В самом начале двадцатого века, в поселке Второй Булдуруй, Чалбучинской станицы, в семье забайкальского казака Ивана Кузьмича Балябина, появился первенец, которого нарекли Василием. Это был мой отец, Василий Иванович Балябин, будущий писатель и Почетный гражданин города Читы, который в 1991 году, с воинскими почестями был похоронен в столице Забайкальского казачества.
Детство у отца было трудным. Дед мой, Иван Кузьмич, рано овдовел, и оставшись с тремя ребятишками на руках, дальнейшую свою семейную жизнь мало-мальски устроить не смог. Пришлось деду оставить работу на земле, исконное занятие каждого казака, и поступить на «государеву службу». До самой революции, Иван Кузьмич прослужил в Горно-Зерентуйской политической тюрьме, в качестве тюремного надзирателя. Позже, в тридцатые годы, когда в стране начались политические репрессии, в Горный Зерентуй пожаловали бывшие политзаключенные этой тюрьмы, ставшие к тому времени большими начальниками. Дед, и еще один надзиратель, были приглашены в канцелярию тюрьмы, и все родные решили, и не без основания, что хорошего от этого приглашения ждать не следует. Моя мама, старшая невестка, плакала, собирая в дальнюю дорогу свекра, туда, откуда нет пути назад. Но, произошло невероятное! Дед вернулся домой поздно вечером, в изрядном подпитии и веселом расположении духа. Бывшие политические «сидельцы», благодарили деда и его напарника, за те услуги и посильную помощь, которые те оказывали заключенным. Благодарили за то, что ни сквозь пальцы смотрели на строгое соблюдение тюремных инструкций, передавали на волю письма, приносили в тюрьму свежие продукты и овощи со своих огородов. Порядочный человек, не чуждый человеческому состраданию, даже на этой службе, остается человеком. Больше деда никто не тревожил до самой его кончины. Только однажды, когда мы жили уже на курорте «Олентуй», поселковый милиционер Семён, потребовал от деда сдать в милицию шашку, которая всегда висела над дедовой лежанкой, «гопчиком», в запечье. Дед, побаиваясь власть, сначала по –хорошему, угостив водкой, просил милиционера отстать от него, но тот настаивал, пугая деда нежелательными последствиями. Не выдержал старый казак. Понял, - не отстанет! В кузнеце, обливаясь слезами, перерубил шашку пополам, сделав два ножа, чтобы скоблить невесткам полы, а потертые ножны изрубил топором на колоде. Позже, отец, собирая материалы для своей книги в историческом музее Москвы, случайно обнаружил фотографию своего отца с напарником, с лестными отзывами о деде.
Отец и два его брата, Михаил и Дмитрий, закончили по два класса сельской школы. но отцу повезло больше. Один из учителей, политический ссыльный Малевский, по своей инициативе, проводил дополнительную учебу с наиболее одаренными казачатами, в числе которых оказался и Вася Балябин. Очень жаль, что эта учеба была прервана. так как по решению станичного атамана, четырнадцатилетнего подростка отдали в услужение к зажиточному казаку, а точнее сказать, в батраки. Дело в том, что казак, при призыве его на военную службу, обязан был к месту службы явиться на своем коне, с полной седловкой и полным комплектом обмундирования. Перечень этого обмундирования был очень внушительным и стоил немалых денег. К примеру, только одно седло стоило 75 рублей, и почти равнялось стоимости лошади. Бедный казак не мог позволить себе выложить на экипировку сына такую огромную сумму, и тогда, по указанию станичного атамана, будущего призывника определяли на работу к состоятельному станичнику, который был обязан к моменту ухода на службу молодого казака, обеспечить его всем необходимым. Часть затрат возмещалась из войсковой казны.
Когда отцу исполнилось семнадцать лет, грянула революция, вместе с империей рухнули вековые казачьи традиции, законы и установления царского правительства потеряли свою силу, Забайкалье, как и вся Россия, стояли на пороге братоубийственной гражданской войны. Первая мировая война закончилась, солдаты покидали позиции, уходили по домам, однако многие из них по решению полковых комитетов, вступали в Красную гвардию, чтобы под руководством большевиков воевать за новую Россию.
Встал на сторону революции, первый Аргунский казачий полк, командиром которого был есаул Фрол Балябин, избранный на этот пост по решению полкового казачьего комитета. В восемнадцатом году полк в полном составе прибыл в Читу, и сразу же начал боевые действия против атамана Семенова и японских интервентов. Партизанская война была трудной. Отрезанные от основной России, плохо вооруженные небольшие партизанские соединения, не могли противостоять бандам атамана Семенова и частям регулярной японской армии. Уцелевшие от поражения партизаны, вынуждены были скрываться по таежным заимками, отдаленным селам. Только тогда, когда пришла помощь из России, с японской интервенцией и атаманом Семеновым, было покончено навсегда.
После окончания гражданской войны и службы в Красной армии, отец вернулся в поселок. Первое время работал председателем сельсовета, а по совместительству и командиром отряда ЧОН «части особого назначения». На этих частях лежала обязанность вести борьбу с бандами, которые время от времени выходили из Китая на нашу сторону, совершая диверсии и убийства активистов, и людей, сочувствующих советской власти.
Был Василий Балябин организатором Комитета бедноты поселка, а затем и первым организатором колхоза. Сложное было время и непонятное. Беднота охотно шла в колхоз, им нечего было терять, но зажиточные казаки это нововведение приняли в штыки, и всячески ему противостояли. Накал борьбы был нешуточный. Противниками колхоза была сожжена почти половина урожая. Виновников не нашли, а отца взяли под стражу и посадили в тюрьму, в ту самую политическую, в которой в свое время, служил надзирателем мой дед. После небольшой отсидки, не найдя в действиях Балябина состава преступления, его отпустили. Больше в поселок наша семья не вернулась, и теперь жила то на одном руднике, то на другом. На руднике Кадая, который известен тем, что на нем отбывал каторгу революционер Чернышевский, родился я. В этой местности, на рудниках, отбывали каторгу декабристы, выдающие люди нашей России.
В марте 1937 года , наша семья переехала на постоянное место жительство на курорт «Олентуй». в сотне километров от Читы. Здесь, в красивейшем месте Забайкалья, пройдет мое детство. Именно здесь. мы переживем те события, которые потрясли всю страну, разорвали пополам наше детство и юность. сделали детей сиротами, а матерей-вдовами. Здесь, в сорок первом я пойду в школу, здесь меня научат писать и читать, здесь впервые, на единственной географической школьной карте, я найду город Читу и свой поселок. Потом по этой карте, вместе с учительницей Анастасией Ивановной, будем следить, как наши города и села, захватывали немецкие войска, все ближе и ближе приближаясь к Москве. По этой же карте, мы с радостью наблюдали освобождение нашей страны от немецко-фашистких захватчиков. Здесь, еще в детском возрасте, мне пришлось узнать и полюбить мою малую родину, а самое главное, ее людей. Простота в общении с людьми, готовность прийти на помощь к человеку, попавшему в беду, пустить в дом и дать пристанище совершенно незнакомым людям – черта, присущая большинству жителей Забайкалья. Обладая несметными природными ресурсами, плодородными землями и огромными лесными массивами, население Забайкалья всегда жило очень бедно. При царе, когда граница с Китаем была открыта, дешевые китайские товары были доступны любому человеку, даже с самыми низкими доходами. Не отставали от китайцев и расторопные сибирские купцы: Второвы, Чурины и другие. Колесили по деревням и поселкам их приказчики, продавали всевозможные товары, меняли на меха и шкуры домашних и диких животных. Люди побогаче брали в кредит металлические плуги и бороны, швейные машинки «Зингер». В каждом поселении была своя лавка, в которой можно было купить все.
С приходом советской власти жизнь людей круто поменялась, и к сожалению, не в лучшую сторону. В «сельпах», (сельпо-сельское потребительское общество), купить предметы первой необходимости было очень сложно, а порой просто невозможно. Керосин, ситец. сахар и мыло – всегда были в дефиците. На прилавках и стенах этих убогих «сельпов», висели хомуты и чересседельники, в больших количествах лежали дыроколы, чернильницы и циркули, но не было карандашей и чернил, а если были ручки, то почему-то не было перьев. Зато в избытке была клейкая лента для мух.
В те годы ходил в народе такой анекдот. Приехавший в деревню лектор из райкома, живописуя будущего коммунистического общества, говорит:
-…Изобилие разнообразных товаров в магазинах, большой выбор продовольственной продукции: это и хлебобулочные изделия, это мясо и масло, это сахар, конфеты и фрукты…
И тут лектор замечает старушку, которая, как-то без особого энтузиазма реагирует на ту прекрасную жизнь, которая ожидает ее «не за горами». Лектор спрашивает бабульку:
- Ну, что гражданка? Вы поняли, что такое коммунизм?
- Поняла, касатик, как не понять. Это как при царе будем жить, слава тебе господи
За такие анекдоты в то время, можно было очень просто, в одночасье. запросто оказаться на нарах, где-нибудь в районе Магадана. Поколение за поколением, живя в этом суровом краю, люди свыклись со своей долей и просто не понимали, что можно жить по-другому.
Какая-то обреченность, покорность своей судьбе давила грузом на их поведение. Нако-
пать картошки, заквасить бочку другую капусты, насолить грибов, заготовить бочку брусники, навозить на зиму дров, вот пожалуй и все, что нужно было простому человеку!
Веками занимался деревенский люд охотой и рыбалкой. В лесу охотились на кабана, косулю, изюбря и сохатого. Из добытых животных унты и ичиги «самодельные сапоги, с сыромятной подошвой без каблуков», а также штаны и тужурки, которые почему-то назывались «ергашными». На шапки и папахи шел мех барана и тарбогана. У моего дяди Мити была баранья папаха, у которой от длительной носки шерсть длинными прядями, как сосульки, свисала книзу. Однажды кто-то спросил его с подковыркой:
- Слушай, Митрий. а из какого меха сшита твоя папаха?
- Из поросячьих хвостов! – невозмутимо ответил дядя Митя.
Вот в этом краю и прошло мое военное детство, если можно его так назвать.После я много раз приезжал сюда в гости к старшим сестрам, а в девяносто первом, прилетел на похороны отца в Читу. Шла горбачевская вакханалия борьбы за трезвость, в редкие винные лавки, уродуя друг друга, ломились озверевшие люди, так до сих пор и не поняв-
шие, что за новую напасть придумали для народа кремлевские «мудрецы», в каком томе
сочинений Ленина, отыскал плешивый генсек эту дурь?
В сорок пятом году, мама повезла меня в Читу на обследование в больницу.Поезд, в который я впервые в своей жизни сел на станции Карымская, назывался «ученик». Сел у окна, смотрю. Вот потихоньку, потихоньку наш поезд поехал, все сильнее и сильнее погромыхивают колеса, мелькают за окном вагоны, мелькнул за окном последний вагон… Я не поверил своим глазам, мы стояли на месте, но так же стучали колеса, дрожала земля, но наш вагон стоял на месте! Была настоящая, правдоподобная иллюзия движения. Вот так и с нашей страной. Вроде бы все время двигались вперед, выполняли и перевыполняли планы, а на самом деле стояли на месте, как тот вагон, в котором я ехал в Читу.
Когда в девяносто первом я вновь приехал на станцию Карымскую, то был поражен тем запустением, которое здесь царило. Перрон был завален мусором, а здание вокзала не ремонтировалось и не красилось уже много лет. Вроде бы нечего не изменилось, но все как-то потускнело и обветшало. Кипяток, который, как известно, на каждой станции был бесплатным, исчез вместе с будкой и надписью «Кипяток». Раньше, бордюр отделяющий перрон от рельсов, был покрашен белой краской, металлические столбики, несущие на себе провода семафоров, были заботливо обложены камешками, с белой звездой по середине круга. Тогда. перед отправлением поезда, на перрон выходил дежурный по станции с жезлом, похожим на желтую сковородку с длинной ручкой, в фуражке с красным верхом и свистком. Встречал поезд тоже дежурный. Сейчас этого ничего не было. Электрички никто не встречал и не провожал, все стало обыденно и просто.
После службы в армии, по пути домой в Иркутск, я сошел с поезда в Карымской. Решил попроведать своих сестер, которые здесь проживали, а заодно побывать на родине моего детства, курорте «Олентуй». Через два дня я отправился на курорт. На переправе через Ингоду попутных машин не оказалось. Все также, как и десять лет назад, ходил по натянутому канату плашкоут, перевозя туда и обратно людей, подводы и машины. Довольно широкая в этом месте Ингода, со скалистым противоположным берегом, мчала свои на юг, чтобы там, соединившись с Ононом, стать Шилкой, левым притоком Амура.
Попуток не было, не было и попутчиков. «Ну, что же, подумал я, дурному кобелю двадцать километров не круг», бодро пошел по давно знакомой дороге на родину. Часа через два меня догнала машина, которой я очень обрадовался. Ходьба по песку, да еще по жаре, поубавила мой первоначальный энтузиазм. Хозяином старенького «Уралзиса», оказался мой школьный товарищ Колька Блохин, с которым мы сидели за одной партой.
Встреча с родиной началась очень удачно. Колька вкратце рассказал о всех наших друзьях-товарищах, об их житье-бытье, о жизни на курорте. За разговорами незаметно подъехали к курорту. Последний раз я здесь был в 1948 году, когда вместе с отцом приезжал в Читу на писательскую конференцию. В Чите мы остановились на квартире писателя Константина Федоровича Седых, с которым отец начал писать книгу о становлении советской власти в Забайкалье. Что же представлял из себя курорт «Олентуй» в то время? Это был курорт всесоюзного значения для больных туберкулезом,
и люди, страдающие этим недугом, приезжали сюда лечиться со всего Советского союза.
Лечение было длительным и продолжалось до года, а иногда и больше. Расположенный в живописном месте, среди вековых сосен и лиственниц, березовых рощ и другого разно-
лесья, курорт был идеальным местом для лечения подобных заболеваний. У подножья лесистой сопки, из под земли бил источник минеральной воды типа «Нарзана». Вода была
настолько газирована, что плотно закрытую бутылку или графин, разрывало на части. В
народе этот источник воды назывался «Кислый ключ».
До войны территория курорта была очень ухожена. Аллеи и дорожки всегда были посыпаны красноватым песком, было много клумб с цветами, а скамейки и штакетник,
покрашены. Возле курзала, столовой, на высоком постаменте, стояла статуя товарища
Сталина, друга всех туберкулезников мира. Доступ на территорию курорта посторонним
лицам, а особенно детям, был запрещен. Запрет не был очень строгим, а высокий забор и
проходная, местным населением просто-напросто игнорировалось.
Когда в 1940 году началась война с Финляндией. на курорте появились первые раненые.
Курорт начал работать в режиме военного госпиталя для раненых в грудную клетку. Вот
тогда-то и дошло до нас первое, холодное дыхание войны. Хлеб по карточкам тогда еще
не выдавали, но его продажа была ограничена составом семьи. Скудный ассортимент промтоваров стал еще скуднее. Пришла беда и в нашу семью. Отец работал завмагом, и в
одно прекрасное время, кассирша магазина, прихватив всю денежную выручку, скрылась
в неизвестном направлении. Отца освободили от должности, осудили за халатность с конфискацией имущества, которая прошла по полной программе. Накинув на рога веревку, свели со двора нашу корову Майку, забрали велосипед и патефон, некоторые но-
сильные вещи, даже мою детскую шапку-кубанку. Кое-что удалось спрятать у соседей: это швейную машинку, гармонь и мясорубку. Все это было не совсем законно, но тогда
случалось и не такое. Страшнее всего то, что у окружающих людей, наших соседей, эти
оргмероприятия сочуствия не нашли, а некоторые просто даже позлорадствовали.
Жизнь на курорте шла своим чередом. Перед войной с Германией военный госпиталь
был закрыт, и на лечение опять стало приезжать гражданское население. Было на курорте много молодежи, а поэтому было много общественных организаций, которыми руководи-
ли комсомольцы. Работали кружки ГТО, ГСО «готов к санитарной обороне», Ворошиловский стрелок и различные спортивные секции. Излюбленной формой одежды
молодежи в то время, была голубая футболка с белым воротничком и шнуровкой на груди. Вместе с комсомольским значком, на футболках большинства молодежи, красова-
лись значки ГТО, ГСО и Ворошиловский стрелок. Зимой проводились лыжные соревно-
вания, толчком развития этого вида спорта послужила война с Финляндией. Летом бы-
ли очень популярны массовые маевки, и выезды в красивейшие окрестности курорта.
Богатейшая палитра всевозможных цветов, красотой которых восхищались еще декаб-
ристы, пьянящий аромат соснового леса, заросли багульника, обилие грибов и ягод, все
это вместе взятое. не могло не привлекать к себе людей. Все это природное богатство,
дарованное нам свыше, спасло нас, в какой-то степени, в суровую военную годину. На
полянах, среди березовых рощ, собирали землянику, на закрайках болот-голубику, а
в лесу – бруснику. Из грибов заготовляли только грузди и рыжики, причем предпочтение
отдавалось не сухим груздям и рыжикам, а сырым. Все другие виды грибов местными жи-
телями игнорировались. На сухих местах, среди болот, собирали на зиму дикий чеснок,
а на склонах сопок, мангыр, горный лук.
22 июня 1941 года мирное время закончилось, на нашу землю пришла война. Этот день я запомнил навсегда, на всю оставшуюся жизнь Мне было почти восемь лет, и в этот день, а это был выходной, мы, поселковые ребятишки, поймали в лесу белку-летягу. Пой-
мал ее бесхозный пес Шарик, который увязался за нами, когда мы пошли в лес. С этой
добычей, мы с радостными криками прибежали в поселок, и увидели возле радиоузла
большое скопление народа. Люди на нас серьезно прикрикнули, мы сразу притихли и
поняли, случилось что-то страшное. Женщины плакали, мужики, сурово насупившись,
молча слушали репродуктор. Из черной тарелки репродуктора, на головы беззвучно сто-
ящей толпы, тяжелые, как камни, падали слова диктора, от которых мурашки пробегали по телу. Передача закончилась, но народ не расходился по домам. Тихо переговариваясь,
кучками стояли мужики, отдельно от них стояли женщины, притихшие как на похоронах.
Мы сразу же начали играть в войну, но уже не «белых» и «красных». Теперь на долгие годы нашими врагами стали фашисты.
Вечером по центральной улице поселка, мимо украшенной кумачем и флагами трибу-
ны, прошла колонна комсомольцев и молодежи. Рослые молодые парни и красивые девча-
та, с самодельными деревянными винтовками, которые были изготовлены во время фин-
ской войны, с противогазами и санитарными сумками через плечо. плотным квадратом,
чеканя шаг промаршировали мимо трибуны. С трибуны к собравшимся выступили снача-
ла парторг, а потом директор подсобного хозяйства и активисты. С портрета, украшенного
еловыми ветками и красными лентами, смотрел на собравшихся вождь народов великий
Сталин. Глядя на это, с детства знакомое каждому лицо вождя и учителя, слушая патрио-
тические слова о непобедимой Красной армии, люди преображались. Все верили и знали:
товарищ Сталин, наши маршалы и полководцы, в самое ближайшее время, нанесут немец-
ко-фашистким захватчикам сокрушительный удар, и отбросят от границ нашей необъятной Родины, фашисткую орду.
Бывший партизан, а ныне бухгалтер Мещенков, несмотря на жару, но сообразуясь со сложившимся положением, был одет в длинную кавалерийскую шинель с раструбами на руковах, а на голове его красовалась буденовка, боевая подруга лихого партизана. Он,
естественно, шагал во главе поселкового «войска», и когда колонна проходила мимо три-
буны, приложил руку к козырьку своего шлема, и перешел на строевой шаг. Это вызвало
гром аплодисментов, особенно среди нас, ребятни. Мы тоже пристроились в хвост колонны, и держа на плечах свои самодельные «ружья», два раза вместе со всеми прошли мимо трибуны. Весельчак и балагур, рядовой конторский служащий Алексей Мещенков, погибнет в начале сорок второго под Москвой. Но все это будет потом.
Началась мобилизация. Первая полуторка с мобилизованными, ушла на станцию Ка-
рымская через неделю после объявления войны. Были мобилизованы красноармейцы запаса первой категории, молодые крепкие парни и мужики. Как потом оказалось, они уехали отсюда навсегда. До конца года в поселке мужиков не осталось. Тех граждан, ко-
торые по состоянию здоровья, не могли быть отправлены на передовую, были мобилизо-
ваны в трудовую армию. Что представляла из себя эта трудармия, сегодня объяснить трудно. Это были просто рассконвоированные «зэки», кое-как одетые в армейские обнос-
ки, проживающие в ветхих бараках, наспех приспособленные под казармы. Делали они то,
что им прикажут, в основном самую грязную, неквалифицированную работу. В этом
«войске», мой батя, был старшиной роты в одном из подразделений. Он рассказывал: од-
нажды привезли целый вагон лаптей, чтобы обуть трудармейцев, но мои земляки не захотели щеголять в этой обувке, предпочитая чинить латаные-перелатаные сапоги и ичи-
ги. К слову сказать: забайкальские казаки и забайкальские крестьяне, свои самодельные сапоги, ичиги, носили по-разному. Если крестьянин подвязывал ичиги на щиколотке, то казак подвязывал ичиги под коленками. Для большего шика, молодые казаки, на концах подвязочных сыромятных ремешков, вставляли расплющенные пули.
Война начала показывать свой суровый норов. Исчезли из продажи керосин, спички и соль. О чем-то другом говорить не приходилось. В пекарне уже не пекли довоенные круглые хлеба, с хрустящей верхней корочкой, и сероватой от пода печи, нижней. Отныне и навсегда, хлеб будет выпекаться только формовой, «кирпичами». Раньше, до войны пекли белые, душистые, невероятной вкусноты круглые подовые булки. Пекли из муки, которая почему-то называлась «тридцатка», теперь же хлеб пекли только из ржаной муки, «аржинухи». Этого темного, сыроватого хлеба, выдавали по двести граммов на иждивен-
ца, и по триста на работающего. И все же, какой он был вкусный этот неказистый на вид и жесткий на ощупь, хлеб нашего военного детства! Какое счастье испытывали мы, когда получался небольшой привесок! Привесок съедался без зазрения совести, это был, своего рода, трофей. Дома старшая сестра строго спрашивала об этом привеске, но по-моему в
«сознанку», никто из пацанов не шел, в том числе и я.
Тот мир разделился для нас на две половины: д о в о й н ы , и п о с л е . Ввели светомаскировку, подача освещения была ограничена, порой ее просто не давали. Все это было нужно на самом деле: в трехстах километрах от нас находилась Маньжурия, где стояла готовая к нападению миллионная Квантунская армия. Жители Забайкалья еще хорошо помнили звериный норов японских захватчиков. Захватив в гражданскую войну восточное Забайкалье и Дальний Восток, японцы вели себя разнузданно и нагло. Вот что рассказывала моя мама, в то время семнадцатилетняя девушка. Стоящие в их станице
японцы, выгоняли жителей из домов, даже зимой, прямо дома устраивали бани, мылись, выливая грязную воду прямо на пол, ходили голыми по ограде, без разговоров резали любую приглянувшуюся скотину и птицу, без разрешения хозяев брали любую пищу, а своих лошадей кормили отборным хозяйским зерном. Какое унижение испытал в ту пору наш народ! На станции Макавеево, под Читой, японцы заживо сожгли моего двоюродного деда, Фрола Балябина, героя гражданской войны, заместителя Сергея Лазо,
а потом и командующего Забайкальским фронтом. Вместе с ним погиб и его брат, Семен.
На всем протяжении советско-китайской границы, а точнее с Маньжурией, стояли наши войска. Они были плохо одеты, питание было скудным. Чтобы добыть себе пропитание, в каждой части были созданы охотничьи команды по добыче дикого зверя. В этом степном районе Читинской области, живности было мало. Тарбаганы, суслики и другие грызуны, были почти все уничтожены. Пятидесятиградусные морозы зимой, голодный паек, отсутствие дров – вынуждало некоторых солдат на дезертирство, только с одной целью: после трибунала попасть в штрафбат с отправкой на западный фронт. Эта мрачная страница нашей военной истории, не освещена как следует в нашей печати, и надо честно признаться, как горько и стыдно все это осознавать.
Ближе к зиме пришла первая похоронка, потом еще одна, еще… Женщины со страхом
ожидали появление почтальонши Нюрки. Еще приходили, сложенные треугольником солдатские письма, из серой обверточной бумаги, со штемпелем «бесплатно», но с начала
сорок второго, жидкий ручеек солдатских. бесплатных писем, почти «пересох».Беру большой грех на душу, но это надо сказать: повезло тем родным и близким, которым пришли похоронки на мужей, сыновей и братьев, Гораздо хуже досталось тем, чьи родные пропали без вести! Это было самое настоящее горе. Семьям погибших иногда, по большим праздникам, выдавали некоторые дополнительные продуктишки: то бутылку растительного масла, то крупы овсянки или ржаной муки грубого помола, а многодетным вдовам, выделяли для ребятишек кое-что из одежонки и обуви. Семьям пропавших без вести, не выделялось ничего. Помимо душевных мук и страданий от подозрительности,
которая была привита нашему народу, эти несчастные не имели право даже на это, мизерное материальное вознаграждение. А как переживали дети, которые верили в своих
отцов и братьев! Разве мог поверить младший братишка Андрея Демина, Колька, в то, что его старший брат Андрей, высокий, мускулистый красавец, комсорг и спортсмен, проходя мимо импровизированной трибуны в день объявления войны, в голубой футболке, зашнурованной на груди белыми тесемками, и украшенной несколькими значками, мог там, на войне кого-то испугаться и стать предателем! Нет. не мог! Андрей может одним из первых запел популярную в то время песню:
-Эй, комроты, даешь пулеметы,
Даешь батареи, чтоб было веселее!
Каким цинизмом и несправедливостью по отношению к павшим в бою за Родину воинам,
несет от этого мракобесия и мерзкого равнодушия к своему народу.
Жизнь становилась все тяжелее и тяжелее. Война все сильнее показывала людям свой
зловещий оскал. Голод и холод, педикулез и золотуха, рахитизм у маленьких детей – стали постоянными спутниками этого проклятого времени. Как можно было прожить семье, получающим в день девятьсот граммов на пятерых? Зарплата у мамы была сто
тридцать рублей в месяц, а стакан соли стоил двадцать! Основным продуктом стала картошка, и это на долгие годы войны, стало настоящим спасением для народа. Нужно было обзаводиться своим огородом, или же сажать картофель в поле, как говориться у «черта на куличках». Работники курорта, люди в основном приезжие, проживали в казен-
ых домах и квартирах, своих огородов не имели и участки под картошку им отводили в пади «Грязной».Земля была там плохая, урожай скудный, да и было до этой пади довольно далеко. Коренное население поселка Смолянка (примыкающее прямо к курор-
ту), со своих унавоженных, тщательно обработанных огородов, снимали отменные урожаи картошки и овощей. Нам же наших запасов картошки, едва хватало до середины зимы и это несмотря на то, что картошку варили только в «мундирах» и очень экономно.
Чтобы не околеть с голода, на этот основной продукт было променяно все,что осталось от
конфискации. Первая военная зима выявила такую проблему, как заготовка дров. Раньше,
до войны, этой важной работой занималась контора. Специально организованная для этой цели бригада, заготавливала в лесу дрова, развозила по домам, и даже пилила на чурки, кто и как договорится с бригадиром. Теперь дрова приходилось заготавливать самим, а это дело было не таким простым. Леса, окружающие курорт со всех сторон, вырубке не подлежали. Это была охранная зона, а для заготовки дров отводились отдаленные участки горельника и сухостоя. Для этого надо было выписать порубочный билет и транспорт. Первый год дрова жителям возили еще на машине, ну а после только на быках. Обычно для этого случая, две семьи объединялись в одну, своего рода артель, запрягали на кон
ном дворе в телегу-роспуск пару быков, брали с собой более взрослых ребятишек, и ехали
лес на выделенную делянку. Там валили подходящие лесины, кряжевали и общими усилиями грузили на телегу, а зимой на сани. Это был тяжелый труд для слабых от постоянного недоедания людей, к тому же пилы были тупыми, топоры тоже. Нам повезло с соседом, дедом Егором. Безногий инвалид, дед Егор, работал на курорте сторожем, а ногу, забайкальский казак Егор Говорков, потерял еще в первую мировую. Хороший был
дедушка Егор, и пилу нам наточит, и топор нам насадит, а зимой он всегда нам давал хо-
рошие, вместительные санки, с железными подрезями и маленькими оглобельками. Очень
удобными и ходкими были санки.
Дров, привезенных на быках, хватало от силы на месяц и поэтому, придя из школы, мы с сестрой, и соседские ребятишки и девчонки, брали топоры, пилы и санки, отправлялись в лес за дровами. Пилили лес тайком от лесника, потому что все это происходило в охранной зоне. Были задержания и штрафы, но холод заставлял нас идти на нарушения.
Уходя утром в школу, мы не завтракали, нечем было завтракать, а когда приходили из школы, не обедали, нечем было обедать. Примерно через два дня, снова надо было ехать
в лес за дровами. Зимой возвращались из леса затемно, пилили привезенные сутунки на
чурки, кололи и начинали топить печь. Сваренная в «мундире» картошка, кусочек оставшегося хлеба, не считался плохим ужином, было и похуже. Нормальной соли, в на-
шем теперешнем понимании, уже давно, с самого начала войны, не было. Серую камен-
ную соль, которую стаканами продавали на станции Карымской или в Чите, разводили водой, убирали сверху грязно-серую пену, и этот соленый тузлук использовался вместо обычной соли.
Нынешним детям трудно представить, что такое голод, что значит пойти в школу и не позавтракать, а придя из школы, не пообедать. Сбивая друг друга с ног, весело галдя, бегут они в школьную столовую, покупают пирожки и булочки, бросают в бак с отходами,
едва надкусанные куски хлеба или сдобной булки. Мне, и моим сверстникам, горько и обидно смотреть на это кощунство. Я вспоминаю детей-рахитов военной поры. Многие женщины-вдовы в нашем поселке рожали детей, и осуждать их никто не имеет права. Это
были еще довольно молодые женщины, здоровые и привлекательные. Могучий инстинкт
жизни брал свое, и эти женщины, которым уже нечего было терять, но все еще надеясь на то, что личная судьба может как-то устроится, находили себе партнеров. Многие, если не все, наивно пологали, что это надолго, может быть навсегда. В большинстве случаев все было, к сожалению, не так. Аборты были запрещены, но случаев «подпольных» абортов.
было полно. И вот в семье, состоящей обычно из трех. четырех пацанов, появлялся еще один гражданин, которому были не особенно и рады то. Через месяц, а то и меньше, мама-
ша вынуждена была идти на работу, оставив новорожденного, на попечение малолетних
братьев и сестер. О детском питании, молочных смесях и других изысках, присущих современному образу жизни, даже думать не приходилось. Нажевав кусочек хлеба, завер-
нув его в марлю, мамаша заталкивала в рот младенца, и шла на работу. Потом, в течение
дня, это делали старшие дети, бывало что и не делали. Так начинался рахитизм. С огром-
ной головой и животом, со скрюченными ножками, обложенный со всех сторон тряпьем,
.этот уродец целыми днями сидел где нибудь в уголке, ко всему происходящему безучаст-
ный и равнодушный. Этих детей называли «боегонами», а когда они немного подрастали,
то звали их не по именам, а по фамилиям их предпологаемых отцов: Абрамов, Петров,
Сидоров или Иванов. Помню, как однажды мы катались на санках с горки, которая была
рядом с бараком. В одной из комнат этого барака, жила Зойка, которая работала прачкой.
Во время войны, к двум законным детям, прибавилось еще трое, «боегонов». У этих троих
не было штанов и обувки, только одни рубашонки. С какой завистью смотрели они на нас,
из окна, это нельзя передать. Наконец один из них не выдержал искушения, выскочил на
улицу в одной рубашке, на своих кривых, рахитичных ногах, забежал на горку, схватил первые , попавшие под руки санки, и лихо скатился вниз. Мороз был градусов двадцать,
но что значил для таких «орлов» мороз!
Педикулез, рахитизм, «золотуха», постоянный голод и холод, вот те напасти, которые сопровождали все наше детство. Когда меня забирали в армию, мама вдруг заплакала.
- «Ты что это, мама?- спросил я ее. Вот что она ответила, вытирая слезы:
- Когда ты опухал с голода, когда в четвертом классе ты весил двадцать кило, а я не могла купить рыбьего жира, чтобы вылечить вас всех от «золотухи», - ты никому не был нужен, теперь срочно понадобился, и без тебя им не обойтись!
Сейчас общественность забила тревогу по поводу того, что резко возрастает заболеваемость туберкулезом, вшивость, которую деликатно называют педикулезом, уве-
ренно расползается по телу нашего обнищавшего народа. Лозунгами типа: «Все на борьбу
с туберкулезом и вшивостью!», эту заразу не победить, да этим никто особенно не озабо-чен, а зря!
Жители Забайкалья большие любители чая. Когда, и как пристрастились мои земляки
к этому напитку, неизвестно. Скорее всего сказалась на этом близость к Китаю, но чай,
особенно плиточный, очень ценился населением. Сейчас в это трудно поверить, но чай ценился выше любого другого продукта. В ту пору местные жительницы говаривали так:
« нет нечего лучше чая с молоком, да серы с табаком». Многие наши соседки, особенно пожилого возраста, могли с утра до вечера сидеть возле самовара и пить чай, и всегда с молоком, желательно козьим. Непременным атрибутом каждой семьи, был самовар. Самые разные самовары можно было встретить у людей: и маленькие рюмкообразные, и цилиндрические ведерные. Начищенные до зеркального блеска, с многочисленными медалями, как на генеральском мундире, стояли в середине стола, эти самые главные предметы семейного достатка и иллюзорного благополучия. И вот чая не стало. Вернее сказать он был, но это было очень дорогое удовольствие, большинству людей, он был просто не по карману. Встречаясь, соседки жаловались на головные боли, недомогания, вспоминали довоенное время, когда в «сельпе», хоть и не всегда, но можно было с запасом приобрести эти заветные, такие пахучие плитки, осторожно развернуть фольгу, отломить годами проверенную порцию, залить кипятком чайник, поставить его на конфорку самовара, который важно пофыркивая, величаво высился на столе. Неужели все это было! Неужели, когда приходили гости, то без всяких лишних вопросов ставился самовар. Подчас и разносолов-то никаких не было, но крепко заваренный чай и самовар, были всегда. Напиток, который у этих непритязательных людей был смыслом их жизни, на большее они и не претендовали, исчез.
Мы, дети, небыли в такой зависимости от чая, нас больше всего интересовала просто пища. Мы всегда хотели кушать и ели все, что попадало под руку. Ели жмых, летом ели цветы багульника и луковицы саранки, которые выкапывали по весне на склонах сопок, варили щи из лебеды и молодой крапивы. Вместо чая заваривали «чагу», корни шиповника и Иван-чая. В первые годы войны, несколько раз пытались наладить выпечку
пирожков, с начинкой из моркови, но после некоторого времени, пирожки, такие вкусные и очень желанные, печь прекращали. Чтобы заглушить чувство голода, у бабки Егорихи покупали серу, и жевали ее все поголовно. Дед Егор заготовлял в лесу листвиничную кору, в жарко натопленной русской печке, на решетку большого чугуна ложилась кора, и смола стекала в воду на дно чугуна.Получалась светло-коричневая булка душистой серы, которая потом раскатывалась и резалась по размеру. На уроках в школе, жевать серу строго запрещалось, зато на переменах стоял сплошной щелк, это был своего рода шик, когда при жевании серы, ее так нужно было жевать, чтобы она издавала щелкающие звуки. В школе из двух классов, сделали один. Учились в две смены: в первую смену-
первый и второй классы, во вторую- третий и четвертый. Чернил и карандашей, не было.
Тетради выдавались по две штуки на четверть, поэтому писали на брошюрах различных
партконференций и съездов, в том числе, и на конституции СССР. Чернила делали сами,
и из чего только не приходилось их делать! Делали из марганцовки, ольховой коры, из печной сажи, которую соскребали с зева русской печки, добавляли туда немного керосина, маргонцовки
С каким страхом ожидали мы прихода зимы, холодной и голодной. Неизменная спутница всех народных страданий и горя- вошь.Этих мерзких насекомых нельзя было истребить до конца. Они были везде: на голове, на нижнем белье и постельном.Мыла не было, спасала в какой-то степени щелочь, водный раствор березовой коры. ею стирались и мылись в бане. Иногда, если повезет, доставали жидкого мыла, вонючего и отвратного на вид.Ребятишек одолевала «золотуха» и чесотка. Помогал чистотел, да еще рыбий жир, который правдами и неправдами, доставали наши несчастные матери. Каждый вечер, после скудного ужина, начиналась борьба со вшами. Все белье снималось, тщательно просматривалось, вши уничтожались, а белье проглаживалось горячим утюгом. Потом начинали искать и уничтожать вшей в голове. Откуда только эти твари брались? В школе, перед занятиями, наша учительница Анастасия Ивановна Пляскина, проверяла нас на «вшивость». Осматривалось обычно место за ушами, и если что-то было обнаружено, этот ученик отправлялся домой. С особым тщанием Анастасия Ивановна осматривала нас перед посещением госпиталя, куда нас иногда водили к раненым воинам, с небольшими шефскими выступлениями. В палатах, пропахших стойкими запахами лекарств, перед лежащими на койках тяжелоранеными бойцами, мы читали стихи, пели песни, рассказывали про свою учебу. Тяжело было смотреть на этих, изувеченных войной людей, на их бледные, изможденных от страданий лица. После этого зрелища, наши собственные невзгоды и лишения, отступали на второй план. Мы, еще совсем маленькие человечки, плохо одетые и обутые, заеденные вшами и покрытые коростами, понимали: есть на этом свете люди, которым в сто, двести раз хуже чем нам, что они балансируют на той грани, которая отделяет их жизнь от смерти.
Умирали и наши односельчане, но не от ран, а от истощения. Дед Захар Захаров, поселковый ассенизатор, а попросту «золотарь», в крещенские морозы пришел на кладбище, присел на могилу своей старушки, и замерз. Дед Захар, здоровенного роста старик, зимой и летом ходил в одной и той же одежде, запах от его исходил конечно специфический, но на людях дед показывался редко, так как работал по ночам. В конторе появлялся только за получкой и авансом. Кассирша из эвакуированных, красивая городская женщина, при появлении деда Захара, зажимала свой напудренный носик пальчиками, умоляла очередников пропустить вперед Захарова. И вот надо же такому случиться, верно люди говорят- «не плюй в колодец…». Городская красотка, как сейчас говорят, «подзалетела». Местный «гинеколог», Клавка Мезенцева, сделала что не так, и от обильной кровопотери, белокурая блондинка скончалась, оставив сиротой девочку пяти лет, а мужа, бывшего в то время на фронте, вдовцом. Клавке, конечно, дали срок, а двоих ее детишек определили в детдом. С подобными «спецами» в то время особо не «чикались». Земля в Забайкалье и Сибири , промерзает метра на три, так что в это время лучше не помирать! Выкопали одну общую могилу, и похоронили, Захара Захарова, бессменного поселкового «золотаря», и белокурую кассиршу из Ленинграда. Поселковые бабы недолюбливали красивую горожанку, за ее манеру фасонисто одеваться, носить короткие юбки и туфли на высоком каблуке. Покойная тоже не испытывала дружеских чувств к поселковым женщинам, и дружбы ни с кем не водила. По этому случаю бабы беззлобно шутили: «…нанюхается таперича Захаровых ароматов, носик-то зажимай, не зажимай!».
Весной сорок шестого в поселке произошел жуткий случай. Пастух-бурят в наледи от ручья, примерно в пяти километрах от поселка, обнаружил два детских трупика, мальчика и девочки, пяти и четырех лет от роду. Детей утопила работница курорта, и тоже из «икуированных» из Ленинграда. Под предлогом того, что детей она отправляет к сестре, она однажды повела их пешком в сторону станции Карымской, это примерно в двадцати километрах от поселка, и там в полынье их утопила. Впоследствии, оправдывая свой жестокий поступок, она говорила. что не могла смотреть в глаза своих голодных детей.
Едва ли она была психически здоровым человеком.
Не все было таким мрачным и безысходным в то время. Были и радостные события в нашей жизни. Какую неописуемую радость испытывали мы, когда где-то в конце июля, можно было подкопать свежей картошки! Она еще в нежной кожуре, еще, как говорится,
«жидкая», но голод не тетка… В это время поспевали огурцы, на лугах и болотах поспевал дикий лук и чеснок, ягоды и грибы. Природа-матушка приходила к нам на помощь. Школьников с четвертого класса привлекали к сельхозработам по прополке и окучиванию картошки и овощей. Дело это было добровольное, силой никто не гнал, но на работе кормили бесплатным обедом, который состоял из похлебки, приготовленной из дробленного зерна, картошки и квашеной морковной ботвы. Мы были рады этому незамысловатому блюду, так как наш организм, из-за зимнего полугодного существования, был сильно ослаблен. Могу сказать, что в четвертом классе я весил двадцать килограммов, вместе с зимней одеждой.
Курорт работал в режиме военного госпиталя для тяжелораненых. Каждую неделю со станции привозили раненых, многие из них умирали по дороге в госпиталь. Вся тяжелая работа лежала на плечах женщин, наших матерей. Похоронки больше в поселок не приходили, но вернулись домой два фронтовика, а это была большая радость для всех. Война давно стала обыденным событием в жизни каждого человека, казалось, что это бы-ло всегда и будет продолжаться до бесконечности, но даже когда война закончилась, пере-
мен ни каких не произошло. Хлеб также выдавали по карточкам, по тем же нормам и такого же отвратительного качества. Потом, живя в Иркутске, мы узнали, что здесь, пусть даже очень редко, но выдавали по «жировым» карточкам крупу и растительное масло. Такая несправедливость и цинизм, к жителям окраин нашей огромной страны, было всег-
да, и что самое гнусное, оно существует и поныне. По принципу: « с глаз долой, из сердца
вон».
За две недели до Победы, в поселке произошел трагический случай, повергший все население в шок. Вернувшийся с войны солдат Нижегородцев, утонул в водоеме. Пошел с ребятишками на озеро пострелять уток, подстрелил чирка. Достать чирка с середины озера было трудно, и он решил достать его вплавь. Не получилось, свело ноги израненному солдату, недожившему до дня Победы, нескольких дней. Весь поселок был потрясен случившимся.
И вот он наступил, долгожданный день Победы! Люди ликовали. С флагами и портретами вождей, мимо трибуны шли радостные и счастливые люди, пели песни. обнимались и снова пели. Даже природа была заодно с народом: день был теплый и солнечный. Были и слезы. Безутешным было горе многочисленных вдов и детей-сирот. И все же, несмотря ни на что, это был праздник, самый большой праздник нашего народа.
Война-то оказывается не закончилась. На восток пошли эшелоны с войсками. По далекому закрайку нашего поселения, натужно гудя моторами, летели на юго-восток тяжелые бомбардировщики, шли своим ходом танки и самоходки. Станция Карымская была запружена эшелонами с войсками маршала Малиновского. Недалеко от станции Карымской, с разъезда Тарского. начинала свой путь знаменитая КВЖД, однопутная, с
многочисленными разъездами дорога, идущая до самой границы с Китаем.
Большое скопление войска на станции Карымская, имело свои, довольно негативные
последствия для местного населения. Некоторые военнослужащие встали на путь преступлений. Кражи, хулиганство, изнасилования и убийства, не было редкостью грабежи на пристанционном рынке. Уже позже, перед приходом воинского эшелона, продавцы покидали рынок от греха подальше.
Японии была объявлена война. Вновь возросло поступление раненых в наш госпиталь.
На рынках стали появляться трофейные товары. В основном это были китайские шелковые ткани, сигареты в желтых пачках, и вонючая китайская водка- ханьша. Появились и продукты, - низкосортный рис и до этого неизвестная крупа – гаолян, абсолютно безвкусная, коричневого цвета,. по величине похожая на рис. После суточно-
го отмачивания в воде, эту китайскую крупу можно было варить. Стакан такой крупы на
рынке, стоил тридцать рублей, поэтому купить ее мог не каждый.
3 сентября 1945 года война с Японией была закончена. Была она короткой, но очень
кровопролитной.На нашу многострадальную землю пришел мир, долгожданный и радостный. Многое выветрится с годами из людской памяти, но годы войны навсегда
останутся в нашей памяти и наших сердцах. Сегодня, вспоминая годы войны, невольно ловишь себя на мысли о том, сколько мучительных страданий, голод и холод, болезни детей и потери близких, пришлось пережить нашим женщинам, нашим мамам и бабушкам! Какие душевные муки испытывали они, когда глядели в глаза своим голодным детям, хорошо зная, что нечем их накормить перед школой и после ее. И это будет продолжаться изо дня в день, из месяца в месяц…
Закончить свой рассказ о моем, а точнее сказать о нашем военном детстве, я хочу своим
стихотворением о наших мамах и бабушках. Как-то мне на глаза попались стихи одного поэта-фронтовика, которые начинались словами:
« - А мне приснилась вдруг война…».
Может это нескромно, но бы назвал свое стихотворение:
« Баллада о наших мамах и бабушках»
И мне приснилась вдруг война,
не артобстрел, и не атака.
Приснилась женщина одна,
в углу промерзшего барака.
Беда их дом не обошла,
незримо, но она витала,
Семья всегда ее ждала,
но вот когда придет, не знала?
Беду им Нюрка принесла,
в брезентовой, почтовой сумке,
Конверт зловещий отдала,
и молча скрылась в переулке.
Она присела на дрова,
бедняжку ноги не держали,
Лишь сердце бухало в груди,
да руки тонкие дрожали.
Судьбы суровый приговор,
она в руках своих держала,
И что ее в дальнейшем ждет,
уже не понаслышке знала.
Одной придется ей латать,
заплот и ветхую одежду,
Ночами долгими не спать,
лелея хрупкую надежду.
Еще не верить, что Иван,
погиб в той страшной мясорубке,
но что однажды он придет,
в армейском новом полушубке!
И что подарки из мешка,
он всем раздаст и честь по чести,
Придут соседи и друзья,
обрадуясь, хорошей вести.
Что будет все у них путем,
все это правда, ей не снится,
Придет домой ее Иван,
ему ведь только подлечиться
Не жди его. Он не придет,
щеколдой на двери не брякнет,
И половицы не прогнет,
и кружка на ведре не звякнет.
А на скупую вдовью медь,
придется кое-как кормиться,
И как коню из кожи лезть,
чтобы хоть как-то перебиться.
По праздникам, в чужом застолье
ты будешь с краешка сидеть,
Плясать не будешь, как бывало,
Не будешь, как бывало петь.
Морщины на лице красивом,
проложат свой заметный след,
и станет осенью унылой,
изломанный твой бабий век.
Да еще память об Иване,
и думы горькие о том,
что не вернется счастье больше,
в осиротевший этот дом.
*********
А что же думал муж Иван,
когда с винтовкой трехлинейной,
Бежал наперерез врагам,
по снежной полосе ничейной.
Наверно думал защитить,
свою семью и дом свой кровный,
Так говорил им политрук,
и лейтенант Сизов, их взводный.
Он все же думал добежать,
Прорваться сквозь огонь свинцовый,
Не оступиться, не упасть,
и встретить вновь рассвет багровый.
Не добежал. Удар и мрак.
И снежный наст поднялся дыбом
На землю рухнул сибиряк,
окутанной огнем и дымом.
Ушел из жизни человек,
Казенных не стоптав сапог,
Он Родину собой прикрыл,
а от нужды семью, не смог.
Потом, советский командарм,
в своих напишет мемуарах,
про героических солдат,
и шибко умных генералов,
но не найдется места там,
о тех, кто Родину кормил,
про наших бабушек и мам,
О них, кто жизнь нам подарил!
В апреле 1947 года наша семья переехала в город Иркутск, где в это время уже жил наш
отец. Писательский «зуд», все больше и больше захватывал его, и там, в Иркутске, он близко сошелся со своим земляком, известным иркутским писателем, автором книги «Даурия», Константином Федоровичем Седых. Много повидавший в своей трудной жизни
отец, великолепный рассказчик и знаток Забайкальского края, всерьез заинтересовал Константина Седых, и они решили вместе начать работу над новой книгой, под условным названием «Голубая Аргунь». Материала для создания этой книги, было более чем достаточно. Василий Балябин, участник гражданской войны, председатель сельсовета, организатор и один из первых в Забайкалье председатель колхоза,-мог многое поведать о житейских передрягах, молодому писателю, в недалеком прошлом учителю начальных классов. Житейская практика Балябина, писательский талант Седых, предвещали хорошее, творческое начало.
Погрузив на старенькую полуторку свой нехитрый скарб, рано утром, мы тронулись в сторону Карымской. Грустно было у меня на сердце, хотя до этого, мы только и думали о том, как скорее уехать в далекий, неизвестный Иркутск. Томила неизвестность. жалко было наш маленький домишко, грустно расставаться со своими друзьями, с которыми общался целых десять лет. Мои одноклассники шли в это время в школу, они махали нам руками, а я плакал. Уплывало назад мое детство. Вот осталась позади наша школа, последний раз сверкнула на солнце любимая Вторая речка, уменьшилась в размерах Лысая сопка, с крутых склонов которой, я лихо спускался на лыжах. Поворот, спуск, еще один поворот, и все! Родные до слез места, исчезли из поля зрения навсегда.
Что нас ждет там, впереди, какое пристанище уготовлено нам судьбой, выдержим ли мы, деревенские жители, шумную и незнакомую нам, городскую жизнь? Эти раздумья не оставляли нас и тогда, когда погрузившись в поезд, который в народе называли «пятьсот веселый», мы тронулись в далекий и загадочный Иркутск.
Часть вторая.
Поезд, «пятьсот веселый», постукивая на стыках колесами, уверенно двигался на запад. Почему этот поезд так назвали, неизвестно. Останавливался он возле каждого столба, и ехала в этом поезде самая разношерстная публика. Нагруженные мешками, чемоданами другим скарбом люди, садились в этот поезд на каждой станции, выходили,
бежали с котелками и чайниками за кипятком, к месту его раздачи, толкались возле пристанционных базарчиков, торговались с расторопными и говорливыми торговками.
Ассортимент выставленной на прилавок продукции, был не очень богат, и на каждой станции был один и тот же. Картошка, приправленная диким чесноком, квашеная капуста
и соленые грузди, кровяная колбаса и обязательно варенец, аналог нынешнего кефира, только запеченного в русской печи. Когда проезжали по берегу Байкала, по вагонам с большими корзинами, пробегали байкальские девчата-рыбачки, с загорелыми от солнца и ветра лицами. Продавали они омуль горячего копчения. Огрубевшими от постоянного тяжелого труда руками, они ловко заворачивали в газеты, жирную, с изумительным запахом рыбину, стянутую шпагатом. Потом, до самого Иркутска, в вагоне стоял запах копченого омуля. Я все время сидел у окна, с неподдельным интересом рассматривая, проплывающие за окном картины. Смотреть было на что. Крутые, поросшие вековым лесом горы, сменялись долинами, с множеством речушек и озер. С грохотом мелькали за окном фермы железнодорожных мостов, многочисленные блок-посты, возле которых почти всегда стоял путевой обходчик, с желтым флажком в руке. Часто, на железнодорожных откосах, стояли ребятишки, провожая поезд махали руками, из труб их домов тянулся в небо дымок, и глядя на эту обычную жизнь, мне становилось не по себе. Думалось, вот живут люди, занимаются своим делом, пацаны ходят в школу, а из школы домой, никуда они не едут, все идет по определенному порядку. А что ждет нас впереди?
А впереди был Байкал. Могучая красота Байкала ошеломила, и навсегда покорила мое
сердце. Серо-свинцовые волны, окаймленные по гребню волны белыми барашками, разбивались о скалистый берег прямо под колесами поезда, превращались в пену и откатывались назад, чтобы дать место новой волне. Кое где качались на волнах остроносые рыбацкие лодки, стремительно кружились над ними чайки, с лета садясь на воду, и снова взмывая в небо. В серой дали едва просматривался противоположный дальний, иркутский берег. После Слюдянки и до станции Байкал, дорога проходила через тоннели. Через ребра скал, словно иголка с ниткой через складки материи, так и поезд проходил через пятьдесят четыре пары тоннелей. Сейчас, через сто лет после окончания строительства тоннелей, нужно преклонить колени перед инженерами и рабочими, создавшими этот шедевр инженерного искусства Дорога называлась Кругобайкальской, и насчитывала пятьдесят шесть пар тоннелей. Попутчик по вагону, старичок в старенькой железнодорожной фуражке, поведал нам много интересного о строительстве этого уникального сооружения. К работе было привлечено очень много рабочей силы, а из техперсонала, два маркшейдера, несколько техников и один инженер, главный строитель.Контора инженера находилась в Иркутске, и на строительстве он бывал наездами. Из рассказа старичка выходило, что самой главной фигурой на стройке, был десятник. От его воли и настойчивости, от умения расставить людей, сообразуясь с их профессиональными качествами, зависело все, в том числе и сроки окончания строитель-
ства. Темпы и качество работ, до сих пор удивляют и восхищают людей.
Наконец-то мы прибыли в Иркутск.Прямо с привокзальной площади, погрузив на тележку свои нехитрые пожитки, за два захода, мы приехали в дом писателя Константина
Федоровича Седых. Впервые в своей жизни я видел «живого» писателя. Нас встретил невысокого роста человек, с гривой волнистых темных волос, с серыми, внимательными
глазами из под кустистых бровей. «Что-то не очень нам обрадовался»,-подумал я про себя, и по-моему не ошибся. Дом писателя был довольно большим, и представлял из себя две небольшие комнаты-спальни, зал, главным украшением которого была печка-голландка,
покрытая изразцами, и кабинет. Эта была большая квадратная комната в три окна, два из которых выходили на улицу, а одно окно в ограду.Высокий забор и массивные ворота с калиткой, ограждали усадьбу с улицы Профсоюзной.
Нас поселили на кухне, которая примыкала к задней части дома, и до нашего приезда, по своему прямому назначению, не действовала. Пришлось изрядно попотеть, чтобы привести ее в порядок. Мы были рады и этому углу, а мечтать о чем-то более лучшем, нам даже в голову не приходило. Мой ровесник Велька, Велимир, дочь Галя, первоклассница,
тетя Таня, жена Константина Федоровича, - вот и вся семья писателя. Сам писатель в то время страдал язвенной болезнью желудка, потому был раздражительным, капризным человеком. На нас эта нервозность не отражалась, но все равно чувствовали мы себя скованно Больному человеку, особенно с болезнью желудка, требовалось хорошее, полноценное питание, а этого-то как раз в это время и не было. Хлеб выдавали по карточкам, картошку и все остальное, только с базара Тетя Таня крутилась как могла:
то купит с десяток яиц, то немного сметанки или творога, то крупы овсянки. Тетя Таня и моя мама покупали у соседа-мельника, овсяную лузгу, которую он прямо в мешках привозил прямо домой. Из мешка этой овсяной трухи, получалось литра полтора, два овсяной муки вместе с пылью. Из этого отсева стряпали очень вкусные лепешки. Однажды начали продавать крупу-овсянку в гастрономе. Толчея была страшная, люди буквально лезли по головам, случались потасовки, а однажды рухнули перила, ограждающие крыльцо. Были жертвы и продажу крупы прекратили.
В таких условиях начиналась наша жизнь в Иркутске. Порой казалось, что голод никогда не отпустит нас из своих цепких объятий, и будет преследовать всю жизнь. Что-то нужно было делать? Решением проблемы питания было одно: нужно найти участок и посадить картошку. Отцу это удалось, и на Синюшиной горе, с горем пополам, посадили четыре ведра картошки. Конечно этого было мало, да и земля на участке не была удобрена как нужно, и поэтому ожидать хорошего урожая не стоило. Но, дорогу осилит идущий, мотать сопли на кулак, не следовало.
Началось мое знакомство с городом, который мне очень понравился. Красавица Ангара дугой опоясывала город. а огромный мост перекинутый через нее, связывал Глазково, с центром города. Голубыми куполами возвышалась над центром Кресто-Воздвиженская церковь, чудом уцелевшая от разрушения. Говорят до революции в Иркутске было около сорока церквей, а самый главный, Тихвинский собор, который по красоте и архитектурному решению, мог поспорить с храмом Христа Спасителя в Москве. Его разрушили самым первым, остальные уже потом. В одной из церквей, возле моста, был планетарий, в другой, какое-то исправительное заведение.
Иркутск считался самым криминальным городом страны, и для этого есть очень веские основания. Проехать с запада на восток, можно было только до Иркутска, за Байкалом на-
чиналась пограничная зона, а для этого требовалось разрешение. По этой причине в Иркутске оседала большая часть криминальных элементов, осложняя и без того не простую криминальную обстановку в городе.Многочисленные лагеря и колонии, расположенные на территории области, являлись естественной подпиткой воровского мира Иркутска. Воровские «малины», «домушники», «щипачи-карманики», - вся эта мразь, на долгие годы захлестнула город. Борьба с этим ворьем и бандитами шла, и довольно успешно. Благодаря умелым действиям работников правоохранительных органов, в начале шестидесятых, преступность значительно снизилась.
Константин Федорович Седых, автор романа «Даурия», лауреат Сталинской премии, жил и работал в это время в Иркутске. Не знаю почему, но мне, пацану, было интересно
наблюдать за работой дяди Кости. Он разрешил мне заходить в его кабинет, брать книги, и даже их читать, сидя на стареньком, промятом диване. Иногда, потихоньку, чтобы ему не мешать, я собирал с пола упавшие листы, исписанные красивыми, почти печатными буквами. Писал он обычно рано утром, или днем, ближе к вечеру. Часто вставал из-за стола, зажав рукой подбородок ходил по кабинету, что-то бубнил себе под нос, поглаживая под расстегнутой рубахой волосатую грудь. В это время Константин Седых,
работал над второй книгой, которая по его замыслу, должна стать продолжением «Даурии». Работа шла трудно. Было маловато фактического материала, да и болезнь давала о себе знать. Вот здесь-то и смог бы пригодиться большой жизненный опыт моего отца, который в свои сорок семь лет, прошел «огни и воды и медные трубы», что, конечно же, не было у Седых. Их работа над совместной книгой «Голубая Аргунь», шла очень медленно. Была написана одна большая глава из книги, «На сенокосе», которую они и опубликовали в альманахе. Отец стал писать один, и в 1951 году книга «Голубая Аргунь»,
была выпущена иркутским книжным издательством.
Мы все еще жили у Седых. В гости к писателю часто приходили гости, в основном начинающие писатели. Многие из них еще донашивали военную форму, страдали от ран, полученных на войне. Эти люди много повидали на своем веку, и хотели все это рассказать людям. Это были молодые, начинающие писатели, многие из которых имели самое смутное представление о писательском труде, но были амбициозны и задиристы.
Как я заметил, Константин Федорович был с ними приветлив, подолгу беседовал, давал советы и всегда читал их первые литературные опыты. Тем начинающим писателям, было что рассказать. Еще совсем недавно, они шагали по дорогам Европы, освобождая от фашисткого рабства, наших будущих «братьев», гибли на непреступных кручах Хингана,
и безводных пустынях Гоби, освобождали Курилы и Сахалин. Из их шинелей и гимнастерок, еще не выветрился запах войны, многие из них страдали от тяжелых ранений и послевоенной бескормицы, но их страстное желание описать все пережитые ими события, поведать людям о героизме и подвиге советского солдата, заслуживали огромного уважения.
Однажды тетя Таня забежала на нашу кухню, и радостно сообщила:
- Идите и посмотрите, какой красивый лейтенантик пришел к нам! Так походит на
Лермонтова!
Мы, ребятишки, выскочили в ограду и увидели молодого лейтенанта. Он действительно был очень красив. Темные выразительные глаза, небольшие, тщательно подстриженные усики, щеголеватый офицерский китель с наградами на груди, портупея и начищенные до блеска сапоги, не могли не вызвать нашего изумления. Так я впервые увидел, в дальнейшем очень известного советского поэта Юрия Левитанского. Помню его стихи, посвященные родному ему Иркутску.
Когда мы шли военными дорогами,
В сраженьях и походах боевых,
Ты снился мне родной, любимый город,
В окопах и землянках фронтовых.
Студеный ветер дует от Байкала
Деревья белые в пушистом серебре
Родные улицы, знакомые кварталы,
Город мой город, на Ангаре!
На эти стихи была написана песня и довольно популярная в свое время. Позже, Юрий
Левитанский перебрался в Москву, как и многие иркутские писатели и артисты. К слову сказать, Иркутск дал стране многих известных людей, как писателей, так и артистов. Из артистов можно назвать таких как Охлопков, Леонид Броневой, Николай Каширский,
Доронин и Леонид Гайдай. Известны всей стране писатели-иркутяне: лауреаты Сталинских премий, Константин Седых и Георгий Марков, писатели Валентин Распутин
и Вампилов. Дважды герой Советского союза, генерал армии Белобородов, который со своими воинами-сибиряками участвовал в битве под Москвой. Не похвальбы ради пишу я
об этом. Иркутск всегда был культурным центром Восточной Сибири. Через Иркутск шли торговые пути в Китай, а поэтому было много купцов и деловых людей, которые не только успешно торговали, но и заботились о развитии ремесел, школьном образовании и культуре. Многие богатые купцы, были не только успешными промышленниками, но и известными меценатами. С их помощью еще до революции, было построено много школ,
ремесленных училищ, богоугодных заведений и храмов. Они жертвовали деньги не только на монастыри и храмы, но и на строительство театров и высших учебных заведений. От царского «прижима» осталось три театра, университет, и один из самых лучших горных институтов России: - Горно-металлургический. На базе этих вузов, в дальнейшем были созданы другие вузы. научно-исследовательских институтов и техникумов. Творческий и научный потенциал Иркутска уже в то время был очень солидным, не говоря уже о дне сегодняшнем.
К Константину Седых часто приходили артисты, писатели и ученые, известные в Иркутске люди. В доме тогда всегда начинался переполох. Пока гости стояли в ограде, тетя Таня делала срочную приборку, чистила костюм и гладила сорочку. Думаю, что костюм и сорочка с двумя сменными воротничками, были у знаменитого писателя в единственном числе. Ученые дамы в старомодных шляпках с вуалью, нитяных перчатках и длинных платьях, казалось только что сошли со страниц журнала «Нива». Еще совсем недавно, каких-то двадцать с лишним лет назад, они прогуливались по набережной Ангары, в тенистых аллеях сада, рядом с канцелярией иркутского генерал-губернатора и университета. В центре городского парка, огороженного красивой кованной оградой, на пъедестале из полированного красного гранита, стоял царь-освободитель Александр 111.
Царя-освободителя большевики к «чертям собачьим снесли», но какому-то деятелю той поры, хватило все таки ума не рушить основание памятника, настоящее произведение искусства. Вообще-то памятник был посвящен покорителям Сибири, об этом говорили три барельефа, расположенные на боках монумента. Это были Ермак, Сперанский и граф Муравьев-Амурский. В настоящее время памятник восстановлен в прежнем его виде, а вот Тихвинский кафедральный собор, по красоте не уступающий храму Христа-Спасителя, и построенный на народные деньги, уже никогда не восстановить.
Мне, деревенскому пацаненку, жизнь в большом городе сразу не очень понравилась, но прошло некоторое время, появились приятели, которые были и шустрее и смелее меня, я день за днем вылезал из «скорлупы» своей прошлой деревенской жизни, привыкая к новой, городской. Часто ходил на вокзал, хорошо что жили недалеко, и с интересом наблюдал за вокзальной сутолокой. Из соседних районов приезжали колхозники, навъюченные мешками и корзинами, растерянные и напуганные суетой городской жизни,
многочисленные группы военнослужащих, выскакивали на перрон, чтобы разжиться выпивкой и «закусью», и просто люди, приезжающие по своим делам. По-хозяйски, нагло
ло, вклинивались в толпу цыга не. Цыганки в разноцветных длинных юбках, в окружении своего галдящего потомства, да еще с ребенком, завернутом в грязный платок, перекинутый через шею. Цыганки со скорбным видом протягивали к людям своего младенца, умоляя слезно. дать немного денег для его пропитания. И люди давали, порой последнее, из свойственного нашему народу сострадания. Другие бесцеремонно хватали людей за руки, за одежду, настойчиво предлагали погадать, предсказать судьбу и редко кому удавалось отбиться от этих приставаний. Все что было в кармане, за пазухой, или в каком-то другом потаенном месте у простоватой, деревенской девки, все исчезало в бездонных карманах плутовок. Цыганята постарше, развлекали в это время публику плясками и пением. Прямо на заплеванном и грязном привокзальном асфальте, исполнялся коронный танец цыганенка, танец с «подковыркой» на локтях и коленях. За этот танец требовалась предоплата от заказчика, а непристойные телодвижения плясуна, всегда сопровождались смехом и аплодисментами.
Взрослые цыгане, в плюшевых и вельветовых безрукавках, в красных, желтых и синих рубахах, подпоясанные широкими кушаками, в шароварах, заправленных в сапоги, стояли в сторонке. Переговариваясь между собою гортанными голосами, делая вид, что они абсолютно безучастны ко всему, что происходит вокруг, своими коричневыми глазами в красноватых белках, постоянно отслеживали ситуацию.
Еще одна особенность той поры. Шло строительство трамвайного пути. Строить этот путь, любимый вождь всех народов Иосиф Виссарионович, поручил прибалтийским женщинам, в большинстве своем крупного телосложения и высокого роста. Самим европейским дамам, одетыми несмотря на летнюю жару, в толстенные вязаные юбки и кофты, замысел вождя мирового пролетариата, был явно не по душе. С высоты своего огромного роста, равнодушно, с плохо скрываемым презрением, смотрели они на снующих вокруг их людей, механически тупо ковыряя лопатами, щебенку и песок. Даже
наглые, смуглолицые кочевницы-цыганки, обходили их стороной, потому что понимали:
этим тетям «лапши» на уши не навесишь.
- «Мертвые души» Гоголя! – закуривая, говорил мужикам пожилой бригадир, мотнув головой в сторону своих работниц, которые сидя на рельсах, с бутылками молока и краюхами хлеба в руках, приступили к обеду.
- Не по-русски все у них. Вон смотрите! Они даже в обед сидят поодаль друг от друга!
Привыкли там, в своих болотах жить по хуторам, единоличники. Да и скучают по своей родине, конечно. Когда они туда обратно-то попадут, да и попадут ли еще?
А жизнь на вокзале шла своим привычным чередом. Приезжали и уезжали люди, толпились на автобусной остановке, трамвай еще не ходил, к вокзальному подъезду лихо подкатывали черные, лакированные пролетки с откидным верхом, на мягкое сиденье садилось два, а то и три пассажира, и это подрессоренное , на резиновом ходу чудо, под чарующий цокот лошадиных копыт, отбывало к месту назначения. Под парусиновыми тентами, краснощекие работницы транспортного общепита, предлагали вокзальному люду квас, морс, шипучий лимонад, и конечно же, самое сокровенное лакомство детства – мороженное! Было оно трех видов: фруктовое, самое дешевое, молочное и сливочное. Прямо на глазах, тетенька-мороженница, на дно формочки ложила квадратик бумажки, накладывала в формочку мороженное, сверху ложился другой квадратик бумажки, все это штоком снизу выдавливалось, и нате вам , пожалуйста, сказочная вкуснятина!
Как петухи посреди куринного стада, важно вышагивали милиционеры транспортной милиции. В темно-синих мундирах с двумя рядами пуговиц, с двух-плечевой портупеей, с револьвером, который малиновым шнуром фиксировался на шее как галстук. Как атрибут власти, на левом боку висела шашка. Эта была копия городового, дореволюционного царского «прижима».По-моему, вождь всех народов, в то время подумывал о титуле императора советской империи, а услужливое, холопствующее окружение, работало над этой темой. Изобразить товарища Сталина социалистическим царем, царем нового типа, было абсолютно реально в эту пору. Страна была военизирована по всем главным направлениям. Кто только не был одет в военную или полувоенную форму! С человеком в форме начальству, особенно высшему, разговаривать легче, а управлять тем более. Погоны носили прокуроры, охрана мостов и тоннелей, пожарники, железнодорожники и речники, гражданская авиация и даже работники министерства хлебозаготовок. На куртках студентов геологов и горняков, красовались вензели учебных заведений. После смерти Сталина, погоны как атрибут власти, остались лишь в армии, МВД и КГБ.
Городская жизнь для нашей семьи была новой эпохой, и мы как могли вживались в эту жизнь, перебиваясь с «хлеба на квас». У отца не было постоянной работы, а поэтому он перебивался случайными заработками. Вечерами, вдвоем с Константином Федоровичем, работали над совместной книгой, название у которой еще не было, но тема была. Эта тема была им подсказана шолоховской «Поднятой целиной». Седых и Балябин решили поднять эту «целину» в Забайкалье. Все сходилось как нельзя лучше: там колхоз, и здесь колхоз, там казаки, и здесь казаки. Все что происходило в Гремячем, то же происходило на Аргуни, а точнее сказать, по всей стране. Раз в неделю, отец и Константин Федорович, ходили на литературные «пятницы», которые проходили в доме писателей по улице 5 Армии. Доступ туда был свободен, и любой желающий мог там присутствовать и даже высказать свое мнение, по тому или другому, услышанному здесь произведению. Все было очень демократично и очень познавательно для тех, кто имел желание попробовать себя в писательском труде.
В иркутской писательской организации в то время было пять писателей. Это были:
Константин Седых, Георгий Марков, (будущий Первый секретарь союза писателей СССР), Гавриил Кунгуров и поэт Анатолий Ольхон. Секретарем писательской организации Иркутска, был Иван Иванович Молчанов-Сибирский. Самыми известными из этих писателей были Константин Седых, автор «Даурии», и Георгий Марков, автор романа «Строговы». Эти книги принесли авторам широкую известность, а позже им была присуждена Сталинская премия каждому. Иван Молчанов- Сибирский, бессменный секретарь союза иркутских писателей, в литературу вошел, как один из организаторов детского рукописного журнала «База курносых), который по счастливой случайности попал на глаза Максиму Горькому. Журнал Горькому понравился, и весь состав этого детского журнала, был приглашен в Москву. Слово Максима Горького, «Буревестника русской революции», в то время многое значило, но на дальнейшую литературную деятельность школьного учителя Ивана Молчанова, оно не повлияло. Я не читал ни одной его книжки, а литературная его деятельность, на долгие годы свелась к руководству писательской организацией. Именно этим, многодетный отец, зарабатывал себе на хлеб.
Покладистый и уравновешанный Иван Иванович, вполне устраивал вышестоящее руководство, и был по сути, бессменным секретарем отделения писателей Иркутска.
Еще один писатель той поры, Гавриил Кунгуров, был известен читателям по книжке из жизни народов севера, которая называлась «Топка». Больше других произведений этого автора, а также поэта Анатолия Ольхона, мне на глаза не попадались.
Литературные пятницы проходили очень оживленно. Молодые авторы приносили сюда свои произведения, и те из них, кто заслуживал внимание, рекомендовались к коллективному прослушиванию на очередной литературной пятнице. В этом отношении мне повезло. Я три раза был на прослушивании некоторых глав, из будущей книги отца «Голубая Аргунь». Отец читал сам, и публика все три раза, восприняла услышанное, очень даже доброжелательно. Деревенская речь отца, очень далекая от литературного языка, вызывала у присутствующих, в большинстве своем людей образованных, снисходительные улыбки. Мне было немного не по себе от этого, стыдно за неправильно произнесенные слова и предложения, за его бедняцкое одеяние, еще за то, что здесь среди грамотных и хорошо одетых людей, раскрепощенных и говорливых, мой отец выглядел очень жалко. В это время он нигде не работал и вплотную занялся работой над книгой.
Творческое содружество с Константином Седых у него к этому времени распалось, так и не набрав нужных оборотов.
В это время мы уже жили на улице Чкалова, пыльной и шумной, в полуподвальном помещении. В этом полуподвале, с вечно сырыми осклизлыми стенами, на площади в тридцать пять квадратных метров, нас проживало тринадцать душ. До сих пор не могу понять, как мы там все размещались? Жили две семьи и в каждой семье были взрослые, разнополые дети, а все удобства на дворе! Из мебели были две кровати, четыре стула и старинный дедовский сундук, украшенный перекрещивающими железными полозками, да чудом сохранившаяся еще с довоенных лет, швейная машинка и мясорубка. Недостаток мебели компенсировали тем, что я со свалки чаепрессовочной фабрики натаскал ящиков из под чая. Ящики были добротными, из березовой фанеры, и окантованные по углам железом. На этих ящиках мы сидели, из ящиков был сделан стол, на котором отец ночами
писал свою «Голубую Аргунь». Жили впроголодь, порой были дни, когда даже не было денег на булку хлеба.Чтобы не околеть с голода, приходилось всячески выкручиваться.
Мама вставала очень рано и шла в магазин «Ткани», где отстояв длинную очередь, покупала два метра ситца (больше не давали), бежала домой, шила простенькое ситцевое
платьешко, с которым потом бежала на рынок, чтобы его продать. Милиция задерживала этих (спекулянток), но пожурив, отпускала и даже не забирала (товар). Особенно уважали продавцы милиционера дядю Ваню, по прозвищу (кобылья голова). Задержав женщин с их немудреным товаром, он для порядка отводил их на соседнюю улицу, а там отпускал.
Таким образом, малограмотный милиционер, пытался исправить вопиющую глупость ретивых, тупоголовых чиновников. Продав платье, мама оставляла часть денег на следующего куска ситца, а на «прибыль» покупала две булки хлеба и полведра картошки.
Этим спасались от голода.
На берегу Ангары, напротив вокзала, я с отцом пилил для Гортопа дрова. Испилив на чурки бревна, отец уходил по своим делам, а я их колол и складывал в поленицу, для замера. Вечером мастер производил замер сделанного, и выдавал деньги. Работа была тяжеловатой, но она хоть как-то решала наши проблемы. На протяжении всего дня, с той стороны Ангары, с вокзала, крутили по репродуктору одну и ту же пластинку с песней:
- Ах, Самара – городок, неспокойная я,
Неспокойная я, успокойте меня…
Она меня достала, и с той поры я не могу ее даже слышать, но песня на самом деле, уж не такая и плохая. Дела с книгой у отца, несмотря ни на что, шли хорошо. Книгу утвердили к изданию, из литфонда выделили солидный, в нашем понимании аванс, Городские власти пообещали решить вопрос с жильем, и он был в скором времени, решен. В 1951 году, книга «Голубая Аргунь», вышла из печати. Сейчас, по прошествии большого периода времени, я все думаю: как ему, Василию Балябину, малограмотному казаку, голодному и плохо одетому, без крыши над головой, в осклизлом сыром полуподвале, на ящике из под чая, бессонными ночами, удалось заставить себя писать книгу, не имея ни малейшей уверенности в том, что эта книга будет востребована, и увидит свет?
А сколько скрытых и явных насмешек пришлось ему перенесть? Чего стоит реплика одного, так называемого писателя, коллеги по творческому цеху, который как-то мимоходом сказал:
«Сопливенькому, место среди сопливеньких!». Этого писателя, с его постоянно хлюпающим носом и толстыми мокрыми губами, никто уже и не помнит, а его беспомощные «вирши» под Маяковского, не подлежали даже серьезной критики.
Потом отца примут в Союз писателей, потом он напишет исторический роман «Забайкальцы», состоящий из четырех книг, несколько повестей и рассказов. Писательский труд его будет отмечен орденами и медалями, но, пожалуй, самой большой наградой для Василия Балябина, будет присвоение ему звания «Почетный гражданин города Читы». Едва ли мог подумать мой дед, Иван Кузьмич Балябин о том, что его старший сын Васька, будет в свое время, с воинскими почестями похоронен в столице
Забайкальского казачества. Много хороших слов будет сказано об отце во время похорон, а я , стоя у могилы отца, вспомнил один эпизод из тех далеких, пятидесятых. Головки сапог, которые в то время носил отец, от ветхости сопрели, и ему пришлось надевать на них галоши. Так он и ходил, и зимой и летом, не снимая глубоких, с языками галош. Однажды, он был приглашен в гости к Георгию Мокеевичу Маркову, и там ему было вежливо предложено оставить галоши в прихожей, что он с огромным трудом и сделал.
На очередной литературной «пятнице», Георгий Мокеевич подал ему бумажный сверток, в котором находился каблук от отцовских сапог.
Кто-то из известных российских писателей, не помню кто, сказал:
- Тяжела ты доля русского писателя, но какое счастье быть им!
Наверное это, в самом деле, правда!