[Воспоминания Василия Ивановича Маслова (1871-1952) «Немоляхи» записаны в
1937 году его сыном – писателем Ильёй Васильевичем Масловым (1910-1992)]
Глава 10
Варлаама увезли отбывать срок в Бийск, а нас с Егором заперли в каталажке. Кроме нас было ещё человек десять, сидевших по разным причинам: кто за мелкую кражу, кто за драку, кто за пьянство и грубость, а лысый колбасник сидел за убийство собаки купца-соседа. Купец требовал судить его, а мировой судья, часто пользовавшийся подношениями колбасника, второй день уговаривал его не делать этого, помириться или согласиться на штраф.
На другой же день меня заставили чистить нужник на дворе мирового судьи. Я видел, как на кухню несли мясо: баранью лопатку и ощипанных кур. Когда вернулся, говорю колбаснику: «Как это так — сейчас пост, а люди едят мясо?» — «Им можно, они учёные», — отвечает колбасник. Мы заспорили. Он плюнул мне в глаз, я дал ему по уху, завязалась драка. Нас разняли, а если бы не разняли, наверно в кровь избились. Я не мог терпеть, когда видел несправедливость, когда мне говорили: «Так нужно», или: «Им богом разрешено, а нам нет».
Когда кончился срок, Егора отпустили домой, а мне сказали:
— Вас мы снова арестуем и за бесписьменность этапом отправим на родину, в Саратовскую губернию.
Я понял: это за то, что у меня не было паспорта. На другой день в Юдино прилетает мать, привёз её Егор. Матери шёл восьмидесятый год, но была она ещё шустрая.
— Меня тоже арестуйте и отправляйте вместе с ним. Отправляйте меня на родину.
— Он только паспорт получит и обратно вернётся.
— Я не хочу здесь больше жить. Уеду в Потёмкино, своё родное село.
— С вами дело иметь — одна только морока.
Арестовывают и мать, отправляют нас вдвоём. Тогда уже открылась железная дорога (от Малой Тахты до станции Чистоозёрной было двадцать пять вёрст, и от станции до Юдино — ещё двенадцать).
Егор остался один с тремя семьями — своей, моей и Варлаамовой. Старший брат ещё сидел в тюрьме. Везли нас до Саратова полтора месяца. На улице жара, в вагонах душно, еле доехали. В село Беляевку нас доставили под стражей: один полицейский сдавал другому полицейскому.
В селе в это время полицейским ходил мой брат Пётр: вернулся из солдат и поступил в полицию. Он был старше меня всего на два года. Пётр узнал мать, обнял её и заплакал, а на меня внимания не обратил, думал, что я арестант и никакого отношения к матери не имею. Дело в том, что мы не написали ему письмо перед отъездом, и на родине нас не ожидали.
Ведёт он мать домой, а я за ними иду. Он ничего мне не говорит — как будто так и надо. У порога нас встретила белолицая черноволосая невестка, жена Петра, и двое детишек — Семён и Варвара. Пётр говорит жене:
— Марья, ставь скорее самовар, мамка моя приехала!
И сам убежал. Мы переглянулись с матерью. Она и говорит: «Он не узнал тебя, но и молчи пока. Ведь не виделись одиннадцать лет».
Когда мы уехали в Сибирь, Пётр был на службе. Марья, жена его, тоже впервые видела нас. Мать стала расспрашивать, чья она. Оказалось, она знала её ещё девчонкой, и родителей её хорошо знала, но родители уже умерли.
Пока мы умывались с дороги, самовар вскипел, а тут и Пётр прибежал с бутылками в руках.
— Я сейчас видел Андрея и нарочно не сказал ему, что ты приехала. Мы к нему нагрянем потом, неожиданно.
— А Иван дома? — спросила мамка.
— Дома, но мы не ходим друг к другу — разругались... О Максиме тебе рассказывать нечего, ты знаешь, где он...
Да, про Максима нечего было рассказывать, мы знали, где он. По старшинству Максим был четвёртым братом. Отслужив в солдатах, он вернулся домой, женился, стал жить самостоятельно. Но вскоре случилось несчастье: к нему пришли с обыском — у кого-то потерялся овёс, и на него пало подозрение. Овёс, как и следовало ожидать, не нашли. Максим очень возмутился и вгорячах ударил урядника. Его судили, дали тюремное заключение, потом сослали в Сибирь на поселение. Он отбывал наказание где-то в Минусинском уезде. Туда же уехала и жена.
Пётр налил по чарке вина и говорит:
— Выпьем, мамка, за твой приезд.
Она отвечает:
— Не только за мой... И за приезд твоего брата...
Пётр растерялся, смотрит на рыжего бородача.
— Васька... Это ты?
Плачем все, обнимаемся. Вот как судьба сложилась! Тут же побежали за Андреем и Иваном. Гуляли, наверное, дня три. Пётр всё удивлялся, как я возмужал.
Прошло около месяца. Пошёл слух по селу, что у полицейского живёт брат-арестант. Пётр говорит:
— Придётся тебя доставить в волость, попробуем что-нибудь решить.
— Хорошо.
Едем в волость. Оттуда посылают нас в уезд. Пётр сам справляется в переселенческом участке, ссылался ли я, Маслов Василий, в Сибирь. В архиве находят списки переселенцев за 1891 год. При утверждении этих списков губернским присутствием я был вычеркнут, как несовершеннолетний. Пётр берёт справку об этом и бежит к начальнику уездной полиции. Меня освобождают из-под ареста. С этой справкой я обращаюсь в волостное правление за паспортом. Волостной писарь отказывается выдать мне паспорт сроком на один месяц, заявляя, что такие справки бывали ложными. Но волостной старшина, зная моего брата — полицейского, — приказывает выдать паспорт сроком на один месяц. Пётр после сокрушался: надо было требовать на год!
Помню, когда Пётр повёз меня в волость, мы изрядно выпили на дорогу. Едем мимо церкви, я и спрашиваю:
— Что это стоит?
— Церковь, — отвечает брат.
— Нет, это блудница!
— Разве можно так говорить? С тобой ещё в тюрьму попадёшь.
— Не бойся, это я тебе говорю. Придёт время, народ проснётся и с этой блудницы золотое платье сдерёт... Вот запомни мои слова.
Так оно и вышло после семнадцатого года. А тогда шёл только июль 1900 года. Собрался я ехать в Сибирь. Денег было ровно десять рублей. Брат говорит: «Подожди до жалованья, я дам денег, уедешь с мамкой». Но я не стал ждать. Тогда мать сказала, что поживёт здесь, а к осени вернётся поездом одна.
От пристани Ровное до Самары я ехал пароходом. Спрятался за ящики и уснул там. Какой-то матрос меня нашёл.
— Эй, заяц длинноухий, далеко едешь?
Моросил дождь, было прохладно, я пригрелся и мне не хотелось покидать удобное место. Я сказал, куда еду.
— Вылезай, пойдём к начальнику... Впрочем, деньги есть?
— Есть.
— Дай на бутылку.
Достаю ему сорок копеек. И никто меня не тронул до самого места. В Самаре сел на паровоз. Приехал в Малую Тахту. Дома Егор с двумя семьями — моей и своей. Варлаама нет, его выпустили из тюрьмы и он с семьёй уехал на строительство железной дороги Экибазтузские копи — Воскресенская пристань* на Иртыше. Там работал брат Максим, освобождённый из ссылки. Он и пригласил Варлаама.
Прожили мы зиму. Топор и пила кормили нас плохо, но хозяйство старались не мотать, знали — пригодится оно нам. Особенно лошади и две фуры. Зимой, в Великий пост, неожиданно получаем от братьев письмо: зовут нас в Воскресенскую пристань.
Весной 1901 года мы снаряжаем две подводы и, распрощавшись с Малой Тахтой, трогаемся на запад, в сторону Воскресенской пристани. Ехали по степи, держа направление на Павлодар. Таких раздольных степей я ещё не видел. Весенняя степь была расшита цветами, как самый дорогой ковёр, а над ним опрокинуто высокое синее небо. Всё время встречались то маленькие, то большие озёра. А птицы дикой было как мошкары в пасмурный день — так тучами и пролетала. Жаворонки с утра до вечера сопровождали наши подводы своими песнями. В небе плавно кружились коршуны. И нигде я не видел столько сусликов, как этот раз: они буквально сновали перед мордами наших лошадей, перебегая дорогу. Они на задних лапках останавливались у своих норок и ждали, поводя мордочками, когда проедут подводы. Собака наша сперва гонялась за ними, душила, потом перестала обращать внимание.
В степи встречались небольшие аулы, возле них паслись стада коров. Скот был разномастный, маленький, но упитанный, подвижный. Отары баранов послушно шли за своим вожаком, а по бокам их сопровождали собаки. Пастухи-киргизы, загоревшие до черноты, и одетые, как нищие, лениво брели и долго смотрели на проезжих.
Перед вечером мы заехали в один аул. Стада ещё не пришли из степи, но у каждого жилья уже дымился очаг. Попахивало кизяком и варёным мясом, видимо, оно варилось в казанах, накрытых деревянными крышками. Мы попросили набрать воды из колодца и нам разрешили. Местные мужчины медленно собирались около наших подвод. Голопузые и чумазые ребятишки попрятались, женщины тоже не подходили, а возились у своих очагов. Одеты они были в белоснежные джаулуки** и длинные платья.
Когда мужчины узнали, что мы те самые «урус бала»***, которые породнились с киргизами, сразу же завернули наши подводы к себе, распрягли лошадей и пригласили в гости. Зарезали барана, мяса наварили. Вечером к хозяину, у которого мы сидели, сошёлся почти весь аул. Ели мясо, пили кумыс. Нашу родню — Джаксыбая и Рахимжана — знали почти все. Стали отговаривать нас не ездить на новые места, предложили поселиться у них. Сказали, что дадут нам лучшие юрты пожить летом, а к осени сделают из самана избу, какую мы только пожелаем. Мать не захотела жить в степи. Провожать нас вышел весь аул. С нами послали провожатого до следующего аула, где встречали нас с почётом, уважением.
Приезжаем в Воскресенскую пристань. Максим работает старшим рабочим на строительстве дороги. Она тогда ещё не была окончательно построена. Варлаам устроился путевым сторожем на 12-й версте. Сыновья его тоже пристроились: Николай работал кондуктором, а Семён — учеником слесаря в депо. Варлааму и Максиму работа нравилась. Как путевой обходчик, Варлаам хотя получал и мало, но работал не по гудку: когда хотел, тогда вставал, обзавёлся хозяйством, купил корову, жильё бесплатное. «Мне больше ничего не надобно, — говорил он. — Хватит по свету мытариться». Главное, его радовало то, что работали сыновья, имели свой кусок хлеба. Они были смышлёными ребятами и быстро освоились с работой. Впоследствии оба работали механиками на пароходе, хотя жизнь у них складывалась по-разному.
Нам подходящей работы, в смысле заработка, в Воскресенской пристани не нашлось и мы, погостив две недели, уехали в Баян-Аул (200 вёрст к западу), где по рассказам, на руднике Сары-Адыр (иначе его ещё называли Май-Кубе, или Майкаин) можно было найти работу. Семьи наши и мать остались пока у братьев.
В Баян-Ауле управляющим рудником был Пётр Семёнович Кудрявцев, хороший человек, умница, уважал рабочих. Спрашивает нас:
— Что вы можете делать?
— По плотницкой части — всё.
Чтобы испытать нас, даёт задание — сделать по две пары косяков. Когда мы выполнили работу, он пришёл и посмотрел. Придирчиво посмотрел. Усмехнулся:
— Что ж, можно поставить отлично... А вот эти (и показывает на мои) сделаны всё-таки лучше. Чище работа.
Егора, с его согласия, он послал в один из забоев крепильщиком, а мне дал столярную работу — делать для конторы столы, шкафы. Поселили нас в барак. К осени мы перевезли туда и семьи. У Егора было двое детей, у меня — столько же. Сделались мы, таким образом, рабочими. Егору не нравилось работать в шахте, и он вскоре перешёл на поверхностные работы, строил бараки. Я любил столярничать, мне доставляло удовольствие строгать, пилить, клеить. Запах сосновой стружки, как запах испечённого хлеба, радовал и прибавлял силы. И сама работа была чистая, не то, что в шахте, в забое, или при рытье канав и колодцев.
О руднике я ничего сказать не могу, так как не интересовался этим. Знаю, что добывали медь и свинец, тут же их плавили в печах и куда-то отправляли. Рабочие жили в землянках и бараках, жили бедно. Снабжение тоже было плохим. Зимой так получилось, что нам угрожала голодная смерть. Подули сильные бураны, и все дороги замело. Сообщение с Баян-Аулом, откуда мы снабжались, прервалось. На руднике не оказалось муки. Управляющий Кудрявцев обратился к рабочим с просьбой идти в Баян-Аул пешком, и кто сколько может принести муки. И мы большой группой пошли. Снег лежал почти по пояс. Гуськом пробивали дорогу. За сутки добрались, взяли по пуду в заплечные мешки и — обратно. Тоже сутки потратили. Он поблагодарил нас, дал двое суток отдыха и послал ещё раз. Ходили мы раз пять, пока не утоптали дорогу для саней.
Тут мы присмирели, не показывали своё ненавистное отношение к церкви. Только был один случай, когда управляющий рудником Кудрявцев разозлился на нас и сказал, что уволит «за повторение подобных случаев». А случай был такой. С нами рядом жил старик Садовников, высокий, бородатый, похожий на Льва Толстого. У него в переднем углу комнаты теплилась лампадка, и икон было много. Даже кадильница была. А у нас — ни одной иконы. Однажды Садовников говорит:
— Славные вы люди, вот только у вас нет икон, и не молитесь вы. Почему?
Мы с Егором переглянулись, молчим. А он продолжает:
— А у нас даже кадильница есть.
— А что вы кадильницей делаете? — спросил Егор.
— Как что? — удивился Садовников. — Положим ладану и кадим.
— А ежели табаку положить, не всё ли равно?
Старик плюнул и обозвал Егора безбожником. И донёс управляющему. Кудрявцев вызвал нас обоих и строго сказал:
— Если подобные случаи повторятся — уволю.
После этого случая мы стали избегать разговоров на божественную тему, старик же Садовников стал нас звать «безбожниками».
В 1902 году, перед Масленицей, мы получили письмо с Воскресенской пристани: умер Варлаам. Собственно, не умер, а трагически погиб. В письме рассказали, что в тот день был буран. Варлаам заходил в гости к Максиму, потом надел овчинный тулуп, подпоясался кушаком и пошёл по насыпи домой. Шёл под ветер. Знал, что по расписанию в это время не должно быть поездов. Но с Экибастуза поезд пошёл почему-то раньше времени. Варлаам не слышал приближающегося поезда, тот ударил его в спину и долго волок по насыпи. Нашли брата через сутки, всего изуродованного...
Весной рудник закрыли, и мы вернулись в Воскресенскую пристань.
_____________________
*С 1910 года — село Ермак. Ныне это город Аксу (с 1994 года).
**Джаулук (каз.) — разновидность национальной одежды.
***«Урус бала» (каз.) — «русские парни».
*****
Продолжение воспоминаний в главе 11: http://www.proza.ru/2011/01/11/1851