ОТРЫВОК ИЗ ПОВЕСТИ «Зеленый грипп, или ощущение перезагрузки»
Теперь, много лет спустя, вспоминая о прошлом, я понял, что любил в той ушедшей жизни все, даже то, что, как мне иногда казалось в те времена, ненавидел.
Тратил себя порой на ерунду, казавшуюся сутью. В мою любовь к Ястребу, чужеродному созданию, выплеснулась поздно осознанная любовь к прошлому. Управляла ностальгия, боль утрат.
В той жизни я только подступился к этому чувству, но не обрел его полностью. Для осознания понадобилась сначала смерть матери. Потом всех остальных. Только тогда я понял, как мне было дорого все то, что я потерял.
...Рядом посапывал великий и ужасный Артур. Картины прошлого и настоящего причудливо переплетались в моем сознании. В ушах звучала мучающая нота ностальгии, осознание того, что я заплатил слишком высокую цену за этот опыт.
Почему я должен расплачиваться за ошибки целой цивилизации? Дай Бог расплатиться за собственные. Обжигающее чувство вины рвало сердце.
Однажды, лет за десять до События, меня поразила мысль, которую я всячески отгонял, потому что она была противна естеству, воспитанию, опыту. Я стал думать, будто не люблю мать. Она, казалось мне, мучала меня. Устал от ее капризов, претензий, раздражений.
Потом, когда стало поздно и неисправимо, понял, что так выражались ее своеобразная безраничная любовь ко мне и старческий эгоизм, замешанный все на той же любви к сыну и ревности к его окружению.
Она мучалась, страдала и мучала меня.
Но тогда мысль о моей нелюбви к матери вползла в сознание помимо моей воли и была как неприятное открытие самого себя. Я отмахивался от этой мысли, но она вползала в мозг и не покидала его, и я смирился, как с чем-то постыдным, о чем все равно никто не узнает.
Думая о том, что мать скоро умрет, а к этому естественно вела ее старческая непреодолимая болезнь мозга, я почему-то полагал, что отреагирую на это Событие спокойно. Философски. Все же умирают. Умирали миллиарды до нас. И мы умрем. И после нас будут умирать. Смерть, думал я, даже более естественна, чем жизнь, ведь она вечна по сравнению с периодом бытия. Правда, тут возникали мысли о вечной жизни, о Боге, но они меня эгоистично успокаивали. Если так, значит, мама как бы и не умрет, и ничего страшного не случится, и вообще она сама ведет себя к смерти. Постоянным нервным напряжением. Я ждал, думая о том, что это неприятно, но естественно и неотвратимо. Эгоистично думал, что ее уход освободит ее и меня от тяжкого груза взаимных обид.
Но все оказалось совсем не так. Появился другой груз, еще более тяжкий. Возникло чувство огромной вины и большой непоправимой ошибки. И понимание того, что мое ощущение нелюбви к матери не соответствовало реальному отношению к ней.
Что-то очень важное перепуталось в моей голове и душе, а когда все встало на свои места, было поздно.
Я все понял лишь в тот момент, когда ничего исправить было нельзя. Как не могла цивилизация исправить все свои ошибки, отмотать киноленту времени назад после События.
Когда умерла мама, возникло ощущение непоправимой беды, полного бессилия и растерянности. Я не мог понять, почему так жестоко поступал по отношению к ней. Обижал ее равнодушием, хотя внутри меня жило другое чувство. За много лет до ее смерти возникли порывы прийти к ней, откровенно поговорить, поцеловать, как в раннем детстве, успокоить, взяв сухую знакомо теплую ладонь в свою, но никогда не делал этого. Мешали то очередные обстоятельства, то раздражение из-за постоянных старческих капризов, то неправильно понимаемое чувство неловкости. Я не стеснялся демонстрировать в разных ситуациях естественные эмоции наедине с собой, но на трезвую голову скрывал их и не мог проявить даже в отношении к матери. Мешало фальшивое что-то. Я метался между Дашей, с которой она меня и свела и к которой остро ревновала, и нею. И от этого еще больше злился. Даша уговаривала меня лишний раз позвонить маме, а я сопротивлялся.
И вот я стоял у гроба и понимал, что был неправ, что уже нельзя ничего исправить. И думал о том, что она ушла с обидой, но все же надеялся, что в последний момент простила меня.
Почему то, что можешь позволить себе в отношении к матери, никогда не совершишь по отношению к незнакомому человеку?
Я стоял у гроба и снова, как всегда, не мог поцеловать маму, но на сей раз не в теплую щеку со знакомым запахом, а в восковой холодный лоб. Мешало все то же фальшивое чувство неловкости. Да к тому же я не понимал, как можно целовать мертвое тело. Мама это ли не мама? Я боялся ощутить губами холодное и чужое.
Мысли мои были банальны, но острое чувство переживания, которое до меня ощутили миллиарды людей, было лично моим и мучило меня.
Я ловил себя на мысли, что слово «мама» обладает странным свойством. Оно не меняет суть и когда тебе два года, и когда восемнадцать, и сорок, и шестьдесят... Старики, вспоминая маму, помнят себя малышами.
...Я всматривался в ее лицо, которое неожиданно стало особо красивым в своей холодности, и чувствовал в сжатости губ суровое осуждение меня. Скорее всего, этот образ нарисовало воображение, но кто знает?..
В тот момент истины мне казалось, что я совершил естественное предательство, оправданное жизненными обстоятельствами.
Мать лишь в последние дни дождалась от меня тех чувств, в которых нуждалась много лет, , а вот слов, которые так были нужны ей, вообще не услышала.
Мы все немного виноваты в смерти своих близких, думал я, настолько, насколько в этом виновата жизнь. Но облегчения эта возникшая у гроба мысль, через которую прошли миллиарды, не принесла, как, наверное, никому не приносила. Это не те ошибки, на которых учатся. В этом, наверное, и кроется одно из существенных отличий разума – неумение жить без ошибок.
Но что я мог изменить? Этот вопрос - не оправдание, и все же... Надо же мне было найти какие-то слова, объясняющие мою жестокость. Мама умирала из-за естественной старческой болезни мозга, которая наверняка обострилась из-за ее фантазий и переживаний. Я работал за рубежом, все время собираясь вернуться. Проклятый инстинкт карьеры оторвал меня от семьи, от мамы, от маленькой столицы, которая казалась мне то чужой, то родной. В этом тоже было что-то от предательства.
Когда мама спрашивала, вернусь ли я, а она очень хотела этого, я всегда обещал, не зная, когда это случится. Она не верила и осуждающе-понимающе вздыхала.
- Да, тебе там лучше, - говорила она.
А мне там лучше не было. Просто так сложилась жизнь. И это ее недоверие тоже вело к ухудшению состояния.
А я не лгал.
Но если бы вернулся, кажется мне, она бы пожила еще. Когда я появлялся, ее глаза оживали, и она почти выздоравливала. А когда уезжал, старческий мозговой недуг активизировался и забирал власть. И эта мысль угнетала.
Но все те слова, выражающие мое сыновнее отношение к маме, которые я мысленно произносил у гроба, надо было сказать ей, когда она была жива. Может, это и не помогло бы ей, но моя совесть была бы чиста.
Если бы она сейчас могла меня слышать...
Я помнил каждое мгновение тех дней. С вокзала сразу пришел домой. Срочно приехал, понимая, что, возможно, если опоздаю, не увижу маму живой. Признаки беды увидел в коридоре. Предупредительные сочувствующие соседи. Даша с понимающим усталым взглядом. Ей досталось самое трудное. Она ухаживала за моей мамой последние дни.
Почувствовал неприятный запах, как будто горчичный, хотя к горчице никакого отношения он не имел. Запах смерти, подумал я.
Шагнул в комнату, где на большой кровати лежала мама. И ужаснулся.
Страшный обострившийся профиль, совсем не похожий на привычное полноватое жизнерадостное лицо. Провалившиеся глаза с синевой вокруг. Набрякшие слипшиеся веки.
После смерти лицу вернулась холодная красота, оно стало даже красивее, чем при жизни, когда была здорова, и в этом чудилось нечто мистическое.
А в тот момент, когда увидел ее тяжко больной, меня пронзило острое чувство жалости, вины, осознания близости неотвратимого и необратимого момента.
- Она ничего не понимает. Она не видит, что это ты.
Это был тихий голос соседки. Я подошел, сказал с фальшивой бодростью:
- Мама, это я.
А в груди и горле было тесно, и поэтому я больше не говорил, чтобы не выдать свое настоящее чувство. Не знаю, почему я его стеснялся. Последние годы мне казалось, что я был равнодушен к маме и ее жалобам, но оказалось, что это не так.
Знал, что я плохой сын, но не думал, что настолько. Лучше бы действительно был равнодушен. Зачем ей сейчас эта жалость?
Я стал мерзок себе.
- Вижу, вижу, - вдруг сказала она.
Мамино лицо ожило, как обычно оживало, когда она смотрела на меня.
Мама сумела разлепить веки, сквозь щелочки виднелись полоски глаз. Она приподняла свою суховатую ладонь, я взял ее, ощутив привычное тепло, как будто мама была абсолютно здорова, и она довольно сильно пожала мои пальцы.
- Вот видишь, что с мамой стало, - не совсем внятно произнесла она с легким оттенком укоризны. – Ты приехал. Ты меня спасешь?
- Конечно, мама. Все нормально. Ты выздоровеешь, - бодро выдавил я, мучаясь от лживости фразы.
Страшное лицо мамы посветлело, она улыбнулась, насколько могла обозначить улыбку ее омертвевавшая маска, и я на мгновение узнал привычное с детства выражение лица, когда на меня, малыша, она смотрела с любовью. Но через несколько секунд улыбка исчезла, глаза закрылись, мама стала громко стонать.
- Ей больно? – спросил я, чувствуя боль в собственной душе.
Не знаю, что такое душа, пишут о ней разное, но тогда я ее точно ощутил, явственно чувствуя сильнейший дискомфорт внутри, наверное, именно там, где она и находится...
Я подумал, что если кто-то никогда не чувствовал внутри себя хоть чуточку дискомфорта, значит, у него с душой не в порядке. Особенно остро осознал в то же мгновение, когда мама застонала.
- Нет, - ответил кто-то за спиной. – Она ничего не чувствует.
- Надо же врача вызвать! Вы что, не вызывали врача?!
- Успокойся. Были врачи. Много. Сказали - умирающий человек. Со «скорой помощи» ругались даже. Велели больше не вызывать.
Ночью мама затихла. Стоны прекратились. Я быстро пришел из кухни, где мы сидели с Дашей и соседкой.
Тусклая лампа освещала постель. Я взял мамину руку. Пульс был далеко за сто. Вдруг мама, не произнося ни слова, открыла глаза, как будто не было слепившихся век, ясным пронзительным взором посмотрела мне в лицо. Я отпустил руку.
- Мама!
Она не ответила. Глаза потускнели.
- Саша, мама умерла.
Эти слова прозвучали как-то слишком просто. Как обычные слова. Их произнесла соседка. У нее был большой опыт. Она знала наверняка.
А потом я стоял у гроба и смотрел на ее маленькую морщинистую руку с узловатыми, испорченными полиартритом пальцами. Они казались абсолютно живыми. Даже тонкие синие прожилки не поменяли цвет.
Я должен был взять эту ладонь в свою много лет назад. Вот же она, рядом. Я коснулся ее маленьких пальцев, приподнял ладошку. Она была холодной, абсолютно неживой.
Отпустил. Ладонь мертво тяжело упала на черную ткань. Но ощущение живых пальцев не проходило. Я чувствовал невозможность ситуации. Вот она, мама. А руки мертвые. Нет! И тогда я с глупым упорством и осознаваемым бессилием еще дважды коснулся ее изломанного жизнью указательного пальца, попытался приподнять. Он был твердый, холодный, и так же мертво падал...
Я вспомнил, как последний раз мы прощались. Я в очередной раз уезжал. Как всегда ненадолго приехал, мы посидели у нее на неухоженной кухне – она не хотела жить с нами, но и сама не могла нормально управляться с хозяйством, а прислуга у нее не удерживалась из-за ее капризов. Она проводила меня и стояла у парадной двери маленькая, пухленькая, с приятно знакомым морщинистым лицом и смешная в своей грязноватой соломенной шляпке-канотье. С любовью посмотрела на меня, немолодого мужика, и сказала, улыбаясь:
- А был такой маленький, крошечный, и я тебя за ручку водила.
- Мама, прекрати, - раздраженно сказал я, чувствуя неловкость перед стоявшими здесь же соседями и внутренний раздрай. Мне одновременно хотелось обнять ее и со злостью отстраниться.
Она подошла, взяла мою руку и, всматриваясь в лицо, - глаза ее искрились, произнесла:
- Боже мой, как же я тебя люблю, сынок.
Слова прозвучали не совсем адекватно, и у меня мелькнула мысль, что с ней не все в порядке. Искры в глазах показались подозрительными. Но она была искренна.
На следующий день, оказавшись за тысячу километров от родного дома, я сидел в баре с друзьями, потягивал крепкий коктейль, и вдруг возникло сильное чувство, что видел маму в последний раз.
Так почти и вышло. Я увидел ее еще раз, но уже на смертном одре.
И, стоя у гроба, представил маму живой, ласково улыбающейся. Мне захотелось вжаться лицом в ее теплый мягкий живот, в халат, как делал когда-то очень-очень давно, почувствовать запах старенькой ткани, пропитанной запахом ее тела и кухни, и ощутить, как она гладит меня по стриженой голове.
Но ничего нельзя было исправить. Нельзя было загладить вину перед мамой, нельзя было исправить последствия События.
И мне все время снился один и тот же сон. Он начался еще до События, а в последнее время возникал все чаще.
Я набирал мамин телефон. Я как бы не знал, что она умерла. Телефон звонил и звонил, но мама не брала трубку, день, другой, третий, и я не мог понять, в чем дело, и в сердце вкрадывалась тревога. А я звонил и звонил, как бы не веря в то, что случилось, и надеясь, что мама все-таки возьмет трубку.
И я дождался. Трубку кто-то взял.
- Саша, пора, - сказал человек на том конце.
Это была не мама.
Я открыл глаза.
Надо мной стоял Артур.
На улице ярко светило Солнце.