[Воспоминания Василия Ивановича Маслова (1871-1952) «Немоляхи» записаны в
1937 году его сыном – писателем Ильёй Васильевичем Масловым (1910-1992)]
Глава 9
Помахать пилой с утра до вечера — удовольствие не совсем из приятных. Руки и ноги наливались такой усталостью, что рады были не только длительному покою, но и кратковременной передышке. Перерывы на перекур ожидались с особым удовольствием. Первое время у меня сильно болела спина, шея и под лопатками. Утром, несмотря на молодость, с трудом поднимался с постели. Но потом втянулся в работу, и всё прошло.
Физически я был здоров, ни на что не жаловался. Развитым мускулам мог позавидовать любой силач. В бане на меня все засматривались. И вот однажды десятник* говорит:
— Василий, тебе только кессонщиком** работать. Желаешь деньги огребать лопатой?
Я усмехнулся и отвечаю:
— Вы шутите, господин десятник. Где это было видано, чтобы в наше время простой плотник огребал деньги лопатой. Только в сказках такое бывает.
— А вот есть такое золотое дно. Ежели пойдёшь, буду рекомендовать тебя. Кстати, ты знаешь, что такое кессон?
Разъяснил мне и дал записку к прорабу. Ещё посмеялся:
— Потом бутылку мне поставишь... Туда не всех принимают, только по выбору, но ты, пожалуй, подойдёшь.
После осмотра врача, меня зачислили на работу. Но не долго мне пришлось поработать кессонщиком, всего три недели. Случилось событие, которое заставило покинуть Кривощёково и убираться домой.
18 мая, в день коронации*** молодого царя Николая II, мы с Мариной пошли на пристань. Туда сходился народ со всего строительства, и даже приезжал из окрестных сёл и деревень. Накануне распространился слух, что в день коронации будут устроены для народа гуляния и даже будут угощать выпивкой и обедом бесплатно. Народ приоделся и с весёлыми и сияющими лицами шёл на это торжество.
Но слухи оказались ложными: никакого гулянья и бесплатного угощения не было. Все удивлялись проворству купцов и торгашей, которые за последние двое-трое суток сумели построить на берегу много палаток и буфетов, набить их разной снедью — хлебом, колбасой, сладостями, пивом, водкой. И всё это стало продаваться по повышенным ценам. А простаки ждали: настанет час — и по царской милости начнётся даровое угощение, так как почти каждый житель знал, что правительством для этого отпущены большие деньги. Не будут же местные власти их присваивать. Днём народ стал собираться в кучки и всё больше и больше волноваться. Возле одной или двух палаток завязались драки: это пьяные мужики требовали «царских подарков», но полиция быстро угомонила их, отправив в участок.
И вдруг из Томска приходит пароход. По трапу неторопливо сошло человек двадцать матросов. Все в чёрной форме, белых фуражках, молодец к молодцу. Народ смотрит на них во все глаза. Они подходят к одной, второй, третьей палатке, спрашивают о ценах. Им отвечают. Любезно всё это. Ласково. Матросы начинают пить и закусывать. Чокаются, смеются: «За здоровье царя!» — «Не последний раз!» Когда закусили, стали уходить. Торгаши их за рукава:
— Платите!
— Это в день восшествия императора на престол? Простите, всё бесплатно!
Торгаши им ходу не дают. Матросы, долго не думая, хлоп одного, хлоп другого. Поднялся шум, завязалась драка. Матросы хватали бутылки и били по полкам с вином, только трескотня шла, как из пулемёта. Обращаясь к рабочим, матросы призвали:
— Громите их! Берите! Ешьте! Пейте!
За полчаса все палатки и буфеты были разгромлены. Из бочек выбивали днища и пили водку с вином ковшами. Тут же закусывали колбасой и белыми калачами. Бабы набивали подолы конфетами и пряниками. Квас лился рекой. Полиция разбежалась. Народ пил и гулял до самого вечера.
Мы с Мариной убежали в самом начале мятежа. Утром из Томска нагрянул большой отряд полиции, начались аресты. На третий день делать допрос заявился сам губернатор. Но спросить было не с кого: когда возник погром, начальник местной полиции прибежал домой и отравился.
Я уже говорил, что у меня и Тита не было паспортов. При аресте «погромщиков» нас могли не только арестовать за безписьменность, но надолго законопатить в тюрьму, как участников мятежа. Мы тут же рассчитались и уехали домой.
Мать обрадовалась, что мы вернулись. Родители Марины тоже. Они простили ей дерзкий поступок. Хотя изба была тесная, но жить пришлось у нас. Надо было зарабатывать хлеб на зиму. Поспели сенокосы, я подрядился убирать сено к богатым мужикам. Бабы, их было пятеро — Матрёна, Вера, Марина, Евдокия и Анна — помогали мне. Да и племянники — Николай и Семён — были уже хорошими помощниками. Старших братьев, Варлаама и Егора, ещё не было дома, сидели в тюрьме. Письма от них приходили редко. Суда им ещё не было, всё тянулось следствие.
Я часто рассказывал мужикам про тех матросов, которые тогда громили палатки и буфеты на пристани и как их поддержали рабочие. Мужики восхищались смелостью матросов, симпатии их были на стороне «бунтовщиков» и они тоже не верили, что царь не мог угостить народ в день своего коронования. «Испокон веков велось так, — говорили они, — когда цари надевали корону, они всегда угощали народ. А тут действительно произошло какое-то жульничество».
На Покров день у меня родился сын, первенец. Я пошёл к попу.
— А-а-а, немоляха пришёл. Беглец. Раскольник. Бунтовщик... Братья до сих пор сидят в тюрьме? Ну, что скажешь?
После такой встречи трудно было с ним разговаривать.
— Дитя бы надо окрестить, батюшка...
— А ты с кем прижил его? С сукой? Развратник ты! В кандалы тебя заковать да сослать — и то мало!
Освирепел, как хищный зверь, высрамил меня, как только ему хотелось. Но я стою на своём.
— Как хотите, но дитё должно быть окрещено, батюшка...
— А-а-а, это ты знаешь! Наглец!
И выгнал меня из дому.
Но в воскресенье кум и кума (я выбрал самых смелых и языкастых) понесли ребёнка крестить.
— Пусть только не окрестит, я пожалуюсь на него благочинному****, — говорил кум Тит, — не на тех он нарвался.
Поп уже не кричал, был тихий, деловитый. Когда узнал, чей ребёнок, бросил на книгу перо, сурово посмотрел на кума и куму и сказал:
— Не буду крестить, ребёнок незаконнорожденный.
— Пишите тогда на мать.
Поп немного подумал, неприветливо взглянул на Тита и сказал:
— А кум оказывается грамотный...
И нерешительно взялся за перо.
— Имейте в виду, что незаконнорожденные дети никакими правами не пользуются, ежели будут делить наследство отца...
— А у отца нечего делить, он ещё не нажил капиталов.
Сына назвали Петром. Потом ещё были дети, и все писались на мать. Обвенчались мы только в 1910 году.
В январе 1897 года получаю от братьев письмо, они написали, что недавно был суд, дали им два с половиной года тюрьмы, один год до суда зачли. Письмо было написано под диктовку, потому что ни Варлаам, ни Егор писать не умели. Старший брат любил философствовать и я сразу определил, что это диктовал он, потому что там были такие слова: «Хотя мы не учёные и «академиев» не проходили, но тюрьма для нас стала самой лучшей академией, мы поняли, где есть правда, и где нет её, и ежели у тебя карман тонкий, то никогда не ищи её». Каждому посылался низкий поклон, а мне наказ, что и как делать. Через месяц или два получили другое письмо, которое опечалило мать, а снох, Матрёну с Верой, и племянников, Николая и Семёна, обрадовало: Варлаам и Егор просили, чтобы их семьи ехали в Бийск. «С ума они сошли, — говорила мать. — Что они там будут делать? Ни квартиры, ни денег. Куски собирать по дворам?»
Так оно и вышло. Матрёна и Вера, не послушав мать, собрались и уехали. Они надеялись, что их мужиков скоро выпустят, и они будут жить в городе. Но пока ждали, прошло не менее года. Жили они на постоялом дворе. Обе жили случайными заработками: кому бельё постирают, кому пол помоют. Дети ходили по дворам с сумкой.
Варлаама и Егора выпустили из тюрьмы только в 1898 году, и сразу этапом отправили на ссылку в Каинский уезд. Местом поселения была назначена деревня Малая Тахта, Юдинской волости*****. Туда же поехали и семьи.
Я с матерью и сестрой жили в Таловке. Вновь получили письмо, в котором братья пишут, что живут пока плохо, всё проели и проездили. «Надо собираться в кучу, тогда легче будет, — говорит мать. — И жить-то мы не привыкли врозь, мотаем своё хозяйство, можно сказать, за бесценок». Совершенно справедливый совет. Распродаёмся, запрягаем фуру, и все едем в Малую Тахту.
Грудь мою закрывала широкая рыжая борода. Я стал отращивать её сразу после женитьбы. Марина не раз смеялась: «Слушай, Василий, тебе борода шибко идёт, ты на настоящего мужика похож. Прямо хоть икону с тебя рисуй: волосы кудрявые, борода рыжая, ну как святой Егорий».
Приехали в Малую Тахту, а братьев дома нет, они за семнадцать вёрст, в Большой Тахте, работают у одного мужика. Мужик имел много хлеба, хлеб слежался, стал гореть, и они взялись пересыпать его.
Переночевав, на другой день я запряг свою пару лошадей в фуру и один еду в Большую Тахту. Подъезжаю к амбару, у раскрытых настежь дверей стоит в рваных штанах босой человек, голова лохматая, чёрная борода чуть ли не до пояса. На нём чёрная рубаха с расстёгнутым воротом, стоит и рукавом вытирает вспотевшее лицо. Я соскакиваю с телеги, подхожу к нему: «Здорово, Варлаам!» Он смотрит на меня, не узнаёт. Потом упал головою мне на грудь и заплакал, как ребёнок. Я тоже не мог удержаться. Егор выбежал из амбара, обнял меня, расцеловал и стал плясать вокруг меня. Тут уж было не до работы. Я говорю: «Поедемте домой!» Вышел хозяин, просит не бросать работу, закончить. Послал сына за водкой, устроил обед с выпивкой. Мы закончили пересыпку в тот же день. Правда, прихватили ночи, но закончили.
Во время работы Варлаам рассказал, как они сидели в тюрьме.
— Мы с Егором наотрез отказались молиться богу. Один раз стоим в тюремной церкви. Подходит священник-миссионер******, спрашивает: «Почему не молитесь, сыны мои?» — «А кому молиться?» — спрашиваю я. «Как кому? Богу!» — и указывает на иконы, которые все в золоте. Я отвечаю ему: «Господин мой хороший, я ничего там не вижу — вижу только золото. А золотому тельцу даже Иисус Христос не велел поклоняться». Миссионер прыснул в широкий рукав рясы, потрепал меня по голове и сказал: «Ай, философ! Ай, философ!» И отступил от нас. Но зато от нас не отступило тюремное начальство. Вон у Егора так и остались отметки на голове. — Егор показал шрам на своей макушке. — Это его надзиратель ключами стукнул. Но Егор сказал: «Хоть убейте, но молиться всё равно не буду».
Однажды в камеру вошло несколько человек. Там был сам начальник тюрьмы, прокурор, следователь, письмоводитель, надзиратели. Арестованные встали, ждали, что скажут пришедшие господа. Некоторые были взволнованы. Начальник тюрьмы поспешил успокоить их:
— Это комиссия, она интересуется, как вы живёте, в чём нуждаетесь.
Смотрит на чиновников и добавляет:
— Это наши пасторы... Вот господин прокурор интересуется, не обижают ли вас тут... Говорите, не стесняйтесь...
Тогда Варлаам выступает вперёд и говорит:
— Это по одежде и по чистеньким вашим лицам видно, что вы пасторы. А мы кто? — и осматривает на себе серый тюремный халат. — Тоже по одёжке видно, что мы серая скотинка. Вы нас согнали в этот большой двор, повесили на двери замки, и поставили строгую стражу с плётками. По часам нас кормите, по часам на прогулку выводите. А ежели кто до ветру захотел, вот, пожалуйста — в углу параша стоит...
Начальник тюрьмы вспыхнул, как кумач. Письмоводитель, державший книгу, заулыбался и отвернулся. Прокурор сурово молчал, с интересом рассматривая Варлаама. Комиссия поспешила уйти.
Потом братья рассказали, как их доставляли этапом к месту поселения. Срок ссылки был им дан небольшой. Урядник, сопровождавший их до села Юдино, сдал ссыльных волостному старшине под расписку. Тот вызвал старосту деревни Малая Тахта и приказал забрать поселенцев к себе.
— Найди имя хватеру. Можно врозь, можно вместях. Да присматривай за имя, чтобы не отлучались далеко. Далее пятнадцати вёрст имя нельзя отлучаться... Они — немоляхи, богу не веруют. Следи, чтобы в церковь ходили... А ежели не будут, доноси мне...
Про этот наказ волостного старшины братья не знали. И за своё незнание впоследствии очень здорово поплатились. Но об этом я расскажу позже. А сейчас вот что надобно отметить. Вместе с братьями к месту ссылки ехали и их семьи, но не на казённой подводе, а наняли в городе киргиза*******. Вёз их молодой круглолицый парень по имени Джаксыбай. Потом он женился на моей младшей сестре Евдокии. А дочь старшего брата Анна вышла замуж за другого киргиза, Рахимжана. В то время это было большим преступлением. Выйти замуж за иноверца считалось изменой христианству и строго осуждалось церковью. Мать была против замужества дочери и внучки за «немаканых», так она называла иноверцев, но они не послушали её.
— Вы с ума посходили, — говорила она. — Вам что, русских мало? Прокляну, Евдокия!
— Ну, что ж, проклинай, ежели тебе дочь не жалко, — отвечала Евдокия. — Я всё равно по-своему сделаю.
И убежала в степь со своим женихом, Джаксыбаем Тулебаевым. Так же поступила и Анна. Её «карапчил»******** у родителей Рахимжан.
Однако я отвлёкся от основного. Продолжу рассказ. В Малой Тахте сеять хлеб нам было некогда — всё время работали по найму. То одному, то другому строили дома, амбары, конюшни. Плотницкому делу мы научились очень хорошо. У нас никогда не было недостатка в работе. Летом трудились весь световой день, а зимой от темна до темна. Обычно подряжались работать на харчах хозяина, и каждый из них старался угодить нам самым сытным куском. В воскресенье тоже работали до обеда. Зато обед был с выпивкой. Если хозяин был скупой и не угощал нас, мы сами брали вино. А когда выпивали, вели самые вольные разговоры. Особенно любил поговорить, пофилософствовать старший брат Варлаам. Он презирал всяких начальников, слегка подшучивал над долгогривыми пасторами, высмеивал богатых — их жадность, скупость, мотовство. В церковь мы не ходили и когда садились за стол, лбы не крестили. Если богомольный хозяин замечал это, мы ссылались на свою забывчивость. В деревне нас стали звать «немоляхами». Мать часто ругала нас за то, что мы не молились богу, не ходили в церковь, не соблюдали посты, курили, пили; но мы не слушали её. Ругали нас и жёны, однако их попрёки нас только раздражали.
Летом 1899 года из России в гости к нам, в Малую Тахту, приехал брат Иван. Выглядел он очень представительно: в унтер-офицерском мундире, фуражке с кантами, начищенных сапогах. Носил он пышные русые усы и раз в неделю, по субботам, брил бороду. Когда-то он семь лет служил в армии, и выправка у него была бравая, гордая. И сам он по характеру был шибко гордый и нотный. Служил он в полиции, взял отпуск и приехал посмотреть, как мы живём. Мать не знала, как за ним ухаживать, чем покормить. Ему, безусловно, наша жизнь не понравилась. Когда он уезжал, покрутил большим горбатым носом и сказал:
— Я с семьёй в три человека ежен день съедаю курочку. А вы?
Мы, действительно, по курочке не съедали в день, и сливки не пили от двух коров, как он, но жили сносно, не хуже других.
— Стоило уезжать из России? — спросил он.
— Стоило. И не сожалеем, что уехали, — ответили мы.
Когда приехал Иван, к нам приходил старик Феклисов. Мать заказывала ему рыбы, и он принёс ведро карасей. Варлаам уплатил за рыбу, и поднёс старику чайную чашку вина. Тот выпил, сказал: «Благодарствую, то есть», — и ушёл. Тут же пришла соседка Анисья Малышкина. Варлаам и её угостил вином. Занеся руку молиться, она спросила:
— Варлаам Иваныч, пошто у вас так мало икон? Всего-то одна.
Варлаам засмеялся и говорит:
— Хочешь, я тебе и эту подарю? Ты любишь молиться, возьми.
Снял икону и подаёт. Жена Матрёна перехватила и сердито сказала:
— Этого ещё не хватало! Нашёлся раздатчик! Эту икону мне мама дарила, и не смей трогать.
Икона снова была водворена на место. Анисья поджала губы и обидчиво уронила:
— Он ничего плохого не сделал, хотел икону подарить — вот и всё. Раз у него такая добрая душа... Давайте, Иваныч, выпьем за наше здоровье. — И они чокнулись.
Примерно в феврале получаем повестки — явиться в камеру мирового судьи. Всем троим. В чём дело? Какой суд? За что хотят судить? Решительно не понимаем. Однако собираемся и едем почти за сорок вёрст в село Юдино. Марина, жена моя, просится с нами. Берём и её с грудным ребёнком.
Камера мирового судьи. Народу — не пробиться: все лезут послушать, как будут судить «немолях». Следом приехало больше десяти человек свидетелей. Нас троих приводят в комнату мирового судьи, а свидетели остаются в прихожей. Сюда же зашла Марина с ребёнком. Кроме мирового судьи — человека лет пятидесяти, волосы с проседью, русая борода клинышком — в камере присутствовали судебный пристав, письмоводитель и доктор, по личности видать, что еврей. Судья и письмоводитель в чёрных мундирах с блестящими пуговицами в два ряда.
Надев цепь, мировой судья объявил заседание открытым. Он проверил списки обвиняемых, свидетелей, затем вместо обвинительного заключения зачитал прошение общества, подписанное старостой и волостным старшиной. В этом прошении говорилось, что братья Масловы отреклись от церкви, не молятся и богохульствуют, как им вздумается, о чём могут подтвердить свидетели...
— Так ли это? — обратился судья к Варлааму. — Признаёте вы себя виноватыми?
— Никак нет.
— А вы?
Егор тоже отказался. Я подтвердил ответ братьев.
— Тогда начнём опрос свидетелей. Господин пристав распорядитесь ввести свидетеля Мордвинова...
Вошёл старик лет шестидесяти, раскосый, ехидный. Он жил на другом конце деревни и у нас никогда не бывал. Ненавидел переселенцев и на сходках всегда выступал против них.
— Что вы можете показать по делу Масловых? — спросил судья.
— У них есть собака Кутик, такая красная, с белой мордой. Как-то я пришёл к ним, а они на собаку недевают крест. Ей-богу, правда. Могу под присягой показать.
Мировой недоуменно посмотрел на свидетеля и, скрывая улыбку, спросил:
— Как же так — все трое вешали крест — так что ли?
— Нет, господин судья, не все.
— А кто же?
— Самый старший, Варлаам Иваныч...
— Так бы и сказал.
Мы молчим. «Эх, как дела поворачиваются», — подумал каждый из нас. А письмоводитель пишет, скрип его пера слышен даже в комнате. Судья обвёл нас суровым взглядом.
— Вы признаёте себя виновными в этом, что сказал сейчас свидетель?
— Никак нет, всё это ложь, — ответил за всех Варлаам.
Выходит второй свидетель, старик Феклисов.
— Когда приезжал их братан, Иван Иваныч, я принёс имя карасиков. Цельное ведро. Они сидели дома, выпивали, то есть. Пришёл это я и говорю: «Здрасьте». — «Здрасьте», то есть, отвечают. «С гостем вас, али как?» — «Да, с гостем», то есть, отвечают. Я имя, значить, карасиков принёс. Цельное ведро. Они подали и мне одну чашечку, то есть. Потом-ка встаёт ихний старший братан, Варлам Иваныч, то есть, снимает со стены икону и — хрясь её об землю. И давай её, то есть, ногами топтать. У меня даже мороз под шкурой пошёл...
Такого вранья мы никогда не слышали. А судья кашлянул и спрашивает у Варлаама:
— Подсудимый Маслов, сознаёшь себя виновным?
— Никак нет, господин судья, — отвечает Варлаам. — Икону ногами я не топтал.
Так перебрали всех свидетелей. Одни говорили, что мы дождь и ветер ругали, другие, что мы в церковь не ходим и дома не молимся, третьи, что мы на новый год за сеном ездили, и вообще, по воскресным дням работаем, четвёртые, что мы сестру Евдокию и дочь Варлаама Анну отдали замуж за киргизов, нехристей, и этим осквернили православную веру.
Варлаам так разволновался, что по его красному лицу пот катился градом. После окончания допроса свидетелей, судья спросил его:
— Почему вы такой красный? Наверно перед судом выпили?
— Никак нет, — отвечает Варлаам. — А красный потому, что если бы вам, господин судья, довелось одному идти по дремучему лесу... И вам встретился бы страшный зверь, ну, например, тигр или лев, вы покраснели бы или нет?
Мировой судья уставился на него немигающими глазами, потом перевёл взгляд на доктора и говорит:
— Наверно, он сумасшедший. Как вы полагаете, господин доктор?
Доктор засмеялся и отвечает:
— В полном нормальном виде, только, видимо, возбуждён необычной обстановкой, но это пройдёт.
Суд ушёл писать приговор. А в комнате, где сидели свидетели, и нас ждала Марина, пока нас судили, произошло следующее. (Это нам уже потом Марина рассказала). Приходил какой-то мужчина и, спрашивая свидетелей кто о чём будет говорить, учил их, как надо себя вести на суде, о чём говорить и про что умолчать. Я, рассказывала Марина, слушала-слушала эти разговоры, не утерпела, да говорю этому мужику: «Как тебе не стыдно учить людей говорить неправду? Кобель ты!» Он вытаращил на неё глаза и спрашивает: «Кто это такая? Свидетельница?» А ему отвечают: «Да нет, это баба самого младшего брата, которых судят». Он тут же убежал и больше не появлялся.
Суд вынес приговор: Варлааму дали четыре месяца тюрьмы, Егору и мне — по месяцу. Мировой ещё спросил: «Довольны судом?» Мы ответили: «Довольны». А что ещё скажешь? Скажи, что недовольны — больше дадут.
_____________________
*Десятник — старший над группой рабочих (на строительстве).
**Кессон — непроницаемая для воды большая камера, опускаемая на дно моря или реки при подводных работах. Кессонщик — рабочий, специалист по кессонным работам.
***Николай II всупил на престол 20 октября 1894 года. Его коронация состоялась 18 мая 1896 года.
****Благочинный — священник, помощник епископа, выполняющий административные обязанности по отношению к нескольким церквам с их приходами.
*****Ныне село Малая Тахта находится в Чистоозёрном районе, Новосибирской области. Есть там и село Юдино. Каинск в 1935 году переименован в г. Куйбышев, Новосибирской области.
******Миссионер — лицо, посылаемое церковью для пропаганды своей религии и обращения иноверных в свою веру.
*******Раньше киргизами называли всех казахов.
********Карапчил (каз.) — украл, выкрал.
*****
Продолжение воспоминаний в главе 10: http://www.proza.ru/2011/01/11/1847