Заключительная историческая справка
В середине октября 1702 года три корабля, снаряжённых при помощи господина де Вера, отплыли в колонии. Через шесть месяцев они прибыли на Андегавские острова, где была основана мощная диаспора, состоящая из скаллаверских изгнанников. Около двух лет им понадобилось для полного обустройства, прежде чем возникла основа той кассы, на деньги которой на их родине стала воссоздаваться новая организация сторонников объединения провинций. Именно этой тайной сети будет суждено пятнадцать лет спустя добиться освобождения родного острова и воссоединения его с Северными провинциями.
Что же стало с известными нам людьми на протяжении столь длинного промежутка времени?
Последние огни восстания 1702 г. были окончательно потушены только спустя полтора года, в течение которых скаллаверские патриоты были оставлены на произвол судьбы. Многие из них, выжившие в дни восстания, были вынуждены собираться в отряды, скрывавшиеся в лесах и горах. Именно такой была судьба Мельхиора Баллири, вошедшего в отряд Рисгарда Нитты. Вопреки мнению друзей, полагавших, что он сложил свою голову на развалинах родового гнезда господина де Вера, Мельхиор, согласно источникам, введённым в научный оборот в начале прошлого века, был казнён совместно с Гнеем Станиеном по прозвищу Липовая Нога, Ягюрдом Дарком по прозвищу Громобой и Рисгардом Ниттой в Линсее только в конце 1703 года. Неожиданно для арнесийских властей, вместо того, чтобы тихо исчезнуть, эти люди ожили в местном народном фольклоре, где они выступают в роли благородных разбойников, защищающих крестьян от иноземных властей. В частности, опираясь на вновь открытые документы, фольклористы довольно уверенно идентифицируют Мельхиора с героем песни, якобы сочинённой Рисгардом Ниттой, когда он шёл на казнь. Согласно народным представлениям, мужественный и справедливый благородный разбойник, а именно таким героем выглядел в глазах окрестных крестьян Нитта, должен был идти на казнь, приплясывая и всячески демонстрируя арнесийским властям своё презрение. Нитта, как главарь, был казнён особенно мучительной казнью – повешением за ребро. Отсюда упоминание крюка в этом примере народного разбойничьего фольклора.
Последней дорогой с тобою идём,
Пляши, Мельхиор, пляши!
Последней дорогой с тобою идём,
Пляши Мельхиор от души!
Ногою притопнем, в присядку пойдём,
Пляши, Мельхиор, пляши!
Подпрыгнем: гляди, до крюка достаём!
Пляши Мельхиор от души!
Нам ворон-священник отпустит грехи,
Пляши, Мельхиор, пляши!
А галки отходную нам пропоют,
Пляши Мельхиор от души!
Другая песня составлена в виде беседы, которую ведут между собой друзья-разбойники. В ней присутствует частый атрибут разбойничьей песни – виселица, но из орудия позорной казни она превращается в средство возвышения и торжества над врагами. В нашем примере её называют «хоромами из осины», с высоты которых герою будет лучше видно, как его товарищи продолжают борьбу. Героями песни в разных вариантах называют то Рисгарда и Мельхиора, то Ягюрда и Гнея Станиена
«Не люблю я ёлки,
Не люблю осины,
Ставят из них виселицы
В тяжкие годины».
«Глянь-ка, братец Ягюрд (Рисгард),
Что это в долине?»
«То для нас хоромы
Строят из осины.
Я займу повыше,
Те, посередине,
Чтоб смотреть,
Как братья бьют
Ворогов в долине».
Третья баллада посвящена непосредственному описанию казни Мельхиора Баллири и Гнея Станиена. Рассказ ведётся от имени женщины-очевидицы. Невиновность обоих членов отряда Рисгарда Нитты и сочувствие к ним со стороны создателей баллады подчёркивается чисто фольклорными средствами. Согласно народным поверьям, виселица, на которой погибают невинно и несправедливо осуждённые люди, либо зеленеет листьями, либо зацветает, либо вовсе падает. Женщина-героиня баллады говорит:
Двух парней хороших с чистыми сердцами,
Мельхиора с Гнеем – их не стало с нами.
Я сама видала, не грешу устами,
Зацвела их виселица белыми цветами.
Впервые песни были записаны во второй половине XIX века, то есть почти через полтораста лет после гибели их персонажей. Благодарная народная память высоко оценила пример их жизни и сохранила для потомков светлые имена героев.
Иннокентас Морны был приговорён к пожизненному заключению в сенкатаренской крепости. Его жена жила очень бедно, так как родственники мужа её не признали, и она перебивалась случайными заработками. Почти на все добытые деньги госпожа Морны покупала еду, которую носила в крепость. Она полагала, что за небольшую мзду тюремщик передаёт её приношения мужу. Однажды кто-то из служащих тюрьмы сказал ей, что Морны давно умер, а содержимое её корзинки идёт на стол семьи тюремщика. Госпожа Морны устроила последнему бурную сцену, однако по возвращении домой глубоко раскаялась в содеянном. Она решила, что, может быть, Иннокентиас имеет врагов, которые хотят внушить ему, что жена его оставила. В 1717 г., когда Скалла-Вера стала вновь свободной, госпожа Морны с трепетом ожидала освобождения мужа из крепости, но среди людей, покидавших её, Иннокентаса не было. По поднятым документам выяснилось, что он умер от ран на третьи сутки нахождения в крепости ещё в 1702 году. Впоследствии госпожа Марьенна Морны вышла замуж за Йоринда Мура, одного из участников восстания, с которым они вместе содержали писчебумажную лавку, и имела одного сына. Именно от неё Фильс ван Мандер получил единственный сохранившийся экземпляр списков героев восстания 1702 г. с указанием меры наказания напротив имени каждого, а также некоторые личные вещи её первого мужа и часть бумаг Осе Ланселина. С её слов он записал воспоминания о событиях минувшего.
Осе Ланселин умер в 1705 году. Последние годы его жизни прошли в заключении в тюремном городе Хоноуре на острове Ивера. Первые полгода он провёл в одиночной камере, после чего по состоянию здоровья был переведён на поселение в город. Там с ним повстречался Ивэн Даль, степень участия которого в восстании следствием была установлена не в полной мере. Рассматриваемый как намного менее активный участник, чем он был на самом деле, Даль вызвал симпатии тюремного врача, который, уверив начальство, что его подопечный закончил не философский, а медицинский факультет, выпросил его в помощники. В качестве лица, сопровождающего тюремного врача, и выполняющего его поручения, Ивэн имел некоторую свободу передвижения в пределах тюремного города. После освобождения Скалла-Веры, Даль сдал экзамен на практикующего врача и продолжил свою работу в Сен-Катарен. Бывшие участники освободительного движения особенно ему доверяли. Даль имел семью, в его доме провела последние годы Малин-Эглантин Ланселин, которая завещала совё имущество его детям. Он умер в 1740 году.
Вспоминая дни своего заточения на Ивере, Даль подчёркивал, что большинство из находившихся на острове участников восстания, узнав Осе Ланселина поближе, стали относиться к нему с доверием. В частности, Ланселин знал об их каналах связи с находящимися на воле патриотами.
Вопрос о причинах замены Осе Ланселину смертной казни на пожизненное заключение встал ещё при жизни многих его современников. Подозрения в предательстве громче всех высказывал находившийся в эмиграции Клеарист Элле, брат казнённого Орельена, главы патриотов Лидона. В защиту Осе высказывались Даль, Дорстен Эсклермонд и ряд других его товарищей по восстанию. В частности Даль отмечал, что климатические условия Иверы были таковы, что скорее напоминали замедленную смертную казнь, чем смягчение участи. Клеарист Элле возражал, что Осе мог ничего не знать о губительном для него климате тюремного острова. Товарищи Ланселина считали, что решающую роль в изменении приговора их другу сыграли обращения его тёти к губернатору Бееру через его дочь. Госпожа Малин-Эглантин Ланселин сообщила Далю, что именно Фелиция Беер добилась сохранения за ней части её имущества, разрешения на неоднократные посещения Иверы, а впоследствии права на поселение там вплоть до смерти племянника.
Открытие архивов, внимательно изученных Фильсом ван Мандером, также не выявило никаких следов предательства Осе Ланселина. Зато были найдены записки, переданные ему узниками перед казнью, что подтвердило рассказ Осе об этом событии, записанный Далем. Доверие погибших патриотов, казалось, ещё больше должно было уверить сомневающихся в невиновности Осе. Однако Клеарист Элле настаивал, что какие-то показания, повлиявшие на отмену для него смертной казни, могли быть даны устно. В ответ Ивэн Даль заявил, что в таком случае Элле должен сформулировать, что за сведения мог предоставить Осе. Состав тайной сети патриотов в общих чертах был известен арнесийским властям ещё до начала восстания. Все видные деятели, принимавшие в нём участие, действовали совершенно открыто. С началом восстания никаких тайн больше не существовало.
Возвышенный образ Осе Ланселина оставили в своих воспоминаниях Дорстен Эсклермонд, Ивэн Даль, Малин-Эглантин Ланселин, чуть более сдержанный – Марьенна Морны. В многотомном исследовании Фильса ван Мандера образ Осе занимает весьма почётное место. Этот же исследователь впервые собрал и опубликовал стихи Ланселина, сохранённые его друзьями, в том числе ряд произведений, созданных на Ивере, включая самое известное, в котором есть такие строки:
О, жизнь моя, как ты скользишь сквозь пальцы!
Как призрачно существованье этих рук!
По циферблату двигается стрелка,
Соединяя точки жизни в круг.
Дорстен Эсклермонд после отъезда в колонии впервые объявился на берегах Скалла-Веры три года спустя. Его роль, как и роль его отца в последующих событиях слишком хорошо известны, чтобы описывать их здесь. Их имена навечно вписаны в историю объединения страны. Именно поэтому открыто высказаться в отношении происхождения Дорстена стало возможно лишь много лет спустя после его смерти, последовавшей в 1762 году. Ещё при жизни его окружали недомолвки, активно подавляемые друзьями, не сомневавшимися в версии, которую поддерживали сам Дорстен и его отец. После смерти Руфрия Эсклермонда, родственник первой его жены, Хэблот Борнум Лантье, попытался оспорить наследственные права Дорстена. К его удивлению, наследство, а именно шхуна, перешло к сыну не через завещание (что давало возможность Хэблоту потребовать предоставления метрики Дорстена в суд), а через сделку (вероятно, фиктивную) купли-продажи. Часть денежных средств была завещана капитаном своей невестке Рут Эвиль Омер и внукам. Недвижимое имущество отошло его жене, урождённой Кассандринэ Виоль, с которой капитан прожил долгие годы без особенно горячих чувств, но во взаимном уважении. Она трогательно заботилась о нём при жизни и тщательно сохраняла память обо всех связанных с ним вещах после его смерти в весьма преклонном возрасте. Поскольку свидетельство о браке госпожи Кассандринэ было выправлено самым законным образом, Хэблот Борнум должен был удовлетвориться тем, что, как он установил по дате свадьбы, она не могла быть матерью Дорстена, хотя сын капитана и его мачеха странным образом были глубоко привязаны друг к другу.
При подготовке юбилейного издания истории восстания 1702 г., написанной Фильсом ван Мандером, историками были проведены дополнительные исследования, в целях установить точную дату рождения Дорстена Эсклермонда. Поиски в церковных книгах, а также предоставление для опубликования метрики потомками героя, вкупе с разбросанными по воспоминаниям современников намёками на странное появление второго Дорстена, привели учёных к выводу, что второй сын капитана Руфрия был не тем, за кого он себя выдавал. Изучение жизни близких ему людей, а в особенности госпожи Кассандринэ Эсклермонд, дало некоторые результаты для размышления. В частности, было обращено внимание на её странное письмо в адрес господина Эгера, сохранившееся в архиве герцога Фёррила, скоропалительный брак с капитаном Эсклермондом, а также на многократно отмечавшуюся очевидцами взаимную болезненную привязанность с пасынком. Все эти факты заставили исследователей сделать вывод, что по документам первого сына капитана, о смерти которого упоминается в воспоминаниях Марьенны Морны и Ивэна Даля, жил совсем другой человек – некогда бесследно исчезнувший Дэвид-Рудольф Эберт Шанталь.
Долгие годы в Ваноцце жили две сестры и престарелая матушка Борда-Сигюрда Стеена. В их головах так никогда и не уложились произошедшие в стране события, и, если бы не их решительная пожилая служанка, все трое погибли бы в результате своей полной жизненной беспомощности. Они с трудом понимали, в чём участвовал их сын и брат, и никогда не верили в то, что он погиб. Словно в оправдание их надежд, раз в несколько лет в двери их дома стучался прибывавший из колоний господин Арцимболдо Леер и привозил деньги, которые им якобы посылал Борд-Сигюрд. Иногда он бывал один, иногда с другом Дорстеном Эсклермондом. Престарелая матушка, расцветала и спрашивала, отчего сам Борд-Сигюрд не может приехать домой. Господин Арцимболдо делал большие глаза и утверждал, что после участия в восстании это для него смертельно опасно. Тогда матушка спрашивала, отчего он не пишет. Господин Эсклермонд объяснял, что получение ими письма от Борда -Сигюрда было бы расценено арнесийскими властями как сотрудничество с мятежниками, и они бы пострадали Дамы соглашались, согласно кивали головами. Они по-прежнему жили Бордом-Сигюрдом, и гости никак не могли найти в себе мужества сказать им правду. Положение изменилось лишь после смерти престарелой матушки Стеена, когда добросердечный Арцимболдо не смог вынести вида беспомощности двух оставшихся сестёр и решил связать с одной из них свою жизнь. Он придумал для них героическую историю смерти Борда-Сигюрда в далёких морях. Сёстры были благодарны ему за эту историю, и, хотя в своей новой семье он скоро стал объектом двойной заботы, как когда-то их брат, он до конца своих дней должен был соседствовать с ним в мыслях жены и её сестры.