[Воспоминания Василия Ивановича Маслова (1871-1952) «Немоляхи» записаны в
1937 году его сыном – писателем Ильёй Васильевичем Масловым (1910-1992)]
Глава 4
Ехали мы в Сибирь двенадцать недель. Собственно, не ехали, а всю дорогу взрослые шли пешком, ехали только дети. Утомились до невозможности. Мать усердно молилась и причитала: «Ох, скоро ли мои старые косточки увидят покой».
Хотя в дороге часто мылись, но были грязные, как черти, потому что лето стояло жаркое, пыльное. Сегодня вымоешься, а через три дня на тебе хоть скребницей счищай.
Проезжали мы такие города: Уральск, Оренбург, Омск, Петропавловск, Орск. Тогда ещё железной дороги не было. Народу ехало шибко много — одни в Сибирь, другие обратно. Но больше всего ехало в Сибирь. Иной раз маленькие обозы соединялись и вытягивались по дороге на целую версту.
В Уральске на пароме мы простояли трое суток. Казаки переезжают, а мы, переселенцы, не можем. И, видимо, хозяин парома был казак, не любивший ни русских, ни хохлов. (Хохлов тоже много ехало в Сибирь). Тогда Варлаам купил паромщикам четверть водки, и они нашу подводу на руках занесли на паром.
Подъезжаем к Омску. Через Иртыш ходят только два больших парома, а очередь на них выстроилась, что и конца не видно. Здесь мы узнаём, что из Японии едет наследник Николай. Решили посмотреть на будущего царя. В ожидании приезда наследника город был украшен трёхцветными флагами, портретами особ царского дома. Для приёма наследника был выстроен дом или, как его называли, дворец. Казаков понаехало в город — лопатой не провернёшь. По дороге, на несколько десятков вёрст, на расстоянии человеческого голоса была расставлена стража. Движение запрещено.
Прождали мы несколько суток — наследника нет.
— Он, может, не приедет ещё неделю, а мы будем ждать, — говорит Варлаам. — Поедемте. Всё равно нам легче не будет, ежели мы на него посмотрим.
— А стража? — спрашиваем мы Егора.
— Будем объезжать, как увидим стражу.
Только выехали за город, навстречу нам мчится большая чёрная коляска, сверкающая на солнце лаком и стеклом. В коляску запряжено три тройки. И её сопровождает конный конвой, вооружённый с головы до ног. За полверсты кричат нам: «Прочь с дороги!» Мы едва успели свернуть. Вихрем промчалось всё это мимо нас. Потом мы узнали — это была коляска наследника. Сам он отвернул на Семипалатинск, откуда на пароходе должен был спуститься до Омска. Так говорили в народе. За точность факта не ручаюсь.
Приехали в город Камень-на-Оби. Посмотрели — не понравился он нам, видимо, потому что мы были сельскими жителями и в городах никогда нежили. Повернули на юг и поехали на Алтай. Нам сказали, что надо держать направление на Змеиногорск, там самые лучшие места.
Едем. Конец лета. Жара. Кругом дикие степи. Народу мало. Редко встретятся на пути деревня или село. Деревни здесь большие, не то, что у нас, в России, а сёла, как маленькие города. Если где попадался хлеб — стоял как море, брось шапку — не утонет. Зайдёшь на полосу — колосья до плеч достают, сами колосья большие, наливные, тяжёлые. Хлеб уже начинал поспевать. Разомнёшь колос — зёрна как на подбор, крупные, янтарные.
— Вот это хлеб! — восхищались братья. — Такая десятина даст, пожалуй, не меньше двухсот пудов.
Вдали, на солнце, серебристо заблестели вершины гор. Это — Алтай. Почти у самого подножья, на раздольной равнине, на берегу речки Алей раскинулось село Захарово. Кругом хвойный лес, берёзовые рощицы, тополь, черёмуха. По речной долине — заливные луга. Земли тучные, плугом нетронутые. В лесу и в степи тьма ягоды — черёмухи, боярышника, ежевики, клубники. В селе четыре мельницы — две водяные и две ветрянки на «курьих лапах». Многие держали пчёл. Отсюда до Змеиногорска 80 вёрст.
Заезжаем в деревню. Почти у каждого жителя пятистенный дом. Дворы огромные, крытые. От хлеба в каждом дворе амбары ломятся. От скота дворы трещат. Останавливаемся у крайней избы.
— Заночуем здесь. Пусть лошади отдохнут денька два, — говорит Варлаам. — Хлеб испечём, а потом двинемся дальше.
Подходит к нам мужчина лет пятидесяти, бородатый, высокий, заспанный, подстриженные в кружок волосы давным-давно не чёсаны. Поздоровавшись с Варлаамом и матерью, спрашивает:
— Переселенцы? Откуда едете?
Старший брат ответил. Слово за слово — разговорились. Мужик приглашает заезжать к нему на двор.
— У Комарова места не занимать, — говорит он. — Баню сейчас затопим. Попаритесь. Вон как детки заскорузли от грязи.
Вечером у дома собрались парни и девки. Я оделся в чистое, гармонь на плечо, вышел к ним. Гармонь у меня саратовская, с колокольчиками. Заиграл. Вокруг меня сгрудилась молодёжь. Смотрят на «рассейского», улыбаются, парни куревом угощают. Но я тогда ещё не курил. Парни удивляются, не верят. Тут я познакомился с красивым чернобровым парнем, мордвином, звали его Фёдором. Он познакомил меня со своей девушкой Лушей. Та стала знакомить меня со своими подругами.
На второй день пришла полная разговорчивая женщина. Ведёт с матерью разговор, а сама всё на меня посматривает. Утром присылает сына нанимать меня в работники. Они доставляли древесный уголь из бора на завод. Ходило пятнадцать подвод.
— Работа лёгкая, — говорит наниматель. — Будет только ездить.
Наняли меня. За сколько, не помню: этим я не интересовался. Варлаам и Егор с женой подрядились одному мужику сено убирать. У хозяина детей не было, и он не возражал, чтобы мы пожили у него неделю-другую.
Утром пригнали с табуна лошадей. Кони так одичали — не подступишься. Кое-как запрягли. Мне подседлали вороного коня.
— Будешь ездить, подгонять лошадей, — говорит хозяин, коренастый, немного раскосый мужик с чёрными длинными волосами.
В обозе, выехавшем из села, было не менее семидесяти подвод. В бору навалили угля, поехали обратно через своё село в Змеиногорск. Когда отъехали от Захарово вёрст пятьдесят, хозяин мой, Афанасий, говорит:
— Васька, возьми мешок и слетай на бахчи, нарви арбузов.
— Разве найдёшь их в степи?
— Увидишь подсолнухи. Недалеко и арбузы растут.
Я за мешок и мыкнулся в степь. Еду час, второй — бахчей нет. Никаких подсолнухов не видно. Кругом целина. Густая сочная трава усыпана цветами. Глаз не налюбуется. В синем небе ослепительно сияет солнце. Похожие на белых лебедей весело плывут кучевые облака. Тугой ветер волнами катится по степи и так приятно щекотно, когда он касается лица, обнажённой шеи и груди. Словно шапками усеяна степь муравьиными и кротовыми кучами. Я углубился в степь вёрст на десять — ничего нет. Догоняю обоз. Лошадь подо мной как выкупанная.
— Где арбузы? — спрашивает хозяин, а сам смотрит на меня сурово, не улыбается.
Я понял, что он сыграл надо мной злую шутку.
— Не нашёл я арбузы. Вы, наверно, пошутили надо мной?
— Была нужда шутить над тобой, — засмеялся хозяин. — Эх ты, Рассея неумытая! Бахчи под носом были, и он не увидел! И ещё лопочешь, что парень догадливый. Как же после этого тебя в работниках держать? Такую малую услугу — и ты не мог сделать хозяину?
Вечером, у костра, он опять поднял меня на смех. Я спросил:
— Дядя Афанасий, вот у вас так много телег, все телеги новые, крепкие, но я не вижу в них не только железной оси, но даже гвоздя...
Он поднял голову и громко засмеялся.
— Что вы смеётесь? — спросил я.
— Вы слышите, что он лопочет? Пошто у вас телеги без железа! Ха-ха! Вот Рассея нешмонная. Ну, паря, насмешил ты меня! Прямо как в цирке.
Мы успели сделать только один рейс — хлеб поспел. Хозяин рассчитал меня. И братья кончили покос.
Сидим вечером, ужинаем. Приходит высокий сухой старик, подстриженный в кружок. Помолившись на передний угол и поздоровавшись со всеми, садится на лавку и заводит речь о жаркой погоде. Потом обращается к нам:
— Не возьмётесь ли, братаны, убирать хлеб у меня?
— Можно, — отвечает Варлаам. — Работы мы не боимся, лишь бы заработок был, да харч хороший.
Подрядились скосить и в снопы связать тринадцать десятин, по четыре рубля с десятины. Старик тут же ставит на стол бутылку магарыча. Выпили — мало.
— Пойдёмте ко мне, братаны.
Мы переглянулись. Я беру гармонь, и идём к старику. Хозяин ставит на стол четверть водки, приглашает родню — и пошла гулянка. Я был молод, пил мало, братья же не пропустят ни одной чарки. Гуляли, гуляли, потом запрягли две пары лошадей и ну, кататься по деревне. Это нас удивило. Варлаам говорит хозяину:
— Хлеб осыпется, надо убирать.
— Не осыпется, — отвечает хозяин, — а осыпется — делов-то!
Варлаам подмигнул нам и тихо говорит, чтобы хозяин не слышал: «У нас не осыпется, а вы — как знаете».
На утро опять все за выпивку. И так кутили три дня. На четвёртый день утром приходим — самовар уже на столе, здесь же пирожки, яичница, мясо холодное, грузди, сметана, огурцы, ягода разная. И опять бутылка. Хозяин говорит:
— Всё. Последняя. Пора за дело браться.
Позавтракали, запрягли две пары лошадей, меня посадили с гармонью на переднюю подводу — и на пашню, только пыль столбом.
Тут мы поняли: «Вот это Сибирь! Вот как живут в Сибири!»
Когда с пашни вернулись, солнце было ещё высоко. Приехали, а здесь баня уже готова. Напарились, вымылись. На столе опять бутылка, мясо, рыба, холодец, вареники. И так каждый день. Кончили у этого хозяина, нанялись к другому, третьему. Заработали мы тогда на уборке хлеба около 200 пудов пшеницы и денег сотни полторы.
Уборка кончилась. Из волостного села Клюихи, находившегося примерно в трёх верстах от села Захарово, приезжает знакомый нашего хозяина. Переезжайте, говорит он, к нам в Клюиху, у нас пустует дом одной вдовы, снимете его и будете жить. Мы посоветовались с матерью, поехали, посмотрели. Домишко с крытым двором был не мудрящим, но перезимовать можно было. Главное — не на квартире, с такой большой семьёй. Переехали.
По соседству, слева от нас, жил сапожник, старый солдат, выпивоха. Детей у него было мало, но ходили они бедно, как ощипанные гуси. Справа от нас жил кузнец Терентий, уже старый, а жена его, Анастасия, была молодая, полная, красивая. Она была второй у него. Анастасия ходила чисто, опрятно, и когда приходила к нам, часто засматривалась на меня, улыбалась, старалась чем-нибудь задеть и вступить в разговор. Видимо, я ей нравился.
На зиму мы купили корову, кур, поросят. Всю зиму занимались мелкими плотницкими работами: кому сани сделаем, кому стол, кому кадку.
Под Рождество мы уже собирались ложиться спать, вдруг открывается дверь и на пороге появляется черноглазая девушка. Обращаясь ко мне, она говорит:
— Вас приглашает к себе писарь Аболонкин. Просил сказать вам, чтобы вы гармошку взяли.
Я приоделся, гармонь на плечо и отправился к писарю. Аболонкин, сельский писарь, когда выпьет, любил плясать и песни петь. Прихожу, а хозяин сидит за столом и уже едва глазами лупает. В гостях у него волостной писарь Щепкин, тоже пьяный, но не так, как хозяин.
— А-а-а, гармонист пришёл, проходи! — встретил меня Аболонкин.
Баба у него — малина с молоком: белотелая, пухленькая, румяная. И тоже любила петь и плясать. Сидим мы за столом, по рюмочке пропускаем. Я играю, веселю гостей и хозяев. Вскоре Аболонкин — с копылков долой, даже чуть под стол не упал. Хозяйка отвела его в спальню, вернулась и подсела ко мне. Слышу, как она то туфелькой надавит мне на сапог, то за бок ущипнёт. Я, конечно, понял, в чём дело. Нет, думаю, хоть ты и малина, но не по нашим зубам. А тут волостной писарь начал возле неё увиваться: то с одного бока подступит, то с другого. Я вижу, он почти не пьян. Значит, он споил Аболонкина, а теперь подкатывается к ней. А она — ко мне. Ох, как бы не влипнуть тут! Выручил меня сынишка кузнеца Терентия. Он вызвал меня на кухню и говорит:
—Дядя Вася, тебя мама звала.
— Сейчас пойдём вместе.
Я тут же оделся. Хозяйка не отпускает, но я всё-таки ушёл.
В селе часто устраивались вечёрки, особенно зимой. И меня приглашали как гармониста. Но я не любил вечеринок: на них часто устраивались игры с поцелуями, а я целоваться не любил.
*****
Продолжение воспоминаний в главе 5: http://www.proza.ru/2011/01/11/1808