Глава 7
Клеопатра Викентьевна Стрельцова, или попросту Леля, как звали её близкие, скептически осматривала незнакомку, не подающую признаков жизни. Что этой красавице вздумалось тут в обморок падать? Она была очень молоденькая, просто невозможно молоденькая, почти что подросток. «Я – Лариса Стрельцова, жена Саши Стрельцова». Леля до осязаемости ясно представила себе брата, она словно ощутила его тут, около себя, услышала его голос. На душе её стало тревожно. Жену брата она до сего момента в глаза не видела и, само собой, в гости не ждала. Какие гости, они с Вадимом сами только с поезда? С Сашей они переписывались крайне редко, обычно вести из Ленинграда она получала из писем бабушки Анны Павловны и довольствовалась этим. Родственные отношения поддерживались вяло, о чём Леля нередко сожалела и корила именно себя.
Судя по её бледному виду, а особенно по фасону её клетчатого сарафана с высокой кокеткой и собранными под грудью складками, эта Лариса - беременная, заключила не лишённая наблюдательности Леля. Вот такая простая констатация факта.
Да, дела!.. Затруднительный случай. Пока Леля, глядя на девушку сверху вниз, размышляла, теряясь в догадках и предположениях, та вздрогнула, вскинула голову и пришла в себя.
- Я из Ленинграда, - сказала она после непродолжительной паузы и устало взглянула из-под заслонившей лицо белокурой пряди. - Я привезла вам письмо.
Голос у неё был расслабленный и бесцветный, под стать внешности. Под Лелиным строгим, отрешённым взглядом она едва не плакала.
Чувствовалось, что в голове её шла мучительная работа и что она не в силах более носить в себе эту ношу.
Она усилием заставила себя встать со скамьи, оправила сзади юбку и опустила безвольно вдоль тела руки с белыми, испещрёнными голубыми жилками запястьями и тонкими, до прозрачности, дрожащими пальчиками с выпуклыми розовыми ногтями. Зябкая, чересчур худенькая шейка в обрамлении светлых волос, затравленный взгляд непропорционально больших голубых глаз и болезненная бледность измождённого лица девушки так явно бросались в глаза, что Леле даже стало не по себе.
- Подождите вы с письмом, - стремительно остановила она её. – Давайте сначала в дом пройдём. Не во дворе же разговаривать. Тем более что скоро совсем стемнеет. Давно вы здесь сидите?
Не хватало ещё, чтобы Сычиха, которая, по обыкновению, слонялась где-то рядом, подслушала их беседу.
- Не знаю, у меня нет часов.
Наверняка она вообще не имела представления о времени.
Лариса судорожно сглотнула слюну и инстинктивно взялась за чемодан, но Леля ни слова не говоря решительно отобрала его. Вконец измученная девушка жеманиться не стала и беспрекословно подчинилась, лишь невесело улыбнулась, после чего неуверенным шагом, словно в оцепенении, направилась за Лелей. Было похоже, что ноги её затекли от долгого сидения.
Они вышли из беседки и по дорожке, обсаженной с двух сторон ромашками, прошли к веранде. Впереди – Леля с чемоданом, за ней – молча и понуро Лариса, каждая погружённая в течение собственных мыслей.
Летний вечер, розовый от закатного багрянца, тихо гас. В высокой листве переливчато блестели последние солнечные лучи, а на постепенно тускневшем небе проявилась белёсая, как дымка, луна. В воздухе стоял душный запах мокрой земли; наверное, Хамза Аюпов, глубокий знаток своего дела, недавно полил двор, и оттого парило. Запахи земли смешивались с запахами цветов, а безветрие усиливало духоту.
Когда они проходили под росшей у веранды вишней, капля воды упала Леле на лицо. Она смахнула её свободной рукой.
Миновав переднюю и коридорчик, они прошли в спальню.
Едва за ними закрылась дверь, как Лариса прямо с порога, не помня себя и даже не пытаясь сдержать слёз, которые брызнули у неё в три ручья, дрожащим голосом сказала:
- Сашу арестовали. Вот письмо. Это от Анны Павловны, вашей бабушки.
И протянула Леле бумажный листочек. Оказывается, она его всё это время тискала в руке. Письмо было не запечатано. Да это было и не письмо вовсе, а так, маленькая записочка.
Леля быстро пробежала её глазами и убрала в карман платья. «Надо будет потом показать Вадиму», - успела машинально подумать она, после чего голова её стала наполняться тяжёлым гулом.
У неё в сознании словно что-то оборвалось, она никак не могла сообразить, как быть, не знала, что в таких случаях говорят и что делают.
Потом она подумала: может, не вежливо так стоять и молчать? Надо бы предложить этой Ларисе умыться с дороги, напоить чаем, что ли, что-то ещё? Она всегда придёрживалась одного твёрдого принципа, что гостя или гостью прежде всего нужно угостить, ведь на то они и гости, а потом уже всё остальное. Впрочем, какой тут чай, сейчас не до формальностей.
- Что с Сашей? За что его? – резко спросила она.
- Арестовали, я же говорю, - произнеся вымученные слова, Лариса теперь говорила быстро, не останавливаясь и не меняя интонации. - За участие в антипартийном заговоре. Его и ещё много кого из его сослуживцев. Но они там быстро разберутся, уверяю вас! Так же не может быть, что кругом предатели и заговорщики! Клеопатра Викентьевна, не гоните меня. Спрячьте меня у себя, пожалуйста, я вас умоляю! Ваша бабушка мне про вас столько хорошего рассказывала. Что вы и добрая, и смелая, и умная, и ... А мне всё равно некуда больше деваться. Если прогоните, я тогда просто умру. Возвращаться мне нельзя. В Ленинграде у меня никого нет, а мне скоро рожать. Куда я в таком состоянии? Ради будущего Сашиного ребёнка помогите...
Она провела рукой по лицу, поправляя волосы, которые всё время мешали ей, а её глубокие и влажные глаза приняли умоляющее выражение.
- Хорошо, хорошо, никто вас не гонит, - сказала Леля, слегка покачав головой. - И, Бога ради, не зовите меня так высокопарно. Зовите просто Лелей. Мы же с вами родственницы, как никак?
- Простите.
Ошеломлённая новостью о брате, Леля была в состоянии, граничившем со смятением. Страх, холодный, липкий, вязкий, волной прошёлся по её телу, охватив её всю. В который раз вся её прежняя жизнь разлеталась в прах. Она не видела Сашу уже много лет, и вот нате вам, пожалуйста! Какой-то антипартийный заговор. Эти слова прозвучали для неё, как гром небесный. Что же там произошло? Как это всё понимать? И что теперь будет?
А Лариса тем временем продолжала монотонно рассказывать:
- Когда это случилось, ну, я имею в виду, его увели, мы с вашей бабушкой Анной Павловной сели думать, как нам с ней быть. Это она решила, что мне надо срочно ехать в Ташкент, что, мол, следом могут прийти за мной. Я же жена. Она сказала так: по мою душу. А тут, у вас, меня не найдут. Леля, я у вас поживу немного, мне главное родить, а там, может, всё образуется, уладится. Сашу отпустят, он ведь ни в чём не виноват, это просто какая-то ошибка, и я тогда вернусь в Ленинград...
Вошёл Вадим выяснить в чём дело, как всегда спокойный, любезный и предупредительный. Эталон порядочности, душа-человек, да и только; по крайней мере, на всех, кто его знал более или менее близко, он производил именно такое впечатление. Он уже успел ополоснуть лицо и переодеться с дороги. Увидев его, Лариса рассеянно пожала протянутую ей лодочкой ладонь и испуганной мышкой посмотрела на Лелю.
- Вадим, Сашу в Ленинграде арестовали. За антипартийный заговор, - вкратце сказала Леля мужу. - Это Лариса, его жена.
И тут ей сразу вспомнилось о Викентии Павловиче, их с Сашей отце. А он и не знает про Сашу, злорадно подумала она. С тех пор, как он надругался над ней самым мерзким образом, она лишь иногда думала о нём. С годами она всё реже и реже вспоминала ту его гнусную выходку. Она уже давно поняла, что бесполезно гнать эти мысли. Придёт срок, они сами уйдут, надо только потерпеть. Так случается практически со всеми: со временем подробности стираются из памяти, остаётся лишь горький привкус.
Вадиму всё было ясно и без лишних слов. Ещё один заговор. Это какой-то бред сумасшедшего, не иначе. Что там творится – с поразительным постоянством заговор за заговором, прямо шпиономания какая-то, моровое поветрие, был бы ничтожнейший повод. Он практически ежедневно читает об этом в газетах. Сначала думалось, мало ли что пишут, газетчики, дескать, пописывают, читатели почитывают. Постепенно стало понятно, насколько всё это серьёзно. Даже выработался общий для всех стереотип восприятия.
А тут, вообще, Саша, Лелин родной брат и ещё не известно, чем это аукнется...
Вадим с Ларисой сели друг против друга за круглый столик у окна, которое выходило на веранду. Леля расположилась рядом в кресле.
- Что Саше вменяется в вину? Вы с его следователем виделись? Сколько ему грозит? Уже известно, когда суд? – взял слово Вадим.
- А суда никакого не было и не будет. Уже была «тройка». Ему дали десять лет.
Значит, «тройка». Исчерпывающее разъяснение.
Лариса притихла и больше не плакала.
- Понятно, - сказал Вадим, чтобы что-то сказать. - Так. Когда вам?..
Он кивнул на её выпяченный животик.
- Уже скоро. Вот-вот, - потупившись, беспомощно и обречённо ответила Лариса.
Её снова начало трясти от страха. Оба умолкли. Это молчание было многозначительнее всяких слов.
Во избежание лишних переживаний Леля в разговор не вмешивалась, только глядела на Ларису с невысказанным состраданием. Это у Вадима железные нервы, а ей только что происшедшее казалось диким, невероятным. Как хорошо, что у неё есть невозмутимый и надёжный Вадим! Пусть каждый из них существует в своём измерении, всё равно ей с ним живётся, в общем, неплохо. Она никогда ему об этом не говорит, но думает об этом бесконечно, особенно с тех пор, как потеряла надежду родить ребёнка. Как бы она хотела пусть немного, пусть чуть-чуть полюбить его! Он хоть и всучил ей бразды правления по дому, однако, само собой разумеющимся являлось то, что вся ответственность за благополучие их семьи лежит исключительно на нём. Она подумала о муже с теплотой и сама удивилась своим несвоевременным мыслям.
В комнате ощущалось уныние, и явственно чувствовалась какая-то гулкая пустота, словно она была недовольна долгим отсутствием хозяев. Шум жизни сюда практически никогда не доносился.
Потом Леля вдруг спохватилась:
- Всё, Вадим, хватит допрашивать, - она обернулась к Ларисе. - Вы ведь с дороги, да? Мы тоже. Голодная, наверное. Сначала поужинаем, а всё остальное ещё успеется.
Но та, сославшись на недомогание, не пожелала ни пить, ни есть, только спросила с болезненным вздохом, где ей можно умыться и полежать.
Леля отвела Ларису в другую комнату, занесла следом её чемодан и постелила ей на диване постель. Успокоить и приголубить – вот что той сейчас надо, но у неё самой не было сил, к тому же мешал сумбур в голове, словно все её мысли сбились в кучу. Да и, по большому счёту, так ли ей нужны эти утешения? Бывают ситуации, когда любые слова лишни и бессмысленны.
Потом они вдвоём сходили умыться и привести себя в порядок после дороги.
Лариса легла и тотчас, изнурённая усталостью и горем, уснула, а Леля вернулась на кухню. И, конечно же, Сычиха тут как тут; было похоже, что их горластая соседка поджидала удобного момента, чтобы, как изголодавший зверь, наброситься на Лелю с вопросами: кто такая их гостья да откуда явилась? да зачем пожаловала? да надолго ли? И в заключение не миновать скандала на пустом месте.
Леля ничего не стала ей говорить, даже не удостоила её взгляда. Перебьётся – таково было её неизменное мнение. В их редкие встречи на кухне или во дворе Леля не вступала с ней ни в объяснения, ни в житейские конфликты. Пусть хоть лопнет от любопытства, не её это дело и всё. Сычиха, поняв, что ничего от Лели ей не добиться, насупилась, надулась, как тряпичная баба на чайнике, повозилась недолго у плиты и ушла с каменным лицом, разобиженная, к себе.
Часы в гостиной пробили девять. Этот кошмарный день подходил к концу. Надвигалась ночь.
Леля и Вадим сели ужинать вдвоём. Ужинали при гробовом молчании. Обсуждать сейчас что-то – это было выше Лелиных сил, а все суетные мысли отошли на второй план. Леле хотелось побыть наедине с собой, подумать, может быть, поплакать, но деваться было некуда. Вадим её понимал и поэтому не трогал.
После ужина он перелистал свежие газеты с конца в начало, пробежал глазами заголовки и отложил, не читая.
А у неё было смутное ощущение, что ещё чуть-чуть и вся эта история благополучно разрешится, потому что была в ней какая-то ирреальность, неправдоподобность. Она думала, что знает про свою дальнейшую жизнь всё. Как потом естественно и закономерно окажется, и как она вообразить себе не могла – ничего подобного. Будущее всегда ходит неизъяснимыми путями.
Они почти не спали в эту ночь.
Ночью Леля рассказала Вадиму то немногое, что знала о Ларисе из Сашиных и бабушкиных писем.
Говорила она спокойно и уверенно.
Родилась Лариса в семье американского дипломата Уильяма Миллера, женатого на русской подданной Софьи Ильиничны Бережной. Жизнь оказалась к ней жестока едва ли не с рождения. Родителей своих она не знала вовсе. В первых числах января двадцатого года за ними пришли молодчики из ЧК, а спустя какое-то время их выслали из страны. С тех пор никаких вестей от них она не получала; живы, нет – не известно. После их отъезда она оказалась на попечении незамужней тётки Марии Ильиничны Бережной, родной сестры матери. С тёткой у неё были сложные отношения, та была прижимистая и авторитетная, с ухватками матери-командирши, племянницу ни в грош не ставила и по любому поводу устраивала ей нагоняи. Лариса у неё жила на правах приблудыша со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вдвоём они вели размеренную и однообразную жизнь в маленьком покосившемся деревянном домишке с полуразрушенным забором на берегу речки.
По профессии Лариса – артистка, училась в Москве в школе-студии Немировича-Данченко, потом короткое время выступала там в театре в эпизодических ролях, танцевала в кордебалете. Когда ей исполнилось двадцать лет, совсем ещё не старая тётка умерла от заражения крови, последовавшего от неудачной операции по удалению грыжи, потом одна за другой навалились другие неприятности. Засим последовал переезд в Ленинград. До этого она никогда никуда не выезжала из Москвы. В Ленинграде у неё, привыкшей прислуживать тётке и во всём ей потакать, впервые открылись глаза на другую жизнь. У неё завелись друзья из богемы и поклонники, она почувствовала себя не сироткой-замарашкой, а привлекательной девушкой, обладающей особой притягательностью для лиц сильного пола, и самое главное - она познакомилась с Сашей. Вот и вся её короткая история. Ничего особенного.
- Вадим, подумать только, - тихо говорила Леля. - бедная-бедная девочка! Просто сердце заходится от жалости! Что она видела в своей жизни? Толком ничего. С Сашей они прожили меньше года, и тут вдруг разом всё рухнуло. Когда Сашу увели, она говорит, с ней случилась паника. Успокоилась только, когда бабушка предложила ей ехать к нам в Ташкент, дескать, здесь она будет на отшибе, и авось никто её не хватится. Все дни перед отъездом они с бабушкой жили как на вулкане, практически не спали, боялись, что за ней тоже придут. В поезде её всё время укачивало. Приехала, а тут новая беда - нас нет. Наш Хамза сжалился, впускал её, бедняжку, днём в беседку, а на ночь она уходила на вокзал. Прождала нас двое суток. И вот она здесь и делайте с ней что хотите. Больше, мол, ей деваться некуда... Не выгоним же мы её, Вадим, ведь правда?
- Конечно, родная.
Потом Леля уснула на его плече, а Вадим так и лежал, не сомкнув глаз, до утра сторожа её сон.
На другое утро Леле как штык надо было на работу в контору, а Вадиму в АПУ – их отпуск закончился.
Лариса ещё спала, они не стали её будить, только оставили записку на столе.
Всё утро Леля непрерывно тревожилась – как там их гостья, а в перерыв, обуянная беспокойством, прибежала её проведать. Оказалось, что та только недавно встала с постели и даже ещё не умывалась.
- Как спалось? Удобно было на диване? – наигранным тоном спросила Леля.
- Спасибо, да, - медленно выговорила Лариса.
Выглядела она ещё хуже, чем накануне. Прежде всего бросались в глаза опухшие веки и затуманенный, словно заволоченный серым мороком, взгляд.
- Лариса, здесь у нас вы в безопасности. Вам надо успокоиться, прийти в себя, а не то вы совсем расхвораетесь, а вам этого никак нельзя.
- Да.
- Это правда или вы говорите, чтобы только я отстала?
- Правда.
- Ну, вот и хорошо. Ешьте досыта, пусть даже через «не хочу», спите вволю, дышите воздухом. Отдыхайте, одним словом.
Леля выставила на стол всё, что нашлось в доме. Вместе позавтракали, а потом Лариса под влиянием какой-то внезапной решимости изъявила желание, правда, отнюдь не пылкое, немного прогуляться по Ташкенту.
Леля колебалась, отпускать ли её одну.
- Только поостерегитесь далеко отходить от дома. На всякий случай.
- Да.
- И смотрите не заблудитесь.
- Ну, что вы! Я же не маленькая.
Перед тем, как снова уйти на службу, Леля забросала Ларису полезными наставлениями.
Так пошли день за днём. Потянулся круг привычных забот, к которым прибавились заботы о новом члене семьи. Сентябрь, как обычно, стоял ясный, сухой, абсолютно не осенний, и хотя по ночам всё так же спали с незатворенными окнами, потому что было тепло, деревья начали терять свой убор, а значит близились холода. Обыкновенно Лариса лежала в постели до полудня или проводила время Бог весть как, потом где-то бродила до вечера, за обедом в основном отмалчивалась и смотрела букой. После обеда она опять выходила погулять, доходила до Сквера, шла обратно через Дом Свободы, потом, вернувшись, долго сидела одна в беседке. В дом она входила, когда становилось совсем темно.
Была ещё и тоска длительных ночей, которую нельзя было одолеть ничем.
Вадим настаивал, чтобы она показалась врачу, даже предлагал отвести за ручку. Лариса ни в какую не соглашалась. Всюду ей виделись доносчики. Она панически боялась называть кому-либо своё имя и на все уговоры, что всё это её пустые домыслы, отвечала неизменными слезами отчаяния. То, что творилось с ней, было за пределами понимания. Тогда Вадим позвал свою мать Наталью Платоновну, работавшую в Боткинской больнице акушеркой. Наталья Платоновна осмотрела молодую женщину и нашла, что у той всё в порядке, только посетовала на её физическое истощение и прописала калорийное питание.
Леля неустанно приставала с другим.
– Как назовёшь ляльку, когда родится? Придумала уже?
- Не знаю...
- Ах ты, Боже ж мой! Когда придумаешь-то?
То же самое было во все последующие дни.
«Не зна-а-а-а-ю...» Ну, что будешь с такой делать? Вот горюшко! По мнению Лели, выбор имени новорожденного неукоснительно требовал долгих размышлений и серьёзных соображений, и её сокрушало это Ларисино безразличие к собственному ребёнку, пусть пока не родившемуся. А её безалаберное отношение к своему здоровью просто убивало. На тему предстоящих родов она даже разговаривать не хотела. Напрасно Леля призывала её подумать о будущем, все мысли Ларисы упрямо были обращены в прошлое.
Она вообще была такая вся: апатичная, бесцветная, несмотря на выпирающий живот, щупленькая и худосочная. Нос вспух от бесконечных слёз. Леля недоумевала, как она с такой инфантильной внешностью и вялым характером умудрилась стать артисткой. Невозможно было представить себе её более живой, подвижной, как невозможно было представить себе рядом с ней Сашу, настолько они являли собой полную противоположность.
Чтобы отвлечь её от мрачных мыслей Леля, руководствуясь безошибочным женским инстинктом, придумала занять её домашней работой, конечно, посильной. Обычно ничего путного из этого не выходило, одни убытки, потому что очень быстро выяснилось, что она была безнадёжно неприспособленной к жизни. Всё у неё валилось из рук, всё получалось из ряда вон плохо, за что ни бралась, всё безбожно увечила, а потом смотрела виновато, как побитая собака. Леля прямо диву давалась, но, само собой, никогда ей не выговаривала ни за прожжённую утюгом блузку, ни за сбежавшее молоко, ни за испорченное айвовое варенье. Ей простительно, считала она, ведь, брошенная родителями, фактически она росла сиротой.
А между тем роды ожидались со дня на день.