***

Возвращение генерала
 Глава первая
Девятого января Анна Эразмовна проснулась рано, была суббота, но спать почему-то совершенно не хотелось. Осторожно, чтобы не разбудить Леонида Владимировича, она соскользнула с кровати и подошла к окну. Ветер завывал всю ночь, но к утру стало тихо, явление для зимы довольно редкое, впрочем, самые холодные, пронизывающие, сбивающие с ног ветра обрушиваются на Одессу в марте.
Как раз на уровне третьего этажа, справа от окна, горел единственный на всю улицу фонарь, в круг света попадали обледенелые ветви акации, изысканности узора позавидовал бы личный ювелир Снежной королевы.
Радиаторы были достаточно теплыми для того, чтобы обеспечить восемнадцать градусов, необходимых для крепкого, здорового сна; топить, как самашедшие (только не надо исправлять первое «а» на «у»!) одесские коммунальные службы начинают за две недели до окончания отопительного сезона.
Анна Эразмовна стояла, прижавшись лбом к стеклу, красиво было за окном, очень красиво, но холодно, не дай Бог, быть в эту пору года бездомной собакой. Никаких бездомных собак на улице не наблюдалось… «Что это за мысли у меня такие», – удивилась она и вспомнила вчерашний день.
Каким бледным стало личико Лидусика (тьфу, Лидии Александровны), когда она заявила, что увольняется! Это было, как гром среди ясного неба, хотя какой зимой гром? ну, как внезапно налетевший порыв ледяного ветра. Оказалось, что все решено и оформлено, Лариса Васильевна молчала, до последней секунды надеясь, что Лидочка передумает.
– Где же ты будешь жить? – тревожилась сердобольная мадам Вильнер, которая когда потешно, когда трогательно ее опекала, говорила всем: «Отстаньте от ребенка», – и угощала яблочком.
Ребенку было тридцать пять лет. Сразу же после увольнения следовало покинуть общежитие Управления культуры, служившее временным пристанищем последние восемь из них.
Ни единого слова не проронила в ответ Лидочка, молча собрала свои вещи, оделась и направилась к выходу.
Черт дернул Анну Эразмовну за язык и она бросила ей вслед: «Лида, только не пропадай», – та слегка замешкалась и, не поднимая глаз, улыбнулась. Не понравилась эта улыбка нашей героине, ох, не понравилась, Похоже, что не скоро было ей суждено увидеть человека, которого она считала своим другом.
Настроение у нее так испортилось, что, заглянув после обеда в каталоги и обнаружив в системе среди персоналий математиков Лобановского, мирно соседствовавшего с Лобачевским, она поругалась с девицей, сидевшей на обслуживании. Юное длинноногое создание вот именно сидело на обслуживании, задика не поднимало, жевало пирожок и листало дамский журнал, на вопрос читателей, где находится тот или иной ящик, устремляло ручку в туманную даль и отвечало: «Вон там».
Лет десять назад такое нельзя было увидеть даже в страшном сне, в отделе каталогов работали зубры, помочь читателю было делом чести, доблести и геройства. А уж если Анна Эразмовна находила неправильно поставленную карточку (чего только не бывает, все живые люди), каталожная дама, отвечающая за соответствующий раздел, заливалась краской и пулей бросалась исправлять ошибку.
Увы, пенсионный возраст заставил кого раньше, кого позже расстаться с любимым делом, последней держалась Марья Григорьевна, которая утверждала, что ни за что не уедет к брату в Израиль и, наконец, уехала.
Сейчас говорить в каталогах было не с кем, поэтому Анна Эразмовна не говорила, а орала:
– Да я на спор возьму три ящика: из алфавита, системы, предмета – и за пять минут поставлю по пол-ящика на ребро! Вам что Лобачевский, что Лобановский – без разницы, вы почему Гёсту Миттаг-Леффлера на букву «Г» поставили? Гёста – имя ему такой, а Миттаг-Леффлер – хвамилия, не знаете – в энциклопедию посмотрите, а с читателем, с читателем вы как разговариваете? разве можно ему хамить? читатель для библиотеки – это святое!
В прединфарктном состоянии она воротилась в отдел и там продолжала возмущаться уровнем обслуживания и ведения каталогов (это театр начинается с вешалки, а библиотека – с каталогов). К счастью, минутная и часовая стрелки вскоре заняли самое благоприятное для трудового народа положение, и со словами «Какой неудачный день!» наша героиня покинула сокровищницу культуры.
Но день еще не кончился и вечером состоялся телефонный разговор, полностью вознаградивший Анну Эразмовну за перенесенные неприятности. Когда раздался звонок, она мыла посуду.
– Неужели никто не может подойти, у меня руки мокрые, – раздраженно воззвала она к домочадцам, увы, Беба Иосифовна смотрела «Поле чудес», Леонид Владимирович под происходящие чудеса задремал, а Миша вообще отсутствовал.
– Привет, Анюта, узнаешь? – эти игры в «угадайку» ей никогда не нравились, люди выныривали через десятилетия, пребывая в совершенной уверенности, что она обязана помнить их голоса. Наверняка каждому знакома мучительная неловкость, которую испытываешь, не сумев вычислить находящуюся на другом конце провода личность. И что стоит представиться?
Но на этот раз голос и вправду был страшно знаком, долго напрягаться не пришлось, и она обрадованно спросила:
– Тома, ты?.
– Боже мой, меня уже сто лет так никто не называл», – засмеялась Тома, которая была вовсе не Томой, а Лорой Томашевской. В их классе клички образовывались усечением фамилий, некоторые варианты были так удачны, что прилипали к человеку намертво: Фельдман был Фелей, Бессендорф – Бесом, а Лору называли Томой даже учителя.
Аня и Лора были не только одноклассницами, они с рождения и до девяти лет жили в соседних квартирах, ходили в одни и те же ясли и детский сад, вместе начали учиться в 79-й школе на Водопроводной, а когда после переезда Аня перешла в 121-ю, которая одной из первых в Одессе стала английской, Лорины родители и ее определили туда же. До школы они были не разлей вода, но по мере взросления отдалялись все дальше и дальше. Потом жизнь их и вовсе развела, встречались они редко, но теплые чувства друг к другу сохранили. Ничто так не объединяет, как воспоминания о детстве.
 Новость, которую сообщила ей Лора, была замечательной и как раз предполагала возможность предаться сим сладостным воспоминаниям.
К кому же побежала с радостной вестью наша героиня? Что за вопрос, конечно, к маме.
– Только что Лора Томашевская звонила. Знаешь кто приехал? Таня Вулих!
Рядом с этим чудом «Поле чудес» утратило свою притягательность, Беба Иосифовна воскликнула:
– Не может быть!
Леонид Владимирович спросонья буркнул: «Зачем так кричать?» – и обсуждение чудесной новости было перенесено на кухню.
Сейчас самое время сделать отступление, которое не может не тронуть сердце одессита. И что это за судьба у нас такая – непрерывно терять друзей? Нет, автор вовсе не имеет в виду старуху с косой или владыку подземного царства, имя которого он часто слышал в детстве в совершенно другом значении. Речь идет об уехавших за границу, сваливших за бугор, покинувших родные пенаты, сбежавших, драпанувших, сделавших ноги, короче, обо всех тех, кто нашел ответ на один из самых популярных в истории Одессы вопросов: «Брать зонтик или не брать зонтик?». Как видите, автор не использует слово «изгнанные» – ну, не было среди его друзей диссидентов, хотя так или иначе изгнанными были все. А вот слово «увезенные» пропущено напрасно: когда ты ребенок – кто тебя спрашивает? просто отрывают от Одессы, от друзей, от привычной жизни и увозят в Америку, Австралию, Аргентину, Германию, ЮАР и, конечно же, на историческую родину. Некоторые исчезают навсегда, но большинство возвращается. Вопрос «Можно ли забыть Одессу?» даже задавать неприлично. Правда, приезжают ненадолго, на каких-то пару дней, но все же…
Список друзей, исчезнувших таким образом из жизни Анны Эразмовны, занял бы не одну страницу этого повествования, и первым в этом ряду стояло бы имя Тани Вулих. Каким-то невероятным образом она уехала с родителями в конце 50 х, когда слово «Израиль» можно было произносить исключительно в кругу семьи, да и то шепотом.
Лора, Таня, Аня – эта троица была неразлучна; после Таниного отъезда две оставшиеся подружки может потому и охладели друг к другу, что была нарушена какая-то необъяснимая, таинственная гармония различных характеров, темпераментов, способностей.
– Мы завтра у Лоры в двенадцать встречаемся, сначала поговорим, а потом в город пойдем, Таня Одессу точно не узнает. Мама, помнишь ту фотографию, где мы втроем? – Беба Иосифовна согласно кивнула, еще бы ей не помнить. Анна Эразмовна залезла на табуретку и попыталась достать красный плюшевый альбом, подаренный ей в шестом классе Мариком Овруцким. Увы, попытка успехом не увенчалась, дотянуться до альбома она не смогла, а будить спящего мужа было неразумно. Разумно было отложить просьбу до утра.

Вволю налюбовавшись красотой зимнего пейзажа, наша героиня отлепила лоб от оконного стекла и приступила к исполнению того, что обязана исполнить женщина в утро выходного дня (и где это написано, что именно женщина обязана это делать? и не надо оглашать весь список, пожалуйста!).
Ровно за секунду до того как обожаемый супруг отбыл на работу (у тружеников малого бизнеса нет ни выходных, ни отпусков), она перехватила его в коридоре, попросила достать альбом, выслушала предложение сделать это самой, указала на свой маленький рост и, смягчив тем самым отнюдь не самое черствое на свете сердце (что не помешало упомянуть про метр с кепкой), получила вожделенный предмет.
На форзаце рукой старинного товарища, дважды неудачно женатого, предпринимавшего неоднократные попытки спиться, не увенчавшиеся успехом благодаря третьему, весьма удачному браку, была выведена дарственная надпись: «Anna, I wish you many happy returns of the day». Только на первых трех страницах снимки были вставлены в прорези, дальше они лежали навалом, и раз в несколько лет, при поиске вдруг оказавшейся нужной фотографии, Анна Эразмовна получала свое удовольствие, листая перепутанные страницы тетралогии: «Детство», «Отрочество», «Юность», «Мои университеты» (особенно хороши были снимки, запечатлевшие последнее пребывание в колхозе на третьем курсе).
Она нашла фотографию, показала её маме, пообещала передать привет тете Оле, поцеловать Лору и Таню, и отправилась на Хуторскую.
Спустившись по Академика Павлова (историческое название «Ольгиевская» улице не возвратили, видимо никаких претензий к академику у местных властей не нашлось), наша героиня свернула на Софиевскую (бывшая Короленко, вполне можно было предположить, что хрестоматийное произведение писателя-гуманиста, над которым обливалось святыми слезами сочувствия не одно поколение, вызывало у все тех же властей ассоциации с современным состоянием детской беспризорности), села на 3 й трамвай и доехала до Привоза.
Самый знаменитый рынок Одессы Анна Эразмовна не любила, редкие его посещения заканчивались полным офонарением, поэтому она сначала свела их до минимума, а потом и вовсе ограничилась покупкой рождественского гуся, потому что как ни крути, а на Новом приличного гуся купить невозможно.
Впрочем, этот район она до недавнего времени посещала довольно часто: Миша очень любил зоопарк, а в парке Ильича летом размещался чешский Лунапарк. Особенно ребенка привлекала комната страха, что неудивительно; удивительным было то, что проезжая темным туннелем мимо грубо намалеванных скелетов и черепов, она ни разу не подумала, что весь этот шабаш происходит на бывшем кладбище, а ведь видела же она в детстве, видела ряд могил, сохранившихся у стены, отделяющей парк от зоопарка, два года подряд по дороге в 79 ю школу проходила мимо мраморного столбика с непонятными письменами, и много лет прошло, пока ее осенило, что это был памятник на еврейской могиле.
Только кого волнуют безымянные могилы, если даже имена Левушки Пушкина, Веры Холодной и генерала Радецкого не остановили руки варвара, он же вандал. В данном случае – это образ собирательный, решение явно принималось коллегиально и осуществлялось бригадно. После войны болгары интересовались судьбой величественного памятника, стоявшего на могиле героя Шипки; что было делать? пришлось свалить вину на гадов-немцев, якобы сей памятник уничтоживших.
Шагая боковой аллеей, Анна Эразмовна опять-таки думала совсем не об этом, она вспоминала детство, карусель и лодочки, на которых её катали мама и папа, цветы «львиный зев» (все называли их «собачками») и любимое шоколадное мороженое в хрустящем вафельном стаканчике.
Аллея была широка и пустынна, впереди шла одна-единственная женщина, но впав в состояние задумчивости, она умудрилась на нее натолкнуться, буркнула: «Извините», – смерила даму взглядом, спросила неуверенно: «Таня?» – услышала удивленное: «Аня?» – была заключена в дружеские объятия и, уткнувшись носом в норковую шубу, вдохнула летний аромат своих любимых «Подсолнухов». Она немедленно сообщила об этом удивительном, свидетельствующем о родстве душ совпадении, и подружки, не видевшиеся страшно даже подумать сколько лет, оживленно болтая, вышли из ворот парка, пересекли Мечникова и по родной Хуторской направились к первому номеру.
Они еще не преодолели и половины пути, а уже было известно, что Таня живет в Кирьят-Бялике (несколько лет назад наша весьма начитанная героиня понятия не имела кто такой Бялик) и работает программистом в одной фирме и даже в одном отделе с другой хорошей Аниной подругой Лилей Гохман, более известной под именем Люлёк.
В годы быстролетной молодости, попадая в чужую компанию, Аня тут же принималась искать общих знакомых (неизвестно, сохранилось ли это обыкновение по сей день, ей давно не приходилось бывать в чужих компаниях) и непременно, непременно находила, иногда не только общих знакомых, но и общих родственников. В конце выяснения кто-нибудь изрекал ритуальную фразу: «Одесса – большая деревня», – компания из чужой превращалась в свою и можно было, не комплексуя, предаваться веселью.
Сейчас, когда большая деревня расползлась по оказавшемуся таким крохотным шарику, поиск общих знакомых, друзей и родственников приносит самые неожиданные результаты.
В полном восторге от еще более сблизившего их обстоятельства, подруги беззвучно всплеснули утепленными ручками и, перейдя на родной язык, воскликнули: одна «Боже ж мій, не може бути!», а другая – нечто, к стыду нашей героини, непонятное, но явно близкое по смыслу.
Впереди у ворот маячила худющая фигура в коричнево-белом клетчатом деревенском платке, нечто облезшее, бывшее когда-то шубой, болталось на ней, как на вешалке, определить, с какого животного содрали шкуру, было невозможно.
Таня перестала смеяться, посмотрела на старуху и сказала:
– Ну вот такое у нас совершенно невозможно.
– А у нас возможно, – пожала плечами Анна Эразмовна, – это еще не самый жуткий экземпляр (вот тут она ошибалась), на стариков всем плевать (а вот тут была права).
Они вошли во двор, сделали несколько шагов и вдруг одновременно, как по команде, оглянулись, лица у обеих были испуганные.
– Ты чего оглянулась? – спросила Аня.
– Не знаю. Хотя нет, знаю. Я почувствовала, что кто-то целится мне в спину.
– Вот-вот, очень похоже. Такая, знаешь, волна злобы, очень сильной, очень страшной злобы, никогда ничего подобного не чувствовала. Что это было, Бэримор?
– Овсянка, сэр, – отозвалась Таня, продемонстрировав, что наши бывшие соотечественники хорошо знают и трепетно любят советское кино.
Подруги улыбнулись, облегченно вздохнули, немного постояли у бывшей Таниной веранды, перестроенной до неузнаваемости, вспомнили, как ее мама (имя совершенно выветрилось из памяти) выносила им во двор по ломтю хлеба с кабачковой икрой (и как же это было вкусно!), попытались присесть на парапет у подвала, но он оказался низким даже для малютки Анютки, вошли в парадную, поднялись на второй этаж и позвонили в восьмую квартиру.
Анна Эразмовна мельком взглянула на дверь соседней квартиры, в которой прожила первые (и, возможно, лучшие) девять лет жизни; она совсем уже готова была рассердиться (квартира после отъезда дяди Шуры досталась менту), но поняла, что сейчас это неуместно и отдалась другим, гораздо более приятным переживаниям.
В прихожей начался веселый переполох, обычный для прихода гостей, подруги обменивались радостными восклицаниями, нежными поцелуями и изучающими взглядами.
Немногое осталось от той квартиры, которую хорошо помнила Анна Эразмовна, но книжные шкафы, сделанные дедушкой-краснодеревщиком, умница внучка сохранила, и висела картина, на которой тучи, заполонившие ночное небо, на мгновенье разошлись, появившаяся в просвете полная луна озарила таинственным призрачным светом черные тополя, и на черной глади озера появилась серебряная дорога, ведущая в никуда. Слово «озеро» употреблено здесь исключительно для усиления романтического эффекта, на самом деле это был типичный ставок, что совершенно не мешало маленькой Анечке с трепещущим от восхищения и непонятной тревоги сердечком всматриваться в полотно неизвестного (во всяком случае ей) художника. Эта картина была накрепко связана в ее воображении со словом «Черное», обозначавшим название большого села, из которого были родом Лорины дедушка Ваня и бабушка Маруся.
Таня принесла коробку с восточными сладостями и бутылку шампанского, Анюта – собственное вино из кордонских погребов, а Лора по такому выдающемуся поводу испекла пирожные «мазурки» – это было что-то с чем-то. Воспоминания детства перемежались выяснением нынешних жизненных обстоятельств, оказалось, что одна только Анна Эразмовна продолжает пребывать в законном браке, Лора и Таня давно расстались со своими половинами и, как они утверждали, совсем об этом не жалели. Потом разговор зашел о детях, и тут Лора и Таня были единодушны – у них было по одному, уже совершенно взрослому сыну, только Таня была уже дважды бабушкой, а Лорин отпрыск и не думал жениться.
Заговорили об отцах, которых никто из их нынешних друзей уже не застал в живых, каждая была рада, что подруги помнят её папу молодым, умным, сильным, добрым и красивым. Правда, посреди Лориного рассказа об особо сложной операции, сделанной дядей Жорой, Аня и Таня переглянулись, глубокой уверенности, что это осталось незамеченным, у нашей героини не было, и чтобы скрыть смущение, она воскликнула:
– Ой, девочки, я совсем забыла, мама вам привет передавала и тете Оле тоже.
– А как тетя Роза? – спросила Лора. Так вот как звали Танину маму!
– Мама умерла полгода назад, – никакой светлой, ностальгической грусти не было теперь в её голосе, произнести это стоило ей труда, а лицо приняло выражение такого горестного и высокомерного ожесточения, что слова соболезнования застряли у подруг в горле. Как выяснилось впоследствии, ангел, пролетевший над ними, отнюдь не был тем тихим обитателем горних высот, которого вспоминают, когда беседа по какой-то причине прерывается.
«Кыш, кыш отсюда», – строго сдвинула брови Анна Эразмовна, её почему-то послушались, стало легче дышать, и беседа возобновилась.
Атмосфера полностью разрядилась, когда была продемонстрирована добытая с таким трудом фотография.
– Боже мой, какими же мы были смешными! – в один голос воскликнули подруги.
И вправду, Лора была толстой, как хомячок, Таня худой, как глиста, и у пятилетней Анечки тоже был свой недостаток.
Авторки (что, в русском языке нет этого чудного слова? а в украинском – есть!) дамских романов, описывая внешность прелестной героини, часто сравнивают её белокурую, полностью лишенную мозгов головку с цветком на длинном стебле. Так вот, представьте, что стебель сломан, цветок трогательно поник и… И все! Хватит нести белиберду, а то читателю ненароком поплохеет. Вот вам объяснение, которому нет места ни в одной love story: Анна Эразмовна появилась на свет в 47 м, этот порядковый номер лучше, чем 33 й, тем не менее роды длились три дня, ребенка вытащили щипцами, порвали связки на шее и осчастливили сообщением, что она (это оказалась девочка!) никогда не будет держать голову. Но родители, а также бабушка Поля, и не подумали смириться с приговором, делали все возможное и невозможное, и Анина головка, которую она так и норовила уронить на левое плечо, к семи годам держалась на коротенькой шейке почти прямо. На фотографии был запечатлен промежуточный этап борьбы, угол между головой и плечом составлял 45°, это свидетельствовало о том, что никого из ближайших родственников, всё детство терроризировавших бедную малютку окриком «Аня, держи голову!», в момент съемки рядом не стояло. («Вас тут не стояло!» – нет, в Одессе уже так не говорят; очереди тоже исчезли, и слава Богу, а то народ стал такой нервный, шо усi один одного повбивали б).
– Ой, это нас дядя Жора в зоопарк водил, правда? – воскликнула Таня. – А на обратном пути к нему фотограф в парке Ильича пристал…
– … и сказал, что таких роскошных детей он в жизни не видел, – подхватила Лора.
Анна Эразмовна послушно смеялась вместе со всеми, но, по-правде говоря, эти подробности совершенно выветрились из её памяти. А вот Лора даже слова фотографа запомнила, что ж, неудивительно, она очень рано осознала себя красавицей.
И наша героиня вспомнила сцену, происходившую в этой самой комнате через десять лет после похода в зоопарк: Лора крутится перед зеркалом, примеряет новый купальник, цельный, импортный, темно-синий, фигура – само совершенство; «Ах, как тебе замечательно!» – восхищаются все, и Аня тоже, а сама… Что же чувствует она сама? Кажется, это была зависть.
Четыре часа пополудни. Всё выпито и съедено, скоро стемнеет, к тому же Анна Эразмовна должна кормить свою семейку, и прогулка по Одессе переносится на завтра.
Лора идет провожать подруг. Не совсем твердо держась на ногах, они выходят из ворот, внезапно Таня останавливается и спрашивает:
– Мы когда к тебе шли, тут старуха стояла. Ты, случайно, не знаешь, кто это?
– Старуха? Какая старуха? – не понимает бывшая красавица, но через мгновение она, конечно же, поймет и ответит.
– Ой, девочки, держите меня, падаю! – кричит Анна Эразмовна и падает. Что может быть естественней – на улице гололед.
Гололед в Одессе – это отдельная песня, исполнение которой требует от автора особого, увы, отсутствующего в данный момент вдохновения, а посему откладывается.
В хлопотах по подъему, отряхиванию и проверке целости конечностей вопрос забывается и остается без ответа.
Надолго ли?

 
Глава вторая
Вечером, искупив вину столь долгого отсутствия ударным трудом, Анна Эразмовна уселась, наконец, рядом с мамой и принялась рассказывать о встрече с Таней и Лорой. Беба Иосифовна давно и с нетерпением ждала этого момента, но любящая дочь все оттягивала его и оттягивала, страшась реакции на известие о смерти тети Розы.
Реакция оказалась очень спокойной (Анна Эразмовна объяснила это длительностью разлуки и старческим эгоизмом), мама ограничилась странным замечанием о необыкновенном Розином везении, сказала: «Ой, Нюсик, я что-то устала», – и легла спать.
На следующий день, в воскресенье, 10 го января, подруги, как и договаривались, встретились в Городском саду. Держась под руки, они поползли вниз по Дерибасовской. Было страшно холодно и страшно скользко, Анна Эразмовна недоумевала, как Лоре могла прийти в голову мысль одеть сапоги на высоких каблуках, но та держалась на них вполне устойчиво, сказывалась долголетняя практика.
Они дошли до Ришельевской и повернули к Оперному; тут Аня остановилась, как вкопанная, и категорически заявила, что дальше не сделает ни шагу. Если выбрать путь мимо замерзших безногих малюток, с застывшими улыбками глядящих на край фонтана, где то появляется, то исчезает лягушка, придется преодолеть пару обледенелых ступеней, что совершенно невозможно, а о том, чтобы пройти по пологому спуску, она даже слышать не хочет.
Истерические вопли несчастной, подхваченной под белы рученьки бессердечными подругами, не мог заглушить даже их истерический хохот. Жаль, что в такую погоду одесситы предпочитают сидеть дома, получить свое удовольствие от лицезрения трех дамочек, у которых отказали тормоза, смогли немногие. Остановиться удалось чуть ли не у самой Думы, все положенные «Ой, нет, я не могу!», «Сто лет я так не ржала!», «Девчёнки! Какие же вы все-таки сволочи!» были произнесены, они повернули налево и пошли по бульвару, Лора вышивала на своих каблуках, она опять была посередине, по бокам висели менее эффектные, но тоже еще вполне ничего девчёнки, и о чем же они вспоминали?, для человека, выросшего в Одессе – это не вопрос, конечно же о душных летних вечерах, проведенных на бульварных скамейках рядом с особями противоположного пола, об ужасах, происходивших в аморальном Лунапарке (днем носившем название «Пионерский»), куда порядочная девушка ночью не пойдет никогда, ни за что и ни с кем, ну, разве только…
Таня, пережившая метаморфозу полового созревания вдали от этого благословенного места, в разговоре почти не участвовала, это было, наконец, замечено, и в ответ на «Извини, тебе, наверное, неинтересно» последовало: «Нет, я просто замерзла». Анна Эразмовна предложила заскочить к ней домой: «Это совсем недалеко, через Тещин мост, мама будет очень рада», – но Таня отказалась, пообещала обязательно зайти, а теперь ей хочется отдохнуть. Подружки, как она не отнекивалась, решили её проводить, заснеженная Пушкинская была прекрасна, они поздоровались с вышедшим из ворот им навстречу Александром Сергеевичем, смущенно потупив глазки, выслушали сетования по поводу в очередной рад спертой трости, согласились с тем, что в такой гололед она была бы весьма кстати и, дойдя до гостиницы, поняли, что устали в усмерть. Договорившись созвониться (Таня уезжала через три дня), они нежно чмокнули друг друга в разрумянившиеся щечки и разошлись.
Лора отправилась домой через Привоз, Анна Эразмовна собиралась пойти на 2 й троллейбус, но побоялась и решила взять такси. «Взять такси» – это просто так говорится, она и не подумала бы остановить желтую в шашечках муниципальную машину (ну, чисто тебе Нью-Йорк) – слишком дорого. Нашей героине хватало трезвости ума, чтобы не тормозить иномарки, может они на кого-то и реагируют, но только не на нее; она поднимала руку исключительно завидев «Жигули», и чем побитее попадался экземпляр, тем больше шансов было на то, что он остановится. Но в то зимнее воскресенье автолюбители нежились в лоне семьи, предпочитая не создавать аварийные ситуации на дорогах, и Анна Эразмовна приняла решение продвигаться к троллейбусной остановке.
Она стояла на углу Ришельевской и Малой Арнаутской (в детстве получалось «Маларнаутская», «Большарнаутская»), развернулась на 180° и, устремив взор вперед, стала изучать трассу слалома (спуски и подъемы, совершенно неощутимые летом, теперь таили реальную опасность для жизни и здоровья). Прямо перед ней была гостиничная дверь, из которой в тот момент, когда она сделала первый шаг, вышла Таня и направилась к Привозу.
Анна Эразмовна удивилась. Хотя, что здесь странного? Ну, проголодался человек и хочет прогуляться по знакомому с детства базару. Летом оно, конечно, да, но зимой? Что ловить на Привозе зимой? К тому же в гололед? Поела бы в гостинице, небось не померла бы. Хотя, кто знает. Цены уже были как при капитализме, а еда еще как при социализме. Анна Эразмовна вдруг ощутила непреодолимое желание пойти вслед за подругой, преодолела его и пошла на остановку.
Вечером у нашей героини случилось раздвоение личности. Одно «я», тонкое, чувствительное, черпавшее сведения прямо из мирового информационного поля, отгавкивалось от другого, скептичного, язвительного, стоявшего на твердых естественнонаучных позициях.
– Чую, просто печенкой чую, – волновалось первое «я», – что-то мучает Танечку, задумчивая она какая-то, печальная.
– А почками ты ничего не чуешь? – язвило второе. – Или слепой кишкой? Зачем эти крайности? Конечно, если всю дорогу тарахтеть только о себе, любимой, так ничего и не заметишь. С Таней действительно что-то не в порядке, но увидеть это можно просто относясь к человеку с интересом и вниманием.
– Ну да, ну да, мир хоть и сложен, но объясним, почему же твоих обожаемых «Детей капитана Гранта» теперь никто не читает?
– Потому что, если начнешь с Гарри Поттером, так кончишь с Кастанедой!
– Фи, пошло по форме, глупо по содержанию! Кажется, ты против волшебных сказок?
– Глупости! Только в ногте мизинца левой ноги Эрнста Теодора Амадея Гофмана больше фантазии, чем… чем…, ладно, умолчу, чем у кого. Имя им – легион!
– Послушай, крошка Цахес, а не кажется ли тебе, что мы поменялись ролями?
– Не вижу в этом ничего странного. Кстати, о птичках, из-за чего мы поспорили?
– Из-за чего? Или из-за кого? Хоть убей, не помню.
Тело, в котором обретались личности-антагонисты, решило идти спать, и спор угас сам собой.
Только спать этой ночью никому из них не довелось. Человек, из-за которого разгорелся спор и забытый в пылу этого же спора, напомнил о себе самым неожиданным образом.

Анна Эразмовна ненавидела ночные звонки, да и кто любит? В уснувшем доме они звучат особенно зловеще, не предвещая ничего хорошего, хотя в конце концов выясняется, что звонил либо пьяница, либо идиот. А если учесть, что ненормальную мамашу снедала ни на секунду не отпускающая и тщательно скрываемая тревога за дочку Полиночку, с шестнадцати лет живущую серед чужих людей, то можете себе представить, как она мчалась по коридору к трезвонящему чудовищу.
На этот раз это был не ханыга и не больной на голову. На другом конце провода плакала женщина, и, пытаясь не повышать тона (стремление не беспокоить маму стало уже рефлекторным), она заговорила:
– Полина? Полиночка, это ты? Что случилось?
Всхлипывания на мгновение замолкли, и незнакомый голос (Анна Эразмовна, раз услышав, безошибочно идентифицировала телефонные голоса) произнес:
– Аня, приезжай скорей.
Ничего, кроме гудков, не слышалось более в трубке, куда приезжать?, зачем? – она не поняла. Звонила не Полина. Но кто?
Пол был холодный, ноги голые (ну кто успевает влезть в тапочки при внезапном звонке?), бедная мышка продрогла и с особым удовольствием влезла в свою теплую, уютную норку, закрыла глаза и…
Описывать второй дубль сцены «Внезапный ночной звонок» автор не собирается. Голые пятки все так же шлепали по холодному полу, только теперь Анна Эразмовна испытывала скорее раздражение, чем тревогу. Ах, как же она была неправа!
– Аня, помоги мне, приезжай, я тебя умоляю, – как она могла не узнать этот голос с первого раза? Может, не захотела? Акцент был слышен отчетливо, даже не акцент, а интонация, интонация другого, не одесского языка.
– Таня, ты где? Что случилось? – с излишним даже жаром спросила она, подсознательно пытаясь компенсировать желание стать маленькой серой мышкой.
– Седьмая, седьмая квартира, – и в трубке опять послышались сначала всхлипывания, а потом гудки.
«А название улицы? А номер дома?» – спросит неискушенный читатель (да остались ли они на свете – неискушенные читатели?), а искушенный уже давно понял и кто звонит, и куда ехать. Ох, если бы и в жизни мы были такими же догадливыми, как при чтении детективов! Если бы могли так же снисходительно судить прошлое, трезво оценивать настоящее и прозорливо предвидеть будущее! Скольких ошибок удалось бы избежать! Сколько добра сделать! Себе и людям.
Высокогорная станция «Приют моралиста» мало приспособлена для длительного пребывания, поэтому автору пора спуститься на грешную землю и помочь своей героине, попавшей в затруднительное положение. Муженек храпел так самозабвенно, что об разбудить его нельзя было и подумать, тем не менее был ли у Анны Эразмовны другой выход? А как бы поступили вы: не стали бы нарываться? подождали бы до утра? А подруга? Ничего с ней не сделается? «What are friends for?» – щеголяя прекрасным произношением, любила повторять другая, хорошо известная читателю Таня.
Короче, через некоторый промежуток времени, показавшийся Анне Эразмовне бесконечным (восприятие времени зависит от эмоционального состояния личности, и кстати, ваш психологический возраст совсем не обязательно совпадает с хронологическим), ей удалось растолкать страдальца. Автор искренне сочувствует Леониду Владимировичу, но если бы он не проснулся, читатель так бы и не узнал, что же все-таки произошло.
– Что ты от меня хочешь? – довольно невежливо спросил он, когда начал воспринимать действительность.
– Лёнечка, золотце, что-то случилось с Таней, надо поехать посмотреть.
– С Таней? Она звонила? Зачем ехать? Пойдем ножками.
– Ишь, как засуетился, – ревниво сказала Анна Эразмовна, – уже готов бежать к своей любимой Танечке. Нет, ножками не получится, это другая Таня, которая из Израиля приехала, моя подруга детства, я же тебе говорила.
– Не помню, – буркнул муженек.
Он сварил себе кофе, выкурил сигарету, супруга психовала, но молчала, как рыба о лёд.
Обстановка еще больше накалилась, когда оказалось, что машина не заводится. Анна Эразмовна и не подозревала, что муж настолько хорошо владеет неформальной лексикой.
Наконец, хрипы, фырканья и чиханья сменились долгожданным равномерным урчаньем, и ветеран отечественного автомобилестроения пополз по обледенелой гладильной доске, которую одесские власти выдают за проезжую часть города-героя. Водителю пришлось приложить действительно героические усилия, чтобы благополучно добраться до цели неожиданного ночного путешествия.
Ледяной порыв ветра чуть не сбил путешественников с ног, разорвал мрачные низкие тучи, и выглянувшая луна осветила дом номер один по улице Хуторской. Самое время читателю взглянуть на родовое гнездо нашей героини, в котором прошло её раннее детство.
Старое здание из потемневшего ракушняка занимает целый квартал и, хотя не блещет никакими архитектурными излишествами, всё же выгодно отличается от большинства соседних домишек своими размерами и солидностью. Железные ворота находятся как раз посередине квартала, войдя в них, вы попадете в небольшой, вымощенный лавой дворик без единого деревца, с решеткой ливневого коллектора посередине. Но не спешите сочувствовать маленькой Анечке, ведь стоит повернуть либо налево, либо направо и миновать сквозные парадные, как перед вами откроется огромный двор, двор, который был волшебным, веселым, ослепительным миром её детства. Здесь она не только научилась играть в классики и прыгать через скакалку, но и вполне прилично освоила мальчуковые (кажется, надо «мальчишечьи»?) игры: маялки и ножички; здесь её впервые в жизни поцеловал мальчик (это был Вова Беляев из шестой квартиры, они сидели в его полном цветов палисаднике, сколько же ей тогда исполнилось?, лет шесть, может, и меньше, а ведь помнит по сей день!); здесь она впервые увидела покойника (мать рыдала над молодым парнем с синюшным лицом, Аня откуда-то знала, что он умер от пьянки, было не страшно, не любопытно, а противно и непонятно); весь этот мир был виден с балкона её родной девятой квартиры; вот на балконе спит бабушка Поля, губы открываются, из них с тихим «пфу-у-у» вылетает воздух, потом закрываются, потом опять «пфу-у-у», «пфу-у-у», она сидит рядом и впервые понимает, что когда бабушка умрет, она больше не будет делать эти смешные «пфу-у-у», ведь мертвые не дышат. А вот бабушка в гробу, она закутана в саван, Аня стоит рядом и слушает чей-то спор, спорят о ней: должна ли она увидеть мертвую бабушку. «Не надо, пусть ребенок запомнит её живой», – говорит кто-то, тем не менее лицо открывают, и она видит нечто ужасное, нечто такое, что невозможно запомнить, и оно немедленно выветривается из сознания.
Но в тот момент, когда Анна Эразмовна входила в первый маленький двор, который тоже был ареной многих увлекательных событий (она, например, обожала наблюдать за работой уличного точильщика), её не волновало ни одно из воспоминаний детства.
– Лёня, сюда, – тихонько позвала она.
Они подошли к темным, выходившим во двор окнам седьмой квартиры и прислушались: оттуда не доносилось ни звука.
– Видишь, люди спят, – таким противным тоном сказал Леонид Владимирович, что сидевший в ней бес противоречия перехватил инициативу и не менее противным тоном ответил:
– Посмотрим.
Вы пробовали стоять ночью у чужой двери? Как вы считаете, легко ли нажать на этот дзилинькающий, визгливый, заливающийся отчаянными трелями звонок?
Вот и наши спасатели возможно простояли бы у двери до второго пришествия (в крайнем случае, до утра), если бы Леонида Владимировича не осенила гениальная идея и он бы не подергал ручку.
Дверь оказалась открыта. Квартира была симметрична Лориной: справа находилась кухня, прямо по коридору – комната, и именно оттуда вдруг раздался тихий стон.
Муженек побежал вперед, раздался звук падающего тела и сразу же вслед за ним (она даже испугаться толком не успела) злобный вопль:
– Да включи же ты, в конце концов, свет!
– Сейчас, сейчас, – успокаивающе бормотала она, шаря по стенке, наконец, нащупала выключатель и подняла вверх пимпочку (а вы знаете, как она называется?).
Перед её глазами предстала картина… (что, дорогой читатель, вы сотни раз читали эту фразу и от неё вас уже тошнит? Ладно, напишем просто: «она увидела», – довольны?) Итак, она увидела Леонида Владимировича, который валялся на полу в куче тряпья, а на тахте… ну, не валялась же, лежала Таня и тихо, да нет, уже довольно громко, стонала.
– Таня, что с тобой? – огибая упавшего супруга, она споткнулась о какой-то темный предмет, чуть сама не упала и совершенно автоматически зафутболила его под тахту.
– Там, там… – невразумительно прошептала Таня, указывая рукой на Леонида Владимировича.
– Это Лёня, мой муж, – мягко сказала Анна Эразмовна, – ты не волнуйся, мы тебе поможем.
– Ну, это как сказать, – заметил уже поднявшийся с пола скептик и в ответ на недоумевающий взгляд своей половины пояснил: – Лично мне кажется, что мы имеем труп.
– Ты что, бредишь? Она жива!
– Вряд ли. Во всяком случае пульса я не нашел.
Анна Эразмовна присмотрелась, увидела сухой старческий кулак, и то, что она приняла за кучу тряпья, превратилось в лежащую вниз лицом старуху. А муженек-то, муженек! сориентировался мгновенно, пытался даже пульс нащупать, бр-р-р… то есть молодец.
– Кто это? – спросила она.
– А я откуда знаю? – отозвался Леонид Владимирович.
Таня молчала. Мисс Марпл одесского разлива еще раз внимательно взглянула на распростертое ничком тело, узнала клетчатый платок и задумчиво произнесла:
– А ведь это та бабка, которую мы вчера… позавчера у ворот встретили. Таня, ты что здесь делаешь?
Подруга опять застонала и так жалобно прошептала: «Ой, голова моя, голова…» – что мисс Марпл позорно бежала. Одно из «я» нашей героини, не так давно самоуверенно утверждавшее, что к людям надо относиться с интересом и вниманием, испытало жесточайшие муки совести и взяло бразды правления в свои руки.
Через полчаса врач, прибывший с бригадой скорой помощи, поставил Тане предварительный диагноз: «сотрясение мозга», а врач, прибывший с бригадой ментов, поставил старухе окончательный диагноз: «мертва».
Разобрав своих клиентов (Таню раньше, Анна Эразмовна еле сообразила узнать, какая больница ургентная; а покойницу позже), обе бригады уехали, и в комнате (а до чего же она была грязная и захламленная, на смитнике и то чище!) остались трое: Анна Эразмовна, Леонид Владимирович и следователь Василий Антонович Литовченко.
– И что это вы ночью здесь делаете? – обратился он к Кузену Леонидасу, голос его звучал сочувственно.
– У неё спрашивай, – мотнул тот головой в сторону супруги (с Нового года они были со следователем на «ты»).
– Надеюсь, я Надю не разбудила? Как она? Нормально? – невинно хлопая глазками, осведомилась нарушительница спокойствия, не далее как вчера вечером детально обсудившая с Надюшей все симптомы её интересного положения.
– Анна Эразмовна! – укоризненно воскликнул Вася.
– Что Анна Эразмовна? Я уже… ладно, неважно сколько лет Анна Эразмовна! Подруга позвонила, не могла же я не приехать! Это у неё надо спрашивать, что она здесь ночью делала! Слава Богу, что эта бабка своей смертью померла! Я ведь правильно вашего эскулапа поняла? Он сказал, что никаких следов насилия на теле не обнаружил.
– Вскрытие покажет.
– Вскрытие показало, что больной умер от вскрытия. Когда Полина малая была, ей эта фраза казалась очень остроумной.
– Интересно, что же здесь все-таки произошло? – задумчиво произнес Вася, полностью игнорируя как саму остроумную фразу, так и ностальгический к ней комментарий.
– Ну, если отвлечься от причины, по которой подруга сюда явилась, ситуацию можно смоделировать так: женщины поссорились, старуха трахнула Таню по мозгам, а сама от перегрузки отдала концы. Логично?
– Вроде да. Только меня смущает как бабка–божий одуванчик могла нанести удар такой силы.
– Ой, вы не знаете, какие эти старухи бывают сильные.
– Может, вы продолжите ваши профессиональные посиделки завтра? – вмешался Леонид Владимирович. – Сколько можно торчать в этом вонизме!
– Рвотные массы, – компетентно заметил следователь-профессионал.
– Бледность кожных покровов, – поддержал его следователь-любитель.
– Да, подруга ваша была бледная, как стена.
– Только не как эта, – ухмыльнулась Анна Эразмовна, указывая на стену, с которой клочьями свисали обои, а потолок последний раз белили во времена доисторического материализма.
– Сейчас кто-то еще будет бледный, как стена! – заорал окончательно вышедший из себя супруг и попер к выходу.
– Ой, Лёнечка, Лёнечка, куда ты? Я уже иду! – испуганно зачастила провинившаяся супруга и побежала вслед за ним, даже не попрощавшись с Василием Антоновичем.
 
Глава третья
Анна Эразмовна очень любила свою работу, но это вовсе не означает, что каждое утро она летела туда, сияя от счастья. Встать было тяжело, она валялась в постели до последней минуты, потом спешила, нервничала, вечно опаздывала, по дороге в храм знаний (жертвоприношения в храме совершались регулярно) представляла недоуменный взгляд Ларисы Васильевны и её вечный вопрос: «Что случилось?». Сама заведующая отделом не опаздывала никогда, и никакой повод не казался ей достаточно уважительным.
Но в этот понедельник Анна Эразмовна явилась раньше всех, открыла не только отдел, но и этаж и минут пятнадцать в полном одиночестве куняла над чистым листом бумаги. Ровно в 9.00 прибыла Лариса Васильевна, образцовая подчиненная проигнорировала её скорее даже испуганный, чем удивленный взгляд, и когда та, не удержавшись, задала всё же сакраментальный вопрос: «Что случилось?» – холодно ответила: «Ничего».
Маленькая тайна сверхдисциплинированности заключалась в том, что после визита в седьмую квартиру по улице Хуторской супруги вернулись домой в четыре утра и уснуть никому из них не удалось. Леонид Владимирович выпил угрожающее здоровью количество чашек кофе, и если бы работники Минздрава хотя бы на миг поверили, что кто-то берет в голову их предупреждения, то, пересчитав количество выкуренных им сигарет, они предпочли бы повеситься. Мрачный вид и гробовое молчание Леонида Владимировича до того угнетали его половину, что она смылась из дома ни свет, ни заря, а точнее, в половине девятого, что практически одно и то же.
В этот день она должна была приступить к изложению научного вклада самого выдающегося советского физика – одессита, дело это сложное и опасное, написать глупость – раз плюнуть, умирай потом от стыда, пятерка по физике n летней давности была слабым подспорьем, поэтому на столе высились зиккураты, сложенные из полного собрания сочинений ученого, книг о нем, энциклопедий, справочников, русско-украинских словарей (бо ж біографію вона писала українською мовою!).
Анна Эразмовна попыталась сосредоточиться на научном вкладе, в голове крутилось: «вклад», «склад», «клад»; она вспомнила отца Адамова, потом отца советского академика – одесского врача-гинеколога, основателя соответствующего отделения Еврейской больницы, который, нет, не повесился в тридцать шестом, а выбросился с балкона в двадцать четвертом. Весёленькая у нас история, веселее не бывает.
Она увидела (внутренним взором, вероятно; «внутренний взор» – каково? полный атас!) старуху у ворот, угрожающе сжатый костлявый кулак, взяла орудие производства и решительно начертала на чистом листе (уточним: с одной стороны, в библиотеках царит режим строгой экономии, слово «оборотка», родное и близкое библиотекарю, совершенно неведомо работникам, ну, скажем, банков, замахнулась, а?): «16.00», потом «1.00» и поставила между ними вопросительный знак, так и хочется написать «жирный».
Сия нехитрая шарада читателем, несомненно, уже разгадана: в четыре часа дня Анна Эразмовна увидела Таню выходящей из гостиницы, в час ночи та ей позвонила, неужели всё это время она провела в седьмой квартире? А если она была в другом месте, то где? Ну, может, в гости к кому-то пошла, и вообще, какое это имеет значение? Нет, все-таки странно, ни о каких друзьях или родственниках Таня не упоминала. А ведь самое странное не это, самое странное, что она не собиралась идти на кладбище! Еврей, вернувшийся на пару дней в Одессу и не посетивший 3 е еврейское кладбище, – этого не может быть, потому что не может быть никогда.
Она отправилась в редакционно-издательский отдел, старшая дама после истории с Воловым смотрела на нее как-то странно (интересно, что ей наговорил Марк Михалыч?) и позвонила Лоре Томашевской. Подруга детства закончила когда-то Водный, выскочила замуж за тамошнего преподавателя (оказалось, что на самом деле она вскочила в это состояние, как вскакивают в тронувшийся поезд, а через несколько лет еле из него выскочила) и после перестройки стала администратором ночного клуба. Наша высокоморальная героиня испытывала огромное искушение назвать её место работы гнездом разврата, это так мелодраматично!, но, увы, подобные заведения она видела только в любимых супругом фильмах о постсоветских бандитах, и внутренний голос подсказывал ей, что доверять этим шедеврам кинематографии на все сто процентов не стоит.
Анна Эразмовна сообщила Лоре о печальном инциденте, и они договорились встретиться у ворот Еврейской больницы в пять тридцать. Она сказала, что звонит с работы, что подробности изложит при встрече и выслушала в свою очередь заинтриговавшее её сообщение, что подруга тоже имеет ей сказать пару слов.
Во время обеда заботливая дочь, умолчав о ночных похождениях, выдала Бебе Иосифовне вполне правдоподобную версию о звонке из больницы и о сотрясении мозга, полученном непривычной к суровым погодным условиям израильской гостьей в результате падения и удара головой об лед.
Беседуя с мамой, она быстренько приготовила вкусненькое пюрешко с молоком и сливочным маслом, урвала от семьи две куриные котлетки, положила еду в пол-литровую банку, укутала в газету, старый шарф, полиэтиленовый кулек и определила сверток в другой кулек, побольше и с ручками.
– Ну, раз она тебе сама позвонила, значит сотрясение нетяжелое, – заметила мама. Пожилые люди так сосредоточены на собственных болячках, что переживать из-за чужих у них как-то не получается.
– Конечно, нетяжелое, – уверенно ответила артистка погорелого театра, которая была в этом, увы, совсем не уверена. – Всё, значит я тебя предупредила: после работы – сразу в больницу, ты не волнуйся, пока туда, пока обратно, сама понимаешь…
– Возвращаться в такую темень! Как ты будешь идти, когда так скользко? Мог бы и Лёня тебя подвезти! Позвони, чтоб приехал! Его царь не воюет! – обидно и несправедливо возмущалась тёща, неосведомленная о ночной битве, в которой сражался царь её зятя.
– Меня Лора обещала проводить! Мулик, пока! – отозвалась Анна Эразмовна, и дверь за ней захлопнулась. Это была даже не ложь во спасение, а так – мелкая бытовуха.
Договариваясь на половину шестого, Анна Эразмовна не учла такой фактор, как гололед, опоздала на двадцать минут (могла бы и на больше, спасибо, хоть 28 го ждать долго не пришлось) и была встречена укорами замерзшей подруги.
Они направились к уже известному читателю неврологическому отделению, душка Аллочка сидела у открытой двери и провожала злобными взглядами заплывших глазок сновавших туда и обратно посетителей. Тяжесть бескорыстного исполнения долга милосердия была несколько смягчена гривней, которую сунула ей Анна Эразмовна.
– А, вам эта нужна, с сотрясением мозгов? Она в пятой палате, к ней нельзя, главный пускать запретил. Ладно уж, идите, только быстро, – смилостивился неподкупный Цербер, получив еще одно изображение князя Владимира Великого. Анну Эразмовну она впритык не узнала.
Вы будете дико удивлены, но Таня Вулих лежала в отдельной палате, видимо, с иностранной больной собирались снять по полной программе. Впрочем, если человек имеет бабки, неважно, доллары, шекели, гривня тоже сойдет, то почему бы и нет?
Вид у Тани был на море и обратно, ночные приключения, завершившиеся ударом по голове, явно не пошли ей на пользу.
Увидев Лору и Аню, бедняжка обрадованно улыбнулась, попыталась приподняться, но застонала и упала на подушку.
– Ой, голова моя, голова. – пожаловалась она подругам, которым ужасно, ужасно хотелось знать, что же произошло (Анна Эразмовна по дороге в отделение успела в самых общих чертах обрисовать ситуацию), но они понимали, что расстраивать Таню было бы бессердечно, а может, даже и опасно.
Она отвергла настойчивые попытки Анны Эразмовны покормить её, мотивируя это тем, что её все еще тошнит и выпила только немного принесенного Лорой грейпфрутового сока.
– Как ты угадала? Это мой любимый, – удивилась она, оказалось, что вся троица предпочитает его всем остальным.
– В тумбочке моя сумка, достань, пожалуйста, – попросила она Лору, в сумке оказались паспорт, билет и довольно крупная (на взгляд обыкновенного человека) сумма денег. Лора, как вращавшаяся в более продвинутых сферах, хотела было взяться за обмен билета, но Анна Эразмовна гордо заявила, что она уже дважды была в Америке и у нее есть знакомая девочка в агентстве «Трансаэро».
– Чтоб дата вылета была открыта, – попросила Таня, – кто знает, когда я отсюда выйду.
Подруги наперебой бросились заверять её, что все будет о’кэй, что она очень прилично выглядит и конечно же совсем скоро поправится.
Бурные излияния дружеских чувств были прерваны появлением врача. Читатель, чье знакомство с больницами (к их великому счастью) ограничивается просмотром все тех же отечественных боевиков, наверняка недоумевает, почему автор еще не вывел на сцену дежурного эскулапа. В этих фильмах, весьма далеких от просто реализма, соцреализма, неореализма и даже сюрреализма, не успевает следователь переступить порог больницы, как к нему навстречу спешит умный, заботливый, слегка ироничный представитель традиционной медицины, который одинаково озабочен состоянием своего пациента, будь то жертва или преступник. К сожалению, большинство граждан бывшего СССР лично знакомы с больничными порядками и получив на вопрос «Где доктор?» следующие варианты ответа: «Он на:
пятиминутке (длится не менее двух часов);
обходе;
операции;
консультации;
перевязке;
только что вышел;
скоро будет;
срочно уехал;
вызван к тяжелому больному;
ушел в другое отделение»,
обычно досадуют, расстраиваются, сердятся, злятся, нервничают, психуют, но ничуть не удивляются.
– Что здесь происходит? – строго спросил средних лет мужчина, внешность которого в Одессе характеризуется словом «интересный». Одет он был не в привычный белый халат, а в комплект, состоящий из зеленых кальсон и распашонки.
– Ах, мы заскочили на одну минуточку, – проворковала Лора, её ослепительная профессиональная улыбка произвела надлежащее впечатление, и уже совсем другим тоном он произнес:
– Больную волновать нельзя, ей рекомендован полный покой.
– Ну, что вы! Мы все понимаем! У меня к вам есть пара вопросов, – и подхватив доктора под руку, хитрая баба уволокла его в коридор.
– Видала? – скривилась Анна Эразмовна. – Никогда так не умела. Ладненько, кыця ты наша солодка, как видишь, нас никто не остановит, пробьемся и тебя, любимую, не бросим. Не хандри и скушай, пожалуйста, пюре, пока теплое. Это не пюре – это сказка.
Она сделала больной ручкой, игриво произнесла: «Пока, пока», – что, видимо, должно было способствовать поднятию её боевого духа и вышла в коридор как раз в тот момент, когда интересный мужчина подавал шубу не менее интересной женщине, заверяя при этом, что во время его дежурства доступ к телу подруги для нее всегда открыт.
– И что сказал этот красав;ц? – желчно осведомилась Анна Эразмовна, сползая с крыльца. – Могли бы и песочком посыпать! Дай я за тебя уцеплюсь, а то меня в отдельную палату не положат.
– Знаешь, а Тане кто-то хорошо дал по мозгам, доктор сказал, что у нее частичная амнезия.
– Что значит частичная? – не поняла Анна Эразмовна.
– Она совершенно не помнит события, непосредственно предшествовавшие удару.
«Очень удобно», – подумала наша героиня, а вслух произнесла:
– И сколько ей лежать?
– Недели две, не меньше, если не будет никаких осложнений.
– Короче, пока не поимеют во все места. Лора, ты мне по телефону грозилась что-то про Таню рассказать.
Помните жирный вопросительный знак между цифрами 4 и 1? Так можете про него забыть. До одиннадцати вечера Таня просидела у Лоры, явилась замерзшая, как цуцик, и голодная, как волк. В гостинице отключили свет, даже чаю попить и то было нельзя.
– А она тебя про старуху спрашивала?
– Про бабу Клаву? Спрашивала. Я еще удивилась, на кой ей эта старая маразматичка?
– Маразматичка?
– Это я так, фигурально. С памятью у нее все хорошо. Как начинает от всего двора отгавкиваться, так проклинает родичей до седьмого колена.
– Такая мерзкая бабка?
– Отвратительная. Никто о ней и слезы не уронит, даже собственный внук.
– Внук? Я что-то никаких следов внука не заметила.
– А он там давным-давно не живет. Ваня еще до Нинкиной смерти забрал Толика и смылся. И правильно сделал.
– Нина – это бабкина дочка? Мы с ней не водились, правда? Честно говоря, все, что я помню, так это девочку за оконным стеклом, которая мне какие-то бумажки цветные показывает, послюнит бумажку, наверное, это были фантики от конфет – может, она их собирала? а может, я их собирала? – и на стекло лепит, сама вся в зеленке, она болела ветрянкой, я от нее заразилась, через стекло заразилась. Так ты говоришь – она умерла? И давно?
– Давно. Пила по-черному, а умерла по-белому.
– Как это, как это?
– От белой горячки.
– Белая горячка, горячка белая. Печально. Обычно в таких семьях пьют на пару.
– Ваня? Ты что! Ты бы его видела! Какой мужчина! Он двадцать лет старпомом ходил! Теперь в Вышке преподает.
– Дела… И как же он вступил в это гэ?
– Ой, Нинка была такой шарман! Конфета! Она его на Майдане закадрила и в шестнадцать Толика родила, куда ж ему было деваться с подводной лодки? Он же порядочный человек.
Вот так, мирно беседуя, подруги доползли до бюста гетьмана, який злигався з ляхами, татарвою та москалями и параллельно (или перпендикулярно?) немножечко резал жидов. Пора было разбегаться. Лора собиралась повернуть направо, к генерала Цветаева (бывшая Хуторская), Аня – налево, к остановке 28 го. Вместо этого она воскликнула:
– Ой, Лорочка, ты не подскажешь мне, как попасть в седьмую квартиру? Представляешь, я ночью была от всего этого шухера в таком состоянии, что забыла там свои варежки. А в перчатках, знаешь, как холодно? – и сложив лапки детсадовским зайчиком, она продемонстрировала пару прелестных лайковых перчаток со шнуровкой и металлическими бомбончиками, специально одетых для выпендрежа.
– Так квартира ж опечатана, – удивилась законопослушная подруга.
– Ой, можно подумать, тяжело бумажку с одной стороны отлепить. Где бы только достать ключи?
– Ну, это не проблема. Ключи есть у Беляевых в шестой квартире.
– Зять попросил присматривать за любимой тещей?
– И вовсе даже нет. Это они потребовали, чтоб была пара запасных ключей, от такой соседки всего можно ожидать. Их вся парадная поддержала. Знаешь, сколько раз мы санэпидстанцию вызывали? В советское время хоть приезжали, а теперь им даже на крыс начхать, говорят, что у них отрава кончилась.
– Зайдешь? – спросила Лора, когда они вошли в парадную.
– Не-а, в другой раз, я и так уже задержалась, – ответила Анна Эразмовна и позвонила в шестую квартиру.
Оттуда не доносилось ни звука. «С моим счастьем и на свободе», – подумала она, но нет, кто-то зашаркал ножками, ключ в замке повернулся, дверь приоткрылась на длину цепочки, и в образовавшейся щели показался плюгавый пидстаркуватый мужиченка в спортивном костюме «Адидас».
– Извините, мне нужен кто-то из Беляевых, я хотела ключ от седьмой квартиры попросить, Лора Томашевская сказала, он у вас, дело в том, что я была там прошлой ночью… так получилось… я там варежки забыла… они мне очень нужны…
Сначала она тараторила очень живенько, но под пристальным взглядом спортсмена-заочника смешалась, стала запинаться и, наконец, совсем умолкла.
– Анечка? – вдруг спросил мужчина и улыбнулся. – Не узнаешь?
Анна Эразмовна молчала. Потом покраснела и ошарашенно воскликнула:
– Вовик, ты? Не может быть!
Если бы было возможно покраснеть больше, она бы покраснела, но больше было некуда.
 – Изменился, да? – первая любовь сняла цепочку и пригласила войти, от смущения вся её наблюдательность испарилась и обстановку Вовиной квартиры она так и не смогла потом вспомнить.
– Все мы изменились, – дипломатично заметила Анна Эразмовна, пытаясь исправить положение.
– Должен сказать, что ты еще совсем даже ничего, – оценивающе оглядел её Вовик, и она опять зарделась, на этот раз от удовольствия.
– Ка-а-анечно, – почему-то копируя кокетливые нотки подруги Нади, отозвалась Анна Эразмовна, – если меня прислонить к теплой стенке, то со мной еще очень и очень можно…
Она не закончила всем известную фразу, сделала глазки (совершенно автоматически, ничего не имея в виду, уверяю вас), и бывшие дворовые жених и невеста, тили-тили тесто, стали болтать за жизнь и любовь.
Через полчаса Анна Эразмовна спохватилась, взяла ключи, отвергла предложение её сопровождать и отправилась в нехорошую квартиру.
И что она собиралась там найти? Автор не имеет об этом ни малейшего понятия. Единственное, в чем читатель может быть твердо уверен, так это в том, что варежки преспокойно лежали себе на полке прихожей, купленной одиннадцать лет назад, когда родную школу должны были посетить английские хлопчики. Квартира Анны Эразмовны была признана достойной служить временным пристанищем иноземному гостю, и чтобы не ударить в грязь лицом, а также в надежде на ответный визит, были произведены срочные ремонтно-оформительские работы. История о том, как долговязый тинейджер, склонившись над тарелкой, безуспешно пытался выловить домашнюю лапшу из куриного бульона, много лет пользовалась неизменным успехом. Состоялся ли ответный визит, терпеливый читатель узнает как-нибудь в другой раз, а сейчас пора возвращаться в седьмую квартиру.
Наша предусмотрительная героиня попросила у Вовика фонарик, в круге света (который, на самом деле, то круг, то овал, в зависимости от угла наклона) возникали какие-то грязные шкрабы, дранные шмотки, старухина палка, совершенно уникальная лысая шуба, потертые дорожки, венские стулья (честь и хвала фирме «Тонет», никакие другие стулья не выдержали бы таких условий эксплуатации), телевизор «Электрон», замызганная клеенка, посуда с остатками пищи, темно-вишневая резная ножка стола и огромный, висевший над тахтой ковер, при выбивании которого поднялась бы пыльная буря, сопоставимая с пыльными бурями на Марсе.
Ни стол, ни ковер как-то не вписывались в интерьер, а может, были остатками какой-то совсем другой обстановки, совсем другой жизни. Похоже, когда Нинка пила, она все ценные вещи загнала, а стол и ковер то ли вытащить было тяжело, то ли просто не успела.
Так зачем же все-таки почтенному главному библиографу было тайно проникать в опечатанную квартиру?
Она подошла к тахте и присела на корточки. Сложная композиция, составленная из ароматов грязного белья, немытого тела, мочи и лекарств, ударила ей в нос. Смердело так невыносимо, что у Анны Эразмовны закружилась голова. От такого амбрэ запросто можно было свалиться в глубокий обморок, и по мозгам получать необязательно. Как только Таня лежала в этом дерьме?
Тахта была низкая, преодолевая отвращение, она легла на бок и стала шарить под ней лучом фонарика. И в приличном доме это далеко не самое чистое место, а уж в этом гадюшнике… Предмет, который она надеялась найти, лежал почти под самой стенкой, об достать без подручных средств не могло быть и речи, она встала, пошла в коридор, взяла палку, представила себе, как маленькая обезьянка в железной клетке пытается с помощью палки достать высоко подвешенный банан, коротенечко заржала и, орудуя этим первобытным орудием труда, извлекла из-под старухиного ложа то, что искала.
Неудивительно, что образ этого до боли знакомого объекта занозой сидел в сознании Анны Эразмовны. Она была бы значительно меньше удивлена, увидев его в лапках все той же маленькой сообразительной обезьянки. Представить старуху читающей (ведь найденный предмет был книгой!) она не могла. Сие противоречило её представлениям об устройстве этого мира.
Толстенький увесистый томик в черном коленкоровом переплете смущал еще и отсутствием автора и названия. Книговедка и книголюбка скорчила недоуменную гримаску, отряхнула книгу от … условно назовем эту субстанцию пылью, открыла наобум и… у нее отвисла челюсть. Впрочем, удивление длилось недолго. Она еще не знала, что это за книга, но уже догадалась, как она сюда попала, кому принадлежала и на каком языке написана. Название нашлось на задней обложке, пагинация шла не от начала к концу, а совсем даже наоборот, буквы, из которых состояли слова, из которых состояли предложения, из которых состояла книга, раньше можно было увидеть только в Большой Советской Энциклопедии, а теперь – где угодно: на пакете, на майке, обтягивающей пышную грудь или мужественный торс, даже на телеэкране, в общем, читатель, светлый образ которого давно уже поселился в воображении автора, уже тоже обо всем догадался.
Из задумчивости ее вывел скрип открываемой входной двери, она хотела крикнуть: «Вова, я уже иду», – но вместо этого выключила фонарик и каким-то чудом совершенно бесшумно проскользнула в смежную комнату.
И правильно сделала…

 
Глава четвертая
Девятого января Анна Эразмовна проснулась рано, она полежала несколько минут в кромешной тьме с открытыми глазами, ходики тихонько тикали, но разобрать который час было невозможно, может, пять, а может, уже и шесть. Ставни были плотно закрыты, их не открывали даже днем, так было и теплее, и безопаснее. Плита еще не остыла, но огонь погас: придется идти в подвал за углем.
«Какое счастье, что перед уходом на фронт Лёня успел завезти уголь», – эта мысль уже больше двух месяцев утром первой приходила ей в голову. Вторая мысль тоже была одна и та же: «Какое счастье, что Полина эвакуировалась с университетом, дай Бог здоровья Андрею за то, что сумел её уговорить».
Очень тихо, стараясь, чтобы не скрипнула кровать, на которой она спала вместе с мамой, Анна Эразмовна сползла на пол, пошарила вокруг, нащупала и натянула шерстяные носки.
Миша громко сопел, нос был заложен, вчера он опять явился поздно, бабушка весь вечер не находила себе места. «И где только носит этого ребенка?» – непрерывно задавала она один и тот же идиотский вопрос, на который у Анны Эразмовны не было ответа.
«Чтобы мальчик из приличной семьи связался с молдаванской шпаной! Убьют, помянешь мое слово, убьют, разве в такое опасное время можно выходить на улицу?» – слушать это было невыносимо.
В коридоре был ледник, Анна Эразмовна плотно прикрыла дверь на кухню, сунула ноги в валенки дедушки Иосифа, застегнула на все пуговицы старое мамино пальто, её же серый пуховый платок не просто завязала, а обмотала концы вокруг шеи, натянула Мишины детские варежки, они были ей даже великоваты (и замечательно!, так теплее), взяла железное ведро и вышла в парадную.
Следовало быть очень и очень осторожной, не дай Бог соседи узнают, что у неё есть уголь, она всем сказала, что он кончился еще месяц назад. Чтобы ведро не звякало, она несла его, крепко прижав ручку к краю.
Анна Эразмовна выскользнула на крыльцо и дыхание тут же перехватило от холода. Ну и колотун! И это же надо, чтобы ко всем несчастьям стоял тридцатиградусный мороз! Старожилы говорили, что последний раз так холодно было в 20 м году, когда Одессу окончательно заняли красные.
Подвал был сразу же направо от крыльца, даже странно, что его не ограбили, видимо, еще хватало квартир. Крутые каменные ступени вели глубоко вниз, и там, под землей, было гораздо теплее, чем на поверхности.
Она зажгла крошечный огарок свечи (спички и свечи приносил Миша, где он их брал, было неизвестно, даже бабушка предпочитала этот вопрос не задавать) и стала осторожно пробираться сквозь всякий хлам. Подойдя к сараю, она примостила свечу на разбитый венский стул, вытащила ключ и, почти уткнувшись носом в замок, увидела, что его пытались сбить.
Несколько лет назад неизвестные злоумышленники взломали дверь и украли мешок картошки. Мама уверяла, что это был кто-то из соседей, Анну Эразмовну эта уверенность глубоко возмутила, скандал получился ничего себе. Оба эти факта так достали Леонида Владимировича, что он оббил дверь жестью, навесил огромный замок и даже покрасил жесть в коричневый цвет.
И вот теперь на краске виднелись свежие царапины, по замку явно били чем-то тяжелым, да только сбить его сил не хватило.
«Стерва», – процедила сквозь зубы Анна Эразмовна, она ничуть не сомневалась, кто это был. Поступить так в их дворе мог только один человек – Клавка Гура по прозвищу Дуля. Ссорясь, а ссорилась Клавка постоянно, она верещала: «А вот те дуля с маком!» – и раздавала дули налево и направо. Прозвище прилипло к ней после того, как тетя Маруся с ехидной улыбкой заметила: «Шо ж ты, Клавка, людям дули под нос суешь? Ты б лучше в зеркало посмотрелась, ну и морда у тебя – чистая дуля!»
Но полностью Клавкина натура раскрылась в октябре, когда румыны стали обходить дворы в поисках евреев. Услышав вопрос «Жидан е?», она радостно заорала: «Е, е», – и повела солдат в их парадную, где на первом этаже в седьмой квартире жили старики Блюменфельды. Старуха уже несколько лет не вставала, её пристрелили прямо в постели, старика увели, а Клавка вселилась в их квартиру. «Теперь и я поживу, как люди», – торжествующе заявила она соседям, те прятали глаза, но заводиться не решались, и только тетя Маруся сказала: «Ну и сволочь же ты, Клавка!» – и плюнула ей под ноги.
Мудрая женщина была тетя Маруся, не стервой оказалась Клавдия Гура, нет, не стервой, а сволочью. Такая обязательно вернется и обязательно откроет сарай. Чем тогда они будут топить?
Анна Эразмовна обычно брала по полведра, но теперь наполнила его до краев и потащила домой. Из-за дверей Блюменфельдов слышалось шипение примуса, значит Клавка уже проснулась.
Беба Иосифовна тоже проснулась и встретила дочку упреком:
– Где ты так долго была? Я места себе не нахожу. Что, опять сама за углем ходила? Не могла Мишу разбудить? Здоровый лоб, а помощи никакой!
– Хватит, мама, я тебя умоляю, – еле сдерживаясь, отвечала она, – пусть ребенок поспит, тем более, что кормить нечем. Вставай, я тебе помогу все твои дела сделать и побегу на Привоз.
Через полчаса, когда только-только начало сереть, она выглянула за железные ворота, улица была пустынна, и, прижимаясь к стене, торопливо засеменила к парку Ильича. Боковая аллея вела по диагонали прямо к базару, ей казалось, что в парке безопаснее, вспомнилось лето, карусель и лодочки, на которых она катала детей, цветы «львиный зев», шоколадное мороженое в хрустящем вафельном стаканчике, но налетевший порыв ледяного ветра выдул эти бесполезные и даже вредные мысли из головы. Начинался самый опасный этап её похода, румыны шныряли по рядам, высматривая, чем бы поживиться, к тому же на Привозе чуть ли не каждый день были облавы.
Анна Эразмовна очень надеялась, что ей сегодня повезет, она наконец решилась обменять папино темно-синее габардиновое пальто, и ей таки да повезло. Первая же крестьянка, к которой она подошла, буквально вырвала пальто из рук: «Як раз на синочка мого, на Петра, вiн зараз в полiцаях, так треба, щоб люди поважали».
Кило муки, кило гречневой сечки и поллитровая бутылка постного масла – вот это была добыча! В последнюю секунду Анна Эразмовна вспомнила, что не проверила карманы («Совсем, совсем нет головы», – пожаловалась она), в одном из них обнаружились папины шерстяные перчатки, и за них тетка дала ей половину маленького кружка выстоянной, бочковой, еще летом, до войны, засоленой брынзы.
«Вот это сюрприз, так сюрприз», – радовалась она, предвкушая, как мама удивится, как будет её хвалить и какое удовольствие получит она сама, глядя на довольное мамино лицо.
Ошеломленная свалившейся удачей, она совершенно забыла об опасности, и напрасно. В другой раз она бы обязательно заметила, что за ней по пятам идет какая-то женщина и услышала бы, как та негромко окликает её по имени-отчеству. И не пришлось бы ей так сильно испугаться, когда женщина дернула её за рукав и с досадой произнесла:
– Да постойте же, Анна Эразмовна, сколько можно за вами гоняться?
Голос был знакомый, она взглянула в закутанное, как и у неё, лицо, увидела бледно-голубые навыкате глаза, беленькие редкие реснички и бровки и узнала свою ученицу Эльзу Шнитке. Эльза в прошлом году закончила девятый класс, была самой сильной в школе по математике, и Анна Эразмовна много занималась с ней дополнительно.
– Ну, Эля, ты меня и напугала, – облегченно вздохнула Анна Эразмовна. – Я домой спешу, если хочешь, пойдем со мной, расскажешь по дороге, как твои дела.
– Я у Вебера и Вильштейна алгебру и анализ уже прошла, теперь читаю основания геометрии, так интересно, так интересно, просто нет слов.
Еще полгода назад она была бы счастлива это услышать, увы, сейчас её одолевали совсем другие заботы, впрочем, училка в ней сидела крепко и «Молодец, Элечка» вылетело изо рта совершенно автоматически.
– Ты сейчас не учишься? – спросила она, хотя прекрасно знала, что школы закрыты, и к своему удивлению услышала:
– Скоро пойду в лицей, его в 50 й школе открывают, после него сразу в университет возьмут.
Анна Эразмовна на это сообщение никак не отреагировала. Да и что она могла сказать? Что она рада за немочку Эльзу? Немочка, евреечка – какая гадость! – нет ничего унизительнее этой снисходительной ласковости. Сейчас Эльза из немочки превратилась в фольксдойч, будет жить, дышать, учиться… А Миша? Её бесценный, ненаглядный Миша? Какая судьба уготована ему?
– Анна Эразмовна, я должна вам что-то сказать…
И как это она раньше не заметила, что голос её любимой ученицы стал тусклым и неуверенным, а ведь до войны звенел на всю школу?
– Мой папа теперь редактор «Одесской газеты», – прошептала она и замолкла.
Отец Эльзы до войны был корреспондентом «Большевистского знамени», освещал вопросы культуры, стать редактором мерзкой, лижущей зад оккупантам газетенки – блестящая карьера.
– Эльза, ты извини, я очень тороплюсь, – и она пошла быстрее, слушать про папу-предателя ей было совсем неинтересно.
Эльза в два шага обогнала её, загородила дорогу, вцепилась руками в плечи и зачастила громко, с истеричными нотами:
– Завтра всех евреев будут из квартир выгонять, я приказ читала, его в завтрашней газете напечатают, чтоб врасплох застать, чтобы паники не было, всех на Слободку переселяют, только папа сказал – это временно, как промежуточный этап, а на самом деле – всех убьют, он сказал – всех, всех уничтожат. Анна Эразмовна, я ведь к вам специально домой шла, чтобы предупредить, что же это будет, Анна Эразмовна?
Помпоны Эльзиной беличьей шубки дрожали у нее перед глазами, и внутри все начало дрожать, плавиться, растекаться, объединяясь в вязкую трепещущую массу, душа покинула тело, и далеко внизу Анна Эразмовна увидела две крошечные фигурки, две черные точки на белом листе безмолвного парка.
Она покачнулась, но Эльза держала её крепко, душа вернулась на положенное место (интересно, куда?) и перед глазами опять был только блестящий кроличий мех. Анна Эразмовна дернула плечами, освободилась из Эльзиных рук и на ватных ногах двинулась по аллее. Мозг (спасибо ему!) продолжал руководить телом, вскоре ему предстояло решать куда более сложные задачи.
Девочка плелась рядом и бубнила:
– Я вас только до ворот провожу, вы извините, Анна Эразмовна, я к вам первой побежала, мне еще надо к Адке и Женечке зайти, не представляю, как я им это скажу, просто не представляю…
Они вышли из парка, прошли небольшой квартал вдоль стены, перешли дорогу и оказались на углу Мечникова и Хуторской. Впереди, у ворот, маячила долговязая фигура Клавки-Дули в коричнево-белом клетчатом крестьянском платке, панификсовая шуба Блюменфельдихи моталась на ней, как на вешалке.
Анна Эразмовна ухватила Эльзу под руку и прошипела:
– Шпрехай по-немецки, что ты на меня пялишься, громко говори, громко, чтоб та сука услышала, Шиллера читай, Шиллера.
Огонек понимания в глазах девочки так и не зажегся, но учительский тон сработал безотказно, и она стала громко декламировать монолог Луизы Миллер, которую играла в довоенном школьном спектакле. Любимая учительница благосклонно улыбалась, кивала головой и повторяла: «Я, я».
Скользнув по Клавке невидящим взглядом, она вошла во двор, в парадной остановилась и сказала:
– Хватит, Эля, можешь уже замолчать. Я тебя очень прошу, побудь у нас буквально пять минут, я должна зайти к соседям.
Она постучала в восьмую квартиру, целую вечность никто не подходил к двери, наконец встревоженный голос произнес:
– Кто там?
Она ответила:
– Не бойтесь, тетя Маруся, это я, Аня. Жорик дома?
– Дома, дома, проходи скорей.
И она протиснулась в приоткрывшуюся щелочку.
У соседей было тепло, из кухни доносился запах кофе, что ж, удивляться тут было нечему. Зять тети Маруси Георгий Сигизмундович Томашевский, известнейший в Одессе уролог, продолжал работать в Еврейской больнице, и благодарных пациентов у него только прибавилось.
Супруги Томашевские сидели за накрытым столом и завтракали. Аня и тети Марусина дочка Оля были приятельницами, будь они подругами, может, она и знала бы, как такая красивая женщина могла выйти замуж за такого, как Георгий Сигизмундович.
– Садись с нами, попей кофе, – предложила Оля, полчаса назад она оценила бы предложение по достоинству и, возможно, не разыгрывая комедию (или трагедию?) гордости, приняла бы его, но не сейчас, не сейчас.
– Жорик, у меня к вам очень серьезное дело, давайте выйдем в коридор, – сказала она, и что-то такое было в её голосе, что Оля не обиделась, вскочила и со словами «Говорите, говорите, мне надо на кухню» поспешно вышла из комнаты.
Не дожидаясь приглашения (Георгий Сигизмундович уже начал спускать ножки, чтобы стоя предложить ей сесть, ох уж эта польская галантность), она придвинула к нему стул и начала шептать на ухо:
– Жорик, я тебя умоляю, помоги мне. Завтра нас всех переселяют на Слободку, объясни, как я дотащу туда маму? Ладно, допустим, я что-нибудь придумаю, так нас ведь все равно убьют, ты ведь сам знаешь, убьют, может, сожгут заживо, как тех несчастных в артиллерийских складах, или как тех, в Дальнике. Я не могу этого допустить, мамочка моя, мамулечка… – и она зарыдала, не дай Бог никому и никогда плакать такими безутешными, такими безысходными, такими горькими слезами.
Бледное, очень красивое, с холеной бородкой лицо Георгия Сигизмундовича покрылось красными пятнами, и он стал гладить её по растрепанным, грязным волосам. Странное все же существо человек, несмотря на глубокое отчаяние, Анна Эразмовна вдруг увидела себя со стороны, жалкую, нелепую, почти старуху, и ей стало мучительно стыдно. Она перестала плакать и дальше продолжала все так же шепотом, но уже настойчиво и твердо:
– Жорик, ты должен мне принести, должен, ты ведь понимаешь что я прошу, другого выхода нет, если ты человек – ты принесешь, я знаю, ты можешь, для тебя это не проблема, скажи мне сразу, сейчас, что ты согласен.
По мере того, как она говорила, красные пятна на лице Георгия Сигизмундовича становились все ярче и ярче, он, наконец, сполз со стула, несчастный маленький горбун, женатый на красавице, слезы катились из прекрасных, голубых, как озера Польши, глаз, и он произнес то, чего она так ждала:
– Богом клянусь, пречистой Девой и муками Христовыми – принесу.
Через минуту она была дома, Миша еще спал, а Беба Иосифовна тихонько беседовала с Эльзой. Мама очень тосковала без общения, и сейчас лицо её светилось от радости.
Увидев Анну Эразмовну, девочка стала прощаться.
– Подожди, Эля, пойди в комнату и выбери себе книги, какие захочешь, на моей полке, ну, ты знаешь. Можешь взять своего любимого Фурре, – говорила она теперь совсем спокойно, только нос был красным, но ведь после прогулки по морозцу это и не удивительно, не так ли?
– Спасибо, Элечка, что зашла. Заходи еще, не забывай нас, – сказала Беба Иосифовна, и девочка ответила сдавленным голосом:
– Я вас никогда не забуду.
Брынза привела маму в совершенный восторг. «Ах, какой удачный день» – повторяла она. От запаха гречневой каши Миша проснулся, до войны он её в рот не брал, а сейчас съел двойную порцию, удивляясь про себя, почему мама не кричит, что надо оставить на завтра.
Он совсем уже собрался уходить, но в дверь постучали, это пришел Яша, один из его ближайших друзей, вместе с которым он учился в 121 школе. Беба Иосифовна Яшу не жаловала, относила к той самой шпане, но сегодня она была в благодушном настроении, к тому же он так вежливо сказал: «Здрасти, бабушка Беба», – что даже тень недовольства не омрачила её лица, когда Анна Эразмовна угостила его кашей.
– Надо поговорить, – многозначительно произнес Яша, его тон Анне Эразмовне совсем не понравился, мальчики ушли в комнату, она начала мыть тарелки, но не выдержала, вытерла руки и пошла за ними.
Они сидели рядышком на кожаном диване, сынок поднял голову, сказал: «Мама…» (изо рта его вырвался пар), – и замолчал. «Я все знаю, – больше сдерживаться не было сил, они обхватили друг друга. – Сыночка мой, сыночка», – причитала она, он пытался её утешить: «Не плачь, мамочка, не надо, не плачь», – и плакал вместе с ней.
– Тетя Аня, – сказал Яша, – я за Мишей пришел, только он вас оставлять не хочет.
Анна Эразмовна не стала спрашивать, куда Яша зовет её сына, она давно уже о многом догадывалась и сейчас, вместо того, чтобы испугаться, обрадовалась, как-то даже чересчур.
– Он пойдет, Яша, пойдет, только позже, ты ведь с нами побудешь до вечера, да, Мишенька, да?
Бабушка была безмерно счастлива, что внук никуда не ушел, он не отходил от нее ни на шаг, выполнял все просьбы, Анна Эразмовна тем временем получила возможность выйти в комнату, собрать ему белье, рубашки, заштопать носки, порвать на портянки льняную простыню («чтоб у моего котика ножки не мерзли») и уложить все это в вещевой мешок, с которым он до войны ездил в пионерский лагерь. Сверху как раз нашлось место для полотняной торбочки с сухарями, насушенными втайне от мамы на черный день.
Стемнело. Мише надо было уйти до комендантского часа, но он не торопился, сидел рядом с бабушкой, держал её за руку и рассказывал что-то веселое, что именно, Анна Эразмовна никак не могла взять в толк. Наконец он поднялся, объяснил, что будет ночевать у Яши, что с утра они постараются найти работу, а вечером он обязательно вернется с хлебом.
– Бабушка, я тебя очень люблю, – вдруг вырвалось у него, услышать это от Миши было так удивительно, что лицо Бебы Иосифовны сделалось серьезным и она ответила:
– И я люблю тебя, Мишутка, люблю больше жизни.
– Мама, я провожу Мишу до ворот, – крикнула Анна Эразмовна из коридора, подала сыну вещмешок, они вместе вышли во двор и секунду постояли обнявшись. Он отцепил её руки и пошел, не оглядываясь, впервые в жизни она не крикнула ему вслед: «Будь внимательным и осторожным». Вместо этого она, бывшая пионерка, бывшая комсомолка, советская учительница и убежденная безбожница, сказала про себя, беззвучно шевеля губами: «Шма Исроел, адойной элогейну, адойной эход. Боже, спаси и сохрани моего сыночка».
Очень медленно она поднялась по лестнице и постучала в восьмую квартиру. Георгий Сигизмундович открыл ей сам, в руках он держал крошечный пузырек, она спросила: «Сколько?» – и он ответил: «Десять капель». Она хотела сказать: «Спасибо», – но не смогла. Они были одного роста и смотрели друг другу прямо в глаза; разве можно выдержать взгляд приговоренного к смерти? он развернулся и засеменил прочь на коротеньких ножках, неся свой тяжелый отвратительный горб.
Вечер прошел спокойно, они пили морковный чай с брынзой, говорили о Полине, радовались, что она в безопасности.
– Как Миша вырос, Лёня вернется, его просто не узнает, – вздохнула бабушка Беба. – Знаешь, Нюсик, я что-то устала, давай ложиться спать.
– Давай, – легко согласилась Анна Эразмовна, – вот только лекарство прими.
Она наклонила пузырек над чайной ложечкой, отсчитала ровно десять капель, мама послушно открыла рот, проглотила их, улыбнулась и сказала:
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, мамулечка, ты у меня самая лучшая на свете, – улыбнулась в ответ Анна Эразмовна и поцеловала её в щеку.
Потом она пошла в комнату, вынула из шкафа рубашку мужа, прижала к лицу, вдохнула знакомый запах, прошептала: «Лёнечка», – аккуратно повесила её на место, вернулась на кухню, вытряхнула из бутылочки оставшиеся капли (их оказалось одиннадцать), легла рядом с мамой и уснула.
 
Глава пятая
«Летящей походкой ты вышла из мая…» Увы, эти поэтические строки ни в малой степени не характеризуют походку нашей героини. Значительно больше к ней подходит сравнение «як возом їде». Но тот, кто открыл дверь, сделал это слишком осторожно, крался по коридору слишком бесшумно, сработал инстинкт самосохранения, организм начал функционировать в экстремальном режиме, и Анна Эразмовна обрела несвойственную ей легкость шага.
Сначала показался луч фонарика, потом черный силуэт, увидев который она… автор былых времен написал бы «возблагодарила Бога», так вот, именно это она и сделала. Проявленные ею чудеса ловкости оказались не напрасны: вошедший был кем угодно, только не Вовой. Лица, естественно, не было видно, но хилый Вовик мог только мечтать о таком росте и такой фигуре. «Атлёт», – одобрила Анна Эразмовна, что вовсе не означает, что ей не было страшно. Было и ещё как! Сердце колотилось так громко, что неизвестный вполне мог бы его услышать, если бы не был так явно озабочен поисками… чего? вполне возможно, того, что наша героиня прижимала к трепетной груди (или трепетно прижимала к груди?, выбирайте сами!).
Результаты тщательного осмотра его не удовлетворили, он воскликнул: «Хара!» (и что бы это значило?), лег на пол и направил луч фонарика под тахту. «Фиг вам! – позлорадствовала Анна Эразмовна. – Чесал бы ты отсюда, что ли?»
Опять заскрипела входная дверь и послышался недовольный Вовин голос:
– Аня, ты скоро? Сколько можно? Я уже волнуюсь!
Незнакомец вскочил, бросился вон из комнаты, в коридоре что-то загрохотало, и через секунду наша героиня помогала подняться другу детства, бормотавшему что-то очень неинтеллигентное.
Ссадина на лбу была неглубокая, но учитывая санитарное состояние места падения, Анна Эразмовна промыла её перекисью водорода и намазала йодом.
– Бедный Вовик, бедный лобик, – сочувственно приговаривала она.
Раненый страдальчески морщился, вскрикивал: «Ой, печёт!» – а когда Анна Эразмовна стала дуть на ранку, его губы сложились в такую блаженную улыбку, что ей стало стыдно за собственную насмешливую.
– И что это был за козел? – осведомился Вова.
– Понятия не имею? – честно ответила Анна Эразмовна. – Кришнаит какой-то.
– Кришнаит?
– Ну да. Он сказал: «Хара». Хара Кришна, хара Рама.
– Они говорят: «Харе Кришна, харе Рама».
– Ой, какое это имеет значение, – скривилась Анна Эразмовна. – Может, я не расслышала.
Она совсем не хотела продолжать с Вовой разговор о таинственном незнакомце (он же козел, он же кришнаит) и, чтобы отвлечь его от этой скользкой темы, стала расспрашивать, не слышал ли он чего в воскресенье вечером. Оказалось, что какие-то вопли из соседней квартиры доносились, но он не взял это в голову, бабка была скандальная и достала весь двор своими угрозами и проклятьями.
– Но ведь она жила одна, на кого же она могла вечером орать? Или у нее кто-то бывает?
– Представь себе, бывает.
– Кто, зять?
– Ваня? После Нинкиной смерти она ему пристроила такой грандиозный хипеш, что он поклялся никогда порог не переступать. Толик приходит, внук, правда, редко. Иногда сам, иногда с женой. Когда Фаина приходит, баба Клава особенно разоряется.
– Не любит эту Фаину? И есть за что?
– А кого она любит? – уклончиво ответил Вова и почему-то отвел взгляд. Анна Эразмовна истолковала это по-своему:
– Понятно. Кому же хочется квартиру терять. Это только мой дядя Шура мог подарить нашу квартиру менту. А сам всю жизнь учил всех жить. Вовик, ты не поверишь, но он мне давал советы как правильно рожать, это же умом тронуться можно!
– Как дела у Александра Иосифовича? Как он себя чувствует?
– Как он себя чувствует? Тебе Лора ничего не говорила?
– Мы с ней последнее время почти не общаемся, привет–привет и все дела.
– Ясно. Дядя Шура два года назад умер. Во время диализа.
– Извини, Анечка, я не знал. Но ведь ты понимаешь, что здесь его бы уже давно не было.
– Все я понимаю. Дядечке в Израиле нравилось. Он у себя в Акко был членом совета ветеранов войны, там 9 Мая так празднуют, не хуже, чем у нас. Ладно, Вовчик, я пойду, а то мама волнуется.
– Как тетя Белла?
– Всякое бывает, то одно, то другое, возраст все-таки, но в общем, ничего, дай Бог, не хуже.
– Возраст… Тетя Белла была на редкость красивой женщиной, не могу представить её старухой.
– Вовочка, золотце, спасибо тебе за эти слова. Если бы ты знал, как мне приятно это слышать. Знаешь, я ведь маму молодой совсем не помню. Как будто она всегда была такой, как сейчас. Ужасно несправедливо, ужасно. Неужели надо умереть молодой, чтобы дети тебя молодой и запомнили?
– Аня! Что за мысли!
– Мысли как мысли. Ты чего расстроился? Умереть молодой мне уже не грозит.
Она опять заторопилась, Вова ни за что не хотел отпускать её одну, провел до Мечникова, поймал машину, поцеловал на прощание ручку и заплатил за дорогу. Анна Эразмовна была убита наповал.

На следующий день, во вторник, книга, найденная в нехорошей квартире, была принесена на работу. Вооружившись соответствующим двуязычным словарем, наш полиглот (она обычно говорила «полуглот», так ей казалось смешнее и ближе к правде жизни, увы, ни один полиглот ей еще не встретился) приступила к проверке мелькнувшей у неё догадки о том, что бы это могло быть. Она, как и минувшей ночью, открыла книгу наобум, закрыла, опять открыла, опять закрыла, опять открыла и, убедившись, что та все время открывается на одних и тех же страницах, не могла не прийти к глубокомысленному выводу о том, что именно здесь находится текст, наиболее часто читаемый владельцем. Решение перевести этот текст показалось ей вполне логичным.
Задача оказалась не из легких. Она была бы практически невыполнимой, если бы слова надо было произносить. Часа через два был понят приблизительный смысл всего нескольких предложений, но этого было достаточно.
Найдя книгу, она была совершенно уверена, что та принадлежит Тане, но визит незванного гостя (её, кстати, тоже никто не звал) значительно эту уверенность поколебал. Может, книга была как раз его, иначе зачем бы он её искал? А может, все-таки Танина? А искал он её потому, что на ней были его отпечатки пальцев! Он эту книгу из Таниных рук вырвал и дал ей по голове! А старуху убил! Плевать, что никаких следов насилия не обнаружено. Он её отравил! Вскрытие покажет!
Эти сумбурные и поспешные умозаключения принадлежали «я»-интуицивисту, второе же, саркастическое «я», требовало фактов и только фактов. Одним из них было непонятное слово «хара», тут уж оба «я» были единодушны: про кришнаита Анна Эразмовна ляпанула чисто от фонаря. Кришнаитов она видела редко: иногда они появлялись на Дерибасовской возле Горсада, несколько лет подряд брали участие в праздничном шествии на Юморине. Глядя на поющих и танцующих под флейты, бубны и цимбалы мальчиков и девочек, ненормальная мамаша испытывала душевное смятение – от нынешних деток можно было ожидать чего угодно. Кришнаиты в возрасте ей никогда не попадались. А вам?
Мысль о кришнаитах, несомненно абсурдная, никак не покидала сознание, избавиться от неё бывшая эрудитка решила, возможно, на ваш взгляд, парадоксальным, но действенным способом: узнать о них больше. Тем более, что для этого и ходить далеко не надо было. Библиотека, когда-то активно двигавшая атеизм в массы, теперь не менее активно занялась религиозным просветительством. И главным просветителем-религиеведом была подруга Галя. Любознательность нашей героини была общеизвестна, поэтому главный библиотечный специалист по духовности без лишних вопросов снабдила её необходимой литературой, в том числе и собственным опусом, посвященным нетрадиционным религиям. Полчаса она читала о том, что одежда мужчин-кришнаитов называется «дхоти», что, по их мнению, все сущее – лишь видимость, что число приверженцев культа неуклонно возрастает, что его основатель, прибывший в Нью-Йорк с семью долларами в кармане, умер очень богатым и что сама организация тоже совсем не бедная. Короче, ничего нового она не узнала, все это было давно известно любому совковому интеллигенту. Страшная штука – общий уровень! У нас он однозначно выше, чем у всего остального населения земного шара, вместе взятого. И что? Мы живем лучше?
Бывшую совковую, а ныне постсовковую интеллектуалку умилило, что мантру, состоящую из слов «харе» (не путать с «хара»!), «кришна» и «рама» кришнаит должен ежедневно повторять как минимум 1728 раз, на что нужно приблизительно шесть с половиной часов.
Было совершенно очевидно, что полчаса жизни потрачены без всякой пользы, Анна Эразмовна велела замолчать зловредно хихикающему дуэту внутренних «я» и выкинула из головы этих глупостей.
Вечером она почему-то спросила у мамы, не знает ли она, что означает слово «хара», но та ответила, что от нее первой слышит, а потом стала донимать вопросами: «А тебе зачем?», «А кто это сказал?», «А где ты его откопала?». Дело могла бы кончиться скандалом, если бы Миша не явился с очередной шишкой на лбу, и бабушке пришлось бросить все свои силы на прикладывание к ней тряпочки, смоченной в холодной воде.
Миша был исключительно «удачный» ребенок: по меньшей мере раз в год он что-то себе ломал, в детской травматологии на Слободке его хорошо знали. Сказать, что его это очень волновало, так нет, всеми правдами и неправдами он избавлялся от гипса, самое позднее на пятый день, и умудрялся гонять в футбол даже с поломанной ключицей. На такие мелочи жизни, как шишки, царапины, сдертые локти и колени, никто, кроме бабушки, уже давно не обращал внимания. Всё детство Леонид Владимирович учил сынка выставлять при падении руки. Учил, учил да так и не научил, чаще всего Миша ударялся лбом, Анна Эразмовна сетовала, что голова – это у него самое слабое место, одним из его домашних прозвищ было: «Толоконный лоб». А еще любящие родители называли его Федором Михайловичем, потому что такого Достоевского надо было еще поискать!

Время подхватило Анну Эразмовну и повело в темпе быстрого фокстрота. Ко всем обыденным, привычным устоявшимся обязанностям присоединилась еще одна: посещение Еврейской больницы. Они с Лорой чередовались, день ходила одна, день – другая. Таня чувствовала себя лучше, но каким образом она получила сотрясение мозга, не помнила по-прежнему. Или не хотела помнить? Во всяком случае, попытка нашей героини завести разговор на эту тему была встречена в штыки.
– Аня, зачем ты меня мучаешь? Думаешь, я не пыталась вспомнить? Пыталась! Ничего не получается!
– Танечка, пупсик, не нервничай, я тебя умоляю! – испугалась Анна Эразмовна. – Больше слова от меня насчет этого не услышишь. Скажи только, это твоя книга?
– Книга? Какая книга? Не было у меня никакой книги!  – воскликнула подруга, но книгу в руки все-таки взяла. – Да ведь это же… – начала она, привычным движением перевернув томик и прочитав название.
Книга сама собой раскрылась всё на тех же страницах, Таня замолчала, лицо её побледнело.
– Как ты можешь? – прошептала она, отвернулась к стенке и накрыла голову одеялом.
Такой укор, такая мука слышались в дрожащем голосе, что у Анны Эразмовны начало невыносимо болеть сердце. Сказать, что она была ошеломлена и расстроена – значит не сказать ничего. Она автоматически подняла упавшую на пол книгу и ушла домой даже не попрощавшись.
Ночью, пытаясь осмыслить владевшие ею чувства, она выделила из них два самых сильных: стыд и вину и тут же сочла их иррациональными. Разве ей было чего стыдиться и в чем себя винить? Неужели лучше ни во что не вмешиваться? Живи своей жизнью, занимайся своими делами, заботься о своих близких, разве этого недостаточно? Недостаточно для чего? Для спокойствия? Для счастья? Своей, своими, о своих… «Какое мне дело до вас до всех, а вам до меня?» – отчаянно фальшивя, промычала она себе под нос, муженек испуганно забормотал во сне, единственное, что можно было разобрать, так это то ли «заполню», то ли «заплачу». Похоже, что страдальцу снилась налоговая. Воспользовавшись его бессознательным состоянием, коварная супруга сделала то, чего он боялся даже больше налоговой: засунула свои ледяные ноги ему под бедро. Леонид Владимирович дернулся, как от удара током, но не проснулся, это была крупная удача. На смену мучившим её чувствам (какова бы ни была их природа) пришло ощущение полного физического блаженства, она прошептала: «Ах, ты моя печечка», – тихонько чмокнула любимую спинку и погрузилась в сон.

Желание узнать, что значит слово «хара» не оставляло Анну Эразмовну, но окружающие её люди вряд ли могли это знать. Может, стоило позвонить в синагогу? Однако внутренний голос очень твердо и определенно предостерегал её от этого, на первый взгляд, логичного и безобидного поступка. А может, правильно было бы дождаться субботы и, захватив найденную книгу, отправиться туда самой? «Сличайте, сличайте», – усмехнулась напичканная аллюзиями юмористка. И в самом деле, чего же проще: сравнить с двуязычным оригиналом и убедиться, что догадка верна. А заодно спросить невзначай про загадочное слово.
Но идти в синагогу почему-то совсем не хотелось. И она даже знала почему. Несколько раз в году еврею положено читать в синагоге «изкор» – поминальную молитву по родителям. Те из вас – вероисповедание значения не имеет, – которых судьба уже заставила молиться об умерших родных и близких, понимают чувства, которые при этом испытывала любящая дочь. Идти туда по суетному поводу казалось ей святотатством.
А вдруг повод был вовсе даже и не суетным? Возможно, что её попытки разобраться в происходящем были основаны не только на любопытстве (ну, было ей любопытно, было!) и даже не только на желании помочь подруге, чей приезд на доисторическую родину оказался таким неудачным. Интуиция твердила, что нужно что-то предотвратить, кого-то предостеречь, не дать свершиться непоправимому. Пока человек жив – всё поправимо.
Скорее всего, наша героиня сумела бы преодолеть себя и таки отправилась бы в одну из двух действующих синагог, только делать этого ей не пришлось. Недаром в Одессе считают, что Бог – не фраер, и в пятницу, после обеда, явилась в отдел неожиданная, но приятная гостья.
На плотной, но не толстой! совсем не толстой фигуре ладно сидел дутый комбинезон и дутая курточка, из-под пестрой вязаной шапочки сияли карие глаза, круглые, румяные от мороза щеки так и хотелось поцеловать, что Анна Эразмовна и сделала с превеликим удовольствием. Автор очень надеется, что внимательные читатели уже узнали красотку Юлечку, а те из них, кто живет в Одессе и имеет счастье принадлежать к женскому полу, даже удивились. По их мнению, представительнице творческой интеллигенции, а также педагогу совсем не пристало щеголять в описанном наряде. Оценив легкость и теплоту дутой одежды, реализаторши с седьмого километра избрали её в качестве профессионального зимнего прикида. Но на Юлечке все это смотрелось очень мило, спортивно и никаких ассоциаций с толчком не вызывало. Вызывало как раз ассоциации с Давосом, в крайнем случае с Домбаем.
– Все на лыжи! – завопила Анна Эразмовна и указала на пустой стул мадам Вильнер. – Падай сюда, Ольга Георгиевна в подвале.
Выяснилось, что к ста тысячам обязанностей Юлечки присоединилась сто тысяч первая: её пригласили создать хор при Израильском культурном центре, и она была увлечена подбором исполнителей, выбором репертуара и репетициями.
– И что вы будете петь? Я обожаю еврейские песни. Помнишь сестер Берри? – спросила Анна Эразмовна, как-то выпустив из виду, что Юля принадлежала к совсем другому поколению.
Будучи совершенно беспристрастным, автор должен с сожалением отметить, что в обожаемых нашей героиней песнях она понимала слов пять, ладно, шесть.
– Нет, мы будем исполнять израильские песни.
– На иврите?
– Естественно. Мы сейчас прослушиваем кассеты и отбираем те песни, которые нам больше всего понравились.
– А вы хоть понимаете, о чем там речь?
– Нам каждое слово переводят.
– И есть кому?
– Анна Эразмовна!
– Ах, что это со мной? Мартышка к старости слаба мозгами стала. В Израильском культурном центре кто-то же должен знать иврит.
Тут Юлечка затарахтела о директоре центра, который не только каждое слово переводит, но и к каждому слову придирается, строг, очень строг, но и она тоже строга, в общем, они ладят, дело движется, и месяца через два последует приглашение на первый концерт.
– Класс! – восхищенно прокомментировала Галина Бланка, зашедшая в отдел во время монолога строгого хормейстера. – Мы все придем!
– Так ты к нам зашла по дороге на репетицию?
– Да, буквально на пять минут, – спохватилась Юля, пробывшая в отделе не меньше двадцати. – Мне нужны слова «Ніч яка місячна».
– Переделанные? – усмехнулась Анна Эразмовна.
Автор надеется, что читатель не посетует на небольшое отступление, поясняющее последнее замечание. Всего две недели прошло с празднования в библиотеке Нового года, в котором Юля брала самое активное участие. С таким музыкальным руководителем и концертмейстером сценарная группа могла использовать произведение любого жанра: от попсы до оперы. Последний сценарий был посвящен новым формам работы с читателем, а любимую народом песню использовали в сценке «Ночной абонемент». Исполняла её огрядна, підстаркувата, але дуже розумна і моторна жіночка, большой знаток рідної літератури. Когда она вышла в украинском костюме, шлепая по полу огромными поролоновыми (с педикюром!) ступнями, народ лег и до конца песни уже не вставал. Голос у неё был прекрасный, к тому же она так пылко протягивала руки к гипотетическому читателю, умоляя его заглянуть в «тихий книжковий наш рай», так страстно прижимала их к пышной груди, обещая : «Я ж тобi, вiрний, читать буду книжечку аж до свiтанку сама!» – что успех был полный. Трагикомизм ситуации усиливали два обстоятельства: исполнительница лет тридцать назад разбежалась со своим благоверным и с тех пор никакие мужики рядом с ней не наблюдались, но по многим признакам было понятно, что она очень даже не прочь, а еще принадлежала она к той достаточно многочисленной группе библиотекарш, которые ни разу в жизни не сделали не то что педикюр, но и маникюр. Вполне возможно, что некоторые читательницы ни за что в это не поверят, но, увы и ах! против правды не попрешь.
– Нет, самые что ни на есть народные, – улыбнулась в ответ Юлечка. – Праведникам мира грамоты будут вручать, руководство попросило исполнить что-то соответствующее.
Предложение позвать из главного корпуса саму исполнительницу, которая единственная знала все слова, было за недостатком времени Юлей отвергнуто, общими усилиями, прибегнув к помощи Гали, они набросали три куплета, получилось довольно близко к тексту.
– Сойдет! – резюмировала Юля. – Я побежала, всем good-buy!
И тут Анну Эразмовну озарило.
– Юлик, подожди! – воскликнула она и, схватив книгу, выскочила за ней в коридор. – Вот, держи, покажешь своему начальству, пусть скажет, что это такое. И еще. Спроси у него, что значит слово «хара». Хорошо? Не забудь, это очень важно. Я вечером позвоню.
– Только попозже, вы же знаете, я раньше одиннадцати домой не прихожу.
– Знаю-знаю. Юля, смотри, не забудь, книгу не потеряй, это не моя! – кричала Анна Эразмовна вслед сбегающей по лестнице красавице и спортсменке.
Это была еще одна, особенно раздражающая муженька, дурацкая привычка нашей героини: десять раз напоминать об одном и том же и, стоя у открытой двери, преследовать уходящего домочадца своими наставлениями.
Вечером Анна Эразмовна отправилась к Тане в больницу, по дороге переживала, как та её встретит, но все обошлось, они сделали вид, что ничего не произошло. Настроение у больной улучшилось, прорезался аппетит, она под чистую подмела всё пренесенное подругой, утверждая при этом, что в жизни ничего вкуснее не ела. Анюта была довольна, как слон. Как слоник. Маленький.
Домой она вернулась поздно, очень устала, закрутилась и Юлечке не позвонила.

 
Глава шестая
Зимой Анна Эразмовна в Кордон не ездила. Поздней осенью начинали дуть с лимана какие-то особенно злые ветра, замораживая липкую, цепко хватающую за обувь грязь, которую в деревне зовут болотом. И как был бы поражен случайно вылезший из-под коры жучок, увидев вместо родных равнин горные хребты и глубокие пропасти! Но жучок спит себе спокойно до весны, и все неудобства выпадают на долю крестьян, которые ждут–не дождутся снега, тогда и ходить будет куда как приятнее, и хлеб не померзнет. Городские жители, напротив, к снегопаду относятся без энтузиазма. Снег хорош первые пару часов, одесситы свое восхищение выражают всегда словами: «Зимняя сказка», – потом наступают суровые будни: провода падают, ветки ломаются, транспорт стоит, свет исчезает, воды нет – это уже стихийное бедствие. Пожилые люди еще беседуют в трамвае о видах на урожай, но как-то лениво, по традиции, что ли: «Ой, до меня кума с села приезжала, та казала, шо все померзнет, все чисто как есть померзнет…». Молодежи до этого и вовсе дела нет. А в целом народ знает: не будет урожая – цены на хлеб вырастут, а будет урожай – зерно за бугор продадут и цены все равно вырастут.
Но в том году снег, который начал падать на Святой вечер, так себе и падал каждый день, то крупными хлопьями, то отдельными снежинками, то переставая, то начиная опять, и к следующему воскресенью лежало его столько, что у Миши родилась идея взять санки и поехать в деревню кататься с круч. Последний раз они это делали шесть лет назад, вылетали с горы аж на замерзший лиман, промокли насквозь, потом сушили вещи в зимней кухне над раскаленной плитой, и никто не заболел.
Бабушка Юля поила парным молоком, а к молоку нажарила вертут с сыром (естественно, не с голландским), крошечная кухня была наполнена дымом, запах вытекающего и горящего на сковородке сладкого творога перебивал запах мокрой одежды, она кашляла и говорила: «Та це я трохи застудилась».
Окружающий мир исчез, было тесно, жарко, весело, бедная бабушка Юля…
– Можно я Дашку возьму? – спросил Миша, вопрос был риторический, почему нельзя? конечно, можно. Сразу стала ясна причина странного Мишиного желания, ведь его и летом в деревню калачом не заманишь, хотя при чем здесь калач? чизбургером не заманишь! без родного двора нет ему счастья в жизни.
– А Маша? – как бы мимоходом поинтересовалась Анна Эразмовна, подталкиваемая своим чересчур развитым чувством справедливости.
– А ее папа не пускает, еще простудится, – ответствовал сынок. Причина уважительная, тут крыть нечем, на природу с чистой совестью.
Событие было из ряда вон, и как-то сразу всем пришло в голову, что обычные, знакомые всем совковые санки, состоящие из цветных реек и алюминиевой спинки, купленные, когда Полине исполнилось два года, событию этому не соответствуют.
Леонид Владимирович и Анна Эразмовна спустились в подвал, где у них, как и у всех жильцов дома, был свой сарай. В последние годы им почти не пользовались: и раньше случалось, что чей-то сарай подвергался разграблению, а уж сейчас мелкое ворье лезло во все щели и тащило все подряд.
То ли в конце 70 х, то ли в начале 80 х из их сарая хтось поцупив мешок картошки. Леонид Владимирович рассердился, оббил дверь жестью и вставил дорогой замок, тем самым надежно защитив хранящееся внутри. И что же там хранилось? О! это были еще те сокровища! Два матраца, набитых конским волосом (таких вы сейчас не найдете), маленький круглый столик, подаренный на новоселье тетей Тубой (вполне возможно, что это уже антиквариат), перевязанные бечевкой стопки «Науки и жизни», «Нового мира», «Огонька» и прочих научно-популярных и литературно-публицистических журналов, а также куча всевозможных бебихов, которая незамедлительно обрушивалась на голову всякого, кто пытался проникнуть в эту пещеру Али-Бабы.
Леонид Владимирович был прекрасно осведомлен об этом коварном свойстве содержимого семейной сокровищницы, поэтому, поколдовав над замком и распахнув дверь, он предусмотрительно отскочил в сторону, чуть не сшиб с ног свою половину (может быть, лучшую) и ласково произнес: «Не крутись под ногами».
Анне Эразмовне захотелось сказать в ответ тоже что-то очень ласковое, но она решила подождать до конца поисков. Муженек вполне мог плюнуть на все это дело слюной, и плакало бы романтическое путешествие в Кордон (пусть не за кордон, но тоже красиво). К счастью, процесс пошел, равновесие скрытого в недрах сарая было нарушено, и откуда-то сверху на выпавшую кучу очень эффектно выкатился – не свалился, а вот именно выкатился – вожделенный предмет.
Наша героиня усмотрела в этом хороший знак и прошептала: «Спасибо, папуля», – ведь предмет был ее собственными старыми санками, сделанными когда-то на заводе ее собственным отцом. Санки были больше обыкновенных, со стальными полозьями, удобными деревянными сиденьем и спинкой, и как же здорово они летели с Чумки прямо на мостовую! В начале 50 х легковых машин на дорогах было немного, их номерные знаки начинались буквами ЧТ и ЧД, что расшифровывалось как «чужой труд» и «чужие деньги». И какая только херня не застревает в памяти!
После переезда с Хуторской санки доставали всего несколько раз, папа горел на работе, его цех первым на заводе стал цехом коммунистического труда, катать Анечку было некому, да и детство кончилось как-то вдруг, бац, и ты уже барышня, и тебе уже не до санок.
Семейная реликвия имела кодовое название «санки дедушки Мили». Позвольте, удивится читатель, ведь дедушку звали Эразм! Ну и что? Семейные имена часто не имеют ничего общего с теми, что записаны в паспорте. А те, что записаны в паспорте, не имеют ничего общего с теми, что даны при рождении. Кто вам сказал, что дедушку таки да назвали Эразмом? А если нет, интересно, как же его звали на самом деле и каким образом имя трансформировалось в имя великого гуманиста эпохи Возрождения? Тайна сия велика есть… хотя, какая такая тайна-шмайна? При советской власти лучше всего было быть Иваном Ивановичем Ивановым, вот и становились Хаимы Ефимами, Шаи – Исаями, Зейлики – Зиновиями, Моисеи – Михаилами, и установить по отчествам многих известных людей имена их отцов сможет разве что Шерлок Холмс, да и то вряд ли. Во-первых, его никогда не было, во-вторых, он давно умер.
Справедливости ради следует отметить, что советская власть лишь угл;била процесс, начатый еще до революции, и в 1910 году мальчика из интеллигентной еврейской семьи вполне могли назвать Эразмом, да только прадедушка Сруль имел пару коров и держал молочную лавку на Болгарской… Вот и прадедушка с именем подкачал. Непоэтичное у прадедушки имя. Прочитает его иной издатель и содрогнется.
Единственным оправданием столь обширного отклонения от пресловутой, воспетой в школьных сочинениях красной нити повествования служит то, что за это время машина успела доехать до Кордона, и читатель был избавлен от описания унылых, покрытых снегом полей, едва различимых из-за непрекращающегося снегопада.
Бобслей по-деревенски удался, детки катались и по отдельности и вдвоем, несколько раз с горы съехал и Леонид Владимирович, притом санки у него катились дальше, чем у всех. Устроили соревнование, но молодость опыт победить не смогла. Пока что. В состав соревнующихся Анну Эразмовну не включили. Она обиженно кричала: «Несправедливо! Я тоже хочу!» – наконец, и ей дали прокатиться. И как же описать этот полет в серо-белой мгле, когда невозможно не визжать от ужаса и восторга, когда кажется, что вот-вот задохнешься, и вокруг ничего не видно, но все равно чувствуешь, что впереди простор, огромное ледяное поле замерзшего лимана.
Наша шумная спортсменка долго еще не могла отдышаться, раз сто повторила: «Ой, я не могу!» – и, наконец, заявила, что со спертым в зобу дыханием ей наверх самой никак не вскарабкаться.
«Все, хватит, пошли домой!» – скомандовал отец семейства, но детки так просили остаться буквально на полчасика, хитрая Дашка так умильно канючила: «Ну-у-у, дядя Леня! Ну-у-у, тетя Аня! Ну-у-у, пожалуйста!» – что пришлось, хоть и с огромной неохотой, согласиться.
Анна Эразмовна ухватилась за чемпиона Кордона и окрестностей, и они потопали до рідної хати. Ветер так ожесточенно рвал в клочья вылетающий из трубы дым, как будто сводил с ним личные счеты.
Леонид Владимирович еще в конце сентября завез уголь со станции Кремидовка, и в зимней кухне было, как выразилась наша героиня, дико жарко. Пахло собственноручно постиранными дедом Вовой носками, похоже, что они были подвергнуты предварительному недельному замачиванию. Всюду валялись окурки папирос «Прима».
Сам дед Вова сидел на железной кровати, положив руки на колени, и так сосредоточенно изучал участок пола между ступнями, что Анна Эразмовна невольно тоже туда взглянула. Ничего особенного она не обнаружила, разве что бычков было больше, чем в других местах. «И шмалит в постели и шмалит, когда-нибудь здесь все сгорит к чертовой матери», – подумала добрейшей души невестка, но вслух не сказала, добрый не значит глупый, не так ли? Вместо этого она произнесла:
– Индо взопрели озимые, – но продолжать тоже не решилась.
Интересно, много ли найдется читателей, которые не знают, что за предложение следует вслед за этим? Во всяком случае, Леонид Владимирович к их числу не относился.
– Нет, ты стала просто невыносимой, – пробурчал он.
– Слова сказать нельзя, – пробурчала она.
Но всех перебурчал дед Вова. Как можно было оставить детей кататься одних – это было выше его разумения.
Ненормальная мамаша и сама не находила себе места от беспокойства. «Можно подумать, он в самом деле волнуется», – усомнилась она, почувствовала себя сволочью и рассердилась на свекра еще больше.
Миша и Даша вернулись через час с такими сияющими мордуленциями, что сразу же воцарились мир и согласие, и никому даже в голову не пришло укорять их за опоздание. Из зимней кухни в заднюю хату перетащили маленький стол, разложили привезенные из города явства, и молодежь набросилась на них с таким аппетитом, что любо-дорого было смотреть.
– Опять эти глотальники, – недовольно произнес дед Вова, во рту у него торчало всего пару зубов и заглатывать пельмени он был вынужден целиком.
– Ну да, я еще зимой на плите борща не варила, – огрызнулась невестка.
Впрочем, этот небольшой инцидент не смог омрачить общего благодушного настроения. Свекор то ли не расслышал сказанного, то ли сделал вид, что не слышит, и приступил к изготовлению тюри. Он накрошил в глубокую тарелку несколько кусков белого батона, залил кипятком, посыпал сахаром, хорошенько все это перемешал и стал поглощать любимое блюдо с таким серьезным и сосредоточенным видом, что Анне Эразмовне стало совестно. Она вспомнила рассказы мамы Юли о голодоморе, о том, что село выжило только благодаря рыбе из лимана, которую пекли прямо на плите.
Когда стали пить чай, обнаружилось, что ничего сладкого из города не привезли.
– А в погребе полно повидла, – тонко намекнула Анна Эразмовна, но намека никто не понял, и пришлось ей спускаться туда самой.
На дворе стаей бездомных собак завывала уже настоящая завирюха, а в погребе было тихо и, как показалось нашей героине, совсем не холодно. Мутная лампочка освещала ряды бутылей с повидлом. Какие ассоциации вызывает у вас слово «повидло»? Ну, конечно, хлеб с повидлом, булочка с повидлом, пирог с повидлом. В пионерском лагере на полдник давали обычно запеканку с повидлом, блюдо это юные ленинцы называли «затыканка с давидлом». В русском языке слово это употребляется еще и в переносном смысле, и когда о чем-то говорят: «Это такое повидло!» – нашему человеку все становится ясно.
Так вот, повидло, хранившееся в кордонском подвале, было еще тем повидлом! Рецепт был прост, как мычанье: дед Вова собирал падалки, естественно, все сплошь червивые, перекручивал через мясорубку, засыпал сахаром, ставил на газ и удалялся на огород. Таким образом погубил он не одну кастрюлю, а жуткая черная масса, которая получалась в результате, называться повидлом могла лишь условно. Лицезрение свекра, с видом великомученика вращающего ручку мясорубки, неизменно выводило Анну Эразмовну из равновесия. Призрак голода преследовал деда Вову и заставлял утверждать, что такого тяжелого года еще не было: в трещины на огороде рука входит по локоть, колорадский жук сожрал картошку, ветер сбил яблоки, а град побил все остальное.
Полки были широкими и высокими, малютка Анютка осмотрела лишь доступную ей часть запасов, выбрала банку, содержимое которой показалось ей более светлым, и направилась к выходу. Трехлитровый бутыль оказался тяжелым, она поставила его на ступеньку с тем, чтобы взять поудобнее, но не сделала этого, а сделала нечто совсем другое.
Если бы кто-нибудь следил сейчас за нашей героиней, ее поведение наверняка показалось бы ему странным. Лицо ее приняло выражение сосредоточенной задумчивости, с непонятной для наблюдателя тщательностью она осмотрела погреб, дошла до дальней стены, где в глиняном углублении, называемом почему-то миной, хранились скудные запасы буряка и моркови, подняла голову в поисках отверстия выходящей на поверхность трубы и даже села на глиняный пол, впрочем, тут же и встала.
Как вы думаете, хорошо это или плохо, что мы не умеем читать чужие мысли? Ах, как хотелось бы знать, что о тебе думает твой любимый! Или лучше не знать? Вот вы идете по улице, а мимо пролетают обрывки чужих горестей, радостей, глупостей… Нет уж, спасибо! А вот вы входите в кабинет начальника… Можете уже писать заявление об уходе по собственному желанию. И вот что главное: если бы мы знали, что творится в головах других людей, откуда было бы взяться нашей глубокой уверенности в том, что мы умнее этих самых других? Ведь мы думаем непрерывно, каждое мгновенье возникают в мозгу образы, мысли, суждения, воспоминания, вечный думатель работает не останавливаясь, и теоретически можно предположить, что и у остальных все точно так же, предположить-то можно, а вот проверить…
Хотите убедиться, что другие не глупее вас? Так разговаривайте с ними! Ах, вокруг одни дураки? Так читайте книги!
Почему же Анна Эразмовна вела себя так странно? Какие мысли задержали ее в сыром деревенском погребе? А думала она о том, что если пришлось бы прятаться, долго ли можно было в этом погребе прожить? Лучше было бы положить матрасы не прямо на пол, а на доски. А если разжечь костер? Да нет, дым из трубы их выдаст. Ночью можно было бы выходить. Заболеть здесь – раз плюнуть. И чтоб было хоть несколько книг. Какие бы она взяла? А может, о них бы и не вспомнила? Может, думала бы только о еде? Вот когда пригодилось бы все это шмаравидло…
Она взяла бутыль, закрыла погреб на замок и вернулась в дом. За столом сидела тетя Валя, которая принесла только что сдоенное молоко.
Народ мазал повидло на белый хлеб, запивал молоком и тихонько радовался, что корова оказалась яловая или, как стыдливо выразилась тетя Валя, не погуляла. Даже Миша, который в городе молоко в рот не брал, не отставал от остальных. «За компанию жид повесился», – подумала Анна Эразмовна, а вслух похвалила:
– Вот как дедушка вкусно сварил.
Она никогда не упускала случая отметить при детях положительные качества членов семьи.
Исполнив свой долг, хранительница домашнего очага принялась болтать с тетей Валей. Жизнь у тетки была еще та: похоронив первого мужа-пьяницу, она теперь маялась со вторым. Совесть взяла острую иголку и кольнула Анну Эразмовну, несколько лет назад, когда тетка советовалась с ней, «чи приймати Ваню, який ще парубком до неї залицявся», она очень горячо ратовала за то, чтобы с ним сойтись. Укол, правда, был не слишком болезненным, в конце концов, тетя Валя – совершенно взрослый человек, и что, быть одной лучше? Тетка изложила ей все деревенские новости, особенно подробно остановилась на том, кто заболел и чем (с живописными физиологическими деталями и фантастическими диагнозами), пожаловалась, что «в животі так пече, так пече, сил більше ніяких нема» и отмахнулась от совета ехать в город на обследование. И как люди в деревне живут без медицинской помощи? Зато уж если селится там толковый доктор, то становится он богом, а после смерти – легендой.
– Он якби Людмила Андріївна були живі, то інша справа, – посетовала тетя Валя.
Речь шла о женщине-враче, несомненно, личности незаурядной, лечившей несколько поколений жителей Кордона, Марьяновки и Пшоняново и пользовавшейся огромным авторитетом и абсолютным доверием. Умерла она несколько лет назад, и на смену никто не явился. Дураков нет. Да и зачем? Меньше народа – больше кислорода.
– Ой, а як вона під час війни людям помогала!
– Так она еще до войны в Пшоняново приехала? Цікаво. А хто тут під час війни був? Німці?
– Та ні, румуни. Люди мусили у колгоспі робити, на роботу палками гнали. Страшне!
– Колгосп? Какой колхоз? При румынах?
– А ти хіба не знала? Румуни колгосп залишили, там і діти працювали, я ще мала була, а Юлічка з тридцятого року, то вона вже сапати ходила. А як норму не зробиш, то палками били, дитині ж норму зробити важко, якось Юлю так побили, так побили, не спина була, геть живе м’ясо. Спасибі Людмилі Андріївні, вона зразу наказала моч приложити, а потім мама траву запарювала.
Анна Эразмовна в первую секунду не поняла, что за «мочь» такой, потом живо представила себе, как же этот «мочь» должен был печь, бедная маленькая Юлечка!
Единственное участие деда Вовы в разговоре выразилось презрительным восклицанием: «Кукуруза – папушой!», – а когда речь зашла о покойной жене, он встал и отполз к себе в зимнюю кухню.
Это дало возможность вырваться наружу страстной любви тети Вали к шурину.
– Ніколи не забуду, як Юлю-покойничку до лікарні відвозили, вона на порозі стала, говорити вже не могла – задихалась, і кличе його: «Вова! Вова!», а він дрова рубав і навіть голови не повернув, вона рукою махнула, Льоня і Саша її підхватили і до машини повели, а він так голови і не повернув. Потім хлопці змусили його побритися, у чисте вдягтися і до лікарні привезли, він мовчки на неї подивився і у коридор вийшов, а Юлічка мені каже: «Валя, ти бачила, який він гарний? Справжній жених!», і сльози в неї з очей покотилися…
К счастью, Миша рассказывал Даше что-то очень смешное, та смеялась, чуть с табуретки не падала, беседа взрослых их совершенно не интересовала, и светлый образ дедушки не пострадал. Леня еще раньше отца ушел курить в зимнюю кухню, при нем тетя Валя такие разговоры не заводила, и не потому что боялась, а потому что жалела племянника и не хотела его расстраивать.
Может, вы считаете, что деревенские жители менее тонко организованы, чем городские? Вот она стоит на базаре, сельская бабка, одета чуть ли не в плюшевый жакет, с траурной каемкой под ногтями, и пятки у нее порепаные, уж будьте уверены; так и норовит вам всунуть порезанную лопатой картошку, глаз за ней нужен и глаз, неужели она так же сильно любит и глубоко страдает, как вы, образованные, модно одетые, прочитавшие кучу умных книг?
Ладно, что-то мы опять сильно отклонились от генеральной линии, или не отклонились?
А наша героиня, слушая откровения младшей сестры покойной свекрови, погрустнела, из тумана подсознания вновь стали появляться странные и тревожные мысли. Думала она о деде Вове. Помог бы он им? Спрятал бы? Кормил бы?
Ответа у нее не было.

 
Глава седьмая
Уже по тому, как Лариса Васильевна хлопнула дверью (несчастный колокольчик взвизгнул недорезанным поросенком), как с пылающими щеками стремительно проследовала на свое место, как, игнорируя подчиненных, принялась лихорадочно перебирать какие-то бумажки, было понятно, что ничего хорошего о работе отдела начальство не сказало.
Анна Эразмовна как главный специалист обязана была присутствовать на собрании по подведению итогов года, но не присутствовала, поэтому спрашивать, что случилось, означало нарываться на грубость. Привилегию не посещать собрания, которых во времена развитого социализма в библиотеке проводилось множество: и профсоюзных, и открытых партийных, и по подведению итогов соцсоревнования с вручением переходящего красного знамени – она получила весьма оригинальным способом. Может быть, наша героиня резала правду-матку или позволяла себе иронические замечания? Так это вы о ней хорошо думаете. И что здесь оригинального? Все было гораздо проще: минут через двадцать после начала собрания, самое позжее – через полчаса, Анна Эразмовна засыпала и падала со стула. Автор клянется, что делалось это не нарочно. Она вела напряженную борьбу с сонливостью, которая развлекала близсидящих коллег, но неизменно терпела поражение. Падение вызывало нездоровый смех, падшая женщина смущенно ржала вместе со всеми, в общем, на ее присутствии не настаивали, а на ее отсутствии не заостряли внимания.
Наконец, Ларису Васильевну прорвало и, не выбирая выражений (в таких ситуациях врожденное всегда брало верх над благоприобретенным), она довела до сведения коллектива, что начальство крайне недовольно указателем мадам Вильнер. «Два года делать вот это! – орало оно, потрясая действительно тоненькой брошюркой. – И как вы планируете, Лариса Васильевна? Все нормы надо пересмотреть!»
Чем же два года занималась бездельница мадам Вильнер? Как бы это объяснить подоходчивее? Вы, конечно, слыхали про супружескую чету физиков (муж-француз погиб под колесами телеги, а жена-полька умерла от лучевой болезни), которые для того, чтобы добыть пару граммов радия перелопатили тонны руды? И про поэта-агитатора, горлана, главаря, мывшего руки после каждого рукопожатия (пустил себе пулю в сердце), который ради точного слова делал то же самое с рудой словесной? Честно говоря, даже вопросы такие задавать неприлично. А про то, что работа следователя – это далеко не всегда погони, перестрелки, след от калоши под окном и отпечаток пальца на стекле? Что зачастую приходится ему пересматривать кипы скучнейших документов, чтобы найти тот самый факт, ухватившись за который распутывают самые сложные и темные дела? И какое разочарование постигает пинкертона, когда никакой, даже самой крошечной зацепки найти не удается! Впрочем, отрицательный результат – это тоже результат.
Так вот, работа библиографа – точь-в-точь работа следователя, только ищет он не доказательства преступления, а публикации о… да о чем угодно; читателю придется поверить на слово, что подход к определению тематики очень даже научный. А иногда и не очень. Много лет сотрудница библиотеки, уже покойная, отдала поискам материалов о вожде мирового пролетариата, напечатанных в одесской прессе, и пользовалась бешеным успехом, читая лекции о своих находках в заводских клубах и воинских частях. Усе тикеть, усе меняется, и таперича заместо вождя в кепке, пиджачной паре и галстуке смотрит на школьников, студентов, солдатиков и бывших партийных работников культовый украинский поэт в папахе, кожухе и вышиванке. А мадам Вильнер ищет публикации о нем, спускается ежедневно в подвал, где хранятся старые газеты, и листает их, и листает их, и листает их… а газеты тяжелые, а пыль для здоровья вредная, но кого это волнует? И вряд ли вы, читатель, представляете себе, сколько газет выходило в Одессе в темные годы царизма. Одесские журналисты строчили обо всем на свете, иногда талантливо, часто бездарно, но всегда шустро, и о великом поэте писали, в какой-то год больше, в какой-то меньше, а в какой-то и вовсе ни словечка, а ты шарь глазками по газетным полосам и выписывай каждый чих.
Так что книжечка получилась маленькой, а работа в нее вложена огромная, и вам, умный мой читатель, можно этого и не понимать, а вот директору научной библиотеки…
Все вышеизложенное в письменной форме Анна Эразмовна изложила в устной, только, пожалуй, не так связно, заявив в заключение, что кое-кому она не то что библиотеку, но и баню не доверила бы.
– Какую баню? Какую баню? – не имея чем крыть по существу, восклицала Лариса Васильевна.
– Исаковича! – гордо парировала краеведка.
Пухлое лицо осрамившегося библиографа, всегда добродушное, похожее когда-то на сдобную булочку, а теперь на свадебный каравай, искривилось, слезы брызнули из васильковых глазок (ах, какая это была фактура! в самую точку попала наша культмансовая деятельница, уговорив ее как-то исполнить роль борща!) и, взмахнув растрепанным соломенным чубчиком, умчалась она, куда б вы думали? конечно, в подвал! Искала она теперь публикации о поэте в советских газетах, и скажу вам прямо: такую мерзость, как газеты 30 х годов, надо еще поискать! Ликование, приговоры, усатая морда, карикатуры, новояз… Бр-р-р! И если люди десятилетиями ели это на завтрак вместе с гречневой кашей и крутым яичком, то чему же удивляться?
Воспользовавшись отсутствием мадам Вильнер, Анна Эразмовна подошла к стеллажу, стоявшему за ее широкой спиной, сама не зная, что ищет, взяла сначала указатель о сероводороде, поднимающемся из глубин родного нашего Черного моря и грозящем погубить в нем все живое, потом указатель о том, как мы сами, придурки, загрязняем море всякой гадостью (по-научному это называется «антропогенная эвтрофикация»), и еще один – о целебном морском воздухе, и еще один – о тренировках яхтсменов, а напоследок – совсем уже ни к селу, ни к городу – биобиблиографический, посвященный одесскому психиатру.
Нельзя сказать, что было так уж сложно сообразить, что объединяет эти указатели, точнее не что, а кто… Она хорошо помнила крепкого, коренастого, круглоголового дядьку, скорее похожего на боцмана, чем на потомственного интеллигента из известной одесской медицинской семьи. Сходство с моряком усиливало темное обветренное лицо, лицо человека, много времени проводившего на свежем воздухе, иногда на очень даже свежем, ведь был он не только медиком, но и биологом и, когда наше моречко начало болеть, плавал по нему на научных судах, пытаясь поставить диагноз, а еще любил ходить под парусами и был активным членом яхт-клуба.
К тому же принадлежал он к совсем небольшой группе ученых, которые не только понимают значение библиографии, но и сами ею занимаются, и был соавтором тех указателей, которые лежали теперь на столе Анны Эразмовны. Вот только зачем она их взяла, было пока что совсем непонятно. Может, стоило внимательнее просмотреть указатель, посвященный его отцу? Она так и сделала, прочитала биографическую справку, узнала, что был он учеником Бехтерева, потом главным врачом психбольницы и умер за год до ее рождения. Краткость справки бросалась в глаза, то ли сын был скромен, то ли цензура строга, наша героиня крайне немузыкально пропела: «В тумане скрылась милая Одесса», выписала несколько источников со статьями о психиатре и совсем уже было собралась идти в генеральный каталог, чтобы их зашифровать, а потом заказать, а потом просмотреть, как зазвонил телефон.
– Аня, тебя! – позвала Лариса Васильевна, неформальность обращения означала, что на подчиненную больше не сердятся.
– Шалом! – радостно звенел в трубке милый голосок. – Ну, Анна Эразмовна, вы меня и подставили!
– Шалом, – удивилась Анна Эразмовна. – Юля, ты?
– А то кто же? Поручение даете, а потом не узнаете? Я человек простой, я говорю стихами!
– Юлик, пупсик, я как-то не врубаюсь…
– Анна Эразмовна, хотите знать, как переводится «хара»?
– Боже мой, я совсем забыла, конечно, хочу!
– Ну, как бы вам это сказать поприличнее… что такое «дрек» вы знаете?
Кто же в Одессе не знает, что означает это замечательное слово? О, великий и могучий одесский язык! Впитал ты слова и выражения многих народов, и еврей вполне мог сказать: «Не морочай мой бедный голова!», а украинец: «Дрей ншит ин коп!» – и все друг друга понимали, и хотя давно уже у нас так не говорят, и никто друг друга не понимает, все-таки хочется пожелать, чтобы цурыс был только на их голову.
– Юличка, золотце, извини, я не хотела, представляю реакцию этого, этого… – и Анна Эразмовна засмеялась, но как-то принужденно.
– Да уж, приятного было мало. Он решил, что я над ним издеваюсь! Ладно, Анна Эразмовна, не берите в голову, самое интересное еще впереди. Вы где эту книгу взяли?
– Книгу? Где взяла?
Как раз самое время и место было об этом рассказывать! И Анна Эразмовна выдала классическую фразу, спасавшую многих:
– Это не телефонный разговор! Так что же это за книга? Удалось тебе узнать?
– Или! Я знаете, что придумала? Сказала, что ваша библиотека получила ее в подарок, а понять, что это такое, там некому.
– К сожалению, ты его не обманула. Понять, что это такое, у нас уже давно некому.
– После этого он успокоился и все объяснил. Это молитвенник.
– Сиддур? Я так и думала.
– Это не просто сиддур. Это нуссах ахид.
– Юлик, подожди, я возьму оборотку. Повтори, пожалуйста, я запишу. Ну-ссах а-хид. Правильно?
– Правильно. Этим молитвенником пользуются израильские солдаты.
– А чем он отличается от обычного?
– Ну, Анна Эразмовна, вы слишком многого от меня хотите!
– Все, кыця моя солодкая, все, спасибо тебе большое, ты мне очень помогла. Ты наша умница-разумница! А когда ты книгу занесешь?
– На днях или раньше. Буду на репетицию идти и заскочу.
Телефон стоял на столе Ларисы Васильевны и, кладя трубку, Анна Эразмовна узрела на ее лице выражение доброжелательности? толерантности? национальной терпимости? короче, то самое выражение, от которого она приходила в бешенство.
– Я в СИО, – бросила неблагодарная и, сжимая оборотку, выскочила из отдела.
Сообщаю для непосвященных: СИО – это справочно-информационный отдел, и свое мнение о нем Анна Эразмовна формулировала так: «СИО на тропе войны». Война шла с докучливыми, приставучими, излишне любознательными читателями. Новая заведующая отделом недавно потрясла библиотеку, предложив изъять из его фонда как устаревший энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, как она при этом исковеркала фамилии почтенных издателей, немца и еврея, лучше и не вспоминать!
Впрочем, несколько старых сотрудников в отделе еще работали, и на обслуживании сидела как раз одна из них, создавшая немало прекрасных указателей, в частности, те, которые почему-то привлекли в тот день внимание нашей героини, но покинувшая опостылевшую ей библиографическую стезю. Бывает на свете и такое.
Вернув ей дружескую улыбку, Анна Эразмовна неопределенно сказала: «Я там сама посмотрю», – забилась между стеллажами, открыла нужный том «Краткой еврейской энциклопедии» и прочитала, что есть несколько вариантов сиддуров, в частности, ашкеназский и сефардский. В Армии обороны Израиля пользуются унифицированным молитвенником, тем самым нуссах ахидом, которым оказалась найденная в нехорошей квартире книга.
– Спасибо, Людмила Ивановна, – поблагодарила она, потом вдруг задумалась на секунду и спросила: – Кстати о птичках, как поживает Андрей Евгеньевич, я его что-то давно не видела?
– Он уже некоторое время не выходит из дома, болеет, старость, знаете ли, – и на губах бывшего библиографа опять заиграла улыбка, на этот раз сочувственная и ироническая, причем сочувствие относилось к ее давнему соавтору, а ирония – к ней самой.
Когда Анна Эразмовна переступила порог библиотеки, Людмила Ивановна была цветущей молодой женщиной, обладательницей на редкость красивых ножек, предмета восхищения и зависти. Ноги и сейчас были стройны, а вот лицо… Как это там писалось в романах насчет печати времени и забот? В противовес сему изысканному выражению, скажем, что забот у Людмилы Ивановны было до фига и больше, все ее многочисленное семейство давно и крепко сидело у нее на шее и слезать оттуда не собиралось. Бытовые условия были еще те: одноэтажная развалюха в конце Хуторской за углом от давно уже исчезнувшего Алексеевского рынка… Но сдаваться она не собиралась, разве можно не уважать такого человека?
Они еще немного поболтали о сыночке Мише и внучке Кате, которая была на год младше; эта тема была неисчерпаема и сближала их еще больше.
Настроение, в котором пребывала Анна Эразмовна, можно охарактеризовать словом «смутное». Смутная печаль, смутное сожаление, смутные образы – все это перемешалось в головенке. Больше всего ее мучило, что вряд ли уже удастся поговорить с Андреем Евгеньевичем, а ведь раньше он так часто сидел с Людмилой Ивановной за соседним столом, спрашивай о чем хочешь, да только о чем?
Что ж, если нельзя поговорить с одним пожилым человеком, так с другим еще вполне можно. И любящая дочь решила подъехать на кривой козе к собственной мамуле, пусть объяснит, что она имела в виду, упомянув о невероятном везении Таниной мамы.
Анна Эразмовна нацепила доставшееся ей в наследство от растаявшей во тьме веков старушки-библиографа меховое полупальто, над которым, видимо, той же старушкой, а может, ее предшественницей, был произведен священный обряд обрезания рукавов и которое она называла «мой лапсердак». Костюмерам киностудий, историкам моды и просто любопытствующим нет необходимости ехать в Одессу, чтобы оценить наряд Анны Эразмовны. О, бывшие граждане бывшей великой страны! зайдите в близлежащую библиотеку, причем ни ее ведомственная принадлежность, ни величина фонда не имеют ни малейшего значения, и любуйтесь себе на здоровье.
Дырки в карманах давно взывали к иголке и нитке, но Анна Эразмовна чуть ли не гордилась кучерявостью своих крошечных пальчиков; на заре ее брака пришить пуговицу и подрубить лиштву входило в обязанности молодого супруга (получалось, кстати, прекрасно!), лет через пять случился бунт на корабле, к счастью, у них во дворе нашлась женщина, производившая мелкий ремонт быстро, качественно и по сходной цене. Но не волочь же к ней любимый лапсердак! и для того, чтобы добыть опущенное в карманы приходилось прилагать определенные усилия.
Она чуть было не забыла про папу-психиатра, но спохватилась, извлекла завалившиеся за подкладку оборотки и отправилась в генеральный каталог.
Во дворе было не менее скользко, чем на улице; руководство, видимо, рассчитывало на самопроизвольное высыпание песка из сотрудников-ветеранов. На теплой трубе, шедшей вдоль нового хранилища, были установлены картонные ящики с дырками, в них пряталось постоянно растущее поголовье библиотечных кошек. Библиотечная ворона каркнула раздраженно и простуженно, Анна Эразмовна посмотрела вверх и сочувственно спросила: «Что, жрать хочешь?» – а когда опустила голову, увидела выходивших из здания Наташу Гинкул и Андрюшу, сына Любочки Мишиной.
Черт бы подрал этот вопрос: «Что случилось?»! Только разве получится задать какой-то другой, если на лице написано, и притом крупными буквами, что таки да что-то случилось? Не придется, ой не придется Анне Эразмовне удовлетворить свое любопытство насчет тети Розы, а придется ломать голову, как сообщить маме о смерти ее любимой подружки Елизаветы Степановны.
Об не сказать не могло быть и речи, подруги систематически перезванивались, минувшим вечером мама удивлялась: «Что это Елизавета Степановна давно не звонит?». И рвалась позвонить сама, но вяло, без напора, потому как чувствовала себя не очень.
Во время обеда, плюс к базару, имела Анна Эразмовна дело гонять по окрестным аптекам. С утра, когда сил было побольше, садилась Беба Иосифовна на телефон, обзванивала аптеки и, по ее собственному выражению, «прощупывала» цены на лекарства (голос ее уже знали, так что и пообщаться можно было). Получив наводку, дочка ослушаться не осмеливалась, хотя разница была смешная, впрочем, иногда и грустная, в том смысле, что большая.
Описывать, как восприняла Беба Иосифовна печальное известие, автор не хочет. Если есть у вас друзья, так представьте, что вы их всех похоронили, остался один-единственный друг, самый близкий, самый преданный, и вот умер и он…
Пришлось понервничать, доказывая, что на похороны идти невозможно, что Елизавета Степановна сама бы ей запретила; мама поплакала и сдалась. Наплакала она себе повышение давления, ночь прошла беспокойно, Анна Эразмовна вскакивала, стояла над кроватью, слушала всхрапывания и стоны (Миша тут же сопел вечно забитым носом), а когда зашла часа в четыре, мама сидела, свесив ноги, и смотрела… куда же она смотрела? туда, куда лучше не смотреть…

Было так холодно, что гроб во дворе не ставили, Анна Эразмовна пробилась сквозь толпу в прихожей, положила четыре красные гвоздики, перевязанные траурной ленточкой, мельком взглянула на голубую пластилиновую маску, потом на заплаканную мордашку Верочки, потом на строгое лицо Андрея и, задыхаясь от запаха оливье и дешевых венков, вышла во двор. Навстречу скользил Олег с тем самым вальяжным батюшкой, который отпевал Любочку, они кивнули друг другу. «Главное в нашем деле – это вовремя смыться», – подумала она…

Вечером наша героиня поперлась в Еврейскую больницу. Стул был придвинут к кровати, на нем элегантно одетая и особенно тщательно причесанная сидела Лора, интересный доктор примостился у Тани в ногах, здоровое ржанье не оставляло сомнений в том, что он травит анекдоты.
Анна Эразмовна почувствовала себя чужой на этом празднике жизни, хотя какой-такой праздник жизни в Еврейской больнице?
– Я должна была вчера прийти, да? – задала она дурацкий вопрос, и так было понятно, что должна была.
– Ничего, ничего, – успокаивающе произнесла веселая Таня, – я поняла, что у тебя обстоятельства.
– Мама себя неважно чувствовала. А что ты ела?
– Тут с голода умереть нельзя, и обеды носят, и пирожки, и гранаты с бананами – у людей бизнес.
– Бизнес, бизнес, – подхватила провинившаяся подруга, – по всем больницам носят, и у нас на Новом, про седьмой километр я уже молчу, кто-то должен кормить торгующих.
– Садитесь, мадам, – спохватился доктор-юморист, вскочил и стал за Лориной спиной, как бы невзначай опустив белы рученьки ей на плечи.
«Ого!» – отметила Анна Эразмовна, уселась на нагретое место, почему-то почувствовала отвращение и подумала: «Нет, спасибо!».
– Ну, раз ты пришла, я, пожалуй, пойду, – сказала Лора. – Анюта, можно мой Игорь к тебе в библиотеку заглянет? Он вдруг всякими восточными философиями увлекся, поможешь?
– Нет проблем. Я своим долгом считаю детям помогать, чужие люди моей Полине помогают, а ко мне пару девочек ходит, умненькие девочки, как же им можно отказать? – напирая на слово «дети», гордо ответствовал главный библиограф.
Она во всем любила ясность и упражнялась в остроумии, издеваясь над глупейшими недоразумениями, на которых построены все глупейшие сериалы. В юности она никак не могла взять в толк, почему это люди разбегаются, так и не выяснив отношений, затаив обиду, нафантазировав Бог знает какую чепуху. Ну, что стоит просто поговорить? Теперь, конечно, смешно было об этом вспомнить. Теперь, конечно, она понимала, как бывает смертельно трудно, а порой и невозможно, вот именно просто поговорить. Хотя, судя по ее отношению к индийскому кино и бразильско-мексиканским сериалам, некоторую прямолинейность наша героиня все еще не изжила. Тонкости ей не хватало, тонкости.
– Спасибо, Анечка. Только какой же мой Игорь ребенок? Ему в этом году тридцать исполнится, а он еще ни с кем не встречался, – тема для Лоры была больная.
«Та, мабуть, дитинi спротивили твої кавалери, вот у него комплекс и выработался», – провожая взглядом подругу, за которой устремился доктор в салатовых подштанниках, подумала самопальная психологиня.
Вряд ли она поставила окончательный диагноз. В жизни все сложнее. Может, «старый холостяк» – это нечто врожденное?
Таня все еще улыбалась, выглядела почти нормально, но что-то мешало выкинуть это «почти» к чертовой матери. Решение воспользоваться ее хорошим настроением пришло спонтанно, собираясь в больницу, она ни о чем таком не думала. Вот только как бы это сделать похитрее? В палате было тихо, тишина была… как бы это выразиться поточнее?.. тишина была спокойная. А что, бывает неспокойная тишина? Бывает, еще как бывает! И нервная бывает, и напряженная, и тишина перед бурей, и тишина в самом сердце шторма.
И вот в этой умиротворенной тишине прозвучал несмелый Танин голос:
– Аня, ты что, в синагогу ходишь?
– Ну да, иногда, – растерялась Анна Эразмовна.
– Аня, ты что, в Бога веришь?
– Кажется, да, – еще больше растерялась Анна Эразмовна.
– Тогда понятно, тогда понятно, – забормотала Таня. – Ты извини, что я на тебя вызверилась, голова трещит, а тут ты мне сиддур под нос суешь, да еще с той самой молитвой. Откуда, думаю, у нее сиддур? И все-таки, как ты узнала?
«О чем это я узнала?» – хотела спросить Анна Эразмовна и даже гримасу недоуменную скорчила (у нее была на редкость живая мимика. «Why are you making faces?» – спросил в пятом классе новый англичанин Герман Карлович, она обиделась страшно. Учитель был прекрасный, немецкий коммунист, каким-то образом оказавшийся в Австралии, а потом в СССР; он однажды потряс юных пионеров, забравшись на стул и вытерев собственным невиданно чистым носовым платком девственно грязное стекло портрета самого человечного человека).
Таня пристально смотрела на подругу и выражение ее лица истолковала по-своему. А услышала она вот что:
– Мне мама рассказала.
Собственные слова поразили нашу героиню чрезвычайно, а их действие на Таню было ужасно.
– И как же я, дура, сразу не догадалась! Соседи! Томашевские оставались, Мельниченки, конечно, тетя Беба не могла не знать! Представляю, что они про маму говорили! Сволочи! Все сволочи! Боже, боже, как мама тяжело умирала! Двое суток была без сознания, рот ни на секунду не закрывался, все время шептала одно и то же: «Яша, Маня, Гала, Боря… Яша, Маня, Гала, Боря… Яша, Маня, Гала, Боря…».
Тут Таня сделала паузу (чтоб он пропал этот «Твикс», без которого нельзя теперь сказать слово «пауза»!). Глаза ее горели сухим сумасшедшим огнем, она набрала в легкие побольше воздуха и вновь нырнула в черную бездну ненависти:
– А последние ее слова были знаешь какие? И откуда у нее только силы взялись закричать так громко? «Мамочка, прости!» – так громко! так громко! Глаза открыла, а в них такое… Подыхать буду, не забуду! Никогда не прощу, ни-ког-да… До седьмого колена…
«И как же я, дура, сразу не догадалась? – размышляла Анна Эразмовна. – Эрудитка, блин ее налево… А ведь мама мне действительно рассказывала про детей, которых увезли на санках. Только мы тогда еще на Хуторской жили».
Что-то надо было сказать, разрядить «атмофсеру» (любила же она коверкать слова!), но ничего умного в голову не приходило. Глупого, кстати, тоже. Слова сочувствия совсем не обязательно должны быть умными, тон важен, искренность, со-чувствие как таковое.
Скорее всего она преодолела бы состояние ступора и слова бы нашлись, но…
Но дверь распахнулась, и в палату вошел человек, которого она меньше всего ожидала здесь увидеть, что тоже не свидетельствует в пользу ее хваленых умственных способностей.
Вполне можно было ожидать и вот именно здесь, просто она в очередной раз забыла о его существовании. Ну, не любила Анна Эразмовна ментов, не любила, даже почти мужей близких подруг.
– Здравствуйте, девушки! – бодро закричал Вася с порога и дурацкое это приветствие как раз и разрядило «атмофсеру». – Как ваше «ничего»?
– Ничего, – сухо ответила Таня.
– Ну вот и ладненько. Пришел сообщить, что дело закрыто, бабка ваша отбросила кеды совершенно самостоятельно, никаких претензий к вам правоохранительные органы не имеют, выздоравливайте и езжайте себе в свой Изра;ль.
«Бугаевка? – подумала Анна Эразмовна. – Или Курсаки? Молдаванка для него – слишком шикарно».
– А мне повезло! А мне повезло! – подделываясь под Васю, бодренько завопила она. – Вы ведь на машине, Василий Антонович? Только не говорите, что она в ремонте, я этого не переживу!
Вася был на машине, подвез ее не просто к дому, а к самой парадной, не поленился въехать во двор. Беседа у них не клеилась, он всю дорогу, как говорят в Одессе, бросал на нее косяки, а когда она собралась выходить, спросил:
– Вы о чем это с Татьяной Львовной разговаривали, если не секрет?
– Почему секрет? Так просто, женские ля-ля.
– Ля-ля фа-фа, фа-фа ля-ля. Понятненько.
Вот сволочь, и отчество выучил! Нет, Василия Антоновича недооценивать – самой дурой быть.
– Спокойной ночи, Анна Эразмовна. Лёнечке привет.
Лёнечке?! Леонида Владимировича любили дети и животные. Теперь еще и менты.

 
Глава восьмая
Наступило утро десятого января. Анна Эразмовна спать не ложилась, но усталости не чувствовала, внутри все было напряжено, натянуто, как тетива лука, и время от времени приходилось повторять себе: «Спокойно, Аня, спокойно».
Всю ночь она складывала вещи, отбирала самое необходимое, многое, без чего раньше жизнь казалась немыслимой, было теперь бесполезным: помада, духи, любимое летнее шелковое платье – предмет зависти подруг. Мысль о подругах, спокойно спящих в своих постелях, была неприятной, и она выбросила ее из головы.
Вчера вечером она отнесла часть вещей к Томашевским, они обещали присматривать за квартирой. Если бы не тетя Маруся… но и эту мысль нельзя было додумывать до конца.
Ночью мама спала плохо, вскрикивала и стонала, может, с известием о переселении надо было подождать до утра? Нет, она поступила правильно, они с Мишей уверили ее, что все пройдет благополучно, очень помогла тетя Маруся.
– Беба, ты же знаешь мою Фросю, вам у нее будет гораздо безопаснее, никто вас там не тронет, и от Клавки будете подальше.
Тетя Маруся говорила спокойно и убедительно, особенно подействовал на Бебу Иосифовну довод о Клавке.
– Вот гнусота! И откуда такие люди берутся? – возмущалась она.
Анна Эразмовна еще вечером решила, что торопиться они не будут, но и задерживаться не следовало: путь до Слободки предстоял неблизкий. К одиннадцати они уже были готовы, ждали только Яшу, который обещал помочь. Прошло полчаса, его все не было, ожидание становилось невыносимым. Она пошла в комнату, приоткрыла ставню и выглянула в окно. Огромный двор был пуст, пробежала тощая черная собака, за ней появился дворник дядя Гриша, рядом с ним шагала Клавка-Дуля. Размахивая руками, она в чем-то его убеждала, в чем – догадаться было нетрудно. Они направлялись к флигелю, который выходил на Мечникова, если будут обходить по кругу, то до них доберутся нескоро.
Послышался звук открываемой входной двери. «Ну, наконец-то», – воскликнул Миша, друг его отвечал вполголоса, потом что-то загрохотало, это упали санки дедушки Мили, ночью принесенные из подвала. «Что, нельзя поосторожнее?» – чуть было не крикнула она, но не крикнула.
Прежде чем покинуть комнату, она оглядела ее в последний раз, вокруг были привычные, знакомые с детства вещи: темно-вишневый резной буфет, черный кожаный диван с полочками и зеркалом на спинке, люстра с тяжелым медным шаром, которую можно было поднять и опустить, потянув за цепь, высокая тумбочка на тоненьких ножках, этажерка с книгами, и только фикуса не было – фикус замерз месяц назад и Миша вытащил кадку во двор, чтобы не расстраивать бабушку.
Повинуясь внезапному порыву, она подошла к этажерке, прошептала: «Простите», – вытащила первую попавшуюся книгу, взглянула на обложку, улыбнулась (странная это была улыбка), открыла наугад, прочитала: «Пруд лениво серебрится, жизнь по-новому легка…» – и поставила книгу на место.
Больше медлить было нельзя. Яша взял санки и чемодан, Миша надел свой вещмешок и помог бабушке спуститься, Анна Эразмовна закрыла квартиру и отдала ключи тете Марусе.
Мама уже сидела на санках, они были большие, с деревянным сиденьем и удобной спинкой. «Спасибо, папуля», – прошептала Анечка.
– Тебе не будет тяжело? – спросила она, укладывая маме на ноги кошелку с продуктами, та отрицательно покачала головой.
Миша помог укутать бабушку одеялом, ухватился за веревку и потащил санки к воротам. Ворота были распахнуты настежь, закрывать их запрещали румыны, и когда они уже были на улице, во двор из боковой парадной выскочила Гура. Волосы выбились из-под платка, морда-дуля раскраснелась, глаза блестели от удовольствия.
– Шо, Анька, тикаешь? – торжествующе заорала она. – Будете теперь знать, как нос задирать, все передохнете!
– Чтоб ты сама сдохла! – пробормотала себе под нос Анна Эразмовна. – Скорее, мальчики, скорее, пошли отсюда!
И они пошли.
На углу Хуторской и Высокого переулка была сделана остановка. Миша предложил двигаться по Малороссийской, а еще лучше – по Болгарской, Анна Эразмовна возразила, что это чуть ли не самые еврейские улицы в Одессе, значит и людей на них будет много, зачем тревожить бабушку раньше времени, к тому же на углу Высокого и Малороссийской стояли румыны. Яша сказал, что чем ближе к центру, тем солдат больше, и решили идти по Хуторской.
Ах, какой же это был красивый день! Впервые за многие недели ярко светило солнце. «Март, совершеннейший март», – подумала Анна Эразмовна, очень любившая великого русского художника, который вспомнил, что он еврей, когда его стали выгонять из Москвы. Но тогда все обошлось.
По Хуторской прошли благополучно, редкие прохожие, попадавшиеся навстречу, делали вид, что их не замечают. Анна Эразмовна похвалила себя за предусмотрительность и, как часто с ней бывало, поторопилась. Сначала они обогнали пожилую пару, потом женщину с младенцем на руках, потом поравнялись с двумя женщинами постарше, похоже, сестрами, одна из них держала за руку мальчика лет десяти. С ними вместе они обогнули Алексеевский и оказались на Степовой.
Здесь люди еще шли отдельными группами, но дальше они сливались в единый поток, который становился все полноводнее, принимая ручьи с Малороссийской, Болгарской и Госпитальной. Мельницкая была перекрыта румынами, и толпа двигалась по направлению к Дальницкой.
Они приближались к перекрестку, где два потока – один со Степовой, а другой с Прохоровской – объединялись в широкую реку, темные воды которой медленно текли вниз к Балковской.
Зрелище было настолько фантастическим, настолько противоестественным, что Анна Эразмовна вдруг поняла, что она спит, что ей снится страшный сон, это не могло быть реальностью, и это была реальность.
– Яша, Миша, давайте передохнем, я устала, – попросила она.
Мальчики стали выбираться из толпы и остановились рядом с сапожной мастерской. Дверь распахнулась, держа в руках туфли на высоких каблуках, на улицу вышла накрашенная, пахнущая духами женщина. Она скривила недовольную гримаску, воскликнула: «Из-за этих жидов улицу перейти невозможно!», – брезгливо отшвырнула валявшийся на грязном обледенелом тротуаре сверток и нырнула в людской поток.
«Стерва», – подумала Анна Эразмовна, но как-то вяло, мимоходом, голова была занята совсем другим. Полчаса назад, когда они вышли на Степовую, Беба Иосифовна дернула дочь за рукав и спросила:
– Аня, что это? – Ответа не последовало, больше она вопросов не задавала, но лицо ее становилось все более испуганным и жалким. Пора было сказать ей хоть что-нибудь.
Мальчики о чем-то тихо переговаривались, Анна Эразмовна наклонилась и поцеловала холодную щеку:
– Ты не замерзла?
– Замерзла? – переспросила Беба Иосифовна. – Аня, ты считаешь, что я совсем дурочка? Куда нас гонят? Убивать?
– Ну, почему сразу убивать? Нас на Слободку переселяют, там будет гетто. А мы у тети Фроси будем жить, видишь, как все удачно складывается.
– Почему ты мне раньше не сказала? – такой упрек слышался в голосе, что Анна Эразмовна рассердилась, совершенно забыла про усталость и решительно скомандовала:
– Все, перекур окончен, давайте уже будем идти!
Прямо под ногами лежал все тот же оброненный кем-то сверток, в сердцах она замахнулась, чтобы отфутболить его подальше, и сделала бы это, сделала непременно, если бы что-то не заставило ее вспомнить ту молодую женщину, мимо которой они прошли по Хуторской, женщину, прижимавшую к груди младенца. Подняв сверток, она открыла личико – ребенок был явно и несомненно мертв – тупо удивилась, что это произошло так быстро, не в силах бросить его на землю, огляделась, увидела на трамвайной остановке ящик с песком, очень аккуратно положила на него сверток и, скользя и спотыкаясь, побежала вниз за санками.
Еще до поворота на Балковскую стали попадаться замерзшие, в основном, старики. Спуск, не такой уж крутой летом, теперь оказался для них непреодолимым. Люди обходили тела и шли дальше, Анна Эразмовна очень надеялась, что мама с ее плохим зрением ничего не замечает. Она и сама старалась на них не смотреть, но, когда они поравнялись с прудом у Дюковского, она увидела лежащую навзничь девочку лет шести в ярко-красном пальтишке и меховой шапочке. Ветер играл светлыми кудряшками, голубые глаза были широко открыты, губы улыбались, слезинки сверкали и переливались на солнце. Это было… это было красиво…
Ярко-красное пятно так и притягивало взгляды, Яша, в очередной раз сменивший Мишу, вместо того, чтобы тащить санки быстрее, стал замедлять шаг, она хотела закричать: «Не останавливайся!», вдруг мамина голова упала на грудь, и она закричала: «Остановись!». Глаза Бебы Иосифовны были закрыты, безмятежная улыбка (точно такая же, как у замерзшей девочки) играла на губах. «Боже! Боже! Пугай меня, но не карай меня!» – взмолилась Анна Эразмовна. Миша с криком «Бабуля! Бабуля!» бросился ее тормошить.
Бабушка открыла глаза и спросила:
– Что такое, Мишутка? Почему ты кричишь?
– Мама, неужели ты не понимаешь, что спать нельзя? – гневно воскликнула Анна Эразмовна. – Давай, вставай! Мальчики, помогите! Надо немного ножками пройтись!
Беба Иосифовна капризничала, говорила, что ноги у нее затекли, что она их совершенно не чувствует, но Анна Эразмовна не разрешала себе пугаться, требовала, чтобы мама топала по снегу, била ногой об ногу и вскоре стало понятно, что все обошлось. Минут десять бабушка, поддерживаемая с двух сторон Мишей и Яшей, шла сама, Анна Эразмовна тащила санки с вещами.
Толпа стала просто огромной, по всем улицам, ведущим из города, спускались люди.
Начинался подъем, они усадили Бебу Иосифовну в санки и очень скоро поравнялись с обнесенным высоким каменным забором общежитием Водного института. Румыны (их здесь было особенно много) направляли людской поток внутрь, за железные ворота; они попытались пройти мимо, но один из солдат отделился от толпы, подбежал к мальчикам и закричал: «Туда! Туда!» – показывая, что нужно следовать за всеми.
Анна Эразмовна поняла, что все кончено, она вцепилась маме в плечо, вдруг Миша и Яша бойко залопотали по-румынски, стали совать ему под нос свои паспорта, и вот они уже миновали страшное место, шум позади постепенно стих, и странно было видеть почти пустынную улицу.
«Когда же они умудрились выучить румынский? – размышляла Анна Эразмовна, плетясь рядом с санками, мальчики пошли медленнее, похоже, они выбились из сил. – А паспорта? Ну да, конечно, а я еще переживала, вот дура!»
Спасибо Советской власти, сынок был записан украинцем, как папа, и только сейчас до нее дошло, какая огромная ей выпала удача, что она вышла замуж за своего Лёнечку (а мама билась головой об стенку, не фигурально, а буквально!).
Зимний день короток и солнце исчезло как-то совсем внезапно.
– Смотри, какое небо красное, завтра будет ветер, – сказала Беба Иосифовна, голос ее звучал спокойно, в густых сумерках они вышли на Полевую, а когда постучались в бабы Фросины ворота, была уже ночь.
– Слава те, Господи! А я вже переживала, та вы не бойтеся, проходьте, от горе так горе! – приговаривала баба Фрося. – Бачите, вже натоплено, располагайтеся, отдыхайте, и как же вы, бедные, дошли?
И как же они, бедные, дошли?
Анна Эразмовна уговорила мальчиков остаться, да они и не сопротивлялись, баба Фрося принесла какие-то кожухи, две подушки, и получилось очень удобно. Выпили морковного чаю. Анна Эразмовна сделала бутерброды с брынзой.
– Та де ж ты достала? – удивилась баба Фрося.
– На Привозе выменяла, – ответила она тихо, чтобы мама не услышала, но та услышала, спросила:
– На что? – потом вдруг слабо махнула рукой и прошептала: – Боже мой, готеню, какое это имеет значение?
В ту ночь все спали как убитые.

Одиннадцатого и двенадцатого января продолжалось переселение в гетто. Людей размещали в 76 й школе, на суконной фабрике и даже в бане, условия там были ужасные. Немногих счастливчиков взяли к себе слободские, только счастье это длилось недолго, почти сразу начались обыски и, чтобы не подвергать хозяев опасности, многие уходили сами. В городе тоже шли повальные обыски, тем, кто прятал евреев, угрожал расстрел. Целыми семьями кончали самоубийством, предпочитали быструю смерть, боялись неизвестности, непереносимых мук и страданий, и только много позже стало понятно, что нет таких мук и страданий, которых не может вынести человек, пока теплится в нем хоть искра жизни. А еще случай! Боже мой, как много зависело от случая! Или от провидения?
Анна Эразмовна твердо и непреклонно решила выжить сама и спасти свою маму. За своего Мишу, бесценного, обожаемого сыночка, над которым трусилась раньше, как ненормальная, очередная простуда которого вызывала мучительную тревогу, она теперь почти не беспокоилась. Он оказался гораздо более приспособленным к жизни, чем она предполагала. После взрыва комендатуры, нелепого, никому не нужного, повлекшего столько человеческих жертв, активных действий партизаны не предпринимали, и даст Бог, у них хватит ума сидеть тихо в своих катакомбах. Люди говорили, что там скрываются и евреи, но Анна Эразмовна, однажды в детстве вместе с пацанами залезшая в катакомбы, на всю жизнь запомнила мрак, холод, сырость, тяжелый спертый воздух, нет, выжить в них маленьким детям и старикам было невозможно.
Самой главной ее задачей стало угодить бабе Фросе, она выполняла всю домашнюю работу, готовила, убирала, стирала, а главное, добывала продукты. Взяв ее паспорт, она ходила на Староконный или на Новый; на Привозе и выбор был больше, и выменять можно было выгоднее, но это был ее родной район, она опасалась встретить своих учеников, их родителей, соседей и больше всех – Клавку-Дулю.
Румынов она почему-то не боялась. Конечно, сходства с бабой Фросей не было никакого, и возраст был другой, но их интересовала только национальность, к тому же, что греха таить, выглядела она ужасно. Ранняя седина перешла к ней по материнской линии, догадывались об этом немногие, разве что близкие подруги; стоило муженьку увидеть чуть-чуть отросшие корни, как он строго предупреждал: «Аня! Тебе краситься пора!» – и какая женщина ослушается? Разве что полная дура! Мобилизовали Лёню 28 июня, после этого она не красилась ни разу, не то чтобы намеренно, просто откладывала со дня на день, уж слишком много всего навалилось, а потом стало совсем, совсем не до этого.
Она превратилась в старуху, но старуху интеллигентную, старуху былых времен, строго поблескивающую стеклами очков, говорившую тихо, но уверенно, без малейшего еврейского акцента, а если замечала она тень сомнения на лицах солдат, то говорила волшебные слова и беспрепятственно следовала дальше. Найти эти слова помог счастливый случай, посланный ей в завершение одного из самых опасных походов на Новый базар. Она попала в облаву, чудом выскользнула через маленькую дверь, ведущую из рыбного корпуса в переулок, и помчалась вверх по Торговой, потом по Старопортофранковской, а потом наискосок через садик к Ольгиевскому спуску.
Анна Эразмовна всегда панически боялась высоты, обледенелый спуск был для нее мучительным препятствием, не за кого, не за кого было ей ухватиться! Обычно она семенила очень осторожно, но сейчас гораздо более сильный страх толкал ее вперед, и на середине спуска она упала. Упала на спину, больно ушиблась, торба с синим летним шелковым платьем, которое она все-таки взяла с собой в надежде выменять на еду, выскользнула из рук, а главное, куда-то подевались очки.
В первую секунду она ничего не поняла: вот только что бежала, и вот уже валяется на земле, беспомощная, как опрокинутый на спину таракан, и ей стало стыдно, не обидно, не жалко себя, не страшно, что могла что-то поломать, а стыдно. Надо было поскорее подняться, но вот подняться как раз и не получалось. Она не ждала ничьей помощи и скорее растерялась, чем обрадовалась, когда кто-то помог ей встать, отряхнул пальто и протянул очки, к счастью, совершенно целые. «Мерси, мерси», – стараясь выиграть время, повторяла она, протирая очки и водружая их на нос, не такая уж она была слепая, чтобы не разглядеть мятую темно-зеленую шинель. Деться было некуда, она подняла лицо и встретила такой сочувственный взгляд, увидела такую дружескую улыбку, что невольно улыбнулась в ответ.
– Корнел, – тыча себя пальцем в грудь, сказал солдат, она дотронулась до пуговицы на пальто и ответила: – Анна.
Солдат улыбнулся еще шире и стал говорить очень быстро и громко, Анна Эразмовна старалась понять о чем, у нее были несомненные лингвистические способности, унаследованные и Полиной и Мишей, но было бы лучше, если бы он говорил помедленнее, и она попросила:
– Not so fast, please.
Румын ничуть не удивился, посмотрел на нее с уважением, удивилась как раз она, ведь это был английский? но ни удивления, ни растерянности показывать было нельзя. Она догадалась, что он говорил про то, кем был до войны, и вновь дотронувшись до пуговицы, сказала на этот раз почему-то по-французски:
– Ma;tresse de math;matiques.
Взгляд его теперь выражал такое почтение, что ей стало смешно, нет, удержаться было невозможно, и она стала смеяться, это было чистое безумие, солдат с удовольствием смеялся вместе с ней, хохоча, она указала ему пальцем на торбу с платьем, он подал ее весьма галантно, залез в карман шинели, достал шоколадку, которую она взяла так, как будто оказала ему величайшую милость, сказала: «Мерси», – потом: «О’ревуар», – и не доходя до Балковской, завернула в переулок. Румын быстро пошел наверх, несколько раз обернулся (она наблюдала за ним из-за угла) и исчез. Некоторое время она не решалась двинуться с места, постепенно пришла в себя; чувствовала ли она благодарность к доброму солдатику? возможно, да, возможно, нет. Ее вдруг осенило, что Румыния – нищая малограмотная страна, и румыны испытывают особый пиитет к людям образованным, впрочем, на евреев это не распространяется. Вот в Одессе и гимназию в 3 й школе открыли, и лицей в 50 й, и университет работает, и сельхозинститут, и с профессорами эта сука, Алексяну носится, как с писаными торбами.
В прошлый свой поход на Новый базар она встретила свекровь маминой двоюродной сестры Мальвины Маляровой. Ее муж, профессор университета, так любил свою красавицу-жену, что уговорил ее не эвакуироваться, и его родители поклялись ее родителям, что с Мальвиночкой и дочкой ее, трехлетней Аллочкой, ничего плохого не случится, вот и имели теперь гембель ее прятать. А в остальном все у них было хорошо, и обеды они званые давали, и убивать их никто не собирался. Анна Эразмовна испытала страшное раздражение, но потом опомнилась, и когда мама сказала, что родители Малярова – замечательные люди, что они страшно рискуют, она с ней полностью согласилась, тем более, что вместе с приветом Бебочке получила немного овощей, из которых сварила чудный постный суп, и жалостливый взгляд, который никак не могла выбросить из головы.
Через несколько дней после переселения Миша привез на санках уголь из подвала, сказал, что замок был взломан, но мешок стоял на месте, в самом деле, и кого могла Клавка бояться? Анна Эразмовна злорадствовала ужасно, к тому же баба Фрося была довольна. Она немного успокоилась, но ненадолго. Буквально на следующее утро баба Фрося пошла на Слободской базарчик (евреям там разрешалось появляться только после полудня), вернулась с перекошенным лицом, поманила Анну Эразмовну к себе в комнату и шепотом рассказала о встрече со своей знакомой, приютившей женщину с двумя детками, о том, как к ним ворвались румыны и погнали всех, в том числе и саму хозяйку, расстреливать на Слободское кладбище. Спаслась она благодаря заступничеству батюшки, который схватил ее за руку и закричал, что это его прихожанка. Ну, то, что женщину и детей расстреляли – это были мелочи жизни.
К счастью, вышел приказ, запрещавший убивать евреев в Одессе и, к несчастью, их стали грузить в вагоны для скота и вывозить в Березовку. О том, что происходило дальше, рассказывали страшные вещи. Уходя, Анна Эразмовна больше всего боялась, что по возвращении она мамы уже не застанет, эта мысль мучила ее постоянно, она не знала, брать с собой заветную бутылочку или оставлять дома, потом рассудила, что если маму заберут в ее отсутствие – бутылочка никак не поможет, и таскала ее с собой.
Раз в несколько дней приходил Миша, иногда сам, иногда с Яшей. Он всегда приносил еду, как-то притащил огромную круглую буханку домашнего хлеба, очень свежего, разве что только не горячего, и на вопрос «Где взял?» таинственно ответил: «Люди пекут». Но и у Анны Эразмовны было чем его удивить, она, совсем как в детстве, сказала: «Котик, открой ротик», – и положила кусочек шоколада, презентованного солдатом по имени Корнел. Миша, страшный сластена, впрочем, как и Полина (это они в папочку пошли), тут же попросил еще, она сказала: «В следующий раз», – потом не удержалась и дала, и как же они оба были счастливы.
Больше никто не получил ни кусочка (хотя по отношению к бабе Фросе ее немного мучила совесть), шоколад она заныкала на черный день, ведь это был еще не черный день?
Все меньше и меньше евреев оставалось на Слободке, перестала функционировать больница, организованная известными всей Одессе врачами Бланком и Петрушкиным, в общежитии Водного института оставался нетронутым только верхний этаж, чья-то умная еврейская голова придумала объявить, что там инфекционные больные.
Анна Эразмовна понимала, что долго так продолжаться не может, рано или поздно надо было на что-то решаться.
Шла вторая неделя февраля, шли последние дни гетто, и они были ужасны. Умершие лежали на улицах, их просто не замечали, а если и замечали, то не жалели, ведь мучения этих несчастных были уже позади. Вот они и наступили – дни, когда живые завидовали мертвым. И это была Одесса!
Каждое утро Анна Эразмовна обещала себе, что этот вечер будет последним, иногда она даже доставала бутылочку, смотрела на нее и опять прятала. Ей хотелось дождаться Мишу, что-то давно его не было, но материнское сердце твердило, что с ним все хорошо. Она уже не решалась выходить в город, еды почти не было, баба Фрося гремела пустыми кастрюлями, и в один из таких тягостных дней стало совершенно ясно, что тянуть больше нечего, и до вечера ждать глупо, кто сказал, что это надо обязательно сделать вечером?
Она положила на стол начатую плитку шоколада (пусть уж баба Фрося на них не обижается!), подумала и дала один кусочек маме, потом подошла к окну, занавешенному старым байковым одеялом. Там, на широком подоконнике, и стоял пузырек, который она выпросила у Георгия Сигизмундовича Томашевского. Засунув руку за одеяло, она привычным движением попыталась взять его, но ухватила лишь пустоту. Лихорадочно обшарив подоконник, она убедилась, что бутылочки нет, и все-таки еще раз проелозила рукой по облупленной краске.
– Анна, ты что-то ищешь? – спросила Беба Иосифовна.
Анна? Почему Анна? Мама называла ее так лишь в исключительных случаях. Она не осмеливалась повернуться и встретиться с ней взглядом. Мир скрывался за мутным запотевшим стеклом, увидеть его не было никакого желания, но надо же было сделать хоть что-нибудь, она протерла стекло (раньше непременно нарисовала бы веселую лопоухую рожицу) и в образовавшийся просвет увидела, как открывается калитка и во двор входит Миша. А за ним тепло одетая, со здоровым румянцем на круглых щеках шла Оля, тети Марусина родная дочка и бабы Фросина родная племянница.
– Миша, Миша пришел! – воскликнула Анна Эразмовна и выбежала навстречу.
Все вместе они вошли на кухню, умная Оля, посмотрев на тетку, все поняла и заговорила громко и возбужденно:
– Ах, тетя Фрося, зачем вы обижаетесь? Мама давно к вам рвется, только я ее не пускала, и сама идти боялась, говорят, у вас тут ужас что творится! Вот Миша, молодец, зашел к нам и помог мне торбу дотащить, смотрите, что мы вам принесли!
Во время этого монолога она сбросила платок и шубку, поцеловала бабу Фросю (выражение ее лица постепенно смягчалось) и стала выкладывать на кухонный шкафчик такие продукты, о существовании которых они уже давно забыли. Еда была не базарная, а заграничная: сухая колбаса, тушенка, сгущенное молоко, печенье и леденцы в ярких разноцветных бумажках.
– Сосучки! – восхитилась возникшая в дверях Беба Иосифовна, глаза ее горели жадным огнем, она просто обожала леденцы.
– Здравствуйте, тетя Беба, мама вам привет передает! Берите, угощайтесь!
Мама схватила конфетку, развернула и засунула в рот, совсем как маленькая.
Оказалось, что Жорик сделал очень удачную операцию какой-то шишке, чуть ли не генералу, притом не румыну, а немцу, тот сначала требовал другого хирурга, «Ну, вы понимаете, почему», они понимали. Ему объяснили, что лучшего уролога просто нет и быть не может, пришлось согласиться, и все прошло замечательно, теперь у них нет никаких проблем с продуктами, а Жорика в больницу возят на машине.
– Я бы могла попросить, чтобы меня к вам привезли, но побоялась, ну, вы понимаете, почему…
Они понимали.
Поэтому очень удачно, что Миша сегодня рано утром сам к ним пришел, притом, какая умница! дождался, пока Клавка на Привоз ушла, а то эта сволочь совсем распоясалась, такое сделала, такое сделала… Тут Оля запнулась, испуганно взглянула на Бебу Иосифовну и прошептала:
– Аня, надо поговорить.
Они пошли в комнату бабы Фроси, и куда делась Олина оживленность? Они не знали, что здесь творится, правда, не знали, Миша им все объяснил, очень просил помочь, буквально умолял (тут голос ее дрогнул, и Анна Эразмовна чудом не разрыдалась), и, представь себе, Жорик сообразил, как это сделать.
Анна Эразмовна все-таки зарыдала и очень просила (буквально умоляла) передать Жорику, что он человек, она давно это знала, да, он человек!
План дальнейших действий был понятен, узнав про идею Георгия Сигизмундовича, мама сказала: «А мэнч дафн зан», – удивительно не то, что она повторила сказанное дочерью, а то, что произнесла это на идиш, ведь с тех пор, как они жили на Слободке, никто не слышал от нее ни единого еврейского слова!
Собрались быстро, погрузили все на санки, бабушка решила, что пойдет сама, Миша ее доведет, ведь это только дорогу перейти, половину принесенных продуктов баба Фрося отдала им, когда все уже вышли во двор, Анна Эразмовна вдруг вернулась, заглянула за байковое одеяло – бутылочка стояла на месте.
– С ума сойти! – воскликнула она и запихала ее в карман пальто.
Они перешли через дорогу, постучались в ворота, Оля назвала имя-отчество, которое Анна Эразмовна сначала не разобрала, а потом помнила всю жизнь, и святой Петр в московке, из-под которой выглядывал белый халат, впустил их. Из двухэтажного флигеля навстречу им вышел человек, Оля поздоровалась и передала ему просьбу Георгия Сигизмундовича помочь их соседям, очень хорошим людям. Анна Эразмовна оглянулась: мама улыбалась своей самой любезной светской улыбкой, Миша мрачно смотрел под ноги, потом она взглянула в лицо доктора, удивительно знакомое, с негустой бородкой, добрыми и грустными глазами за стеклами пенсне и поняла, что теперь все будет хорошо.
«К тому же место нам удивительно подходит», – подумала она и коротенечко заржала. Про себя.
 
Глава девятая
Картина в общих чертах начинала вырисовываться. Но только в общих. Многие детали ускользали от ее разумения, кое-чего она просто не знала, а кое-что крутилось пока в подсознании.
Процесс создания указателя Анна Эразмовна любила сравнивать с процессом создания мозаичного панно. Сначала возникает замысел, потом начинается увлекательнейший процесс поиска, нет, не цветных камешков или смальты, а книг и статей, найденное подсказывает композицию, называемую в библиографии структурой, распределяется по разделам и подразделам, выстраивается в определенной последовательности, ставится на свое и только свое место, подсказанное логикой, интуицией, опытом и мастерством.
При складывании паззла тоже желательно, чтобы каждая деталь заняла свое место. Желательно, но не обязательно. Довольно скоро становится ясно, что получится в результате – замок или небоскреб. К творчеству это отношения не имеет.
На следующий день после Крещения выглянуло солнышко, настроение поднялось, давление опустилось, можно было жить и бороться.
Все складывалось очень удачно. У Анны Эразмовны были заказаны дела в архиве, она заскочила домой, еще раз проконтролировала давление, заявила, что таких запросто берут в космонавты, и в два часа сидела, как штык, в агентстве «Трансаэро» на Ришельевской. Таню обещали выписать в пятницу, она без проблем поменяла билет на следующий четверг, изображая, как ей казалось, вполне похоже, богатую светскую даму.
Не выходя из образа, Анна Эразмовна покинула агентство, дошла до угла и завернула на Жуковского. Поскольку светские дамы не семенят на деревянных ногах, а элегантно выбрасывают их от бедра, она поскользнулась и вышла-таки, а точнее вылетела из образа прямо на лед. Рельеф местности дал ей возможность лично убедиться в том, что Земля поката. Было больно и стыдно, молодежь шустро преодолевала препятствие, не чувствуя позывов прийти на помощь рухнувшей бабке.
Вдруг кто-то сзади подхватил ее подмышки и поставил на ноги.
– Чего цепляешься, я и сама бы встала! – возмущенно заорала она, обернулась и, задрав голову, увидела такую широкую улыбку (а в пасти сверкали тридцать два безукоризненно белых зуба), что улыбнулась в ответ и совершенно автоматически произнесла: – Oh, thank you, very much!
Хорошо, что джентльмен попался не слабонервный, на лед от изумления не грохнулся, впрочем, американцы абсолютно уверены, что весь мир обязан говорить по-английски, разочарование постигает их лишь... ну, вы сами знаете где. Оказалось, что он ищет архив, в котором намерен искать свои одесские корни; как только распался Советский Союз, все бросились искать свои корни: иностранцы – какие Бог пошлет, совки – исключительно дворянские.
Ухватившись за предложенную спасателем, а также искателем руку, она прочирикала очень fluently, что ему исключительно повезло, что архив – вот он, за забором, и она представит его хорошему мальчику Владу, который завсегда готов прийти на помощь любознательным исследователям.
Сдыхавшись с американца, она получила заказанные студенческие дела своих физиков, среди них было дело не её Адамова, и сделала на одну маленькую минуточку одно маленькое открытие: установила точную дату его поступления в Физико-математический институт. Вспомнив год, запечатленный на мемориальной доске, которую недавно пришпандорили на здание главного корпуса университета, она коротенечко заржала (про себя, вокруг сидела интеллигентная публика, было и пару знакомых краеведов), затем вспомнила, что на сайте родного учебного заведения Адамов перечислен в ряду преподававших там профессоров (это в восемнадцать-то лет!), не удержалась и засмеялась вслух.
Пребывание в бывшей синагоге затянулось, «под архив» она запланировала еще одно мероприятие.
Мероприятие было более чем сомнительным. Двигали ею не только и не столько любопытство (которое считается почти исключительно женским качеством) и любознательность (это качество мужики присвоили исключительно себе, без всяких «почти»), сколько предчувствие надвигающейся беды.
Дело менты закрыли, следствие закончено – забудьте.
Забыли, еще как забыли, будто и не было этих людей, не было вовсе, не одалживали они спички и постное масло, не вырезали гланды и аппендицит, не учили музыке и математике, и детей у них не было, хулиганов и вундеркиндов, «Боря, если утонешь, домой не приходи!», и почти никто не пришел домой.

Первая половина дня была посвящена библиографии не полностью. В двенадцать, когда дамочки-редакторши обычно отплывали делать базар, Анна Эразмовна испросила позволение воспользоваться их телефоном. Разрешение было любезно дано, может быть, даже слишком любезно, в том, как они теперь с ней общались, чувствовалась некоторая натянутость. Секретов между дамами не было, они Бог весть сколько лет просидели тет-а-тет («тец-на-тец», как говаривала одна библиотекарша от сохи). Как-то старшая заболела и перед тем, как лечь в больницу, прилепила свою голову к туловищу пухленького пупатти, младшая повесила коллаж над столом и на понимающие улыбки отвечала: «Мой ангел-хранитель».
Припав к телефону, Анна Эразмовна начала обзванивать гостиницы, представляясь сотрудницей Израильского культурного центра и осведомляясь об остановившихся там израильских гражданах.
Таковых оказалось негусто: в «Черном море» некая Туба Лехав, а в «Красной» – Яаков-Борух бен Шимон. Сие вовсе не означало, что больше в Одессе израильтян не было. Их было, и немало, но проживали они у близких и дальних родственников, одногруппников, одноклассников и однокурсников, сослуживцев и соседей, причина точно та же, по которой и вы, разумный мой читатель, предпочтете остановиться у вышеперечисленных лиц, приехав, ну скажем, в Нью-Йорк или Москву. Это только мистер Твистер вынужден скитаться по отелям. Ну, нет у него родственников заграницей. Зато у него есть деньги.
Беседуя с администратором «Черного моря», Анна Эразмовна попала впросак (знаете ли вы, что такое просак? нет? ладно, вполне можно прожить и без этого). Она спросила о сохранности вещей Татьяны Львовны Вулих и не поверила своим ушам, когда ей сказали, что такая в гостинице не останавливалась. Справиться с желанием возникнуть ей помогло внезапное озарение. Она увидела надпись, высеченную на памятнике, который поставили тете Тане ее сыновья Адик (живет в Нью-Йорке) и Аркадий (живет в Лос-Анжелесе). Могила была всегда убрана, женщина попалась на редкость добросовестная. Между прочим, Туба означает «голубка», поэтично, правда? Интересно, как пахнут духи «Палома Пикассо»? Сумки у нее классные, только дорогие. Ежели женщина вышла замуж, так хрен ее найдешь. Особливо в стране, где отчества отсутствуют. Мужчину найти легче. Ой ли?

И как же Анна Эразмовна замерзла! Попробуйте, попробуйте поработать в помещении с толстыми каменными стенами, высокими потолками и сводчатыми окнами, когда на улице минусовая температура, а радиаторы холодные, как лед, глядишь, пальчики-то и поотваливаются, и не только пальчики... По какой-то неведомой причине архив уже много лет не отапливали, возможно, считали это учреждение бесполезным, и безумцы, алчущие не новизны, а знаний о том, что прошло, сгинуло, исчезло, испарилось, истлело, утонуло в океане времени, не заслуживали жалости.
«Очень попа мне болит, и к тому ж меня знобит», –мурлыкала себе под нос наша героиня, приближаясь к гостинице «Красная». Солнце скрылось за домами слева, но было еще светло, и сквозь аркаду, образованную переплетенными ветвями платанов, виднелось голубое небо. «Крысота!» – восхитилась она, распространяя одобрительный отзыв и на итальянские прелести Филармонии. Гостиница обиженно затрясла пышными барочными формами, посыпая головы прохожих розовой пудрой. «Тоже красиво!» – успокоила ее Анна Эразмовна.
Странно, почему это ни одному фотографу не пришло в голову создать галерею портретов почти уже исчезнувших героев советской эпохи? Передовики производства, директора заводов-гигантов, председатели колхозов-миллионеров, работники обкомов и райкомов (этим, пожалуй, можно было бы посвятить отдельную серию, по сравнению с которой «Капричос» – просто детские раскраски), гэбисты, вертухаи, писатели… И не забудьте, господа фотохудожники, про залакированную и наманикюренную дамочку в строгом костюме – администратора гостиницы. Сколько командировочных били хвостом, очаровывая эту железную леди, питающуюся исключительно шоколадными конфетами, сколько пугливых и застенчивых исчезали в ночи, безоговорочно поверив, что местов нет! В прежние времена у Анны Эразмовны не было никаких шансов добиться благосклонности этого персонажа, справедливости ради следует заметить, что виновата в этом была исключительно она сама. Если ты, исчерпав все разумные способы обратить на себя внимание, вопишь, бьешься в конвульсиях и, наконец, испускаешь дух у прилавка, а две милые девушки, или две толстые тетеньки, или две старые грымзы, не перестают болтать, значит с тобой, именно с тобой, что-то не так, или учись, или не морочь людям голову. Анна Эразмовна научилась.
Так что, узрев на боевом посту Екатерину Александровну Фурцеву, она изобразила давно отработанную улыбку под кодовым названием «Мы с тобой одной крови – ты и я» и бросилась в атаку. История о ста долларах, переданных дядей через знакомого на лекарства для сестры, вызвала полное понимание и сочувствие.
– Представляете, дядя Шура мне звонит (интересно, откуда? с того света?) и спрашивает, передали мне деньги или нет, а я ему говорю: никто не звонил, никто ничего не передавал. Я как чувствовала, ничего маме не сказала, чтоб ее не волновать, она у меня сердечница, знаете, какие лекарства сейчас дорогие?
У мадам Фурцевой оказалась стенокардия, они поговорили о том, кто что принимает, эрудиция Анны Эразмовны в области современных достижений фармакологии произвела неизгладимое впечатление. Сведения о том, что израильский турист поселился в гостинице восьмого января, что мужчина он, конечно, видный, но уж очень необщительный, слова из него не вытянешь, что целыми днями его где-то носит, а однажды он пришел под самое утро, были получены как-то сами собой.
– А вот и он сам, голубчик, – ласково произнесла Екатерина Александровна. – На ловца и зверь бежит.
Анна Эразмовна сделала большие глаза и приложила палец к губам, ответная улыбка мадам была восхитительна – оскал опытной интриганки, похоже, в пору расцвета интуризма страсти здесь кипели нешуточные. За хлебные места народ держался всеми четырьмя лапами.
Мужик даже не плюнул в их сторону, взял ключ и попер по лестнице. Анна Эразмовна посмотрела ему в спину, протянула: «Вот это шка-а-аф», – а в ответ получила: «Ну, я же вам говорила». Описание интонационного богатства этих реплик в задачи автора не входит.
Усталые, но довольные пионеры возвращались домой: личность ночного гостя была установлена, гостиница, номер, телефон, срок отбытия – известны, возможность внезапного исчезновения – исключена. Конечно, министр культуры – это не министр госбезопасности, но присмотреть за негодяем, лишившим старушку ста долларов, он еще в состоянии.
– Я скоро вернусь, и не одна, – пообещала на прощание Анна Эразмовна, ее так и подмывало добавить что-то вроде: «Пробьет час расплаты» или «Справедливость восторжествует», – но это был бы перебор.

Вечером она позвонила Лоре Томашевской и, вместо того, чтобы сразу задать важные, как ей казалось, вопросы, начала с совершеннейшей чепухи:
– Лор, а Лор, скажи честно, ты почему побила горшки с Вовой Беляевым?
– Ти признайся менi, – пропела красуня, – замуж звал, а я его послала. А ты откуда знаешь?
– Какое это имеет значение? Ну, когда ключи брала – поболтали. Что, мордой не вышел? Вообще-то он не Ален Делон, это точно. Хотя ты видела, как сейчас выглядит Ален Делон? Жах.
– При чем тут морда? В нашем возрасте это неважно. И между прочим, второе, которое первое, уже тоже неважно, то есть, не совсем, но пережить можно. Я из идейных соображений.
– Что из идейных соображений?
– Отказала ему, мы о чем разговариваем?
– Не поняла.
– Аня, ты знаешь, кем он был?
– Кем был? В смысле, кем работал? Ну, я как-то не задумывалась, похож на… на… на дядьку, который в будке сидит! Вот!
– В какой будке? Собачьей? Гицель, что ли? Не угадала!
– Да нет, на проходной, и всех спрашивает: «Вы к кому?», «Вы куда?», «Вы откуда?».
– Что тебе сказать, Анюта, ты попала в точку. Почти. Он полковник. В отставке.
– Военный?! Что же здесь плохого?
– Если бы… На Еврейской здание знаешь? Которое самое высокое в Одессе?
– Не может быть…
Сложно сказать, чему больше удивилась Анна Эразмовна, тому ли, что всякий плюгавый, но симпатичный (симпатичный, черт бы его подрал!) мужичонка может запросто оказаться полковником КГБ, пусть бывшим (или бывших в этом деле не бывает?) или тому, что для Лоры это было непреодолимым препятствием для устройства личной жизни. Ненавистная, любимая наша страна, где ты? Глупый вопрос – в голове, конечно же, у нас в голове, где же еще?
– Ладно, Лора, забили на Вову болт, якби знала – не питала. Меня на самом деле совсем другое интересует. Не выходит из головы эта история с Ниной. Всю дорогу стоит перед глазами девочка в окне. А ее Ваня женился?
– Почти. Когда Нинка стала пить, он долго терпел, потом в один прекрасный день забрал Толика и ушел. Оказалось, у него есть женщина.
– Так, может, Нина из-за этого начала пить?
– А может, он с человеком сошелся, потому что она пила? Чтобы так опуститься, это же ужас и кошмар! А какая была хорошенькая!
– Он и сейчас с той женщиной?
– Ну да. Хотя, что он в ней нашел – я по сей день не понимаю.
– Они вместе с сыном живут?
– С Толиком? Нет, конечно. Толик когда женился, они себе однокомнатную на Таирова купили, чешский проект, а ему двухкомнатную в городе оставили.
– Слушай, ты откуда все эти подробности знаешь? Ой, подруга, не темни, у тебя с этим Ваней что-то было?
– Можно подумать, подробности! Эти подробности весь двор знает! Он что, в Австралию уехал? Ничего у меня с ним не было! – Лора перевела дыхание. – К сожалению.
– А у Толика дети есть?
– Двое. Мальчик и…
– Мальчик?
– Девочка.
– Тоже красиво. И где они живут?
Тут в разговоре произошла заминка. Анна Эразмовна считала, что разбирается в колбасных обрезках и сделала все для того, чтобы Лора выпалила адрес автоматически, не задумываясь, не придав этому значения.
Но Лора молчала.
– В чем дело? – не выдержала Анна Эразмовна. – Не хочешь – не говори. Я что, к ним в гости собираюсь? Просто интересно.
– Действительно, интересно, – задумчиво отозвалась Лора. – Мне этот вопрос сегодня уже задавали.
– Кто? Мужчина?
– Мужчина. Ты чего испугалась? Я уже взрослая девочка.
«На хрен ты кому сдалась?» – подумала интеллигентка, но воспитание и здравый смысл не позволили ей произнести эти обидные и несправедливые слова. Да, она испугалась и рассердилась, но прекрасно понимала, что если бы к ней подвалил такой мужик, она бы тоже выложила ему все, как на духу. С мелкими подробностями. Про подробности можно было не расспрашивать, текст был предельно ясен: я ищу любимую тетю, как умерла? какая жалость! а дети остались? какая жалость? а внуки? что, и правнуки? какая прелесть! и где они живут? мадам, вы просто прелесть!
Вряд ли здоровенный мужик чирикал, как подстреленный, обошелся, небось, без «жалостей» и «прелестей», но адрес, тот адрес, который лучше бы ему не знать, он теперь знал.
Конечно, точного адреса ему Лора не назвала, разве в Одессе на вопрос о том, кто где живет, отвечают названием улицы и номером дома? В данном случае ориентировка звучала так: «Сталинский дом, где раньше были «Ткани», напротив «Дельфина», наискосок от дома, где самый длинный балкон, а внизу была «Дружба»». Притом это дамский вариант ответа. Джентльмен обязательно приплел бы сюда бодегу «Два Карла».
Точное указание номера квартиры для одесситов также нетипично. Зато вам подробно объяснят: парадная в подъезде или во дворе, налево или направо, третий этаж или пятый, железная дверь или деревянная, зеленый палисадник или голубой, стучать в окно или в дверь, звонить в звонок «Попелюхер» или «Перельмутер», а главное, предупредят, что никогда и ни при каких обстоятельствах не следует отвечать на вопрос соседей «И к кому это вы идете?», потому что это не их собачье дело!

Ночью Анну Эразмовну знобило и она, наконец, поняла, почему в архиве не топят: дыхание Вечности может быть только ледяным. «Ноги моей там до лета не будет», – пообещала она себе, но до лета еще надо было дожить.
Очень хотелось накрыться вторым одеялом, встать за ним не было никаких сил, и только большая и чистая любовь к мужу помешала стянуть одеяло с него. Это же чувство помогло ей отвергнуть идею об использовании благоверного в качестве обогревательного прибора. Правильно ли поступила наша героиня? Что такое брак как не использование своей половины? Впрочем, как и готовность быть использованным. Удачен союз или нет, зависит от того, получаете ли вы при этом удовольствие.
Когда в семь утра зазвонил телефон, Анна Эразмовна даже глаз не разомкнула. Утренние звонки ее не пугали, они означали, что на реализатора Клаву налетели оптовики, расхватали панталоны, и она требовала подвезти еще. У Клавы был талант: она кого хочешь могла убедить, что это его любимый цвет и любимый размер; талант в сочетании с порядочностью делали ее ключевой фигурой бизнеса.
Однако звонила не Клава.
– Аня, тебя! – крикнул Леонид Владимирович и хлопнул дверью туалета.
– Кто это? – просипела супруга, смутно надеясь, что можно будет не вылезать из постельки.
– Любовник! – донеслось сквозь журчание.
– Анна Э-э-э… – тянул мужской голос.
«Рожай уже», – скривилась обладательница сложного отчества, но помочь человеку не пожелала.
– …Эрастовна, – родил человек. – Людмила Петровна велела предупредить, когда он выйдет. Так он вышел.
В трубке послышались гудки. Из их комнаты послышался храп. «По системе бикицер», – оценила Анна Эразмовна скорость, с которой организм супруга справлялся с различными физиологическими функциями.
«На Любином месте я бы меня убила», – размышляла Анна Эразмовна, меланхолично тыча пальцем в дырочки диска. Набрать номер получилось с третьего раза. После этого она прополоскала горло раствором соли, соды и йода, выпила чай с малиной и лимоном, сварила овсянку, написала записку, оделась потеплее и стала выглядывать знакомые «Жигули».
– Мы с вами, как иголка с ниткой, – вместо «Здрасти» сказал Василий Антонович.
– Скованные одной цепью, – согласилась Анна Эразмовна. – Надо Людмиле Петровне коробочку конфет купить.
– Кому?
– Неважно. Мысли вслух.
– А еще какие-нибудь мысли вслух будут?
– Будут, будут. Все вам будет. И кофе с какавой и капуччино с чаем.
– Издеваетесь, Анна Эразмовна?
– Я? Издеваюсь? Я, между прочим, простужена. Если вы думаете, что у меня было страстное желание вставать ни свет, ни заря, так вы ошибаетесь.
– Интересно! Можно подумать, это я вас из постели выдернул.
– Работа у вас такая, чтоб вас из постели выдергивали. И если бы вы ее хорошо делали, так я бы здесь не сидела и не перла бы неведомо куда.
– Так куда мы прем?
Анна Эразмовна заржала, и они поперли. С Коблевской завернули на Ольгиевскую, с Ольгиевской –на Пастера, с Пастера на Преображенскую, с Преображенской на Бунина. Эту улицу комиссия по переименованию при горисполкоме переименовывала дольше всех. Никак не могла решиться вернуть ей историческое название «Полицейская». Почему остановились на Нобелевском лауреате с волчьими ушами – неизвестно. Хотя в Одессе он все-таки бывал. Так самое смешное не это. Известный краевед, он же постоянный читатель, раскопал, что полицмейстером полицейского участка, который и дал название улице, много лет был чудак по фамилии Бунин. Ну, и что вы на это скажете?
Когда свернули на Екатерининскую, Анна Эразмовна стала нервничать.
– Нет, я все-таки не понимаю! Как это в дефективах тот, за кем следят, не замечает тех, кто за ним следит? Вот мы сейчас подъедем и..? Он разве идиот, чтоб не обратить внимание, что машина остановилась, а из нее никто не вышел? Еще днем куда ни шло. А сейчас? На улице полторы калеки.
– Не дергайтесь, Анна Эразмовна. Кто вам сказал, что надо подъезжать впритык? Я у прокуратуры припаркуюсь, если ваш клиент на месте, будем на него посмотреть.
«Нет, я к нему несправедлива. Наверное, все-таки Молдаванка», – решила наша справедливая героиня.
Клиент был на месте.
– Видите того амбала? Курсирует туда и обратно, ждет, чтоб кто-то со двора вышел.
– И кто же должен выйти?
– Весь юмор в том, что тот, кто должен выйти, не выйдет. Он в рейсе.
Нет, все-таки Анна Эразмовна была очень даже несправедлива к менту Васе. Другой бы на его месте начал требовать объяснений, говорить нехорошие слова, одним словом, возбухать.
Вася молчал. И может, именно поэтому Анна Эразмовна заговорила о том, что нестерпимо мучило ее последние дни.
– Вы когда-нибудь задумывались о природе ненависти? Вы когда-нибудь ненавидели другого человека так, что готовы были его убить? Я – никогда! Хотя Гитлера, наверное, убила бы. Или Йозефа Менгеле. Менгеле точно убила бы. Он ведь своей смертью умер. Удрал в Южную Америку. Превратился в жалкого старика, жил в вечном страхе, боялся, что Моссад его как Эйхмана схватит. Нет, старика я бы убить не смогла. Или смогла? Он ведь был чудовищем, чудовищем, не человеком, если чудовище доживает до старости, разве его не надо уничтожить? Вот видите, я готова его убить, пусть теоретически, а ведь мне лично он ничего не сделал. А если бы он проводил свои опыты над кем-то из моих близких? Если бы он замучил мою маму? Или моего ребенка? Он ведь детей на кусочки резал. Тогда я убила бы не только его… Я бы его сына убила… Я бы…
– Анна Эразмовна! – прервал ее Вася. – Смотрите!

 
Глава десятая
Тот, за кем они наблюдали, кто, подобно маятнику, совершал колебательные движения, застыл теперь на условной оси, напряженно вглядываясь под арку. Увидеть то, что видел он, было невозможно, впрочем, неведение длилось не более минуты, и когда она истекла, на улицу вышли двое детей.
Мальчик лет двенадцати держал за руку девочку лет пяти, они перешли дорогу и свернули на Ришельевскую.
– Пошли! – скомандовал Василий Антонович, когда мужчина тоже исчез за углом.
– Можно, я за вас ухвачусь? – взмолилась Анна Эразмовна, ее била дрожь, не дожидаясь ответа, она вцепилась в Васин рукав.
– Быстрее, быстрее, – торопил он, – перелякали меня в усмерть, а теперь еле плететесь.
Людей на улице становилось все больше и больше, проезжали переполненные троллейбусы и маршрутки; иномарки, супермодерновые и двадцатилетней давности заполняли дороги, народ пер кто куда: дети и подростки – в школы и гимназии, студенты – в академии и университеты, молодые профессионалы – в банки и офисы, древние бабки – в собесы и поликлинники, а шустрые пенсионерки – учить и лечить всех вышеперечисленных. И только те, кому за тридцать и за сорок давно уже торговали на седьмом километре, эпический размах, удивительные загадки и мистические тайны которого под силу описать разве что певцу Сорочинской ярмарки.
И нечего упрекать автора в том, что он не спешит заглянуть за угол! Может, все эти погони, преследования и слежки ему глубоко противны! Может, ему приятно посвятить пару слов нормальным людям! А может, ему просто страшно… В конце концов никто никуда не опоздал. Вот они стоят, мальчик и девочка, у соседних витрин «Детского мира»: он рассматривает конструкторы «Лего», а она – кукол, каждому – свое. Девочка и сама похожа на куклу: красное пальтишко с пелериной, меховая шапочка, из-под которой выбиваются светлые кудряшки, и глаза, какие же у нее могут быть глаза? ну, конечно же, ярко-голубые, обычно хитрющие (девочка – страшная шалунья), а сейчас сосредоточенные, ведь она занята важным делом – выбирает себе куклу на день рождения.
Мужчина топчется в нескольких шагах от них, пара гнедых, запряженных с зарею, бьет копытами в нескольких шагах от него.
Мальчик опять берет девочку за руку, та бросает прощальный взгляд на пока еще неодушевленных и безымянных красавиц, и они идут дальше, вверх по Ришельевской.
Анне Эразмовне кажется, что ей известно, куда, чтобы это проверить, она, по своему обыкновению, заезжает издалека:
– Леонид Владимирович когда-то работал с одной чудачкой, ее звали Фуся, а ее мужа Яша, они в Америку уехали и там разбежались. У нее свой бизнес в Сан-Франциско. Как вы считаете, Фуся – это полностью как?
– У нас во дворе на Малороссийской…
– Малороссийская, угол..?
– Угол Высокого переулка, где гастроном.
– Ага, значит вы 103 ю кончали. Так что насчет вашего двора?
– У нас во дворе была тетя Фуся, работала в аптеке напротив, мы к ней за гематогеном гоняли. Когда она умерла, я на венке прочитал: «Дорогой Фаине Абрамовне от коллектива аптеки № 1 Одесской железной дороги».
– И сколько вам тогда было?
– Лет десять. А что?
– Просто интересно. Вы чего дергаетесь? Хотите, чтоб я упала? Я и так еле на ногах держусь. Наверное, у меня температура. Между прочим, мама моего товарища Жени Крайзбуха тоже Фаина Абрамовна. Вы будете долго смеяться, но она жива-здорова, и где бы вы думали она сейчас? Опять-таки в Сан-Франциско! А теперь ответьте мне еще на один вопрос. Если женщину зовут Фаина, так она кто?
– В смысле?
– Ой, можно подумать, он не понимает!
– Вы за кого меня имеете? Раз я в ментуре работаю, так я поц? Мой лучший друг Гена Гольдман меня уже десять лет к себе в Германию зовет!
– Тише, тише, ша! И не надо останавливаться! Я вас имею за приличного человека. Зачем эти перегибы насчет одесского цирка? Меня на самом деле интересует ваше мнение, и будем считать, что наши мнения совпали. А это уже кое-что. Вот увидите, сейчас дети свернут на Еврейскую. Может, он не полный шиз и для первого раза решил просто проследить, куда они идут. Тогда все будет о’кэй. А если он уже ни черта не соображает, тогда… Тогда я не знаю что. Васенька, золотце, этот дядька очень опасен, он воевал, может, он профи, профи-шмофи, вы уж поосторожней, повнимательней…
Дальше они идут молча. Анне Эразмовне очень хочется знать, есть ли у Васи пистолет, еще больше ей хочется знать, вооружен ли опасный дядька. Все происходящее кажется невозможным, немыслимым, нереальным, может, это сон? и до нее вдруг доходит, что уже некоторое время ей ничего не снится.
Девочка ведет себя отвратительно: крутится, скачет, переходя через дорогу, кричит: «Я сама!» – и пытается вырваться, мальчика это ничуть не раздражает, а вот Анну Эразмовну – ужасно. «Избаловали на свою голову!» – злится придурочная моралистка, совершенно запамятовавшая, как вел себя в этом возрасте Михаил Леонидович Достоевский.
Наконец, девчушке удается вырвать руку, она смеется и бежит к большому серому дому.
– Манечка, осторожно! – кричит ей вслед мальчик.
Мужчина налетает на невидимую преграду, резко останавливается и, чтобы не упасть, удержаться, устоять, он пускает корни, вростает в землю, руки и голова превращаются в крону, голые ветви пытаются ухватить пустоту, а по стволу течет ядовитый млечный сок. «День гнева», – в ужасе шепчет Анна Эразмовна и вдыхает отравленный воздух.
Где ты, веселый благословенный город? Умерли все. Неужели это и есть справедливость?
Она открывает глаза, мужчина стоит, прислонившись к бугристому стволу старой акации, и смотрит на детей.
– Манечка, будь умницей, веди себя хорошо, – просит мальчик.
– Ах, Боречка, какой же ты нудник, – укоризненно качает головой старый мудрый цыпленок, клюет его в щеку, показывает язык и скрывается в парадной.
Мужчина отрывает спину от акации и делает шаг по направлению к мальчику, в этот момент раздается бибиканье, с Осипова заворачивает автобус и останавливается напротив парадной. Мальчик срывает с головы вязаную шапочку, на бегу достает из кармана курточки нечто маленькое, круглое, о существовании которого Анна Эразмовна раньше знала только благодаря писателю, который некоторое время жил буквально за углом, и которое увидела всего несколько лет назад, пришлепывает на макушку, налетает на мужчину, восклицает: «Слеха!» – садится в автобус, тот трогается и заворачивает на Канатную.
Опасный дядька, похоже, уже никому не опасен. Анна Эразмовна подходит к нему и впервые видит не в темноте, не со спины и не издалека. Выражение лица до такой степени ей не нравится, что слова сами собой начинают выскакивать изо рта:
– Мужчина, я тут мимо проходила, вижу, вы этой парадной интересуетесь. У меня глаз наметан, вы ведь приезжий? Откуда, из Израиля? Или из Штатов? Вам нужен еврейский детский сад? Не обращайте внимания, что вывески нет. Здесь таки да детский сад. Автобус видели? Это старших в школу повезли, у нас даже не одна еврейская школа, а целых две. Кто бы раньше мог подумать? Ой, мужчина, что с вами? Вам плохо? Вася, Василий Антонович, что вы стоите, я ж его не удержу!
Рухнул дуб…

Как вы считаете, что быстрее, вызвать скорую или сбегать за своей машиной? Вот и наша парочка решила так же. Двадцать минут, проведенные Анной Эразмовной наедине с прислонютым все к той же акации телом, были одним из самых длинных временных отрезков в ее жизни. До того, как оставить Анну Эразмовну, Вася с большим трудом перевел его из позиции «лёжачи» в позицию «сидячи», и она прокляла все на свете, переживая, что в лучшем случае кое-что отмерзнет, в худшем – замерзнет все.
Когда на горизонте, то есть в метрах десяти, она, наконец, увидела Васин «Жигуль», до нее дошло, что можно было не торчать на холоде, а остановить проезжающую мимо машину. Весьма нелюбезным тоном она поделилась с Васей этой несколько запоздалой мыслью, и он порекомендовал ей прилечь на тротуар и подождать, пока найдутся желающие подобрать ее, погрузить в машину и отправить куда следует. Анна Эразмовна вспомнила свое недавнее падение и заткнулась. Она даже попыталась ухватиться за носок ботинка, но поняла, что это не для нее и, демонстрируя солидарность, просто шла рядом, пока Вася не определил тело на заднее сидение.
Впрочем, объект уже шевелил конечностями, открывал и закрывал глаза, бормотал нечто невразумительное (а может, и вразумительное, но не для них), короче, всячески демонстрировал, что пациент скорее жив, чем мертв, и существительное «тело» по отношению к нему употреблять более не следует. Ибо что есть тело? Это человек при наличии отсутствия души. Недовольные и несогласные смотрят Большую медицинскую энциклопедию, Философский энциклопедический словарь и Словарь атеиста. Автор желает им удачи.
– В Еврейскую больницу, пожалуйста, – очень вежливо попросила Анна Эразмовна, всегда тонко чувствующая грань, за которой мужчина превращается в дикого зверя.
– Почему туда? – краткость вопроса настораживала.
– Василий Антонович, я, конечно, могу вам все по дороге объяснить, но мне бы очень не хотелось, – нажимая на слово «очень», ответила она и скорчила многозначительную гримасу. Хорошо, что мент был понятливый и из множества значений выбрал единственно правильное, а именно, связанное с присутствием в машине третьего лица.
На заднем сиденье было подозрительно тихо, Анна Эразмовна кинула взгляд через левое плечо, но лица как раз и не было видно, были видны ноги, да и то частично, этого было мало даже для ее богатого воображения.
«Затаился», – решила она, и стало как-то очень и очень неуютно.
Маленькая вонючая жестянка на колесах катила по городу; «Что я здесь делаю?» – подумала Анна Эразмовна, опустила стекло и вышвырнула до конца исполнивший свой долг носовой платок. Текло не только у нее из носа, текло со всех крыш; между прочим, Одесса – чрезвычайно удобный город для коммунальных служб; зачем бороться со снегом, если он растает совершенно самостоятельно, и не весной, а гораздо раньше, потом опять выпадет, опять растает… и так раз десять за зиму. В начале оттепели тротуары покрыты либо подтаявшим, а потому особенно скользким льдом, либо кашей из грязного снега, соли, песка и собачьего говна (автор знает людей, которым это вполне литературное слово неприятно, он испытывал определенные сомнения относительно его употребления, но «фекалии» – звучит слишком по-научному, а «какашки» – слишком по-детски, и вступив в это самое, какое слово вы выберете?).
Анна Эразмовна так плохо себя чувствовала, что даже не испытала угрызений совести, когда по прибытию в Еврейскую больницу обнаружилось, что объект не затаился, а честно вернулся в бессознательное состояние.
– Нет уж, на этот раз вы с ним побудьте, а я пойду поищу… – и, не указав, что именно или кого именно она собирается искать, Анна Эразмовна вошла в приемный покой.
Последний раз она была здесь, когда трехлетняя Полиночка засунула в ноздрю плотно скатанный кусочек обоев. Как выглядел тогда собственный ребенок, она не помнила, зато прекрасно помнила, как глубокой ночью они метались по темным коридорам, разыскивая дежурного врача.
Интерьер за двадцать лет не претерпел существенных изменений, да и с какой стати? вокруг опять-таки не было ни души, если не считать лежащего прямо на полу бомжа с разбитой головой.
Как и любой абориген, наша героиня ничуть не ожидала, что ей бросятся навстречу с каталками, мигалками и ревелками, но полное безмолвие – это было немножко чересчур. Она почувствовала себя сталкером, подошла к бомжу, подняла валявшийся рядом с ним болт и даже успела замахнуться, как ближайшая к ней дверь отворилась и в коридоре появились два медработника мужского пола в белых халатах.
– На рентген! – приказал один из них, легкая помятость лица и халата свидетельствовали о высшем медицинском образовании.
– Щас! – согласился другой, основательная помятость лица и халата свидетельствовали всего лишь о том, что жизнь бывает порой нелегка. – Эй, дядя, подкинул нам клиента, так помогай!
Некто, дотоле молча сидевший в кабинете, из которого выскочили два молодца – неодинаковы с лица, явился на зов и тоскливо забормотал:
– Сам… прямо под колеса… честное слово… сам.
Его лысина интенсивно излучала чувство вины, эпитет «вшивый» и восклицание «А еще в шляпе!» немедленно просились на язык.
Дядя и санитар подхватили бомжа и поволокли вглубь коридора, дзынь-дзынь-дзынь – зазвенело под высокими сводами, это выпадали из жертвы ДТП различного размера и конфигурации винтики-шпунтики.
«Андроид», – догадалась Анна Эразмовна.
Было очевидно, что без этих железяк починить его не удастся, она хотела сообщить об этом врачу, посмотрела на него и передумала.
– Женщина, вам чего? – голос был недовольный, то ли эскулап устал, то ли уловил некие странные флюиды, исходившие от нашей героини.
Она тут же объяснила чего, нажимая на то обстоятельство, что потенциального пациента подобрал на улице не кто-нибудь, а представитель правоохранительных органов.
– Хорошо, хорошо, я все понял, – голос стал прямо-таки злобным, тем не менее откуда-то появились санитары с каталкой.
Они так быстро извлекли пациента из машины и завезли в приемный покой, что Анна Эразмовна подумала: «Ну, какой же он потенциальный? Очень даже кинетический».
Размышления, навеянные учебником Перышкина для седьмого класса, были прерваны сердитым Васей:
– Ну, знаете, Анна Эразмовна! Вас только за смертью посылать!
– И что вы все на меня топ ногой? Вот упаду сейчас в обморок, будете знать! Ему можно, а мне нельзя?
– Не надо в обморок! – испугался Вася.
– Надо, не надо, жизнь покажет, – мрачно заметила Анна Эразмовна. – Может, не будем говорить, что он иностранец? Обдерут, как липку. Хватит с них одной Тани.
Не дожидаясь ответа, она вошла в кабинет и стала наблюдать, как крепкая мужская рука тискает грушу тонометра. «Сила есть – ума не надо. Сейчас манжета лопнет», – возмутилась крупная любительница повозмущаться.
– Какое у него рабочее давление? – вытаскивая трубки фонендоскопа из ушей, осведомился доктор.
– Когда он на землю падал, я как-то не успела узнать.
Кто-то хрюкнул. Она оглянулась: это был не Вася.
– Как его зовут, вы тоже не успели узнать?
– Не успела. Тогда. Вы сами вполне это можете сделать. Прямо сейчас.
И она улыбнулась, нет, не доктору, а человеку, лежавшему на каталке, потому что кем же это надо быть, чтобы не ответить улыбкой на улыбку? И совсем не удивилась, когда услышала, что зовут его Яков Семенович Гутник. И очень обрадовалась, когда выяснилось, что у него, упаси Боже, не инфаркт, не инсульт, а гипертонический криз, всего-то делов!
– Полежит пару дней в неврологии и будет, как огурчик! – заверил доктор. Морда разгладилась, голос подобрел – вполне нормальный мужик.
Скованные одной цепью вышли из больницы и остановились возле машины.
– Василий Антонович, послушайте, какую я частушку сочинила:
Мужики-огурчики,
Бабы-помидорчики,
Бомж распался на запчасти
Прямо в коридорчике!
Класс, правда?
– Анна Эразмовна, если бы я вас не знал, я бы подумал…
– А что вы думаете, учитывая наше знакомство?
– Я думаю, почему это он сказал, что живет на Хуторской? Он же с Израиля.
– Может, он телепат? А может, у него музыкальный слух? Или одно из двух? Ой, меня и так знобит, а от ваших косяков прямо мороз по коже. Хорошо ли тебе, девица, хорошо ли тебе, красная? Нравлюсь, так и скажите!
– Может, хватит?
– Может, и хватит, – согласилась Анна Эразмовна. – Не сердитесь, Василий Антонович. Вы разве не видите, что я из последних сил юморю? Это у меня защитная реакция. Мы сейчас к моему другу детства поедем, все на ту же Хуторскую, пять минут – и мы там, так что я штрих-пунктирно набросаю.
Бывает быстрочтение, а бывает быстроговорение, и хотя в Одессе есть дамы, до которых нашей героине как до Луны, а может даже, как до Плутона, она постаралась и за пять минут успела рассказать кое-что и даже больше. Это совершенно не означает, что ей нечего было добавить, когда, захватив Владимира Ивановича Беляева, они ехали на Еврейскую. Захват полковника был произведен молниеносно, никакого сопротивления он не оказал, наоборот, очень даже обрадовался подруге детства и обещал полное содействие.
Оказалось, что в то замечательное учреждение, которое было целью их путешествия, без документов не пускают.
– И как это можно ходить без паспорта? – недоумевали нынешний мент и бывший гэбист, проявив в этом вопросе полное единодушие.
– На хрена попу гармонь, если рядом филармонь? – пыталась отшутиться беспечная гражданка.
– Что, даже удостоверения нет? Как же тебя на работу пускают?
– Так меня там каждая собака знает. Хотя у нас их всего три. Вот кошек навалом.
– Распустились, – сердито проскрипел полковник.
– Знаешь что, Вовик, я тебя умоляю, не надо мне изображать щит и меч. И так у нас время от времени вдруг вспоминают про дисциплину. Только борьба идет по синусоиде: чем репрессии круче, тем народу глубже на это дело наплевать. Взялся помогать, так помогай.
Минут через десять пропуск был готов, их ввели в комнату, очень похожую на читальный зал библиотеки или архива, и что вы думаете? за одним из столов сидел знакомый Анны Эразмовны, преподаватель института связи, член «Мемориала», постоянно печатающий в одесской прессе материалы о репрессированных. Встречу с ним она сочла плохим знаком. Как-то он попросил, и весьма настойчиво, найти статью, в которой выдающаяся певица отреклась от арестованного мужа-физика, статься не нашлась, хотя пару заслуживающих доверия пикейных жилетов утверждали, что видели ее собственными глазами.
Никто и никогда не утверждал, что интересующее нашу героиню дело существует, ее хваленая интуиция набрала в рот воды (будем надеяться, что не из-под крана), и все-таки вероятность была не исключена. Сделать ноги на доисторическую родину, когда основной контингент произносил слово «мелиха» скорее с отвращением, чем с ненавистью, а слова «диссидент» не знали даже будущие диссиденты – это надо было иметь еще тот характер.
С распадом Союза Сибирь настолько удалилась, что увидеть ее из окна она уже не смогла (между прочим, не очень-то и хотелось) и стала рассматривать дом напротив, в котором дядя Шура пять лет жил с очень интересной женщиной Тамарой. Она давно уже была в Сан-Диего, перед отъездом ее великовозрастный сынок, из-за которого они с дядей Шурой разбежались, нарисовав на лице снисходительное презрение, объяснил, что города не могут жить вечно, вот была Троя – и нет Трои, и Одессы тоже больше нет. А на День Победы Тамара позвонила к ним домой, хотела узнать, почему дядя Шура не поднимает трубку, пришлось сказать, что он умер…
Ужасно захотелось заплакать, но она себе не позволила: человек дожил до старости, умер своей смертью, радоваться надо, просить и себе того же.
– Что, Анна Эразмовна, совсем расклеились? – глаза смотрели сочувственно, голос звучал ласково..
– Все нормально, – отрубила наша вредная героиня, в гробу она видела Васино сочувствие, в белых тапочках.
Вася обиженно отвернулся, и будь у Анны Эразмовны хоть немного времени, она, возможно, занялась бы самоедством, в конце концов, избавиться от нескольких лишних килограммов никогда не помешает.
Но тут вернулся Вовик. Чеширский кот по сравнению с ним был просто мрачным злобным животным.
– Вот! Кое-что мы еще можем, – и он положил перед ней тонкую бледно-голубую папку.

 
Глава одиннадцатая
– Тю, – сказала Анна Эразмовна, перечитала фамилию на обложке архивно-следственного дела, подумала и еще раз сказала: – Тю.
Резкое уменьшение словарного запаса было компенсировано выразительной мимикой и не менее выразительной интонацией.
В папке были подшиты восемь бумажек, чтение которых заняло у нее минут пять.
Первый документ, датированный 10 мая 1944 года, воспроизводится без соблюдения авторской орфографии и пунктуации:
«Я, Гура Клавдия Григорьевна, 1920 года рождения, русская, гражданка СССР, беспартийная, временно нигде не работающая, проживающая по улице Хуторской, 1, кв. 7, довожу до вашего сведения, что гражданка Гутник Розалия Семеновна не может претендовать на квартиру по адресу: Хуторская, 1, кв. 1, в которой она проживала до войны и в которой сейчас проживает моя сестра Гура Антонина Григорьевна, т.к. во время оккупации Одессы фашистскими захватчиками она сожительствовала с солдатом вражеской румынской армии и тем самым является предательницей нашей социалистической Родины.»
Бедная Клавочка, что ж тебя так плохо в советской школе учили? Клякса на кляксе сидит и помаркой поганяет, буковки-сиротки никак друг дружку за ручонки не ухватят, строчки ползут вниз, небось, на нелинованном листе первый раз в жизни писать пришлось, а диктант, диктант какой тяжелый попался! Человеческих слов почти и нет совсем…
Автор и сам толком не знает, кому принадлежат эти саркастические рассуждения: ему самому или его героине, но в любом случае в них есть нечто отталкивающее. Лично ему известны по крайней мере три чудовищно безграмотных и при этом более чем нормальных человека, а шибко грамотной Анне Эразмовне он рекомендует перечитать хранящиеся вдали от любопытных глаз письма ее возлюбленного супруга, написанные во время срочной службы в рядах Советской Армии.
Впрочем, мы отвлеклись. Вторым документом был протокол допроса Розалии Семеновны Гутник, которая категорически отрицала обвинение, выдвинутое К.Г.Гурой и, в свою очередь, обвинила последнюю в том, что та выдала румынам семью погибшего на фронте капитана С.Х.Гутника, которая состояла из его жены Д.А.Гутник и четырех несовершеннолетних детей. Сама же Р.С.Гутник в момент ареста отсутствовала и впоследствии скрывалась у разных людей.
Далее следовали протоколы допросов дворника Г.И.Семенюка и соседей В.Н.Беляевой, Р.К.Мельниченко и М.И.Шестопаловой. Семенюк, Беляева и Мельниченко утверждали, что им ничего не известно о судьбе семьи Гутник и о месте пребывания Р.С.Гутник во время оккупации. Однако Мельниченко вспомнила, что однажды видела ее в городе, прилично одетую, но очень исхудавшую, хотя, может быть, она обозналась. Наиболее интересными оказались показания М.И.Шестопаловой, подтвердившей, что К.Г.Гура привела румынских солдат на чердак дома по ул. Хуторской, 1, где скрывалась семья Гутник, а также сообщившей, что по вине К.Г.Гуры были убиты супруги Блюменфельд, квартиру которых она занимает по сегодняшний день. Относительно Р.С.Гутник она показала, что помогла ей уехать в село Черное к своей сестре Е.И.Собко, и она жила там под видом племянницы до прихода Красной Армии.
Следующий документ заслуживает того, чтобы привести его целиком:
«Я, сотрудник 2 отдела УНКГБ по Одесской области, ст. лейтенант ГБ Петров, рассмотрев материалы по обвинению в сотрудничестве с оккупантами гр. Гутник Розалии Семеновны, 1924 года рождения, еврейки, гражданки СССР, беспартийной, нашел, что за отсутствием фактов следствие по делу Гутник Р.С. дальнейшим производством следует прекратить. Считаю необходимым возбудить уголовное преследование в отношении гр. К.Г.Гуры, которая в личных корыстных целях выдавала фашистам советских граждан, и подвергнуть ее аресту и обыску.»
Последнее предложение кто-то подчеркнул красным карандашом и написал слово: «Нецелесообразно».
Завершало дело подписанное начальником УНКГБ по Одесской области полковником Лебениным постановление о прекращении следствия по делу Р.С.Гутник, т.к. «социальной опасности для общества она не представляет».
Не представляет? Социальной опасности? Для общества? Счастье-то како! Товарищ полковник! Ручку разрешите, ручку облобызать… Нельзя ручку? Сапожок хромовый можно? Тоже нельзя? Жалость-то кака! А Клавочка, Клавдюшечка социальную опасность представляет? Её-то, суку, почему за жопу взять нецелесообразно?
Ладно, Анна Эразмовна, будет вам ерничать. Неужели вам самой не обрыдли эти идиотские антилигентские вопросы, эти вечные «Кто?», «Кого?», «Куда?», «Сколько раз?» и «Каким способом?». Ни за какие места нецелесообразно было брать Гуру, потому что таких, как она, было пол-Одессы, а может быть, и больше. Хапали еврейское имущество, квартиры занимали, выталкивали людей на мороз, не дав одеть детей, и много лет об этом молчали, и сейчас молчат, потому что не-це-ле-со-об-раз-но!
Национальность – одессит? Боже мой, Боже мой, а ведь я так люблю этот город, так люблю, так люблю…
Анна Эразмовна захлопнула папку, и злые слезы закапали на картонную обложку. Если тебе судьба заплакать – так плачь, и кочевряжиться нечего. Василий Антонович, Вася-Василек, мент поганый, любимый мужчина любимой подруги смотрел, как расплываются крошечные соленые лужи, объединяются в озера, озера – в моря, моря – в океаны, как скрываются в бездне вод архипелаги, острова, материки… да так и самому утонуть недолго!
Пора было выпускать голубя мира. Анна Эразмовна, всегда боявшаяся орнитоза, посмотрела на птичку с неодобрением, осторожно вытащила из клюва лавровый лист, вспомнила, что в спешке забыла вынуть мясо из морозилки, и поняла, что на жаркое ее семейка может сегодня не рассчитывать.
– На горе Арарат растет красный виноград, – задумчиво произнесла она. – А где Владимир Иванович?
– Общается, – осторожно ответил Вася. Уверенности, что миссия птички увенчалась успехом, у него не было.
– Бойцы вспоминают минувшие дни? Ладно, хрен с ним! Хочете вы этого, Василий Антонович, или не хочете, лично я совсем не хочу, но придется нам опять переть в Еврейскую больницу.
– Что, прямо сейчас?
– Ой, это любимый вопрос моего мужа! Он никогда не говорит «Нет», просто надо немножко подождать. А если терпець урвався, так делай сама, кто тебе мешает? Ладно, вы, наверное, правы. Пусть этот старый йолд оклемается, завтра будет новый день. Вы когда его в машину волокли, ничего в карманах не нащупали? Нет? Ну, и слава Богу!

И что вы себе думаете? Очень даже успела Анна Эразмовна сделать жаркое, получилось – пальчики оближешь. Миша сначала требовал гамбургер, но после вопля: «Я в это жаркое душу вложила, а ты носом крутишь!» – соизволил откушать и тут же попросил добавки.
Итак, душу Анна Эразмовна использовала, зато мозги оказались совершенно свободны, а так как ни о чем не думать получается разве что, когда лузгаешь семечки, то она стала размышлять о деле Розы Гутник.
Радовался ли народ возвращению евреев? Раньше такой вопрос и в голову не приходил, а теперь было очевидно, что нет. Ко многим рыльцам пристал пух, кто-то не хотел расставаться с награбленным, кто-то сотрудничал с румынами, кто-то просто не пустил согреться, не подал тарелку супа, и разве можно их за это винить? Люди просто хотели выжить. Любой ценой…
Как же спаслась Роза Гутник? Где она пряталась? Кто сказал правду? Кто солгал? Гура? Лорина бабушка?
Румынский солдат. Ничего себе, сказал я себе. Могло ли такое быть? Неужели именно это имела в виду Беба Иосифовна, когда обмолвилась о необыкновенном Розином везении? Неужели об этом кричала Таня в больнице? Соседи!
Анна Эразмовна вспомнила печальные обстоятельства, которые помешали ей поговорить с мамой, и решила предпринять вторую попытку.
Мамино настроение не очень-то к этому располагало. Ее всегда возмущали выбрыки внука по отношению к еде, а когда тот ушел гулять, глухое раздражение вырвалось наружу:
– Я не понимаю, какое может быть гуляние? На улице темная ночь! Кто разрешает ребенку выходить в такой холод? Он же кашляет! Он же сопит, как паровоз! Что вы за родители, если не можете повлиять на собственного сына!
К счастью, плохой отец смотрел футбол и единственной слушательницей этой пламенной речи оказалась плохая мать.
– Ну зачем ты нервничаешь? Ни на какую улицу он не пошел. Он с ребятами в парадной, ты разве не слышишь, как они вопят? – умиротворяюще произнесла она.
Беба Иосифовна хотела поинтересоваться, чем это таким можно заниматься в парадной, но дочка перехватила инициативу:
– А Таню послезавтра выписывают!
– И как она себя чувствует? – проглотила наживку Беба Иосифовна.
– Нормально, только память к ней так и не вернулась.
– Как не вернулась? У нее что-то не в порядке с головой? Ты мне ничего об этом не говорила!
– Да нет, я просто неправильно выразилась. Все у нее в порядке, она только не помнит, как упала.
– А! Это ерунда! Упала и упала, что тут помнить? Вот я таки да ничего не помню.
– Это ты ничего не помнишь? Мадам, бросьте так сказать! Твоей памяти могут молодые позавидовать. А вы из эвакуации летом вернулись?
– Как только передали, что Одессу освободили, мы стали собираться. Мой папа очень по Одессе скучал. После фильма с Бернесом… Как он назывался?
– «Два бойца», – подсказала Анна Эразмовна.
– Мы шли вечером после кино и папа сразу стал напевать «Шаланды полные кефали». У твоего дедушки был прекрасный голос. Ты знаешь, что его родной брат был кантором? Он пел в Венской синагоге!
– Знаю, знаю, – все эти мансы-реверансы она слышала неоднократно. – А как вас встретили соседи?
– Соседи? Мебель стояла на месте, картины так и остались у Мельниченко, – мама подумала и добавила: – Мы всегда со всеми были в прекрасных отношениях.
– А Танина мама?
– Роза? Я с ней дружила еще до войны, когда она узнала, что мы вернулись, сразу пришла в гости.
– Что значит – когда узнала? Ее веранда прямо во дворе.
– Ей отдали квартиру только потому, что Лева – фронтовик. А замуж за Леву она вышла тогда же, когда я за папу.
– И кто же там жил?
– Я не помню, – тень мелькнула по маминому лицу. – Прошло столько лет. Знаешь, Нюсик, я что-то устала.
– Все-все, мыться и спать ложиться, – испугалась Анна Эразмовна. – Я тебе сейчас корвалолчику на теплую водичку накапаю. Будешь спать, как младенец.
Да, дорогой мой читатель, когда заезжаешь слишком издалека – можно и не доехать.
«Мама права – прошло столько лет. Зачем мне знать, что было с Розой во время войны, – думала Анна Эразмовна. – И ведь она умерла. Ей уже все равно. Ей уже не болит. Но ведь ее дочке болит… И ее брату… И мне… Боже мой, готеню, ты случайно не знаешь, почему мне так болит?»

25 января, в понедельник, в 19.30, Анна Эразмовна сидела на диване у журнального столика, на котором не было ни одного журнала, жевала крабовый салат и, снисходительно улыбаясь, смотрела, как Кузен Леонидас вручает кузине Тане то же, что ранее получила Галя, а именно: трусы женские черные кружевные тридцать восьмого размера, купленные отнюдь не Кузеном на седьмом километре, а ею самой в фирменном магазине «Милавица».
Скорее всего, Таня об этом догадывалась, но целовала Кузена совершенно искренне, и точно так же искренне, проглотив салат, основным ингредиентом которого были палочки, сделанные из рыбы, которая при жизни, возможно, проплыла пару раз мимо крабов, Анна Эразмовна сказала:
– Вкусно.
– Правда? – обрадовалась Таня. – А ты поняла, что я туда добавила?
Анна Эразмовна на секунду задумалась, изучая сохранившееся во рту послевкусие, и ответила правильно:
– Апельсиновая цедра.
– А я ничего не почувствовала, – удивилась хрустящая кислым огурцом Галя, и все заржали.
Татьянин день отмечали уже много лет, сама Таня утверждала, что любит свои именины даже больше дня рождения, подруги всячески ее поддерживали, потому что лишний повод собраться никогда не бывает лишним.
– Ладно, теперь моя очередь, – и Анна Эразмовна вытащила из подарочного пакета ежедневник. – Ты у нас начальство, деловая, центровая, короче, в хозяйстве пригодится. А на сегодняшней странице я тебе кое-что накропала.
Таня довольно улыбнулась и, сложив руки на коленях, приготовилась внимать посвященным ей стишам.
Пала мгла
На Ершалаим,
А нам плевать –
Хорошо сидим.
А нам плевать,
Ведь у нас светло,
Спасибо, друг,
За приют и тепло,
Спасибо, друг,
Наливай вина,
Что темно вокруг –
Не наша вина,
Сумеем хоть здесь
Развеять тень.
Мы пьем за тебя,
За Татьянин день.
– Стихов я больше не пишу, не так живу, не так дышу, – загрустила Галя.
– Я и сама не ожидала, что у меня что-то получится, – оправдывалась Анна Эразмовна. – Как-то совсем не до того было.
И тут заговорила Надя:
– Ты чем это, Анюта, с моим Васей занималась? То среди ночи звонит, то с утра пораньше, са-а-авсем задолбала.
В наступившей тишине слышалось только чавканье Гали, которая решила заесть тоску по поводу поэтической импотенции еще одним огурцом. Все с интересом смотрели на непредсказуемую подругу.
Анна Эразмовна покраснела. Впервые в жизни она, облекающая этот мир в слова, вербализирующая все (или почти все) свои мысли и чувства, не получающая полного кайфа, если видела одна что-то прекрасное или смешное, тут же воображающая, как она об этом расскажет подругам и как они вместе будут восхищаться или смеяться, особенно смеяться, уж это они умели!, впервые в жизни она не хотела ничего рассказывать.
Никто, никто из них ее не спасет. Да и права у нее нет обращаться к ним за спасением. Кого она может об этом просить? Таню со своими стариками? Надю со своим пузом? Галю со своей коммуной?
«Плевать!» – решила Анна Эразмовна. Откуда она может знать, как кто себя поведет, когда пробьет час? Да она и не хочет этого знать, не же-ла-ет! Если нельзя жить, как будто этого никогда не было – значит следует жить, как будто этого никогда не будет.
Она сняла очки, действительность подернулась мелкой рябью, лица подруг расплылись, выражения их стали неопределенными и на рассказ о событиях двух последних недель не повлияли. Начав неохотно, она увлеклась, сама себе задавала вопросы, на некоторые отвечала, на некоторые – нет, в процесс никто не вмешивался, и так постепенно дошла до минувшей пятницы.
– Знаешь, Надежда, хорошо, что твой Вася не согласился сразу после архива идти в больницу. На следующее утро он не позвонил, понятно – раз никто никого не кокнул, все остальное ему сугубо об рояль.
– Он не позвонил, потому что его ночью на работу вызвали. Кто-то кого-то кокнул, – обиженно отозвалась Надя.
– Значит, не судьба. Нет, ты не подумай, я Васе очень благодарна, он у тебя безотказный.
– Да, он та-а-акой, – согласилась везучая Надя.
Кузен хмыкнул, а Таня с Галей неуверенно захихикали.
– Я почему хотела в тот же день попасть в больницу? Боялась – вдруг они в коридоре столкнутся, мало ли какая могла быть реакция, я же не знала, что там на Хуторской произошло. Насчет потери памяти я с самого начала верила чтобы да, так нет, к тому же, он-то потерял кое-что совсем другое. Но все было в порядке. Я к Тане заскочила, сказала, что мне надо знакомого навестить, пусть пока собирается. Иду по коридору, а этот знакомый из палаты выходит, очень удачно получилось, я ведь Тин Тиныча вспомнила, как у его постели сидела, в голове крутится «у одра умирающего», и дался мне этот одр!
Там в конце коридора два кресла под пальмой стоят, пальма старая, развесистая, или раскидистая? может, еще с до революции, или пальмы столько не живут? сто лет в Аркадии не была, давайте поедем, а?..
Народ безмолвствовал.
– Сели мы в эти кресла, я сразу книгу вытащила и ему протягиваю: «Вот, вы потеряли». Он, когда меня увидел, обрадовался, спасительница и все такое, а после этих слов морда вытянулась, и говорит… очень неприятно говорит: «Значит, вы не случайно рядом со мной оказались?» Ах, так! Не надо трогать меня за здесь! Я, как Надя правильно изволила заметить, и темной ночью, и ни свет, ни заря, нет, чтоб, как все нормальные люди… И Кузена замучила, и Васю, хорошо, хоть все растаяло к чертовой матери, и как я с этим гололедом руки-ноги не поломала! «А вы, – говорю я ему, – Яков Семеныч, чисто случайно на Еврейской оказались? А до того – раньше или до того? – на Хуторской?» Тут я поняла, что переборщила, у человека только вчера был гипертонический криз, он весь затрясся, морда бурячковая, вот-вот опять в обморок грохнется. Я, естественно, чувствую себя последней сволочью, перестаю изображать майора Каменскую и популярно объясняю, как я сама попала в нехорошую квартиру: «Мне подруга позвонила, не могла же я не приехать. Чип и Дейл спешат на помощь!». Вижу, личико светлеет, вопрос об помереть на некоторое время откладывается, но с ним явно творится что-то странное. Такое впечатление, что он не знает – радоваться ему или совсем даже наоборот. Нечистая сила меня опять за язык дергает, нет, я все-таки невыносимая! (муженек хмыкнул, на этот раз – одобрительно), и я ему говорю: «А вы думали – она умерла?». «Но ведь я справки наводил», – это он лепечет, и тут мне становится ясно, за кого он Таню принял, помните, Лора ему сказала, что и бабка скончалась, и дочка ее, и адрес ему выболтала. Вот как опасно беседовать с незнакомцами! Мне ужасно хотелось сказать, что дети за родителей не отвечают, а внуки и правнуки тем более, но я воздержалась. Вместо этого я говорю совсем другое: «Яков Семеныч, у моей подруги сотрясение мозга. И она утверждает, что совершенно, то есть абсолютно, не помнит, как это произошло. Может, вы мне расскажете? Честное слово, я никому не скажу!»
Знаете, что он сделал? Рассмеялся! Смеется и спрашивает: «Честное пионерское?». Я ему отвечаю: «Честное пионерское!» – и вижу, что он собирается уходить. Ну, и как вам это понравится? Говоришь с человеком по-человечески, никого из себя не корчишь, ничего не придумываешь, не хитришь – и на тебе! Получи, фашист, гранату!
Она на секунду остановилась, чтобы перевести дыхание, и тут вклинился Леонид Владимирович:
– А почему, собственно, он должен был тебе что-то рассказывать? Кто ты ему такая?
– Ну, ты просто телепат. Или телепат – это который читает мысли в настоящем? А в прошлом или будущем – это ясновидящий? Вот и я подумала то же самое. Кто я ему такая? Но и отпустить его нельзя было, правда? Честно говоря, я растерялась. План был такой: встреча пройдет в теплой дружественной обстановке, он мне расскажет, я ему расскажу, подготовлю его постепенно, учитывая возраст, состояние здоровья… мать Тереза…
Он направляется к себе в палату, я открываю рот, чтобы прямо в его могучую спину завопить: «Это была не дочка Гуры!» – как вдруг он останавливается. И кто бы вы думали вышивает ему навстречу? Лора! Я, конечно, ее зову, ручкой машу, и она тут же, на ходу, начинает ему глазки строить. Условный рефлекс. Или основной инстинкт? Он ей тоже очень мило улыбается, на здоровье, мне что, жалко? «Нашли вы своих родственников?» – спрашивает Лора. Я быстренько вместо него отвечаю: «Нашел, нашел, только немножко не тех. Лора, ты лучше скажи, когда дочка Гуры умерла?» – «Нина? Лет тридцать назад, а что?». Слава Богу, цвет лица у него не меняется, Лорино присутствие явно действует на него тонизирующе, можно двигаться дальше: «Просто Яков Семеныч решил, что Таня – старухина дочка… Стыдно признаться – когда Таня приехала, я ни за что не могла вспомнить, как ее маму звали». «Тетя Роза», – отвечает Лора и переводит взгляд с меня на него, с него на меня, женщина она неглупая, начинает понимать, что что-то происходит, хотя я изо всех сил старалась говорить без лишней многозначительности, по-простому, по-народному…
– Изо всех сил старалась говорить по-простому? – прервал ее Леонид Владимирович. – Да ты разве умеешь говорить, как все люди? У тебя все многозначительно, с намеками, с подтекстом, ты кого хочешь можешь довести до умопомешательства!
– Вот и я подумала то же самое, – опять согласилась Анна Эразмовна с любимым супругом и почему-то совсем не обиделась на этот крик души. – Услышав имя тети Розы, он вздрогнул, сколько можно мучить человека? Может, он не хочет ни о чем догадываться? «Яков Семенович, – говорю я ему, – у меня есть все основания полагать, что наша подруга Таня – это ваша родная племянница, дочка вашей сестры Розы».
– А он? – наконец не выдержала самая впечатлительная из подруг Галя.
Анна Эразмовна надела очки, посмотрела в Галины подслеповатые наивные глазки и вздохнула:
– Галочка, золотце, и что ты хочешь знать? Трогательные, волнующие, душераздирающие подробности? Все, кина больше не будет, кинщик заболел. Я понимаю, вам хочется happy end’а. Только я не уверена, что если у человека убили всех близких, а через почти шестьдесят лет он находит племянницу – так это happy end. Галя, ты чего ревешь, ты что, обиделась?
– Конечно, обиделась, – ответила вместо нее Таня. – Ты так говоришь, как будто мы в чем-то виноваты.
И ведь не хотела же Анна Эразмовна ничего рассказывать! Что ей теперь делать? Совсем, совсем ни в чем не виноваты ее подруги, и не надо с ними ссориться, человек один не может ни черта…
– Прости, Галя, я неправа. Девочки, не обижайтесь, я все выходные в позе трупа пролежала, у меня даже температура была, тридцать восемь и два! а я уже сто лет без температуры болею, никакой сопротивляемости организма. Знаете, дядя Яша, он меня и Лору попросил тоже называть его дядей Яшей – почему нет? раз ему приятно – так он все-таки рассказал, как дело было. Он во двор зашел, хотел молитву прочитать, ну ту самую, на которой книга все время раскрывалась, – специальная заупокойная молитва о погибших в Катастрофе – что он дальше собирался делать, он и сам не знал, а может, и знал, видит – свет в комнате горит, заглянул в окно, а там Таня с бабкой ругается, орет, руками размахивает, потом на нее как набросится! он в квартиру заскочил, дверь открыта была, и бедную Таню книгой по голове, она даже оглянуться не успела… Смешно, правда? Мы так смеялись, так смеялись… А старуха его увидела, вскрикнула и упала замертво… Легкая смерть, никакой справедливости…
– А что, лучше, чтобы твоя Таня бабку придушила? Или дядя Яша? – поинтересовалась Надя.
Трезвый взгляд на вещи – это трезвый взгляд на вещи, тут крыть нечем.

– Смотри, какое небо низкое, – сказала Анна Эразмовна, когда они вышли из-под арки на Щепкина. – И совсем не холодно. Как будто на Одессу варежку надели… Тяжело видеть, как мужчина плачет. Сидит оно у него внутри и грызет его, и грызет… Я не удержалась и сказала, что лучше всего кому-то все рассказать, тем более – у него есть кому. А еще лучше написать. Он, правда, никак не отреагировал, но я и не ждала…
Леонид Владимирович тоже никак не отреагировал. На чужой взгляд. На взгляд со стороны. Только она смотрела не со стороны. Хорошо быть замужем за хорошим человеком.
Через два месяца пришло письмо.

 
Глава двенадцатая
Самое ужасное, что я все помню. Все абсолютно. Даже числа. 27 го января шел дождь. Вы были когда-нибудь на чердаке, когда идет дождь? Мама сказала, что это хорошо, что теперь потеплеет, разве в Одессе может быть такая холодная, такая долгая зима? Мы прятались на чердаке уже две недели. Мама отгородила одеялом угол возле трубы Томашевских, печку топили только у них. Мы спали, прижавшись друг к другу: Манечка рядом с мамой, потом я с Борей, потом Гала с Розой. Манечка почти сразу простудилась, она все кашляла и кашляла, нам казалось, что ночью ее слышит весь дом.
Вести себя надо было очень тихо, это было нетяжело, мы лежали и целыми днями говорили о еде, есть хотелось ужасно. Мама пыталась нас пристыдить, говорила, что мы уже взрослые, что папа воюет и, если он почувствует, что нам плохо, то на сердце у него будет тяжело, он не сможет изо всех сил бить фашистов, и война кончится нескоро, аж летом, что же нам до лета на чердаке сидеть? Иногда ей удавалось нас отвлечь, мы пели шепотом, тихо-тихо: «Широка страна моя родная», «Утро красит нежным светом», «А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер», нашей самой любимой, еще с до войны, была песня Дженни из «Острова сокровищ». Я даже не знаю, сколько раз я смотрел этот фильм, в парке Ильича был летний кинотеатр, пацаны пробирались туда без билетов, и мимо билетерши, даже если рядом милиционер стоял, и через забор.
Мы, дураки, даже рады были, что Манечка болеет, она была такая шустрая, самая младшая, балованая, а какая цикавая… Манечке было пять, мне – восемь, Боре – двенадцать, Гале – четырнадцать, а Розе – семнадцать. Боря был самый умный, толстый, очкастый, типичный книгоглотатель, не ребенок, а золото, так все говорили. Манечка порывалась вскочить и побежать, только он мог с ней справиться: «Боря сейчас расскажет тебе историю», – Манечка затихала и слушала очень внимательно, а он пересказывал Жюль Верна или Майн Рида. Чаще всего она требовала про всадника без головы, потому что там про любовь, представляете, пять лет, а ей про любовь подавай.
У нас в семье все полные были, один я худой, как глиста, мама меня по врачам таскала, раз я такой тощий – значит больной, какие только светила меня не смотрели! и ничего не могли найти, даже глистов. Соседи жалостливо причитали: «Бедный ребенок!» – маме становилось дурно, «Иди кушать, кишкомот!» – кричала она, и я шел, с аппетитом у меня все было в порядке. Так вот, оказалось, что я легче всех переносил голод, есть, конечно, хотелось, но я на этом как-то не зацикливался… Мы были ненормальной одесской семьей: пять детей и ни один не учится в школе «имени мине». Мама каждого из нас в шесть лет водила к Петру Соломоновичу, только Манечку не успела, его мама и мамина бабушка были двоюродными сестрами, по одесским меркам – очень даже близкое родство. И всегда он говорил ей одно и то же: «Дорочка, я могу научить играть для себя, только зачем мы будем мучить ребенка?». Он говорил со страшным еврейским акцентом, тогда еще было много людей, которые так говорили. Зато наша Гала была поэтесса. Она ходила в кружок юных авторов при Дворце пионеров, они перед войной даже книжку свою издали, ее стих был первым, потому что про Сталина, мама отнеслась к этому спокойно, а папа очень гордился, особенно, когда в «Большевистском знамени» появилась статья про наши одесские таланты, и это стихотворение перепечатали полностью. «Будущая Вера Инбер, я вам гарантирую», – слышали бы вы, как он это говорил. Гала подружилась в кружке со своей тезкой Галей Шмульян, только Шмульяны оказались умнее – они эвакуировались. Перед Домом офицеров сидела огромная толпа, вся площадь была заполнена, там были еще наши соседи Писаки, Роза дружила с Бебой, мы несколько дней им носили воду, а потом сильно переживали, когда узнали, что в «Ленин» попала бомба и все утонули. Хотя, может, они на другом пароходе уплыли? Почему мама не захотела уехать – я не знаю, может, боялась, что ей будет в дороге тяжело с детьми, а ведь мы имели право как семья военнослужащего, правда, надо было хорошо побегать, чтобы получить посадочные талоны. Многие говорили, что немцы – культурная нация, что они уже были в Одессе, никаких претензий у населения к ним не было, не шли ни в какое сравнение с головорезами Гришина-Алмазова. В начале октября дошли до нас какие-то смутные слухи про Киев, будто там всех евреев убили, только эвакуироваться уже было невозможно.
Каждый вечер приходила тетя Маруся Шестопалова, приносила немного еды, много она не могла, много тогда ни у кого не было. Она никому о нас не говорила, даже своему зятю – доктору Томашевскому, даже своей собственной родной дочке Оле. Оля была красавица, красивее ее все считали только нашу Розу. Они были совсем разные, Оля – высокая, худая, волосы прямые, очень светлые, тогда такой тип был не в моде. А Розочка была, нет, не толстая, а пухленькая, кудрявая, волосы такие густые, что расчесать невозможно, она сердилась, когда косы заплетала, грозилась, что срежет, «Я те срежу», – подымала на нее голос мама, но мы знали, что все это игра, уж очень Роза задавалась, что гуще ее волос ни у кого нет.
Тетя Маруся просила нас сидеть тихо, говорила, что квартиру Писаков несколько раз приходили смотреть румыны, даже немец приходил, рано или поздно ее займут, тогда ей будет тяжело нам помогать. И так Клавка Гура смотрит на нее как-то странно, вдруг такая вежливая стала: «Здрасти, тетя Маруся. Как ваше здоровье, тетя Маруся?» – вот сука! и ответить нельзя, нюх у нее, как у овчарки, а тех, кто евреев прячет, сразу расстреливают.
Мне было восемь лет, но даже я понимал, что долго наше сидение на чердаке продолжаться не может. Мы только надеялись, что война вот-вот кончится, тетя Маруся рассказывала, что на Большом Фонтане должны высадить десант, что немцы 19 и 20 января понесли сильное поражение на фронте. 19 января был ужасный мороз и в порту замерзли два румына-часовых, «Так им и надо!» – радовались мы, а Манечка сказала, что ей дядей жалко.
За нами пришли рано утром 28 января, зачем так рано? разве мы могли куда-нибудь убежать? Дверь взломали, и вошли два румына, старый и молодой, а за ними Гура. «Что я вам говорила? Ах, ты, жидовка вонючая, по чердакам прятаться?» – она аж пищала от злобы, и Манечка заплакала. А больше – никто. «Можно нам одеться?» – спросила мама, она была спокойна, Гуру как будто не замечала, старый кивнул головой. Мы оделись, мама хотела укутать Манечку в пуховый платок, Гура выхватила его со словами: «Больше он вам не понадобится».
На улице было совсем темно. Вчерашний дождь замерз, луна отражалась в каменных плитах, как в стекле. Мама взяла Манечку на руки, молодой румын показал, чтобы мы оставались на месте и что-то потребовал от Гуры, та возмущенно заверещала, тогда он ударил ее кулаком, из носа потекла кровавая юшка, они вышли через боковую парадную и очень скоро вернулись с санками. Он посадил Манечку на санки, и мы пошли. Было очень скользко, мама тащила санки, Роза держала за руку Борю, а Гала – меня. Никто не говорил ни слова, Манечка давно перестала плакать, мама время от времени наклонялась к ней, так мы дошли до конца Хуторской. Румыны остановились и закурили, молодой в чем-то убеждал старого, тот возражал, а потом согласился. «Нас сейчас убьют?» – спросил Боря. «Глупости! – крикнула мама. – Никогда не смей так говорить!» Молодой подошел к Розе и затарахтел, как пулемет, она ничего не понимала, потом отшатнулась и подбежала к маме. Тогда старый румын отвел маму в сторону, лицо у него было грубое, крестьянское, и сказал ей всего несколько слов. Все это было очень странно, все эти переговоры, но они еще не кончились, потому что теперь мама взяла Розу за руку, подвела к молодому румыну, вот его лица я совсем не помню, и приказала: «Иди!»
Больше мы ее никогда не видели. Она нас даже не поцеловала, не обняла, просто повернулась и пошла назад по Хуторской, а мы попали на Слободку. Поначалу нам повезло: старик отвел нас в больницу, ее сумели организовать несколько врачей, там даже кормили. Доктор Петрушкин Манечку вылечил, она совсем перестала кашлять, но когда приходили за здоровыми, чтобы отправить со следующим эшелоном, она так надрывалась, что нас не трогали. Самыми страшными словами были: Березовка, Акмечетка, Доманевка.
Некоторые рисковали и выходили в город, рассказывали об облавах, о том, что постоянно ищут спрятавшихся евреев, о старухе, которую на Привозе узнали соседи, проследили за ней, и она привела к дому, где был вход в катакомбы. Всех, кто там был, убили. Особенно мне врезался в память рассказ о женщине, которая работала на Водочном заводе и прятала там в сарае еврейскую семью: мать, отца и троих детей. Ее собственному ребенку было четыре года, он проговорился и привел в сарай солдат, отец ударил его ногой и убил на месте. Эту женщину и всю семью расстреляли. Мне было ужасно стыдно за этого человека, я не понимал, как взрослый может ударить ребенка, да еще ногой, я чувствовал себя виноватым, да, представьте себе, меня мучило чувство вины.
Мы пробыли в гетто полтора месяца, 10 марта нас пригнали на Сортировочную, посадили в эшелон и отправили в Березовку. Нам опять повезло, притом дважды: мы попали в теплушку с крышей, у тех, кто попадал в открытую, шансов доехать живыми не было, а еще мы очутились в самой середине. По дороге на станцию я сорвал со столба воззвание, чтобы не верили слухам о наступлении Красной Армии, чтобы выдавали распространителей слухов, я читал его много раз, а мама повторяла: «Скоро мы увидим папу». Нас везли двое суток, мужчины проделали отверстия в полу, никто никого уже не стеснялся.
В Березовке приказали выкинуть мертвых, потом разрешили прыгать, было очень высоко, земля скользкая, тех, кто ломал ноги и не мог подняться, пристреливали на месте. Я прыгнул первым, потом Гала с Борей, мама всегда панически боялась высоты, она держала за руку Манечку и не могла решиться. То, что произошло дальше, можно назвать чудом: подошел румын, подал маме руку, помог ей спрыгнуть, а потом снял Манечку. Он улыбнулся, ткнул себя пальцем в грудь, сказал: «Корнел», – что-то положил маме в карман пальто и пропал, как будто сквозь землю провалился.
На станции сформировали две колонны, мы попали в ту, где были только старики, женщины и дети, особенно много было детей. Ночь мы провели под открытым небом, ночи в марте холодные, ветер какой-то особенно пронизывающий, а еще я помню звезды, яркие, очень-очень далекие, никто оттуда не мог нас увидеть, никто не мог помочь. Утром нас погнали по проселочной дороге, по непролазной грязи, просто переставлять ноги было тяжело, старики специально отставали, чтобы их застрелили, конвоирами были несколько румын и колонисты-фольксдойче. К нам во двор приходила немка из Люстдорфа, мы покупали у нее молочные продукты, вкуснее, чем у колонистов, не было ни у кого, на редкость опрятная и приветливая была женщина. Потом они поняли, что старики хитрят, перестали тратить на них пули, просто били прикладом в лицо и бросали на дороге.
К вечеру нас пригнали в село и заперли в большом колхозном свинарнике. Это юмор был такой – держать евреев в свинарниках, честно говоря, нам было все равно, я и Боря были пионерами, Гала – комсомолкой, а вот уцелевшие старики рвали на себе волосы. У людей началась истерика, они плакали, стонали, молили о помощи, когда кричали особенно громко, в ответ раздавались выстрелы. Наконец, все затихли, Манечка уснула у мамы на руках, Гала и Боря тоже задремали, а я не мог. Если бы вы знали, как хотелось жить, я не хотел верить, что скоро умру, это было просто невозможно, неужели ничего нельзя придумать? Мы сидели у самой дальней стенки, сразу за ней была посадка, мама почему-то повела нас туда, я повернулся, стал шарить рукой и понял, что часть доски можно отодрать. «Мама, – прошептал я, – мама», – она сразу все поняла, осторожно освободила правую руку и, действуя вдвоем, стараясь не привлекать внимания, отрывая один трухлявый кусок за другим, нам удалось проделать дыру в стене. Я посмотрел на Галу и Борю: они ни за что не смогли бы в нее пролезть, только я и, конечно, Манечка. И опять мама меня поняла, погладила по щеке и прошептала: «Придется тебе, Яшенька, самому, ты уж постарайся, сыночек, мамочка тебя очень просит». Я ужом выполз наружу и спрятался в кустах, у меня и в мыслях не было бежать дальше.
Их выгнали, когда только-только начало сереть, и повели вдоль посадки. Мама с Манечкой, Гала и Боря шли в самом конце, я едва их различал – такой был густой туман. Не знаю, сколько это длилось, ветки хлестали по лицу, ноги все время за что-то цеплялись, я спотыкался и падал, задыхался и шел дальше. Туман постепенно рассеивался, я уже не боялся потерять маму из виду, она, наверное, чувствовала, что я где-то рядом, время от времени поворачивала голову и смотрела в мою сторону.
Потом колонна остановилась. Инстинкт самосохранения твердил, что мне лучше затаиться, но впереди заплакали, зашумели, и ноги сами понесли меня туда. Я увидел огромную воронку от авиационной бомбы, первые десять человек уже раздевались, когда их выстроили, стало, как бы это выразиться, графически видно, что большинство тех, кого сейчас убьют, – это дети. Я смотрел, смотрел не отрываясь, как они сменяли друг друга на краю воронки, как падали туда, исчезали навеки, голые, тощие, с искаженными лицами, а убийцы все торопили их, толкали, подгоняли: «Скорее, скорее, скорее…». Я видел, как раздевались Гала и Боря, как мама сняла все с Манечки и стала торопливо расстегивать пальто… И только тогда я закрыл лицо руками и упал на землю. Было 15 марта, воскресенье.
Пришел я в себя только ночью, возле воронки никого не было, засыпали ее кое-как, земля мокрая, тяжелая – поленились. Маму, Галу и Борю я нашел сразу, а Манечку искал очень долго, все они были мертвы, вообще все до одного, этот вопрос был решен с немецкой основательностью, тут уж не поленились. Пуля попала Манечке в лицо, наверное, мама держала ее на руках, я узнал ее по волосам, такой кудрявой светленькой головки ни у кого не было…
Я опять спрятался в посадке, не мог оттуда уйти, сначала даже голода не чувствовал, а потом обнаружил в кармане полшоколадки, я не знаю, и никогда не узнаю, начатую плитку дал маме Корнел, или она все-таки отломила по кусочку моему брату и сестрам. Ночью было холодно, днем земля прогревалась, дул теплый, совсем уже весенний ветер, и запах, омерзительный, тошнотворный, невыносимый, погнал меня прочь… Село было в двух километрах, и я жил там до марта сорок четвертого, сначала меня прятали, потом появились евреи из Доманевского гетто, их отобрали для сельскохозяйственных работ, румыны сохранили колхозы, мужчин не было, кто-то должен был работать. Я был пастухом, копал огороды, до морозов ходил босиком, вытянулся, окреп, мама была бы довольна.
Началось отступление, за румынскими частями шли немецкие, с ними калмыки, самые жестокие из всех. Вместе с другими евреями я пошел в Доманевку и там узнал, что отбирают круглых сирот, которым еще не исполнилось пятнадцати лет, для отправки в Румынию, а потом в Палестину. Многие прятались, хотели дождаться прихода Красной Армии, а я решил в Одессу не возвращаться. Меня там никто не ждал, мама сказала: «Скоро мы увидим папу», – и я знал, что папа погиб. Я попал сначала в Балту, потом в Яссы, потом в Бухарест. Многие дети были больны, истощены, их ложили в больницу, а меня сразу же определили в группу, подготовленную для посадки на пароход. Мне повезло еще раз: пароход, который отошел за несколько дней до нас, потопила неизвестная подводная лодка. Всего на пароходе было пятьдесят девять детей, о том, что нам пришлось пережить, мы не разговаривали. И только однажды, когда я стоял один, вцепившись в поручни и глядя на море, когда смотришь на море – можно не думать, ко мне подошла девочка такого же возраста, как Гала, даже чем-то была на нее похожа, «Не сердись, – попросила она, – я хочу тебя что-то спросить. Когда мы стояли на краю ямы, я оказалась самой последней и сказала: «Мама, а ведь меня не убьют», а мама ответила: «Бедная моя девочка, теперь тебе всю жизнь мучиться». Ты не знаешь, почему она так сказала?».
Я ничего ей не ответил. У меня был свой собственный вопрос, который неотступно преследовал меня. Почему мама не отпустила Манечку? Это был такой умный ребенок, она бы все поняла, вылезла бы тихо-тихо и осталась бы жива…
Я не заметил, как та девочка отошла, кажется, она плакала, а я поклялся, дал твердое мужское слово, что у меня никогда, никогда не будет детей.
14 мая мне исполнилось одиннадцать, в этот день мы прибыли в Акко. Теперь у меня была земля, которую надо было отвоевывать, а через четыре года – государство, которое надо было защищать. Я стал военным, во время Синайской кампании уже командовал полком, потом была Шестидневная война, война Судного дня… Я делал все, чтобы мои солдаты гибли как можно реже, но они гибли, и мысль о том, что это чужие дети, не мои, ни разу не послужила мне утешением.
Последние несколько лет меня стала мучить тоска, страшная ледяная тоска, я понял, что пришло время вернуться и попросить прощения… Их давно нет, а я хожу по земле, вижу, дышу, живу… Пришло время прощаться…
Я приехал и проделал тот же путь, что в марте сорок второго, теперь это оказалось совсем просто. Потом провел несколько часов у небольшого холма и пошел в Кушнирово, постучал в те самые двери, что и пятьдесят семь лет назад. Мне открыл сын хозяйки, мой ровесник, его мать давно умерла. Он рассказал, что на следующий день после моего ухода могилу раскопали, останки облили бензином и подожгли…
И тогда я решил отыскать Гуру.

 
Эпилог
В последнюю субботу марта Анна Эразмовна вдруг решила съездить на 16 станцию. Иногда человеку просто необходимо побыть одному. Два дня назад она узнала, что умер Андрей Евгеньевич, в некрологе было упоминание о том, что во время войны он помогал своему отцу, главврачу психиатрической больницы, прятать евреев. Никогда раньше он ни единым словом об этом не обмолвился.
Думая о причинах молчания длиною в жизнь, она хмурилась, в окно почти не смотрела и улыбнулась всего один раз, когда на 12 станции промелькнуло море. К нему на свидание она и ехала, но почему выбрала для этого Золотой берег, далеко не свой самый любимый пляж, было непонятно. Впрочем, и с ним было связано много всяких воспоминаний. Именно там она впервые целовалась по-настоящему, «жмухалась», как говорили в те годы, в Мишином лексиконе этого слова уже нет. Попытки восстановить в памяти имя и лицо мальчика из Москвы успехом не увенчались. Так исторически сложилось, что на одесских дачах раньше отдыхало много московских детей. Тогда еще было к кому их отправить.
Продвигаясь еще дальше в прошлое, она расстроилась, что за семь лет лагерей ей ни разу не предложили дружбу, поразилась, что ее это еще волнует, и поняла, наконец, как именно надо себя вести, чтобы за тобой бегали мальчики. Жаль только, что пионерке Анечке, которая все еще жила внутри нее, уже не суждено было проверить это на практике.
Жаль также, что глядя на бегущую вприпрыжку вниз к морю и напевающую на ходу пионерку Анечку, редкие прохожие видели гримасничающую, оживленно жестикулирующую дамочку не первой свежести, и Бог весть что они при этом думали. Пела она речитативом классический образчик пионерлагерного фольклора:
Сема, Сема,
Тут тебе не дома,
Вставай, вставай –
Штанишки одевай.
Бери ложку, бери хлеб,
И садися за обед.
Нету ложки, нету хлеба,
Оставайся без обеда!
«Сема!» – вот что закричала Гура, увидев генерала бен Шимона. Убитых на войне ждут всю оставшуюся жизнь не только их матери.
Догадливые читатели сами объяснят себе, почему именно эту деталь утаила от своих подруг бывшая пионерка.
Погода была так же переменчива, как настроение Анны Эразмовны. Небо, ярко-голубое утром, стала затягивать огромная серо-черная туча, и в тот момент, когда наша героиня ступила на песок, солнце за этой тучей скрылось. Море мрачно насупилось, она укоризненно покачала головой, присела на корточки, погладила волну, которую оно протянуло ей навстречу и тут же отдернуло, и прошептала: «Мо-о-оречко».
Сгорбившись и засунув руки в карманы, она побрела вдоль берега, кое-где море так близко подходило к обрыву, что приходилось пробираться по скользким камням. Ни одной живой души не было на берегу, и никто не видел, как она остановилась, вытащила руку из кармана, разжала пятерню и уставилась на ржавый болт, потом изо всех сил размахнулась, болт грузно взмыл в воздух и, вопреки законам физики, летел так долго, что она успела трижды повторить: «Никогда больше… Никогда больше… Никогда больше…».
Потом он плюхнулся в море и утонул.