Под названием
"КОПНУ КОРНИ, И НАРИСУЮ ДРЕВО" опубликовано в десятках изданий России...
Вредное, видать, это дело – безделье, вдруг начинается в тебе самокопанье. А в дороге этого времени хоть отбавляй.
Мне было тридцать лет, когда я переживал большой внутренний дискомфорт, можно сказать, глубокую душевную депрессию. Вдруг я резко ощутил, что ведь уже половина (!) сознательной, отпущенной богом для каких-то достижений жизни бесполезно мной прожжена…
«Человек – дикарь, после того как перестал быть обезьяной»… Приписываемая Карлу Марксу эта зацепившаяся в мозгу фраза монотонно, в такт вагонным колесам, почти всю дорогу стучала по вискам. Я только что отложил в сторону «Буранный полустанок» Чингиза Айтматова. И думалось, думалось (хорошо, хоть эта способность отличает нас от дикаря): кто я, что я, почему не знаю будущего своего, для чего пришел в мир сей, что сделано мной за эти годы? Особенно обидно, что вовсе незнаком с прошлым своим. Не манкурт ли я? Где моя родовая, человеческая гордость, почему нет у меня родословной?..
«Ман-курт, ман-курт», - вторят колеса…
Прочь соблазны
У меня были целых восемь дней свободного времени, и я, махнув на все соблазны веселой студенческой жизни заочника в последние дни сессии и курса, покатил, немало удивив друзей и сокурсников, курсом Челябинск – Уфа, где недавно обнаружился наш близкий родственник – родной брат моего родного деда по матери – прямой и самый близкий потомок черкесов…
У меня, сибирского татарина, прадед был ссыльный горец-черкес. Откуда этот южный, кавказкой крови человек оказался в наших не каторжных местах, среди татар. Как получилось, что я оказался его правнуком. За какие такие дела он остался в памяти моего края, у сибирско-татарского народа, искони живущего по крутым берегам Агитки, Вагая, Иртыша, втекающих друг за другом в Обь великую. На все эти вопросы я хотел получить ответы от объявившегося вдруг сына этого черкеса.
Мать написала в письме так подробно, что мне не пришлось никого расспрашивать. Троллейбусом до монумента «Дружба народов» – закономерному в центре России знаку - затем пешочком вниз, после моста налево, потом узкой улочкой вверх, и дом номер восемь на переулочке имени Бехтерева - здесь послевоенное пристанище Закира Абдулловича Абдуллина.
Чем ближе шаг к незнакомому родственнику, тем сильней волнуется сердце. Дом старинный, сосновый, почерневший от времени, стоит на высоком каменном фундаменте, где, как и делалось ранее, подвальная часть наверняка приспособлена для жилья, где могла быть кухня-столовая. Окнами дом, как и в Сибири, смотрел во двор – видно всякого идущего.
Дверь сеней вдруг резко открывается, будто кто-то собирался выйти в это самое время. Так и оказалось: симпатичная шатенка средних лет, в плаще, набрасывая на голову уличную косынку, поинтересовалась, кого ищут.
- Я Махмут Абдулин,- сказал я всего одну фразу...
Незнакомый родственник
Одним словом, такой суетливости возле себя до сих пор я никогда не провоцировал, не встречал. Фатима-апа, встретившая меня, оказалась супругой деда Закира. Она намеревалась идти на ночную смену в больницу, а должный к этому времени вернуться хозяин чуточку запаздывал. Что делать, если вдруг задержится надолго, на работе у него всякое бывает – то запарка, то халтура подвернется, а до телефона в этот час никто не позовет… Я же предложил проводить ее, может, и встретимся с ним по пути. А нет, так сам пойду искать его работу.
Как ни ожидал, предполагал, встреча наша меня ошеломила. Фатима-апа, предупредив, чтобы я подошел к деду как можно осторожней, осталась на месте.
На другом конце моста, по противоположной его стороне, не спеша возвращался высокого роста стройный пожилой человек. Мне очень хотелось понаблюдать за ним со стороны, но сердцу ведь не прикажешь, вдруг стало невтерпеж – вот что значит зов генный – я ускорил шаги, и побежал. Не добежав шагов десять, остановился, давая понять старику, заметившему меня, что ждут именно его, долгожданного, дорогого сердцу, незнакомого близкого родственника.
Дед Закир замедлил шаги, смотрит на меня. Сзади меня, вероятно, он приметил свою половину, снова перевел взгляд на меня, да вдруг как кинется:
- Махмут, брат мой!..
Он так крепко прижал меня к груди, объяв всего, что я долго не мог прийти в чувство, - незнакомый родственник плакал, вытирал слезу и снова бросался ко мне:
- Брат мой!, - признав во мне брата своего.
Домой с ним возвращались не расцепляя рук – мы не замечали озиравшихся на нас встречных-поперечных, тревожные гудки и сигналы мчавшихся рядом машин. Все отодвинулось, измельчало до ничтожности, померкло. Главное, мы нашли друг друга. Мы – свои до мозга костей. Он узнал во мне брата своего. Мне с детства утверждала мать, что уродился в деда своего, не зря назвала его именем, и обращается ко мне не иначе, как «Ата» (отец), поэтому и деревенский люд называет меня «Аташ». В наших краях так принято, если носишь имя деда своего.
Начало памяти
Закир Абдуллин воевал всего два года. Горячая сибирско-кавказкая кровь бросала его, дивизионного разведчика, в такие переплеты, что сказать – не пересказать. Обидно, тогда я постеснялся взять лист бумаги и записать его батальные приключения. В то время я никому еще не открывался, что готовлюсь в писатели… Ну да разве кто подумает о таких мелочах, когда встречаются впервые в жизни. Для этого нужно остыть.
А меня же интересовала другая цель – как можно больше выведать о главном нашем черкесе. Вот здесь, в оправданье себе, я постарался чуть лучше заложить в свой биологический «компьютер».
Закир-бабай умел рассказывать. Несмотря на то, что в свое время пролежал в коме, нынче память у него была крепкая. Теперь стало понятно, почему он так долго не давал о себе знать… Я слушал и всматривался, изучал все еще розовощекое, со следами былой мужской красоты кавказское лицо его, и представлял, как должна была верить и надеяться на выздоровление своего раненого, не знавшая мужских ласк девушка-санитарка Фатима, ухаживавшая за ним. А когда через невесть сколько месяцев, вместивших несколько лет, он открыл глаза и их взгляды встретились, никакой дьявол уже не смог помешать этой любви.
Я готов был слушать деда Закира без конца, любовался им - он умел расположить к себе - а в голове рисовалась до мельчайших подробностей незнакомая мне сибирская жизнь ссыльного горца-черкеса, моего прадеда Абдуллы Ибрагимовича Алмазова…
Живи мы в какой-нибудь малозаметной карликовой стране, нехвастливой, не крикливой, не бьющей себя в грудь по любому поводу, может быть помнили б, знали свои корни каждый до десятого, а то и до двадцатого, тридцатого колена. В Англии какой-то бездельник-доберман имеет родословную, скрепленную печатью, длиннее наших Рюриковичей, не говоря о рядовых лицах страны.
До боли обидно за Алмазовых-Абдуллиных. Наверняка эта фамилия имеет глубоко древние корни. Все легенды и отрывочные преданья, передаваемые из уст в уста по роду, говорят об этом. Ведь не всякий может похвастать, что в его роду есть люди, о которых народ слагал песни, пересказывали романтические небылицы. Такими людьми у нас были и сам черкес, и сыновья его. В шестом классе, когда все мы получили задание записать у родственников какие-либо некнижные сказки или другой устный фольклорный материал, мать дяди Ибрагима, у которых я жил первое время до поселения в интернат, много частушек напела мне о моем деде Махмуде. Всякие такие небылицы рождаются от ходивших в народе намеков, догадок, домыслов, имевших реальную основу. Такую почву имели рассказы о черкесе Алмазове. Все это можно будет со временем и проверить, ведь если человек сослан, значит, его судили, приговорили, значит, где-то в архивах пылятся дела о его проступке или преступлении. Греет надежда, если не я, так кто-нибудь другой из его потомков когда-нибудь разгребет эти пыльные архивы…
Вот только одна, первоначальная, слегка романтизированная устами влюбленных потомков история из жизни Алмазова.
Неукрощенный ГОРЕЦ
Так как откупиться было нечем, верноподданный (к тому времени) государства Российского небогатый князь-черкес, по всему – Ибрагим Алмазов, был вынужден отдать одного из своих молодцов-наследников на служение Отечеству и ратным трудом сына продемонстрировать свою веру и покорность русскому государю. И пошел молодой горец Абдулла под ремень, где хочешь-не хочешь надо было привыкать к чужим обычаям, приучаться новым военным порядкам, одновременно осваивая трудный чужой язык, зубря уставы, неся караульные и гарнизонные наряды и снося строевую муштру, иногда воюя против все еще непокорных своих же единоверцев…
Какими-то неведомыми нам путями Абдулла попадает на службу в Астраханскую гарнизонную крепость с вольными на язык и руку гулеными офицерами – князьями да графами, где всякую ночь напролет случались развлечения с девками, картами, кутежами с их пьяными разборками, мордобоями. Разгульное бездейство, нередко случалось, приводило к негласным дуэлям, запрещенным давно. Но жизнь есть жизнь, а привычка в крови.
Горячий, неукротимый нрав черкеса издевательства в свой адрес сносил не долго – была нужда ему такая – не смог он безоглядно принять чужие порядки. В горах любое издевательство оскорбляет и доводит до ножа, который и решает, кто прав. Должно быть, своенравного джигита достали настолько, что не посмотрел он на чины и родовые званья – пригвоздил одного такого кутилу к стене кинжалом, и был таков, сиганул в родные горы, а там ищи-свищи.
Если бы жертва была фигурой малозначимой, может быть, и замяли б дело - кому из военного начальства нужно выносить сор из избы, чтобы дошли слухи до царя-батюшки… Но здесь уступки не дали. Был трибунал, был приговор вполне справедливый и суровый – к расстрелу разбойника, чтоб другим неповадно было…
И тут Ибрагим Алмазов предпринял поистине фантастический шаг, проявив чудеса отцовской любви. Бедный горец, строим мы догадку, не помыслил бы о таком сомнительном странствии. А маленький князек небольшого племени предпринимает попытку достучаться до сердца… аж самого Императора Российского, ибо никто другой не мог отменить приговор суда или трибунала. Чем он растопил сердце Его Величества, один Аллах знает. Но ведь проявил тот свою высочайшую милость. И этот факт, если он в самом деле имел место, можно ж обнаружить в архивах где-то пылимой царской канцелярии. Казнь заменили вечной ссылкой в Сибирь – без прав гражданских на жительство, недвижимость свою и свое семейство. Вот были времена и порядки. Нам думается, возможно, главным был аргумент, что у бедного князя черкесского Абдулла был единственным сыном, если расстреляют его, не останется наследников, вымрет род Алмазовых. Здесь он совершил поистине подвиг отцовский и родовой – ведь человеческий род никогда не понимал родителей, бросавших своих чад на произвол судьбы.
Благословенные места – СИБИРЬ
Жизнь неожиданно многогранна, и неподвластны ей никакие указы даже самых высочайших вершителей судеб человеческих. Этот деятельный, энергичный горец выжил бы в любом уголке Сибири. А в наших краях и вовсе грех было бы пропасть. По неведомым для нас дорогам судьбы Абдулла Алмазов попадает на услужение к одному из сибирских баев, далеко в таежную глухомань (это тогда она была далекой и недоступной, а нынче от Тобольска к этим местам всего-то час пути на машине).
Древние сибиряки умели выбирать места для выживания роду своему. Обязательно возле лесистой реки или у озера, богатых на всякую живность. На моей родине эти места особенно даровиты и щедры. Река Агитка (по-татарски Агыт. Название производное от слова «Ак эт», т. е. «Белый пес». Белые собака и волк – тотемические символы сибирско-татарского народа) расположилась у начала тайги, где в изобилье произрастают веселые взору березняки, осинники, да, естественно для сибири, густые сосновые, кедровые, пихтовые боры. Сопутствуют им тут же богатые ягодники, плодовые места – в обилии здесь малина, смородина, черемуха, боярышник, калина, рябина, не говоря о чисто сибирских таежно-болотных витаминных ягодах, как черника, голубика, брусника, клюква, которые и сегодня пополняют семейные бюджеты моих земляков – на рынках Омска, Тюмени, Екатеринбурга они идут нарасхват.
Богатства моей родины всегда спасали людей, даже в самые голодные неурожайные годы. Будто уставшим путникам-предкам сибирских татар ниспослал господь благодать райскую за их многотрудный поход в поисках мирной жизни через гоненья, раздоры, войны, дабы дать возможность выжить оставшимся немногочисленным потомкам алтайцев. Сибирские татары, доказано, выходцы из Алтайских предгорий, пришли на эти земли еще до завоевания их Кучумом, выходцем Бухарским.
Профессионалы-историки расскажут обо всем этом доказательнее – для любого диссертанта здесь тем хоть отбавляй, непочатый источник. Моя же задача заключается в другом.
О чем рассказала ПЕРЕПИСЬ
Советский народ – общность ниспровергателей, манкуртов – проявил себя как патологически забывчивый народ, народ не благодарный к своим историческим достижениям, ослепленный и глухой народ. Былой урок нам не впрок.
Строители новой жизни, мы любили каждый раз изобретать новое, свое колесо, что ни возьми. Поэтому убожески бедны были в стране советов даже бланки переписи населения. А ведь это вечный памятник всему народонаселению страны в любом его уголке. Для нас главным было отличить, выделить национальную принадлежность гражданина, и выведать кое-какие, куцые сведения о его профессии. Разве такие Переписи рождали чувство гордости за державу?
А посмотрите-ка, вчитайтесь в предстающую живой историю нашу в документах прошлого. Чего только не вмещала в себя «Первая всеобщая Перепись населения Российской империи на основании Высочайше утвержденного Положения. 5 июня 1895 года». Таково полное название этого документа-фолианта! Оглавления по темам. «Переписной лист. Форма А». Начинается с записи: «На земле инородцев (не басурман, заметьте) Казанских». Ныне эта деревня именуется селом Казанка Вагайского района Тюменской области. В десяти километрах от моей родной деревни Митькино. Здесь предстает полная картина населенного пункта – общая численность, количество мужского, женского роду, работного люду, находящихся на иждивении и пр. «Форма Б» дополняет бытовую сторону жизни через имена конкретных людей, что и задает завершенность картине. Перепись вел - и это замечательно, что остался здесь же человек, автор, можно сказать, этой ответственной работы – Павел Александров. Низкий поклон и благодарность потомков сибиряков ему!
Читаем. «Род поселка: Мельница. На земле инородцев». Как заколотилось сердце! Я узнал свою деревню! Через фамилии, далее приводимые… Тогда, по всей видимости, населенный пункт был представлен лишь одной семьей - после прихода сюда какого-нибудь Дмитрия, его отдельный дом стали называть «Митькин дом», от которого произошло новое название моей деревни Митькино. Но Мельницу я признал сразу, как только вчитался, здесь жил «мельник-арендатор Сазонов Иван Иохимович, 46 лет, отставной унтер, при отце и матери. Сыновья Сазонов Константин – 13 лет, Сазонов Илья, дочь Сазонова Фекла – 15 лет (не та ли Фекла, которую мы знали, или уже ее дочь жила в Митькино моего детства?), и работник (!) Карелин Иван Петрович, безграмотный, православный из Тобольской губернии». Это все родные и близкие слуху имена. Я намеренно не привожу, кто и откуда прибывал. Отовсюду. Русские наши края освоили много позже завоевания Ермаком.
Боже ж мой, как дохнуло и навалилось на меня прошлое края моего. Я же рос вместе с Карелиными, Кугаевскими, Дангаевыми, Петровыми (последние до сих пор живут в Митькино) детьми. С соседскими друзьями - братьями Петром и Ваней Сазоновыми вместе учились рыбачить на леща и щуку, плавать, ездить на велосипеде, рисовать, поджигать и ловить в банки капающую смолу с кедрачей – так мы готовили себе жвачку. В этой семье, в их доме я впервые, слюнявя палец, перелистывал богато иллюстрированную многоцветную «Сказку о царе Салтане», «Конька-горбунка».
Вот ведь Сазоновы, ныне живущие в райцентре Вагай, у которых мы частенько останавливались ночевать по пути домой, могут найти свою родословную – она в брошюрованной в книгу Переписи бережно хранится в Тобольском госархиве. А я, как ни старался за два дня докучания работникам-хранителям, ни по одной из деревень у Агитки, своих не обнаружил. Почему, о догадке чуть позже.
Далее в Перепись попало даже хозяйство гражданина России: «Дом деревянный, крыша деревянная, тесовая». Земляных или соломенных, заметим, крыш на жилых домах нет! А ведь даже в центральной, европейской части России такие убожества до сих пор встречаются. Вот где во мне действительно взыграла сибирская гордость – знай наших! При мне земляные крыши имели лишь некоторые бани, топимые по черному, какие уже в пору моей юности низводили на нет. У тех же Сазоновых (отец у Вани был лесником, поэтому на крыше их дома в ту пору красовался лесосечный номер «7» огромного размера, изготовленный из досок) с родителями я несколько раз мылся в такой, врытой в гору, бане с земляной крышей.
Далее пошли еще более интересные сведения о моих земляках. «Работы имеют Главные, и Поденные» (побочные, то есть), что учитывало основные и рядом занятия, чем промышлял на жизнь таежно-сибирский человек: такие, как «землепашество, маслобойное производство, животноводство, аренда мельницы, кузни», были и «шорники» и «бондари» и пр. полезные занятия. Встречался и «странствующий». Может быть, к такой категории попал бы мой прадед, но, по записям, даже близко схожих ФИО я не обнаружил в Переписи наших деревень.
Побочные ремесла сибиряки имели во множестве, иногда по нескольку на хозяина – кормилец семьи «охотничает на птицу и мех зверя», «рыболов на озере», «корыта плетет для продажи», «сети вяжет» и пр. и пр.
На несколько крупных по тем временам селений по пятьсот, тысячу душ встречалась одна, редко две семьи относительно зажиточных. Но каких! Они выделялись «с двумя женами… да 20 детьми»… Богачи такие имели «воспитанников». Наверное, из бедных родственников, которые и могли быть записаны иногда «домработниками».
Эксплуатируемых в нашем советском понимании, и нищих попрошаек в наших краях переписчиком Александровым не наблюдалось. А богачи выделялись лишь многочисленностью семьи, и семья была сама способна, без батраков, прокормить себя, где каждый выросший сын, по переписи это хорошо видно, отделялся в самостоятельную жизнь, заведя собственную семью, и строя для нее свою крышу. Благо, для умельца не ленивого здесь все под рукой: еловые, сосновые, лиственничные леса рядом, в полуверсте максимум – даром бери, не хочу.
Внедрение черкеса
В одно из таких вот селений, к более зажиточному здесь хозяйственнику, возможно, состоявшему на казенной службе местному богачу (по-татарски – баю) Богаутдину попадает в услужение батраком покоренная силой приговора гордая горская душа. Черные как смоль вьющиеся волосы, темно-карие острые во взоре глаза, стреляющие в упор, стройная горделивая осанка. Добавьте ко всему этому невиданное в наших краях одеянье черкесово, его неизменную черкеску, бурку, папаху… От такого дождешься ли прислужения - как бы сам не попал под его влияние и волю.
Но, по всему, Богаутдин-бай здесь имел заслуженное уважение соплеменников и авторитет у властей предержащих, потому как черкес здесь присмирел и дальнейшая жизнь его, в воспоминаниях потомков, предстает полной добрых домыслов и вымыслов легенд, каких не имел и не имеет здесь никто поныне.
Я подозреваю, переписчик Павел Александров, по всему видно, честнейший человек, Алмазова в Приагитье не застал. Этот факт также вынуждает меня пофантазировать. То ли этот, более грамотный чем окружающие, инородец в тот момент скрылся, скитаясь в недоступном урмане. То ли, допускаю версию, из жалости, или замышляя далеко идущие меркантильные цели, бай-хозяин приврал властям и переписчику что-нибудь убедительное насчет Алмазова, а может даже и документально подготовил и направил в Тобольскую губернскую полицейскую управу сведения о его кончине в недоступном заболотье. Но, как бы там ни было, в дни Всеобщей переписи черкеса не искали вовсе. Все могло быть в Сибири тех времен, так как все ее население изначально было вольнолюбивым. У нас есть все основания предполагать подобное, ибо последующая жизнь Абдуллы Алмазова потекла без видимых тревог о будущем.
Вопреки приговору, он в Сибири заимел и дом, и семью, и кормилицу-работу, на что был способен, и достойно оценен земляками. А может, и потому дорожил им хозяин – работник-то ведь оказался добычливый и незаменимый, вдруг его, живого-здорового заберут, да переправят куда-нибудь по этапу в другие края. Здесь в ход могли пойти аргументы о зародившемся к тому времени родстве, и личные человеческие качества, да, возможно, и дружба между неглупыми людьми, нашедшими взаимопонимание в вопросе о будущем единоверца.
Практически познавший ремесло строителя фортификационных сооружений (по преданиям), пришелец Алмазов поднимал, ремонтировал в сибирских селах мечети, мосты, мельницы, конюшни, дома для богатых заказчиков. Вокруг него всегда кипела жизнь ключом, и в каждом селенье, где подрабатывал, у него заводились новые романы с местными холостячками и вдовушками, что также допускает мысль о неучтенных нами его других наследниках. Я с детства неравнодушно, пристально вглядываюсь в лица моих земляков – нет-нет да ведь встретится иногда, мелькнет мимо «лицо кавказской национальности», выделяющееся заметно внушительными формами, орлиным носом, дерзким взглядом, манерами стремительными. Не родичи ли мы с тобой, спрашивал у таких я про себя.
Жизнь и удивительные романтические приключения сибирского черкеса достойны увлекательных романов. Вполне допустимо, что он влюбил в себя дочь своего хозяина, или же любовь эта пришла обоюдно. Но есть такая небольшая легенда, которую будет очень кстати рассказать здесь.
Ее поведал мне Ибрагим Абдуллин, внук Абдуллы Алмазова от сына Фатхуллы. Этого своего родственника считаю самым дорогим и близким сердцу человеком. Он стал моим духовным наставником, которого всю жизнь ставлю в пример, кому подражал в детстве, обожал безмерно. Видно, не зря кровь родная сближала нас крепче, чем с кем–либо. По словам деда Закира, Ибрагим младший был как две капли похож на Абдуллу Алмазова – такой же сентиментальный, неожиданно вспыльчивый, горячий и скорый на руку человек, красавец-серцеед в молодости, но верный слову и друзьям.
Про него у меня особые впечатления и обязанности литератора. Он тоже участник войны, десантник, выселявший крымских татар (вот судьба-то…). После войны немало лет поскитался нефтяником, но вернулся к родным местам, стал ветфельдшером, выучился на ветеринара, работал во многих хозяйствах района и области, где его знают и уважают все от мала до велика, потому как человек он неординарный, веселый и юморной рассказчик любых своих, даже драматических, приключений.
Вот вкратце такова, рассказанная им, история.
«В одно время дома не появились оба. О том, кто и где только не искал их по жесткому распоряжению Богаутдин-бая, как они уходили, прятались в недоступном Заболотье от преследователей, обязанных принести его голову, можно записать отдельную легенду…
Но однажды, когда в доме бая потеряли счет дням и неделям, когда уже отчаялись увидеть их живыми в наших краях, отворяется дверь. На пороге коленопреклоненно стоят молодые. В руках у дочери Нафис направленный в живот кинжал черкесов, у виска его – обрез… И твердым, не принимающим возражения или отказа голосом говорит отцу Нафис: «Мы знаем твой приговор. Но если не дашь своего благословения на нашу женитьбу, мы сами исполним его. Но знай, что унесем с собой и первого внука твоего»…
По словам Закира Абдуллина, после революции и гражданской войны, якобы спасаясь от грядущих экспроприаций, дальновидный и мудрый хозяин Абдуллы-черкеса сбежал с семьей в Уфу, где другая его дочь на выданье создала семью с видным в ту пору большевиком, что и спасло его от репрессий впоследствии. Вот ведь как накручивает жизнь. То есть Закир-бабай закрепился в местах последнего пристанища своего деда по материнской линии… Там же нынче живет и моя сестра Ханифа… Никакая буйная фантазия не придумает таких перипетий судеб. И как жаль, что никто из родственников так и не вспомнил фамилии нашего родственника по той линии…
Чтобы жили не разлучаясь
Чем мог заняться, на какой стороне баррикад стоять прогрессивно настроенный Алмазов в послереволюционные годы? Сказать затрудняюсь, ибо к тому времени подросли четверо его сыновей-джигитов, жизнь которых строилась по законам своего времени, это: Махмут, Фатхулла, Закир и Али Абдуллины. Мой дед Махмут стал сборщиком налогов (натуральных, естественно) в период военного коммунизма и продразверстки. Люди, близко знавшие его, рассказывали, что он был милосерден к соплеменникам, верил им на слово, прощал долги беднякам. Затем, в период коллективизации, он стал первым организатором и председателем колхоза имени Мулланура Вахитова (был такой казанский революционер) в селе Тукуз Вагайского же района, то есть на родине Богаутдин-бая – деда своего. Там в музее колхоза и села, говорят, значится имя Махмута Абдуллина. Как допущенный к местной власти человек, в свое время он привозил сюда первые предметы цивилизации: первый на деревне граммофон, телефон, баян, двухколесный вело-сипед, кинопередвижку, аккумуляторные радиоприемники.
По этой же причине моя мать Абдуллина Майчамал была в этом колхозе первой трактористкой, вместе с напарником пригнавшая в наши края первый колесный трактор. Здесь она отработала первый полевой сезон. До сих пор смеется, вспоминая, как на них, въезжавших в село в поздний час с включенными фарами, вышли деревенские мужики с кольями в руках…
На курсы трактористов ее направил друг и начальник отца в райцентре, он хотел, чтобы она и в техникум затем поступила. После же, в годы войны, тот же чиновник помог ей трудоустроиться в райцентре на пищекомбинат, готовивший сушеные продукты для фронта. И эта работа спасла ее от полуголодного пребывания в годы войны. Возле нее, рассказывала мама, кормились всю войну ее братья родные, когда их отца Махмуда репрессировали. Но лишения послевоенных лет резко меняют ее дальнейшую судьбу, полную горьких приключений и скитаний по чужим городам и весям. И не станет она ни Пашей Ангелиной сибирско-татарского пошиба, ни орденов-медалей не заработает горемычная…
Абдулла Алмазов прожил долгую жизнь. Мама вспоминает, как он на спор с односельчанами, или своими молодцами-сынами бросал в «яблочко» свой неразлучный кинжал, разбивал бутылку, стреляя из винтовки назад через плечо, целясь по зеркалу. Говорят, до смертного одра не расставался он со своей черкесской амуницией. Очень любивший всех многочисленных к тому времени внуков, он не хуже чучельника мог изготовить для них муляжи домашнего и дикого молодняка, чем снискал ответное трепетное к себе отношение наследников.
По возрасту перестав подрабатывать, он все равно не прерывал свои скитания. Ни слова не говоря любил неожиданно исчезать: на лыжах зимой, на лодке летом ускользал в другие места района, где обитали во множестве друзья и подруги. И как снег на голову объявлялся по ночам, с зазывами «Шеп-шеп-шеп» рассыпая по полу «лампасейки» на потеху многочисленной детворе. Иногда брался с внуками собирать тальянку, или учить их мастерить деревянные часы…
Сибирские татары – народ по натуре дружелюбный. Не знаю, как в других местах, но мои соплеменники признали его своим, мало того, воздали ему почестей, оказали всякое свое внимание и уважение, помогли прижиться здесь и выжить. Никто и никогда не отторгнул из своей среды, не обозвал каторжанином. Эта миролюбивость, радушие сибиряков, их почтительное отношение ни в молодости, ни в старости не дали ему сгинуть от одиночества, от тоски. И самым святым для него обретением стала свитая здесь семья, почему и врос он в эти земли крепкими корнями, и не помыслил даже после революции вернуться в родные Кавказские горы. Умирая, как говорят свидетели, он просил и твердил лишь одно: чтобы родственники не теряли связей между собой...
В годы войны три сына Алмазова были мобилизованы на фронт. Деда Махмуда подвела его же доброта – по чьему-то доносу его арестовывают за те самые недоимки в колхозе. И смерть свою, как и войну, он встретил в тюрьме. Земляк-сокамерник его много позже рассказал моей матери, как он иссох от тифа: болезнь измотала, не давая спать по ночам, а к утру он оклемывался, и гнали его на работу вместе со всеми здоровыми. От двух его женитьб остались девять детей. Семеро из них живут и здравствуют поныне. Самая младшая сестра моей матери родила одиннадцать детей, все они пустили собственные крепкие корни. У других также имеются по три-четыре, как минимум, наследника. Так что потомки черкеса сибирского разошлись теперь по всей России. Многим из них передались его способности и здоровье кавказско-сибирское…
Деда Закира я застал в возрасте 69 лет, он еще работал художником-оформителем, строил-перестраивал во дворе теплицу, баню, курятники, мастерские себе. Младшая его дочь Фируза, говорили, к Валентине Терешковой и, даже, к генсеку-реформатору Михаилу Горбачеву на прием пробилась, борясь за права на благоустроенное жилье отцу-фронтовику. Сам же сын гордого горца на поклоны к власть имущим не пошел.
Все родственники побывали в гостях, когда он объявился, полюбили Закира Абдуллина, как любят и почитают старшего в роду у сибиряков. И жалели, что жили не рядом, ведь к тому времени дед Закир неизлечимо болел. Умер он от рака желудка…
Так же тяжело представить, как долго угасал в скудную военную пору, достигши к тому времени 112 лет, старейшина нашего рода черкес Абдулла Алмазов…
К истокам
Сколько себя помню, кличка «черкес» была, как тамга, неразлучна со мной. Но какую бы злость и желчь ни пытались придать ей мои сверстники, на оскорбление это я реагировал спокойно, если не сказать гордясь. И сегодня меня больше гнетет незнанье сибирских своих корней далее четвертого колена. Прабабушка Нафис была коренной сибирячкой, но никто не помнит ее девичьей фамилии, как забыли и Богаутдин-бая. Последние годы каждый раз к концу отпуска заезжаю на родину, пытаясь наскрести любые маломальские сведения о других своих сородичах.
Попутно замечаю, как меняется жизнь в наших краях. К примеру, видно, в какое запустенье пришли нынче те богатые места, через которые ранее добирался до родины пешком. Имею ввиду те четырнадцать деревень, предшествующих нашему Митькино, за которым идут еще четырнадцать деревень татарских. Русские в наших краях поселились намного позже татар, что и по Переписи видно. Может быть, думаю, поэтому нынче их селенья опустели, что не успели, не сумели они запустить корни так глубоко, как это удалось татарам. Не знаю.
Но татарские селенья, вопреки экономическим в стране засухам, растут вширь, обрастая новыми строениями, как грибы после дождя – даже каменные дома стали подниматься, чего раньше не знали наши места. Здесь всегда была зона рискованного земледелия. Нынче этот риск никто не возмещает, как в былые колхозные годы. Так трудолюбивый народ больше стал налегать на животноводство, овощеводство. Личное подворье и хозяйство, равно и тайга, не дают людям пуститься по миру с сумой.
Финансы людям подкрепляют урожайные на клюкву и кедровый орех годы. На рынках это ходкий товар. Крепки здесь и родственные связи – городские дети наведываются домой на родину, как на дачу, помогают, поддерживают, выручают и старых, и закрепившихся рядом молодых.
Но не ведал мой народ о древе жизни, не вел никто дневников, нет у нас национальной гордости, возводимой в абсолют – сибирцы скромный малозаметный в рамках страны народ. Не догадался он, когда шла та первая Перепись, о необходимости завести фамилию от имени того далекого предка, которого помнил. И все страницы Переписи пестрят такими одноликими записями: Маликов Халик Маликович, Бакиров Закир Бакирович.
Наш предок, ссыльный пришелец-черкес имел ФИО в полном своем индивидуальном наборе: Алмазов Абдулла Ибрагимович. На Кавказе это очень распространенные паспортные данные. Четыре его сына стали Абдуллины: Махмуд Абдуллович, Закир Абдуллович, Фатхулла Абдуллович, Али Абдуллович. Многие их внуки сегодня и не подозревают, что могли быть Алмазовыми, но все они гордо несут по свету память обо всех Абдуллиных – фамилия эта не замарана ничем и никем. Женская часть, конечно же, постепенно теряет свои истоки, но нимало плодовита мужская половина…
ЭПИЛОГ
...Наверное, боязнь манкуртизма приводит многих к писательскому столу. По крайней мере, так со мной и случилось. Прав мудрый Айтматов – манкуртизм страшно губительное явление. За ним может стоять беспамятство рода, народа, нации, Отчизны.
Думаю, вот бы все ж покопаться мне и в черкесских своих корнях. Может, в отличие от россиян, на Кавказе генеалогические деревья помощнее наших? Вот тогда бы нарисовал я свое полное древо жизни, как и следует цивилизованным людям. Ведь история страны, она как мозаика – складывается из многочисленных, многоцветных осколков-народов, а у тех, в свою очередь, из биографий отдельно взятого каждого представителя…
г. Надым, 1997 г.