение полёта очень тесно связано с чувством настоящей такой свободы, когда летишь, облака внизу, птицы внизу, машина слушается, короче – полный восторг... Но, чтобы кто-то смог почувствовать себя свободным в нашем небе, другой кто-то – достаточно сильный, надо сказать – должен уметь наше небо охранять. К сожалению, мир, в котором нам посчастливилось жить, во многом полагается на грубую силу. Вот так. Теперь можешь топать.
И Серёжа пошёл спать с несколько успокоенной совестью.
* * *
Видимо, из-за этой дневной нервотрёпки приснилась полная чепуха.
Сначала всё было спокойно и отчётливо: будто бы незаметно спустился вечер, Аю-Даг накрылся тёмной шкурой, а корпуса «Морского» лучились прямоугольными окнами. Шла какая-то вечерняя творческая гульба, небо озарялось ракетами и фейерверками, но на пляже оказалось довольно пустынно.Они всей четвёркой сидели у самой кромки прибоя, совершенно по-буржуйски развалившись в белых шезлонгах.
Дул тёплый ветер, забирался в растёгнутые лётные комбинезоны.
Маленский всё никак не унимался:
– Нет, ребята, всё-таки тенденция налицо. Ещё недавно девчонки не лезли в наше дело, теперь же они не только лезут, но и побеждают.
– Конечно, – мрачно сказал Боровцов. Он помолчал некоторое время, явно борясь со своим желанием продолжить фразу, которая вертелась на языке, потом сдался и проговорил. – Конечно, побеждают. Особенно, если некоторые здесь присутствующие с удовольствием позволяют им побеждать.
Коля самодовольно усмехнулся и отечески похлопал Стаса по плечу, ответив вполголоса:
– Завидуйте молча, дорогой друг. Но, смею заметить, Бозирэ при таком подходе не скоро обратит на вас внимание…
Серёжа спокойно вздохнул и, не обращая внимания на их поднадоевшую перепалку, глотнул из высокого бокала апельсинового соку.
– А мне она не очень-то и сдалась, – заявил Стасик.
– Хм, – в этот возглас Коля постарался вложить весь свой скептицизм.
– Нет, действительно, – продолжил Боровцов. – Ну зачем мне эти чемпионки?
– К тому же, почти не говорящие по-русски, – вставил Ромка, решивший поддержать своего ведомого.
– Да, – с удовольствием подхватил Стас. – Ты же сам говоришь – тенденция. Скоро таких сетевичек будет пруд пруди. Ты представь только: вышел в Сеть, летишь, никого не трогаешь, а в это время где-нибудь в Марах сидит в дежурном звене какая-нибудь фря в пионерском галстуке…
– И я скажу, что происходит потом, – аккуратно перебил его Ромка. – Стасик сбивает выскочку из Мар, потом они списываются, обмениваются фотографиями и начинают дружить. А через два года, в отборочных боях на чемпионат мира, они естественным образом оказываются по разные стороны баррикад. В итоге в Стасике просыпается доселе дремавший рыцарь, и на чемпионат отправляется боевая подруга нашего шевалье. Только и всего.
Боровцов поскучнел и махнул рукой, мол, «делайте, что хотите».
Где-то позади взметнулась какая-то призывная медь, заухали барабанные установки. Ромка поморщился, подождал, пока торжественный шквал утихнет и достал с галечника гитару. Пристроил её на животе и принялся, пощипывая струны, напевать Визбора: «А если осудит нас кто за отсталость – пожалуйте бриться, вот мой пароход! А ты походи с нами самую малость; потом же, товарищ, – сердись на тралфлот».
«Намекает Стасику», – благодарно подумал Серёжа и улыбнулся, посмотрев на Неведимова.
Но тот уже перестал намекать и, уставившись в многозвездное небо, тихонько пел для своей загадочной души: «Саянская ГЭС, затяжные дожди, и лес то седой, то рыжий…»
– Ладно, – решительно сказал Боровцов, поднимаясь. – Я внял и окончательно перестал кукситься. Сейчас мы с Маленским ещё раз окунёмся и отправимся на танцплощадку вербовать пополнение в воздушную гвардию. Коля, ты со мной?
– О да! – с готовностью подтвердил Коля.
– Желаем удачи, – меланхолично напутствовал Серёжа. – Проскуровский полк вас не забудет.
Позади снова забабахало. Ромка взял паузу, обняв гитару, а ведомые разбежались и прыгнули в гудящую волну. Какое-то время сквозь гул прибоя и все околодискотечные забабахи доносились их азартные взвизгивания, а потом всё стихло. Неведимов неожиданно быстро уснул, не выпуская из объятий гитару. «Умаялся за сегодня», – виновато подумал Серёжа и вдруг пронзительно понял, что их не должно быть на артековском пляже, ведь они в Кубинке, на базе, дрыхнут без задних ног!
Он вскочил как ужаленый.
Не было вокруг никакого артековского пляжа и никакого «Морского», и Неведимов с гитарой и шезлонгами куда-то провалился. Был вокруг безмолвный берег, тонущий в ночной темноте.
«Сплю», – понял Серёжа и успокоился.
Впереди послышался плеск. Из смутно белеющей пены, размахивая руками для равновесия, выходила Саманта.
– Привет, – голос у неё был счастливый и усталый. – Ночь какая тёплая, верно?
– Да, верно, – сказал Серёжа напряжённо, и вместе с тем с облегчением – раз нельзя встречаться на базе, так хоть во сне на неё посмотреть. – Сэми, как ты думаешь, мы оба снимся друг другу, или только ты – мне?
– Не знаю, – ответила она, пожав плечами. Глаза её блестели в рассеяном звёздном свете. – Какая разница. Я здесь, и ты здесь, и мы рядом... Погуляем?..
– Да, – сказал Серёжа и кивнул.
Саманта протянула ему руку, накатила волна, и на него тоже накатило: представилось внезапно, что она протянула ему руку откуда-то совсем издалека, даже не из другого полушария, а совсем неотсюда. Он легонько отшатнулся, но тут же совладал с собой, заключил в свою ладонь её мокрые тёплые пальцы.
– Как искупалась?
– Прекрасно! Ещё никогда не заплывала ночью так далеко. Да и что тут, – пляж всё равно знакомый.
Они пошли вдоль берега, точно в полосе прибоя; так, что пенная шипучка лишь слегка щекотала пятки Саманты.
– О чём ещё будем разговаривать? – спросил Серёжа как можно бодрее.
– Видно, не очень хороший день у тебя выдался, раз я замечаю, как ты храбришься, – сказала она, чуть задумавшись.
Она прочитала его, не глядя, но он не удивился.
– Да, не очень. А у тебя?
– И у меня. Только это не важно сейчас, Серёжа. Видишь ли...
Они остановились, и Серёжа ощутил, как её пальцы смущённо и взволнованно сминают его запястье, и как вновь нарастает биение его сердца от предчувствия и обжигающей надежды. Не было никого вокруг, только море, берег и звёзды, и всё молчало, будто в ожидании слов, которые хотела она сказать.
– Серёжа... Серёж, – она осеклась на мгновение. – Серёж, я люблю тебя...
И заплакала.
Всё по-прежнему молчало, она плакала, а он стоял, поражённый свершившимся, будто ясной, осветлившей сердце молнией. Нежность подкатила к горлу и выходила из него толчками, вместе с нестройным счастливым дыханием. Он поднял взгляд: звёзды танцевали.
– Сэми, девочка моя родная, – проговорил он еле слышно, прижимая её к себе. Она дрожала. – Тебе холодно?
– Нет, нет, – отвечала она, зарываясь носом в его плечо. – Я люблю тебя.
Снова наступала невесомость, и не было сигнальных ракет, которые могли её прервать. Время перестало стучать в висках, звезды капали вниз, размазываясь цветными кляксами, растекались молочным светом по остывающему песку... Потом откуда-то издалека послышался глухой удар, и Саманта вздрогнула, и через миг её не стало. Серёжа сидел на песке в одиночестве на леденеющем берегу. «Сплю, сплю», – досадливо подумал он, поводя плечами от зябкого тумана: «Поскорее бы проснуться, и услышать её слова по-настоящему. Или лучше скажу первым, хватит уже, достаточно; чего это я как тормоз воздушный? Нет, позвоню ей, как только проснусь».
И сейчас же, как только он так подумал, настоящее вошло в него неумолимой иглой: он вспомнил, что Саманта погибла в авиакатастрофе, а до этого они могли видеть друг друга лишь издалека, в «Морском», да и всего-то три дня. И всё, что было с ним после тех солнечных артековских дней – лишь рыхлый холодный снег на берегу озера Мэн, горькая удушливая память в тёмном распадке разума. Он обхватил голову руками и беспомощно взвыл...
И, наконец, проснулся. В открытое окно их комнаты на базе ярко светило вечернее солнце. За письменным столом сидел Ромка, дочитывал «Мушкетёров», а Боровцов с Маленским упражнялись за окном на спортивной площадке, выделывая всякие штучки на турнике. Где-то внутри, на самом дне, остался осадок жути от явно неудачного сна, но что это был за сон, Серёжа вспоминать не хотел. Он влез в форменные брюки и пошёл в коридор к дежурному – позвонить в Москву.