Форс мороза не боится или зимние каникулы 1967 - 68 года
Мороз стал донимать меня ещё на земле. Ранним морозным утром долго добирался от Жиркомбината в аэропорт на старых гремящих автобусах Зил. Долго ждал на остановках, потом вместе с дикой оравой втискивался в переполненные автобусы, которые медленно и нудноо позли по городу от остановки к остановке.
Над Ирктском висит густой смог, состоящий из тумана парящей Ангары, дымов печного отопления частного сектора, различных котельных, которых в городе великое множество и дыма маневровых паровозов на станциях Кая и Иркутск-пассажирский.
Сырой морозный воздух забивает лёгкие и бесцеремонно забирается под пальто, пробирая до костей. Кругом снежные чёрно - белые сугробы: снег и сажа.
Ехать на каникулы домой, на Ольхон, не хотелось. Праздничное настроение было испорчено, причём самим же. В школе – интернат в городе Слюдянка, где я уже учился второй год и был в выпускном восьмом классе, готовились к Новому году давно и обстоятельно. На уроках, в различных школьных кружках, главной темой был Новый год. Школьная художественная самодеятельность, гордость не только интерната, но и Слюдянского района, подготовили большую концертную программу к празднику.
Сегодня вечером школьный бал, старшеклассники приятно возбуждены. У нас на практике студентки третьего курса иркутского института иностранных языков, весёлые, очаровательные девчонки. Их обожают в младших классах, а уж про парней старших классов, и говорить нечего. Мы были даже у них в гостях в иркутском общежитии института, что на улице Ленина, напротив, сейчас Дворца спорта, а раньше просто стадиона Труд, бродили с ними по зимнему городу, ходили в кино и даже посетили Кресто - Воздвиженскую церковь, что стоит на холме, на углу улиц Ленина и Тимирязева.
Мне нравилась студентка Нина Кречетова, даже фамилии наши созвучны, и я всё свободное время старался провести рядом с ней. Разница в возрасте в пять лет нам не мешала общаться, оба любили читать книги, смотреть новые фильмы и обсуждать их.
Рядом с нами она, в сущности, была такой же девчонкой, как и старшеклассницы, училась и мечтала о самостоятельной жизни, кем она станет. Я же, в тайне, думал, что весь новогодний вечер буду танцевать только с ней, гладил костюм, чистил туфли до блеска. Праздник был у всех на устах, в столовой интерната готовили праздничный ужин.
В то время не было таких ракет, петард, хлопушек, что сейчас заполонили весь мир грохотом, огнями и горами мусора после. Единственное, что было, так это бенгальские огни да может ещё, кто пальнёт из пистолета-ракетницы.
В школе я был старостой химкружка и наша химичка Дзюба, очаровательная хохлушка лет тридцати пяти, любившая свой предмет, давала нам дополнительные задания по практической химии не из школьной программы. Выращивали кристаллы из солей, проводили лабораторные опыты. Вечером, в её отсутствие, пробовали даже денатурат перегонять и получалось. Однажды я, возомнив себя Менделеевым, покрасил череп от скелета, что лежал в шкафу для уроков анатомии, белым фосфором и, положив на подставку для опытов, поставил его на подоконник. В темноте фосфор светился, и было жуткое, прикольное ощущение.
Ночью, сторожиха - ночной вахтёр, обходила территорию школы, а она была большая и, увидев мерцающее светлое пятно в окне первого этажа, эта пожилая женщина поставив какой-то ящик на решётку ограждения над окном подвального помещения, встала на него и приблизила своё лицо к окну химкабинета. Увидев светящийся череп, она в ужасе спрыгнула на решётку ограждения окна, чуть не переломав себе ноги. Надо сказать, что там был мрачный угол: тёмный школьный сад и выходила задняя стена морга железнодорожной больницы. Так что старая ушиблась и сильно напугалась. Утром она доложила директору школы.
Директор школы-интернат, Пендриков Иван Романович, был мужик двух метрового роста, косая сажень в плечах, с таким холёным, барственным лицом. Нет, он не злоупотреблял властью, не орал в гневе на подчинённых или учеников. Обходился в основном внушениями, но иногда мог собрать тяжёлую, на резиновой основе, дорожку в своём кабинете ногой и убедительно попросить несколько раз её расстелить обратно. Пока расстилаешь дорожку - не раз вспотеешь. За мою выходку с черепом попало учительнице химии, но она человек добрый, и видимо чувствовавшая моё юношеское восхищение ею, молодой красивой женщиной, спустила всё на тормозах, даже не пожурив. Просто попросила вымыть и убрать череп в шкаф.
Все, наверное, помнят опыты с красным фосфором и бертолетовой солью. По просьбе друзей я наделал пакетиков с этой гремучей смесью и раздал им. То там, то там, в сумерках вечера, звучали выстрелы. Кладёшь пакет на асфальт, ударяешь каблуком и грохот, аж ногу подбрасывает.
Когда всё было готово к новогоднему балу, и спортзал школы заполнился учителями, воспитателями и учениками я с товарищами пошёл приглашать наших студенток.
Они жили в среднем из трёх зданий, деревянном двухэтажном. Едва вошли в тесный тамбур первого этажа, как кто-то из моих друзей возвращает мне пакетик с гремучей смесью, не захотел стрелять. Бросишь его на пол, но его могут найти малыши и остаться без глаз или пальцев на руках. Совать себе в карман ещё хуже, взорвётся там от трения, останешься без «помидоров».
В сердцах бросаю пакетик на пол себе под ногу и кручусь на нём каблуком, раздаётся взрыв. В это время изнутри открывается дверь и стали выходить наши практикантки. На мою беду первой шла довольно истеричная, вечно брюзжащая девица из их компании. Не увидав, а услышав взрыв под ногами, она в ужасе отпрянула назад, упав на руки подруг, и в истерике разрыдалась. Как её не успокаивали, не уговаривали, она тут же пожаловалась нашей старшей воспитательнице Валентине Васильевне, по кличке Сова. Сова немедленно нарисовалась.
Выше среднего роста, с высокой грудью, с широкими бёдрами и большой попой, которую туго обтягивала юбка, с короткой, взбитой причёской, в туфлях на высоких, тонких каблуках она влетает в холл школы и брызгая слюной, сверкая огромными глазами через толстые линзы очков, стала высказывать всё, что она обо мне и мне подобных думает. Уже внизу, в спортзале, где установлена ёлка, гремит музыка, снуёт школьный народ, а у меня на душе кошки скребут. Подходит директор школы Иван Романович, выслушав всех, говорит, обращаясь ко мне:
- Постой деточка у дверей моего кабинета, подумай о смысле жизни, может, поумнеешь.
Все исчезают веселиться, а я, подпирая стену кабинета спиной, остаюсь.
Проходит час, другой, третий. Ладно бы был малышом, а то старшеклассник, метр восемьдесят три ростом и без царя в голове.
Студентки уже уговорили подругу, ходили просить за меня директора школы, чтобы освободил меня из заточения.
Директор, по его лицу вижу, что он не сердится, но порядок должен быть, говорит:
-Пусть Кретов при всех извинится перед девушкой, и я его отпущу.
Но меня уже понесло, простояв только час в коридоре, пропустив часть торжества, я уже потерял к празднику интерес, а тем более получив публичное унижение перед младшими, ровесниками и старшими девушками, я просто отказался. Даже матушка в детстве не могла добиться, чтобы я просил прощения.
Так простоял четыре часа, пока не закончился вечер, и Иван Романович подойдя, не отправил отдыхать:
-Иди, сам виноват, будь умнее. А в его глазах ехидная искринка.
На следующий день школа разъехалась на каникулы.
Приехав в Иркутск, к своей тётке, Березовской Нине Дормидонтовне, к которой уезжал обычно на субботу, воскресенье узнал хорошую новость – она получила новую, двухкомнатную квартиру в новом микрорайоне на Жиркомбинате. Это очень здорово.
Она работала в туберкулёзном санатории на Сенюшке и имела там жилую комнату, метров восемнадцать квадратных, в бараке. Печь, круглый стол посередине, две кровати, шкаф, холодильник, телевизор «Спутник» - вот и вся обстановка. Так жили почти все в бараке, разница только в количестве жильцов в комнате. У тётки с мужем своих, двое сыновей, да я ещё добавлялся на выходные. Мало этого, так тётка ещё одного принимала, Юру. Шура Клыкова жила в угловой комнате и имела двоих сыновей Юрия и Игоря. Младшего Игоря она любила, а старшего вечно попрекала. Юра учился в школе – интернат в Шелехове и на выходные ему, как и всем детям хотелось домой. Едва он появлялся дома, как мать начинала попрекать его:
-Заявился дармоед, самим жрать нечего.
Юра, крепкий, спортивного сложения парень, ничего не мог матери доказать. Он приходил к моей тёте, Нине Дормидонтовне, и просил:
-Можно я у вас поночую выходные, хоть под кроватью, мне и есть не надо.
Тётка моя, человек добрейшей души не отказывала ни в ночлеге, ни в куске хлеба. Что ели сами, то и нам доставалось. Мы старшие, брат Сергей, Юра и я, устраивались на матрасе, на полу, а младший брат Виктор на кровати. Допоздна смотрели по телевизору хоккей, громко орали при победах или неудачах, пили ночью чай, съедая булку хлеба, булку колбасы и пачку масла, и засыпали под утро. Не знаю, как тётка всё терпела, но не ругала даже, когда начали курить. Просто сказала:
- Курите, но не по сараям, иначе всё спалите.
Весь барак разъехался. Хамидуллины Толя и Юра с матерью получили квартиру в кирпичном доме в Энергетиках, Клыковы на Сенюшке, Валя Богданова с матерью на Волжской.. Валюха была единственная девчонка в бараке и настолько привыкла к нам, что могла, не стесняясь, при нас поменять бюстгальтер или трусики на купальник на Иркуте. И вот все разъехались.
От санаторки до Жиркомбината километра три, а то и четыре. Был воскресный, морозный день и мы пришли всей семьёй забрать последние узлы, чтобы завершить переезд. Пока тётка прибиралась, я вышел на улицу, под руки попалась пробирка с кусочком металлического натрия. Его, как и кальций хранят в керосине, а попав в воду или полежав на воздухе, он воспламеняется. Чтобы он зря не валялся, я решил его использовать, совершенно забыв о происшествии двухнедельной давности.
Мы тогда возвращались из Иркутска в Слюдянку. Поскольку интернат был железнодорожный, мы имели постоянные проездные билеты Форма 6, для проезда в электричке или в поезде, в общем вагоне. Но больше ездили в купейном или плацкартном. Проводники тоже люди, имеют детей, а у нас, в интернате, дети железнодорожников, поэтому закрывали глаза на наши притязания, только просили не сорить и не хулиганить. Что мы и выполняли.
В тот вечер я сел в скорый поезд Иркутск-Наушки, там уже друзья, которые жили на улице Маяковского, не далеко от вокзала Иркутск-пассажирский, заняли свободное купе: Лёха Кыштымов, Витя Одарченко, единственная девчонка среди нас Ольга Кузнецова и другие.
Как всегда обмен мнениями, новостями за выходные дни. Ольга в новом ярком платье – мама купила к Новому году на вечер. Ольга не утерпела и чтобы похвастать перед подружками его сразу надела. Жили они с матерью бедно, и сейчас представляешь, чего это им стоило. Ольга небольшого роста, всё, что положено девушкам у неё выделялось и округлялось. Слегка конопатенькая, имела светлые редкие волосы, которые вместо косичек на голове торчали по бокам пучками из - под резинок, глаза в очках круглой формы через толстые стёкла линз придавали её лицу беспомощный, виноватый вид.
Кто в тот раз достал этот натрий я уже и не помню, Витя Одарченко или Лёха, но перед Ольгиной матерью им пришлось отвечать. Налили на столик в вкупе немного воды и бросали в неё кусочки натрия. Натрий, попав в воду, вступал в реакцию и багровой, раскалённой каплей катался по столу, пока не сгорал. Бросили последний большой кусочек и смотрели, как он вспухает, раскаляясь, и крутится, словно ужаленный. Но тут на большой станции поезд начал замедлять ход и резко остановился. Расплавленная магма стремительно прокатившись по столику, ударилась в живот Ольги, прожгла платье и потекла по телу к промежности и внутренней поверхности бёдер. Ольга закричала, но даже вскочить сразу не смогла – мешал столик и мы рядом сидящие. Бедная Ольга: испорченное, новое платье и следы ожогов на всю жизнь. Она неделю пролежала в санчасти школы.
Вот об этом я забыл. На доске, лежащей на снегу, намёрз лёд, вот на него я и положил весь кусочек натрия. Он нехотя, вроде бы пробуя силы, стал разгораться. В нетерпении я низко наклонился к этому зрелищу и в этот момент он взорвался. Десяток раскалённых капель ударили мне лицо, оставив на нём глубокие язвочки, я едва успел закрыть глаза. Когда раскрыл глаза, вроде вижу, лицо в местах ожогов нестерпимо жжёт, а на доске и следов не видать. По дороге на Жиркомбинат шёл, пряча рожу от тётки в сторону, чтобы не огорчать её своими проблемами. Дома, втихоря, в ванной перед зеркалом смазал кремом ожоги. Боль притупилась, но ещё долго саднило.
На следующий день поехал в кассы аэрофлота за билетом на самолёт. Счастливое время было: поезда и пароходы ходили, самолёты летали, та же санавиация. Сейчас подыхать будешь, не дождёшься, да и кто бы заплатил.
Перед поездкой в кассы аэрофлота, свои язвочки замазал художественными масляными красками, смешав их под цвет лица. Стыдно идти с корявой рожей по городу. Но всё обошлось и вот я торчу в аэропорту.
Мороз, туман. Морозную дымку и туман вынесло с Ангары на ВПП и плотно закрыло её. Вылеты самолётов задерживаются, до какого часа неизвестно.
Тогда ещё не было этого похорошевшего, отреставрированного здания аэровокзала, не было и того старого. На этом месте стоял одноэтажный деревянный павильон, в котором двери ни на минуту не закрывались. Люди снуют туда, сюда, обратно выпуская последнее тепло и запуская клубы морозного тумана, вместе с дымом от сигарет и папирос, курящих на улице людей.
Деревянные кресла на качающихся железных трубах по залу. Если нашёл свободное место, то повезло, но сидеть совершенно не возможно, мороз так и стелется по полу.
Замерзаю, а погреться негде. Иркутский аэропорт - это местный полюс холода. Если в городе минус 45, то здесь возле водохранилища и Ангары за пятьдесят. Вот учудил. Пальто, зимняя шапка, а на ногах кожаные, остроносые туфли – корочки и носок не шерстяной. Форс. Мать всегда ругается:
-Форс мороза не боится, так и ты. В общем, если мне не изменяет память, наши буряты говорят:
-Талбей уге! ( типа головы совсем нет)
Кобелина без ума. Бегаю, как и все от стойки местных воздушных линий на улицу, чтобы размять ноги, пока их чувствую.
Часов после десять солнце поднялось выше, мороз усилился, но туман стал рассеиваться, объявили регистрацию, а потом и посадку в самолёты. Самолёты уходят один за другим: Кырен, Тальники-Новостройка, Мама, Ербогачён. В основном это самолёты биплан Ан-2: вечные, незаменимые труженики полей, огородов и местных воздушных авиалиний. Дюралевая обшивка корпуса, без всяких удобств: летом душно, зимой холоднее, чем на улице. Имеют застоявшиеся запахи. На нашем маршруте в самолётах пахнет сгоревшим топливом, протёкшим и засохшим, или ещё киснувшим на полу тузлуком (рассолом) солёного омуля, и содержимым желудков людей, не переносящих болтанку в воздухе.
Вот и наш: Бугульдейка-Еланцы-Хужир-Онгурён. Пассажиров в Бугульдейку, Еланцы нет, значит, летим без посадки до Хужира, а это полтора часа полёта. Как - нибудь выдержу. Иногда пилоты включают теплогенератор установленный в салоне, но это редко. Тёплый воздух с запахом сгоревшего керосина при качке и тряске вызывает ещё более острые приступы рвоты у пассажиров, гигиенических пакетов не наберёшься. Бывает, что на пол в салоне бросают стёганый ватный чехол от двигателя, можно укутать ноги. А ещё бывает, что попадается самолёт АН-2 пассажирский вариант, с креслами, как в путёвом самолёте, можно снять туфли и сесть на свои ноги, поджав их под себя. В голове крутятся всякие варианты. Вот идиот, мог же надеть суконные ботинки, отороченные по краям кожей, с тёплым носком, а выпендрился в туфли:
-Нет, точно талбей уге. Ещё хуже, ишак.
Замечаю на регистрации знакомую девушку, конечно, это она - Вика Кудряшова. Знакомая и однофамилица сестры моего отчима Валентины Александровны Кудряшовой. Валентина жила с мужем Виктором Гусевым, детей у них не было. Рождалась одна дочь, у них в доме, на комоде стоял её портретик, но она умерла в детстве и всё.
Вика жила с родителями в Иркутске, летом приезжала отдохнуть на Байкал, жила у Гусевых и мы были знакомы. Она старше меня на два года и естественно умнее. Одета в тёплое пальто, валенки, шерстяные рейтузы и на голове тёплая пуховая шаль. Молодец! Человек едет в зиму, а я..? Подхожу к Вике, здороваемся, болтаем о том, о сём.
Приглашают на посадку и мы, пассажиры, гуськом за дежурной, топаем по очищенной от снега бетонке к недалёкой стоянке самолётов. Я слышу, как на промёрзшем бетоне трещат мои туфли и сжимаются закоченевшие ноги.
Вот и самолёт. Двери открыты, механики сняли чехол с двигателя и, свернув, отложили в сторону. Пришёл экипаж в длиннополых меховых куртках лётного состава, меховых унтах и весело переговариваясь, заняли свои места, а мы свои. Запуск. Двигатель на морозе звенит всеми своими цилиндрами, ему хорошо, он сейчас согреется. Чуда не бывает. Ватный чехол остался на земле, теплогенератор не запустили и жёсткие металлические сидения идут, как лавки, вдоль борта. Ноги не спрячешь под свой зад. Я в глухой тоске.
Рулёжка по бетонке, добавлены обороты двигателя, разбег, летим.
Внизу под крыло уходят в морозную дымку крыши дач, домов Рабочего предместья, предместья Марата. Снег, снег, снег. Идём на север. Двадцать минут полёта, тридцать, внизу в стороне остаётся Усть – Орда. Там запасной аэродром, а в помещении большие голландские печи с горячими боками. Непруха с утра, летим дальше.
Всё, я больше не могу. Ног уже давно не чувствую, нет их до колен. Колени и те скрипят из последних сил. Отстёгиваю привязной ремень, встаю и пытаюсь сесть на лавку со скрещёнными ногами, не получается. Сидение всего примерно 40х50 сантиметров. Вот так и сдохну на морозе и от мороза.
Сквозь рёв мотора самолёта, Вика, сидящая напротив меня, почувствовала движение и открыла глаза. Она побаивалась летать на такой технике, да и укачивало. Поэтому она, как и многие, не раз летавшие пассажиры, при взлёте сразу закрывала глаза и пыталась заснуть. Ранний подъём, предотлётные хлопоты делали своё дело и люди засыпали, коротая основное время в пути.
Вид у меня, наверное, был страшный. Застывшее лицо с выпученными, и побелевшими от мороза, и ужаса перед ожидавшей меня участью, глазами. В аэропорту я ей ничего не сказал про туфельки, а она не обратила внимания. Есть же дураки, но чтобы они летали самолётами, это уже слишком.
Она кричит мне:
-Серёжа, что слуилось?
Мне уже деваться некуда, бросаю свой выпендрёж и коротко рассказываю, что происходит со мной. В голове мелькает, а что толку, чем она может помочь.
Но она молодец, не успел я и рот закрыть, а она нашла нужное решение. Кричит мне:
- Снимай свои туфли и давай сюда свои колотушки.
Я даже сразу не сообразил о чём она.
Вика опять:
- Снимай туфли и протягивай ко мне ноги!
Делаю последнюю попытку сопротивления:
-Господи! Стыдоба какая, создать девушке проблемы, готов сквозь землю провалиться. И провалился бы, если не она.
Вика уже откинула привязной ремень и расстегивает на себе пальто снизу, приподнявшись, приподнимает полы пальто выше, удобнее устроившись на сидении, чуть раздвигает ноги:
-Ну чего ждёшь?
Кое - как сбиваю с себя корочки, в буквальном смысле, и тяну ноги вперёд к Вике.
Слава Богу, и родителям, что ростом не обидели: хорошая выросла палка, дерьмо мешать, пригодилось.
Вика взяла мои хрустальные от мороза костыли и, спрятав их у себя между ног, накрыла полами пальто. Неудобно, конечно, сидеть на кобчике на лавке и упираться лопатками в фюзеляж, но что делать?
Долго ли коротко, не знаю, счёт времени потерял, но ноги постепенно стали отходить.
Сейчас думаю, что Вике не слишком-то было приятно держать мои ледышки у себя между ног.
Не знаю, что было лучше, когда ноги замерзали или, когда отходили. Страшная боль, я крутился, как на сковородке, места себе не находил. Ноги корёжит, но я делаю вид, что стойко переношу все тяготы, которые сам себе создал.
С тех пор я точно знаю, что самое тёплое место на земле у женщин, там, где наша общая, человеческая родина. Горячее его ничего на свете нет, за это обожаю и люблю. Но это шутка.
Самолёт уверенно поёт двигателем, проходим Еланцы, вот потянулась Тажеранская степь, потом открываются просторы Байкала скованные льдом и берегами изрезанными, как фиорды. Идём над западным краем Ольхона, голые, скалистые берега, вот уплывают под крыло крыши домов Хужира, до самого пионерского лагеря и Рыбхоза идём над тёмными шапками леса. Вот лес обрывается, пилоты убавляют обороты двигателя, снижение, посадка, короткий пробег по полю, разворот, рулёжка к зданию Хужирского аэропорта. Двигатель последний раз взревел, погнав волны снежной пыли в сторону Харанцов и замер, тишина.
Делаю хорошую мину на лице, но при плохой игре, благодарю свою спасительницу и, кое-как втискиваю свои распухшие ноги в заледеневшие туфли. Слава Богу, спасительнице своей, я жив, здоров и на своих ногах.
Заходим в диспетчерскую, там тепло, уютно. Ждём попутной машины до посёлка. Начальник аэропорта Виктор Танкович уже запрашивает Иркутск на обратный вылет:
Алмаз – Визгун, прошу погоду маршрута.
Жизнь продолжается. С Викой ещё увиделись в Хужире, но потом никогда больше не встречались. Слышал, что она была директором пошивочного ателье на Омулевского, пользовавшимся большим спросом, но к моему стыду не удосужился заглянуть туда. Вот уже более сорока лет я топчу землю, теперь даже чужую, своими ногами.
Спасибо тебе Вика! С большим опозданием, но большое спасибо тебе - Виктория Кудряшова.
Сергей Кретов
Баден-Баден, 06 января 2010 года