Дмитрий Сергеевич Лихачев в «Письмах о добром и прекрасном» сравнил нашу планету с Эрмитажем, плывущим во вселенной: «Это беззащитно летящий в колоссальном пространстве музей, тесное скопище произведений сотен тысяч гениев. Сколько всего накоплено, сохранено!»
И, продолжая эту аналогию, хочется сказать, что многовековая русская культура в этом космическом Эрмитаже занимает один из самых больших, роскошных и богатейших залов, где перед изумленным человечеством раскрывает свои сокровища и неповторимая живопись, и великая литература, и завораживающая душу музыка, и непревзойденный театр.
Но в словах академика Д. С. Лихачева звучит и тревожная нота предостережения, обращенная ко всем нам: «…беззащитно летящий…».
Уникальная земная культурная сокровищница не защищена не только извне, где ее окружает безжизненный космос, но она не защищена и изнутри, со стороны самих землян. Русская культура подвергалась во все века особенно ожесточенным преследованиям и гонениям (и, кажется, мало что изменилось со времен протопопа Аввакума до эпохи Солженицына). Хотя и хочется верить, что «рукописи не горят» и великие творения не исчезают бесследно, но уж очень много пепла от сожженных храмов, книг и человеческих судеб несет на себе наша родная земля. И этот пепел «стучит в наши сердца»! Правда, многие души наших современников совершенно глухи к этому тревожному зову.
В конце ХХ века русская интеллигенция столкнулась с новой для себя опасностью - циничной властью денег, диктатом рынка. Этот всепожирающий монстр, как раковая опухоль, уничтожает то, что в самые жестокие времена не смогли убить ни репрессии, ни ГУЛАГ, ни казни, ни ссылки. Приоритет материальных ценностей над духовными приводит к обесцениванию искусства, просвещения, науки и самой человеческой жизни.
Рынок правит бал и презирает все, что не дает «быстрых» денег. Ценно только то, что хорошо продается. И потому тоненькая книжонка Оксаны Робски в магазине стоит дороже тома произведений Валентина Распутина, а выставленный на аукцион бюстгальтер какой-нибудь рок-звезды оценивается примерно так же, как картина Айвазовского.
Русская культура всегда была высоконравственной, недаром и Толстого, и Достоевского, и Герцена, и Чернышевского, и Чехова, и Платонова, и Солженицына (этот ряд можно продолжать и продолжать) называли совестью нации. Как же редко мы теперь оперируем такими понятиями, как совесть и честь! Кому-то они представляются чуть ли не анахронизмами. «Пока сердца для чести живы, мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы!» - призывал своих соотечественников Александр Пушкин. «Досадно мне, что слово ЧЕСТЬ забыто…», - с горечью воскликнет через полтора века Владимир Высоцкий.
Неужели действительно наши сердца мертвы и потому безразличны к злу, лицемерию, пошлости, цинизму, глупости, наводнившим страну и готовым поглотить великие духовные ценности, созданные многими поколениями?
Ведь это при нашем соучастии буйно расцвела молодая поросль, этакий «Дом-2» всероссийского масштаба, многочисленные клоны Ксюши Собчак, вскормленные на эрзац-культуре, эрзац-любви, потерявшие реальные ориентиры и проживающие «жизнь насекомых». Именно благодаря нашему общему малодушию, они заполонили телеэкраны и первые полосы газет своими гламурными лицами, их плоские шутки беспрерывно ползут нам в уши из всех радиостанций, а их брошюрки с назойливыми советами, как выйти замуж за олигарха и т. п., облепили все книжные полки, подобно мухам.
Это поколение изобрело свой язык, имеющий мало общего с «великим и могучим». И теперь зачастую не отличишь выступление молодого политика, журналиста или кинорежиссера от «базара» какого-нибудь матерого зека, с удивлением услышишь: «забили стрелку», «будем мочить их в сортире», «ништяк», «тусняк», «братва», «халява», «мент», «откат», «бабло», «фуфло», «клево», «стремно» и т. п. О каком бережном отношении к русскому языку можно тут говорить?! А ведь отношение к родному языку – наиважнейший и наивернейший индикатор нравственного здоровья (или нездоровья) общества.
Понятно, что каждое новое поколение старается подвергнуть переоценке прежние ценности. И это непременно находит отражение в молодежном сленге.
Так было и в шестидесятые, когда вместе с «оттепелью», с Московским фестивалем молодежи в наш язык стали активно проникать англицизмы.
Через десятилетие на смену стилягам пришли хиппи, а позже перенявшие их культуру и их язык советские рокеры: «Хочу я всех мочалок застебать, нажав ногой своей на мощный фузз», - будет петь Борис Гребенщиков («Мочалкин блюз»). В сущности, для того времени это был язык протеста, где существовало много кодовых слов «для своих», что являлось одним из выражений противостояния молодежи застойному режиму с его казенной лексикой.
В суровые годы «беспредела» после «перестройки», когда у некоторой части молодежи престижным делом считался рэкет и чуть ли не каждый пятый либо «сидел», либо охранял, лагерный жаргон завоюет теле и киноэкраны, СМИ и литературу: «Братан, братан… Я ж не знал… В натуре не знал! Я думал, лох заморский…» (Б. Акунин «Алтын-Толобас»).
Но, к счастью, языковой мусор почти уже смыло стремительное время. Хотя тут же нас накрыла новая волна на сломе веков: компьютеры, Интернет, мобильная связь, современные средства коммуникации «переписали» молодежный словарь практически начисто, и человек старшего поколения часто не понимает, о чем говорят его внуки. Приведу пример из диалога персонажей книги Виктора Пелевина «Еmpire V»:
- То есть, когда ты долго тренируешь тело, ты работаешь не столько над хардом, сколько над софтом? – спросил я.
- Я этого наркоманского жаргона не понимаю, - ответил Локи.
Жаргон тут присутствует, но не «наркоманский», а самый что ни на есть компьютерный, где «софт» обозначает программное обеспечение, то есть содержание, мозг, а «хард» - мощность компьютера. И реплика героя переводится вполне безобидно: «То есть, когда ты тренируешь тело, ты работаешь не столько над мышцами, сколько над боевым духом?»
Но не столь безобиден пресловутый «олбанский язык», искусственно придуманный для общения в Сети: «Превед, Медвед! Учи олбанский! Аффтар пеши есчо!» Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно! Потому что грубейшее попрание норм русского языка стало заразительной модой в среде наиболее технически грамотной части молодежи. Это, скорее, глумление над родным языком, чем просто глупая шутка. Наш президент Дмитрий Анатольевич Медведев не смог не откликнуться на это модное веяние в своей интернет-конференции в марте 2007 года и дал этому явлению довольно мягкую оценку: «Медвед – это популярный интернет-персонаж, и невозможно игнорировать потребности изучения «олбанского языка», хотя, на мой взгляд, существует не меньшая необходимость изучать русский язык».
Да, хорошо, что теперь не сталинские или брежневские времена, а то наверняка тут же ретивые чиновники заставили бы все население России изучать «олбанский язык». Страшно!..
Конечно, чтобы понимать молодежь, не только президенту, но и всем нам, «старикам», «предкам», «родичам», «родакам», необходимо знать язык, на котором она общается. Молодежный сленг является в некотором роде авангардом языка, в нем «обкатывается» то, что завтра может попасть в общий словарь. Его одновременно сила и слабость в том, что он существенно зависит от реалий сегодняшнего дня. Мы не знаем, что будет модно и злободневно завтра, это наверняка будет отражено в лексиконе молодежи. Но хотелось бы, чтобы и через сто и через двести лет русский человек мог без переводчика читать и Пушкина, и Толстого, и Бунина, и Достоевского, и Булгакова, и Шолохова. Потому что язык – это связь поколений.
Язык – это стержень любой культуры. И больно, когда наш язык опошляется, загрязняется матом, блатной феней, тюремными жаргонизмами, наркоманским сленгом, компьютерным «новоязом», мы видим, что это не может не сказываться отрицательно на престиже всей нашей современной культуры. Одним из важнейших показателей здесь является количество людей, активно пользующихся русским языком. В начале ХХ века им владели 150 миллионов человек, живших в Российской империи. На протяжении века число разговаривавших на нем возросло до 350 миллионов. Сейчас число русскоговорящих сократилось примерно до 260 миллионов человек. Такая вот невеселая статистика. Но хочется верить, что и русский язык, и русская культура окажутся, как и на протяжении всей своей многовековой истории, «живее всех живых», обладая удивительной способностью перемалывать себе на пользу любые новые вливания и заимствования, отбирать все жизнеспособное и отвергать все чужеродное, привнесенное насильственным путем.
Что в меня вселяет оптимизм? А хотя бы то, что мои взрослые «продвинутые» «компьютерные дети, уже сами ставшие родителями, своим малышам на сон грядущий поют знакомую до боли колыбельную, которой их никто специально не обучал:
Баю-баюшки, баю,
Не ложися на краю,
Придет серенький волчок…
И для меня это одно из доказательств бессмертия русской культуры.
«Человеческая культура в целом не только обладает памятью, но это память по преимуществу, это активная память человечества, активно же введенная в современность. Культура не умирает», - утверждал Дмитрий Сергеевич Лихачев. Для великого нашего соотечественника культура и активная память человечества являлись синонимами. Это значит, что, для того чтобы культура не умирала, нужна активная гражданская позиция ее носителей, необходима преемственность, культура не автоматически перетекает от поколения к поколению. Очень уж уязвимы оказались в ХХI веке гуманизм, красота, доброта и любовь – все то, что отличает именно русскую культуру. И плохим оправданием нашей пассивности служит рассуждение о том, что мы, дескать, люди маленькие, от нас ничего не зависит, что «…все мы – гарнир к основному блюду, которое жарится где-то Там…». Оказывается, «выдавливать из себя раба» трудно во все времена. Но я благодарна судьбе за прекрасный урок гражданской смелости и бескорыстного служения культуре.
В моей жизни была школьная учительница литературы Мария Григорьевна Абрамович, маленькая женщина с тихим голосом. Не знаю, каким ветром ее, выпускницу МГУ, занесло в шестидесятые годы в челябинскую школу № 48.
Всегда в одном и том же простеньком костюмчике она приходила на урок и незаметно, ни на чем как бы не настаивая, не подгоняя нас, таких разношерстных и глупых, не оглушая своей эрудицией, а полемизируя и лукаво посмеиваясь, осторожно, но властно вела за собой в захватывающие глубины русской литературы. На ее занятиях не было неинтересных произведений, как нет их и в большой литературе. Они есть, я убеждена, только на уроках бездарных преподавателей.
Нам, ее ученикам, было всегда недостаточно сорока пяти минут, мы взахлеб продолжали обсуждать прочитанное на переменах (как редки такие споры сегодня в наших школьных коридорах!). По вечерам мы приходили в ее маленький кабинет, где Мария Григорьевна сверх всяких установленных программ открывала нам миры Булгакова, Пастернака, Ахматовой, Цветаевой, Солженицына, Хемингуэя, Сэлинджера. А сколько узнали мы от нее о современном русском театре, впервые именно из ее вдохновенных уст мы услышали имена Товстоногова и Смоктуновского, Ефремова и Волчек, Эфроса и Любимова. В тех давних незабываемых беседах рождалось наше юношеское самосознание, формировалось мировоззрение.
Нашу учительницу не раз «пропесочивали» в обкоме партии, грозя запретить преподавание, обвиняя в диссидентстве. Мы узнали об этом много позже, сама же она никогда не позволила себе даже намека на какие бы то ни было свои личные неприятности. Но обкомовские «проработки» не прошли бесследно: Мария Григорьевна тяжело заболела. Она была одинокой женщиной, вся ее семья – это ее ученики, которые остались верны ей до конца.
Прошло больше сорока лет с тех пор, как я и мои одноклассники покинули стены школы, но имя нашей Учительницы осталось для нас своеобразным паролем, мерилом порядочности и духовности. «Он учился у Марии Григорьевны!» - означает для нас, что человеку можно доверять, что он с нами «одной крови».
«Культура не умирает» и «рукописи не горят», когда им не дают погибнуть, когда их хранят, как огонь Прометея, как величайшую святыню, передавая от человека человеку, от одного поколения другому, совершенствуя и обогащая.