ПАМЯТИ МОЕЙ МАМЫ - СОЛОВЕЙ БЕЛЛЫ ИОСИФОВНЫ
ПАПИНЫ МЕМУАРЫ В МОЕМ ИСПОЛНЕНИИ
Я решил написать эту повесть от первого лица после долгих раздумий.
С одной стороны, нельзя точно понять, представить, как бы человек все это изложил на бумаге, даже если устно он это сто раз вам рассказывал. А папа, конечно же, многократно выдавал нам эти истории, причем, каждый раз слегка их дополняя новыми подробностями.
С другой же стороны, всякое художественное произведение вполне допускает некоторую вольность от имени автора, фантазию и даже приукрашательство.
Вот и решился я не обремянять своих читателей частыми кавычками и нудными уточнениями, а воспроизвести все от лица рассказчика. А те ремарки и отступления, которые папой уж явно никак не могли быть озвучены, я даю курсивом в квадратных скобочках, опять же от первого лица, но уже от моего собственного.
Ну, а как все получилось, вы увидите и оцените сами.
В начале июля меня с Анкой мама отправила в пионерский лагерь. Под Калугу, до конца лета...
Шла война. Уже дней десять, но это не помешало. В Москве пока все было попрежнему, не чувствовалось катастрофы, разгрома, бегства. Вероятно, это я свои детские ощущения сейчас описываю. Но ведь и мама не чувствовала, что это опасно; и те, кто этот лагерь организовал - тоже. А с меня какой был спрос? На тот момент мне и двенадцати еще не исполнилось. Помню, когда по радио объявили о том, что началась война, я заорал: ''Ура! Теперь мы этим фашистам дадим!!!'' И все мальчишки во дворе наших бараков тоже закричали: ''Ура!!!''
В пионерском лагере мы отдыхали, как и положено, пока не оказалось, что фашисты быстро продвигаются к Москве. Очень быстро. Мы там прекрасно слышали гром разрывов, звук далекой канонады, а однажды в вечернем небе наблюдали воздушный бой. Самолеты гудели, ревели и стреляли. Кто-то кого-то подбил, один из самолетов задымился и ушел за горизонт. Мы с ребятами, конечно, опять кричали ''ура!'' и ликовали, не сомневаясь, что наши побеждают! То, что они побеждают все ближе к нам, а значит - все дальше от границы, нам было невдомек. Никто ничего нам, разумеется, не объяснял.
Только на утро после этого боя наш лагерь поспешно стали вывозить в Калугу. Оттуда мы должны были срочно возвращаться в Москву. Автобусов, видно, не хватало, поэтому к лагерю подогнали полуторки с совершенно пустыми кузовами, без скамеек. Так прямо на корточках, на коленях, на попах нас повезли к железнодорожному вокзалу. Но даже и в это время мы ничего еще не понимали. Слушались старших и шумно радовались приключениям.
Отец мой уже был на фронте. Его забрали очень быстро, еще в первую неделю войны. Он оставил маму с четырьмя детьми на руках и ушел вместе с тысячами таких же как он, молодых, жизнерадостных, преданных.
Не помню, плакала ли мама, но не могла не плакать. А не помню, потому что нам она этого не показывала. Вот и были мы уверены в скорой победе, и что ''ещё как покажем этим немцам''...
***
Мои мама и папа родились и выросли в местечке под Кировоградом. Тогда, конечно, этот город назывался по-другому. Я встречал два варианта написания: Елисаветград и Елизаветград. Не знаю, как правильнее, но мне больше нравится Елизаветград. Потому что маму мою звали Лиза. Елизавета Исаевна Мечникова. Или Мичникова. И тут, как видите - два варианта и оба правильных. А папу звали Сруль. Сруль Аронович Вексельман. Сочно, правда? Но дома, в семье, его всегда называли Сеней, а вовсе не Срулеком... Зачем тогда его надо было так записывать? Кто ж объяснит?!
Их родное местечко называлось весьма забавно: Плетёный Ташлык. Что это за Ташлык такой, никто не знает до сих пор. Я искал объяснения этого слова, но ничего не нашел путного. В разных источниках лишь дается справка, что в тех местах протекает речка по имени Чёрный Ташлык. И все. Вобщем, все заплетенo и черным-черно в этом деле...
[ В один момент у меня даже написался небольшой каламбурчик на этот счет:
Мой дед - из деревни
Плетёный Ташлык.
Я знаю кишлак
И я знаю шашлык,
Я знаю значение
Слова башлык,
Но что же такое -
Плетёный Ташлык?..
В этом местечке прошли детство и юность моих дедушки и бабушки, которые, кстати, между собой были двоюродными братом и сестрой.
На недоуменные вопросы по этому поводу и на замечания, мол, ведь кровосмешение - это очень плохо, бабушка Лиза всегда отвечала: ''Еврейская кровь такая чистая, что она ни с чем не смешивается...''
А как-то раз бабушка предложила нам с Оськой, обратить внимание на нашу двоюродную сестру Катьку (бабушка жила со своей младшей дочерью, по совместительству - нашей теткой Олей и её семьёй). Мы с братом, помню, удивились и спросили: ''Что это означает?'' Бабушка ответила, хитро улыбаясь: ''Вот, например, ваш дедушка Сеня обратил на свою двоюродную сестру внимание. Он на ней женился!'' ]
Мать любила вспоминать некоторые особенно выдающиеся моменты своей бурной молодости. Она была комсомолкой! Как даже в эту глушь проникли щупальца комсомола, остается совершенно непонятным. Но, видимо, в самом своём начале советская власть действительно крепко взялась за дело и взаправду триумфально шествовала по городам и селам, если еще и пяти лет не прошло после революции, а в Плетёном (или, все таки в Пле'теном?) Ташлыке появилась уже своя комсомольская ячейка, да еще такая крепкая.
Во времена гражданской войны в этих местах шли какие-то бои, кто-то кого-то лупил, гонял по полям и лесам, жизнь не была скучной. Ясно, что с одной стороны там действовала Красная Армия, а вот с другой... По маминой версии - это был Петлюра. Его банды шастали по городам и селам, в которых не всегда находились красноармейцы, способные отбить набеги атамана или генерала,.. кем он там числился. Красных бойцов в поселках может и не было, но вот красные комиссары были почти везде. И они делали все возможное, а главное - невозможное, чтобы отражать атаки врага.
Так в один из тревожных дней начала двадцатых годов в нашей деревне была получена достоверная информация о скором нападении петлюровцев. Местный большевитский руководитель не придумал ничего умнее, чем собрать коммунистов и комсомольцев и послать их в бой. Однако сразу стало ясно, что легионы наши жидковаты, оружия нет никакого, но зато энтузиазма - хоть отбавляй. Бойцам (десятку пацанов и девчонок) раздали инструкции и... палки. Обыкновенные пруты с оструганной корой. По замыслу мудрого командира в темноте эти палки должны были блестеть под луной, как шашки красной конницы. Далее предполагалась, что враг подумает, будто в село пришла подмога и отступит. Вы не поверите, но атака таки была отбита. Революционная молодежь, прячась за стогами и в каких-то канавах, размахивала своими палками, что есть силы, и петлюровцы обошли деревню стороной. В этом ''кровопролитном'' бою принимала геройское участие и моя мать!
Эх, не знает страна до сих пор истинных героев гражданской войны!
Очень мало, чего могу я рассказать о своих бабушках и дедушках... Знаю, что дед Арон был скорняк. Бабушку помню смутно. Она разговаривала на идише, а я, как ни странно, все понимал и хохотал, катаясь по-полу... Мне было смешно. Что? Да все! Такой вот был жизнерадостный... ребенок.
Совсем молоденькими мои родители переехали в Москву. А точнее - в Подмосковье. Работать-то они начали в Москве, а вот поселились сначала в селе Никольском московской области, вблизи Реутова. Там я и родился в конце осени 1929 года. Теперь - это московский район, юго-восток столицы. Известен он Николо-Архангельским крематорием... Совсем рядом, в Выхино, мы жили в последние годы перед отъездом...
[ Там же была кремирована моя мама, в этом крематории она и похоронена. ]
Отец пошёл работать строителем, а мать стала библиотекарем в центральной детской библиотеке.
Позже этой библиотеке присвоили имя Крупской, а тогда Надежда Константиновна ещё была жива и сама курировала это учреждение. Она, кстати, захаживала в библиотеку периодически, и мама моя с ней не раз разговаривала.
Меня в раннем детстве мама частенько брала с собой на работу. Видимо, меня просто некуда было девать. Ведь в Москве бабушек и дедушек у меня не было. По маминым словам, я тоже не раз имел счастье лицезреть товарища Крупскую. Ну, и она меня, конечно. С годами мне все чаще и чаще кажется, что я припоминаю эти свидания.
В библиотеке устраивались встречи читателей с писателями, литературные вечера и тому подобное... На одной из таких встреч, по случаю десятилетия выхода в свет романа ''Железный поток'', присутствовал автор, очень маститый советский писатель Серафимович. Меня - пятилетнего малыша, мама в этот день нарядила в новую матросочку и привела с собой. Кинохроника запечатлeла, как в зале и в президиуме за столом, покрытым красной бархатной скатертью, большие партийные и творческие личности (во главе всё с той же Н. К. Крупской) приветствуют аплодисментами, входящего в зал, писателя. А тот, остановившись у крайнего кресла в первом ряду, нежно и внимательно гладит по головке маленького мальчика, улыбается и даже чего-то ему говорит. Если кто-то еще не догадался, что это был за мальчик, пусть смотрит кинохронику внимательнее.
Сам я, правда, никогда этого не видал, но мама рассказывала, что все было именно так, и что кино снималось! Значит, где-то это есть. Вот бы посмотреть!
К этому времени у меня уже появились сестра Анка и брат Женька. Но на встречу с Серафимовичем мы с мамой их не взяли. Малы они еще были для общения с писателем.
Интересный факт приведу в связи с рождением моих младших сестер и брата. Но начну с моего собственного рождения. При записи моих данных в никольском сельсовете, тамошняя паспортистка (если, конечно, в то время так называлась эта должность) все фиксировала со слов отца. Так я совершенно официально и на всю жизнь (жизнь в СССР) стал Аркадием Семёновичем. Всех же детей, родившихся после меня, папе записать Семёновичами не удалось. Просто порядки стали строже, наслово уже не верили, сличали с документами родителей. Поэтому мои младшие брат и сестры носили отчества Срульевич и Срульевна соответственно, что в последствии радовало довольно многих, но только не их самих.
Женя в будущем сменил отчество, дабы ученики в школах, в которых он работал, не мучились с иностранным произношением. А вот Аня и Оля жили Срульевными всегда. Правда, представлялись они как правило Семёновными (помните песню: ''Семёновна! Семёновна! А-ну, давай пляши!'' Именно поэтому ''Семёновна'' - два раза: у меня же - две сестры).
Кстати, ни мама ни папа не преследовали каких-то особых целей. В имени Сруль они абсолютно ничего плохого не усматривали, национальности своей совсем не стеснялись, однако имя Семён им больше нравилось. Вот и все.
***
Заскачу вперед и добавлю к теме отчества один эпизод.
При оформлении выезда в Израиль у сестер моих все обстояло гладко, а вот у меня - не совсем. В городском ОВИРе бдительные сотрудники углядели разницу в моем паспорте, по сравнению со свидетельством о рождении и другими документами. Как мне удавалось прожить целых 70 лет, одурачивая советскую власть, совершенно непонятно. Только когда эти радетели за историческую и юридическую справедливость усекли, что папа мой везде фигурирует как Сруль, а я умудрился, поправ память о родном отце, жить под чужим отчеством, мне было совсем недвусмыслено предложено привести документы в соответствие. Что я и сделал, при помощи Сени, Вали и нескольких взяток, став таки на старости лет Срульевичем, коим и являлся с самого рождения.
***
А пока так и росли мы в одной семье с разными отчествами...
Когда я родился, естественно, стал вопрос об обрезании. И, естественно, он встал не только перед моими родителями (а значит и передо мной), но и перед комсомольской ячейкой, в которой постоянно числилась моя мама. Этим активистам очень важно было, чтобы Лиза, ни дай бог, не нарушила кодекса молодого строителя коммунизма и не пошла на поводу у радетелей религиозного мракобесия. Делегация из райкома комсомола прибыла к нам в дом сразу же после выписки матери из больницы. Мать не раз в дальнейшем описывала как это было:
- Показывай, - сказали, прибывшие для установления нарушений революционной дисциплины и попирания партийной идеологии, члены комиссии.
- Вот, смотрите! - мать вынесла меня в одеяльце и гордо откинула уголок, прикрывающий, интересующий их, элемент моего ангельского организма.
Вопросы сразу были сняты, несостоявшийся инцидент исчерпан, и дорогие незваные гости удалились успокоенные. Естественно, поскольку визит этот был нанесен на пятый день после моего появления на свет, вся нежная кожа на моем малюсеньком тельце была еще никем не тронута. А на восьмой день, как и положено, мне сделали обрезание. Чего уж теперь скрывать. Да и не скроешь...
Через некоторое время после моего рождения мы переехали из Никольского в Москву, в бараки на Воробьевые горы. Думаю, отнюдь не все знают, что Воробьевые - то же самое что и Ленинские горы. (Все ж, это не Пионерские пруды, хотя теперь они переименованы обратно...) В этих бараках расселили рабочих, занимающихся строительством набережных Москвы-реки, на котором десятником и работал отец. Условия проживания там заслуживают специальной повести, но я прямо здесь постараюсь описать все самое главное и интересное, из того что там происходило.
Бараки - были в полном смысле слова бараками. Длинющие одноэтажные постройки, с комнатами по обеим сторонам от бесконечного корридора. В каждой комнате - семья. Кухня и туалет - в конце тоннеля, как это описано у другого Семёновича, куда более известного, чем я. Жили в этих комнатах люди плохо, но дружно, точнее - на виду. Другие времена были. Другое отношение к жизни, к удобствам. Была своя комната у семьи, свой угол - куда ж больше... какие еще удобства? И мечтать и думать не могли...
Кстати, своя комната у нас появилась не сразу. Сначала мы жили, как и другие семьи: в огромных комнатах, перегороженных занавесочками. Семей по восемь - в таком вот зале.
Однажды на работе отца произошёл несчастный случай. Как вы понимаете, техника у них там была на грани фантастики: громадные гранитные блоки поднимались с помощью канатов, практически вручную. И вот при одной такой операции, кто-то из рабочих зазевался и попал под передвигаемую плиту. Этот бедолага получил тяжёлые травмы и потерял сознание.
В такой ситуации, конечно, надо было когото обвинить. И, разумеется, этим кем-то стал мой отец, как ответственный за всю бригаду. Отца осудили и посадили на два года. Рабочий же тот, на кого свалилась плита, пролежал в коме почти год. Но потом пришёл в сознание и понемногу восстановился. А когда он узнал, что его начальник сидит в тюрьме, он пошёл к прокурору и, представьте себе, добился того, чтобы отца реабилитиривали, поскольку он всю вину ощущал и признавал исключительно за собой. Вот ведь, какой порядочнейший и сильный человек попался!
Отца выпустили на семь месяцев раньше, но почти полтора года мама оставалась с нами одна, и я вообще не могу себе представить, как она справлялась. А вот когда отец вернулся в свой трест, то ему предложили место коменданта наших бараков. Он согласился и за это получил отдельную комнату!
В этих бараках появились у меня первые друзья и первые же враги. Там я постигал науку налаживания отношений с окружающим миром, там начал ходить в школу, помогал родителям растить младших брата и сестру, сначала одну, а потом и вторую. Там я, взрослея, узнал много хорошего о великих и гениальных наших вождях и там же впервые услыхал о них такое, что повторить страшно до сих пор. Но и об этом я еще расскажу...
Был у меня закадычный друг Пеша. С ним мы прошли огонь и воду, в прямом и переносном смысле этих слов, причем, не по одному разу. С ним я и учился, и во дворе играл, и в кружки записывался, в основном - спортивные. Пробовались мы и в футбольную секцию, и в горнолыжную, и на плаванье.
Плавать в Москве-реке мы научились рано и плохо. Никакого представления о стилях, конечно, у нас не было. Плавали мы ''саженками''. А в спорте такого понятия не существует. Когда тренерша (помню ее до сих пор - такая здоровенная тетка по имени Нина) посмотрела, как я отчаянно луплю по воде руками и ногами и кручу головой, думаю, ей стало дурно. Я тогда считал, что чем больше брызг и шуму я наделаю, тем лучше. Оказалось, что все наоборот. Ноги у меня работали совсем неправильно, и поэтому продвижения по воде практически никакого не было. А что ж это за плавание, когда никуда не плывешь? Сам я об этом раньше не задумывался. Тем болеее, что все ребята так плавали, или почти так. С первого раза в секцию меня не взяли, сказали, что ноги слабые...
Не попал я и в футбольную секцию. Несмотря на моё стремление и желание. Прошел я первый тур, второй... А в самый последний момент мне сказали: ''Бегаешь ты быстро, и играешь неплохо. Но хиловат ты для футбола. Весу бы тебе прибавить. Вот тогда...''
Однако, позже, через несколько лет, в армии я стал капитаном команды. На эсминце, на котором я служил, подобралась неплохая компания ребят, фанатиков футбола. Наша команда учавствовала в чемпионатах флота и однажды даже получила кубок. Где-то и сейчас в городских анналах Североморска или Мурманска хранятся документы и свидетельства об этом. А у меня остались фотографии. На них запечатлено, как вдоль палубы выстроилась наша команда, а в центре - я с капитанской повязкой, самый маленький, но с гордо поставленной на мяч правой ногой. Конечно, это надо видеть!
И еще одним видом спорта увлекался я с моими приятелями. Учитывая, где мы жили, не удивительно, что зимой нам нравилось гонять с гор на самодельных лыжах. Назывались они ''бочарками'', так как делали их из загнутых деревяшек, досок от бочек. Это была, конечно, пародия на горнолыжный спорт, но из таких вот ''пародистов'' кое-что в итоге вышло.
Уже упомянутый мной Пеша, в этом виде спорта меня обогнал и стал заниматься в настоящей секции, там же у нас на Воробьевке. В это время лидерствовал в горнолыжном спорте некто Макаров (если я не путаю фамилию). Жил он рядом с нами, правда был постарше. Он вскоре стал чемпионом СССР. Однако, тренировки проходили тогда у всех горнолыжников вместе, и получение разрядов и званий ребятами было напрямую связано с результатами чемпиона. Пеше, да и многим другим спортсменам, чтобы стать мастерами спорта, никак не хватало каких-то секунд. Ясно было, что они сами не смогут пройти трассу быстрее уже никогда. Но, вот если Макаров проедет чуть медленнее, тогда... Мой друг Ваня Пешков с товарищами обращались к этому Макарову не раз и не два с просьбой ехать чуть помедленнее. Ответы мастера на эти мольбы были всегда одинаковыми: ''Нет уж! Вы все еще лет десять мне в очко смотреть будете!''
Ну, десять не десять, а только мастером спорта Иван Романов (зачем и когда он сменил фамилию я не помню, но для меня он навсегда осталася Пешей) через несколько лет все же стал.
С Пешей вспоминается и ещё один эпизод. Любили мы с моими кирюхами ходить в кино. Одни и те же фильмы пересматривали по сто раз, выучивая их наизусть. Разнообразием репертуар кинопроката тогда отнюдь не отличался. Дело, правда, несколько улучшилось, когда стали показывать трофейные фильмы. Пеша всегда умудрялся первым прочитать афишу и сообщить нам новость. Однако, грамотеем он был ещё тем, поэтому названия чудо-фильмов в его прочтении звучали например так: "Девушка моет мачты" или "Его зовут Сухой Батон". Для тех кто не помнит объясню: "Девушка моей мечты" и "Его зовут Сухэ-Батор".
С моими дружками мы устраивали себе всяческие веселые приключения. Изобретательности нам хватало, контроль за нашим поведением отсутствовал напрочь, поэтому лихачили и бедокурили мы вовсю!
Неподалеку от нас располагался Музей народов востока. Одним теплым днем сотрудники этого музея вынесли на площадку перед входом разные экспонаты. Там были в основном фигуры представителей этих самых народов, выполненные из соломы. В затхлых помещениях музея они сырели за зиму и начинали загнивать, что, конечно, никак не соответсвовало неуклонному процветанию самих народов под алыми знаменами нашей партии. Поэтому весною фигуры в халатах, шароварах и тюбетейках выносили на свежий воздух проветриться и подсохнуть на солнышке.
Увидав откуда-то сверху, разлёгшихся на солнцепёке узбеков и таджиков, мы с друзьями быстро сообразили что надо делать. Уже минут через пятнадцать самый достойный из представителей нацменьшинств был нами украден и доставлен к ближайшим трамвайным путям. При первой же возможности мы закрутили ему руки и ноги вокруг лесенки, что находится позади каждого трамвая, и некультурный гость нашей столици поехал кататься по городу в развевающемся халате и в своей яркой тюбетейке. А потом мы, и не только мы, со смехом наблюдали, как милиционер бежит за трамваем, свистит и пытается снять безбилетника... Здорово!!!
В бараках жило у нас много всякого люда. Кого-то я помню смутно, а большинство не помню совсем. Но вот одного товарища я запомнил навсегда. Его звали... Нет, не помню. Но кое-какие подробности о нем все же засели в моей памяти. Был он мордвином, довольно старым, но крепким; иногда сильно выпивал, причем такого, чего пить нельзя. Например, он пил денатурат. А эта жидкость и тогда уже продавалась в бутылках с этикеткой, на которой был нарисован череп и две косточки. Представляете, как мы с корешами уважали этого мужика!? С его то ли дочкой, то ли внучкой Нюшей мы учились в одном классе.
Однажды, приняв сверх своей обычной кондиции, этот дед вышел во двор к столу, за которым обычно мужики играли в домино и ну, вы сами понимаете... Значит, присел он к столу и стал держать речь, обращаясь преимущественно к нам, пацанам. В таком состоянии лучшей аудитории ему было не найти.
- Убёг гад! - с подвывом выдавил из себя первое предложение сосед. - Убёг все таки! А ведь держал я его уже! Вот так держал! - протягивая руки и сжимая кулаки выкрикивал докладчик...
- Кто убег-то, дядя? - спросил один из ребят, что посмелее, но мордвину не требовалось вопросов для продолжения. Спектакль в нем назрел явно в виде монолога, который совсем не обязательно было сопровождать вопросами или аплодисментами. Просто пришла пора актеру высказаться, излить душу. Видать - накипело и полилось через край!
- Убёг! Вот ведь гад какой! Убёг! Не схватили гниду! А ведь почти-почти словили!.. Ну, ничего! За всё он ответил! Жаль, только я не схватил его тогда! А ведь держал уже, вот так вот держал!.. Э-эх, гад! Убёг все таки!.. - и слезы катились по щекам несчастного, разрываемого страстями старика.
Несколько позже я узнал от мамы, что этот самый ''ловчий'' служил при царе в полиции и уже не в первый раз в подпитии рассказывал соседям о том, как они ездили Ленина арестовывать, и как у них это не получилось... Удивительно, что он сам до сих пор не был арестован и посажен ни за свое полицейское прошлое, которое даже не скрывал, ни за эти свои ''Рассказы о Ленине''.
Но на него таки донесли. Мать говорила, что после одного такого вечера воспоминаний в бараках появился молоденький чекист, причем еврей. Он очень подробно распрашивал маму о нашем соседе и его устном творчестве. Однако, мать сославшись на занятость, кучу детей и прочее, ничего ему не сказала вообще. Потом она беседовала с этим мордвином, когда тот был трезв, объясняла, как себя вести. Думаю, что он и сам прекрасно знал, как надо себя вести, но про то, чего он болтает по пьянке, ему нужно было сообщить.
Все это было еще до воины, до эвакуации и до возвращения домой. Но, как я писал в начале, летом сорок первого наши барачные игры, шалости, глупости и все почие приключения прекратились. Однако, нельзя сказать, что потом не начались другие.
***
Вернули нас из-под Калуги в Москву, выгрузили из поезда на вокзале, посадили на чемоданах и мешках. За всеми приехали родители, старшие братья, бабушки, а за нами с Анкой никто не пришел. Сидели мы час, два... Никого нет. Правда, какой-то дежурный из лагеря еще не ушел, а дожидался, пока всех детей разберут, ходил куда-то, выяснял, звонил по телефону... Наконец приехал за нами дядя Сережа.
Дядя Сережа был двоюродным братом отца, и, конечно, сколько-то там ...юродным братом для матери... Он был очень хороший и добрый человек, очень близкий нам родственник, который давно уже жил и работал в Москве и немножко продвинулся по служебной лестнице...
Дядя Серёжа рассказал нам, что мама с Женькой и Ольгой уехали в эвакуацию и, что нас туда отправят вслед за ними. Смысл слова ''эвакуация'', он нам тоже объяснил, и мы поняли, что скоро опять поедем на поезде. Только теперь - далеко, ехать несколько дней. А пока нас дядя Сережа со своей женой заберут к себе...
Жили они в отдельной комнате, в малонаселённой квартире. После бараков мне их жилье представилось чуть ли не буржуйским. В этой комнатке разместились и мы с Анкой, не надолго, кажется дней на десять.
Надо сказать, что впоследствии мама неоднакратно удивлялась себе: как это она могла оставить двоих детей и уехать? Почему не дождалась какую-то неделю? Ведь и потом можно было эвакуироваться всем вместе...
Но тогда мать ещё свято верила советской власти. Сказали ей: ''Лиза, не беспокойся, езжай. Детей мы тебе привезем''. Она и не сомневалась. Раз сказали, значит, так и будет. Вот и поехала. А куда едет, сколько ехать, как там все устроится, она, конечно, себе совершенно не представляла. Опять же - все на полном доверии властям. При этом, ни мать, ни отец партийными никогда не были. Однако, как видите, партии они доверяли стопроцентно, чего нельзя сказать о самой партии. Она не очень-то доверяла моим родителям и звать в свои ряды ни отца ни мать не торопилась. И слава богу.
Всех-всех подробностей я уже, разумеется, не помню. Прожили мы как-то эти несколько дней у дяди Сережи, и проводил он меня с сестрой на поезд. Сказал нам, что едем мы в Чувашию. По маминым наказам он собрал нам чемодан, в который много чего положил, но самым ценным там был костюм отца. Зачем - не представляю себе, но, видать, мать считала, что дорогие вещи надо иметь под рукой, на всякий случай, а дороже этого костюма у нас в доме, пожалуй, ничего не было. Не обзавелись еще мои родители холодильниками и магнитофонами...
Ехали мы с Анкой в общем вагоне, где полки в три этажа были полностью забиты... На самых верхних полках лежали мешки, чемоданы, узлы какие-то, да и ноги тоже оттуда свешивались. Помню, что стало мне страшно. Взрослых, которых я знал, рядом больше не было, мне надо было отвечать за сестру, за чемодан, а что делать, как себя вести и сколько это все продлится я не ведал. Вот и стало мне не по себе. Через пару дней пути чемодан у нас украли... Анка ревет, люди вокруг орут, на нас никакого внимания не обращают, продукты на всю дорогу пропали... К тому же я не на шутку испугался, что мать меня за этот чемодан убьет, особенно за костюм.
Но чего ж поделать, надо как-то приспосабливаться. Поскольку внизу было очень тесно и неудобно, я решил спать наверху, где, вроде бы, было посвободней. Залез я на верхнюю полку и стал там между мешков пристраиваться. Мешались мне эти мешки страшно, жесткие какие-то, колючие... Двигал я их, колотил по ним и вдруг, смотрю из дырочки крошки сыпятся... Разковырял, достаю - сухарь!
Всю оставшуюся дорогу я кормил этими сухарями Анку и сам ел. Так и доехали.
Мать нас встречала на станции. Ей в колхозе выделили подводу, и она приехала. Мы с поезда слезли и ревем. Она тоже ревет. А потом спрашивает: ''Чего вы ревете-то?'' Я ей сквозь сопли: ''У нас в поезде чемодан украли-и-и...'' А мать говорит: ''Да черт с ним. Главное, вы доехали живы-здоровы!'' Видимо, за эти дни поняла, что не все получается гладко даже и у советской власти...
Приехали мы в село Мишуково. Хоть - и в Чувашии, а село русское. Вокруг - сплошная степь. Стоят домики, дорог практически никаких, так - проселки. Для нас москвичей глушь это была несусветная.
Люди там жили хорошие, добрые, простые. А мы - городские, очень выделялись, совсем на них были не похожи. Да и говорили они там особенно. Во-первых, ''окали''. Во-вторых - тянули слова. А и сами слова зачастую были совсем мне непонятные. Диалект такой...
Например, если кто-то хотел сказать: ''Я говорю, что...'', - то звучало это так: ''Я баю што...'' Мне это было очень чудно...
Мать рассказывала, что прибытие туда москвичей было для местных событием особым.
Привезли сразу несколько семей. Для встречи собралось все село. Люди (в основном - бабы и детишки, мужчин уже позабирали на фронт) нарядились, как на праздник, а председатель по такому случаю надел свою лучшую обувь - калоши. Мать, как увидала эти калоши, все поняла.
Жилье в селе имелось в достатке. Нас поселили в отдельном доме, в нем было три комнаты, кухня, печка.
В мишуковском сельсовете подошли к нашему прибытию основательно, детей определили в школу, а матери подобрали работу. Поскольку она была человек грамотный, ее назначили почтальоном. Читать-то в деревне мало кто умел, по крайней мере, из тех, кто остался. Матери приходилось не только разносить письма, но и читать их, и писать ответы. После первой же похоронки она испытала такой шок, что заявила председателю конкретно: ''Похоронки больше не ношу! Или совсем уйду, не буду почтальоном!'' Пришлось председателю похоронки носить самому.
Вообще, маму в Мишукове уважали. Советовались, распрашивали, прислушивались, присматривались к ней. А ведь была она еще очень молодой, не такой уж опытной женщиной...
Выговарить слово ''эвакуированные'' в Мишукове мог мало кто. Поэтому все там звали нас попроще - ''кавыренные''. На это, я не обижался, но вот когда один из моих новоявленных дружков обозвал меня ''жидом'', обидился не на шутку. Зареванный я прибежал домой и пожаловался маме. Мать, не зная, что слово это у них употребляется безо всякого подтекста, а лишь в смысле ''жадина'', пришла в сельсовет и прочитала председателю такую лекцию, упирая на ленинские принципы равенства и братства всех национальностей, что тот, чуть ли не на коленях, умолял ее успокоится и не сообщать о случившемся куда-нибудь повыше...
''Да что ты, Лиза, - говорил он ей, - разве ж у нас кто может вас обидить. Да малец по глупости, по незнанию вякнул, ничего плохого не хотел сыну твоему сказать! Да не знали мы, что означает это слово. Теперь - ни в жисть...'' Короче, просветили мы их в том, чего им лучше было бы не знать.
Но не только я жаловался на местных мальчишек маме. Жаловались матери и на меня. Однажды пришли к ней бабы целой делегацией и говорят: ''Лиза, мы тебя уважаем очень. Сама знаешь. Но ты уж извини, только плохо ты старшего сына своего воспитала. Говорит он слова всякие похабные, а ишо и наших детей учит паскудству этому''. Мать, конечно, заволновалась, удивилась и спрашивает: ''А что он такого сказал-то?'' Женщины засмущались, стали переглядываться, а потом одна шепотом говорит: ''Он слово одно часто повторяет. Вообщем... это слово... ''пихаться''! Ты понимаешь?!''
Мать чуть со смеха не подавилась, а показать-то нельзя, обидятся... ''Ладно, - говорит, - все поняла. Поговорю с ним. Спасибо, что пришли...''
Оказалось, что это слово там у них пошлое, неприличное. А я же не знал. Как-то раз меня один из мальчишек толкнул, ну я ему и крикнул: ''Чего ты пихаешся?'' Ребята усекли, что я это слово произношу без стеснения, и стали меня толкать специально при взрослых. Я еще не раз повторял то же самое. Мальчишки хихикали, а взрослые хмурились и взяли на заметку...
Жили мы в Мишукове скудно, голодно. Мать чего-то зарабатывала, конечно, но кормить нас четверых ей было трудно. Она сама куска не доедала, но все равно нам не хватало. Хозяйства своего у нас ведь, как у деревенских, не было. Ни скотины, ни огорода. Но как-то держались. Помогали нам местные.
И вот, однажды позвали меня мальчишки воровать яблоки. Были там где-то далеко в степи колхозные сады. А в садах - яблоки. Я, конечно, не раздумывая, согласился.
Воровать мальчишки решили не из шалости, а только из-за голода. Конечно, это не значит, что малышня в селе была очень уж послушная и совсем не хулиганила. Не, нормальные мальчишки были, как положено. Но воровство все же было там под запретом. Вообще, люди жили в Мишуково добрые, простые и порядочные. С детства приучались работать, чужой труд уважать, так что не было такого, двери не запирались... Но нужда заставит пойти и не на это...
Мне скзали, что выходим поздно вечером, когда станет темно. Чтобы сторож не увидал. Однако, сторожа мы боялись не сильно. А вот волков боялись очень.
В тех краях волки были. Ночью они приближались к деревням в поисках наживы. Послужить добычей им могла отбившаяся лошадь, какая-другая скотина, да и на людей бывало нападали. Особенно - на детей. Волчий вой по ночам слышал я не раз и поэтому в рассказы верил и сильно трусил... Но что делать? Показывать этого моим кирюхам было нельзя. Я твердо решил, что пойду со всеми, наберу яблок и принесу матери.
Собрались мы и пошли. Я брёл, опираясь на палку, которую мне дружки посоветывали прихватить с собой, да и все они тоже были с палками и мешками для яблок.
Ночью в степи ничего не видно. Если светит луна, то ещё как-то можно разглядеть дорогу, а если облачно - хоть глаз коли. Нам повезло, луны не было, но куда идти я не видел совсем. Местные мальчишки дорогу (а точнее - направление, дороги-то там никакой не было) знали и впотьмах шагали бодро, а я должен был просто их не потерять. Едва разбирая силуэты, я двигался за ними и все время их окликивал. Через некоторое время мне сказали не кричать, близко уже, сторож может услышать. Мои глаза вроде как к темноте привыкли, и перед собой мне виделись какие-то смутные очертания. А через несколько минут я вдруг понял, что никого из ребят рядом нет.
Что делать? Я остановился и не мог сообразить, как же мне теперь быть? Кричать нельзя. Куда идти - непонятно. Я вертелся на месте и пытался хоть что-то различить в ночи. Мне показалось, что где-то за спиной я вижу мерцающие огоньки села. Поэтому я решил идти вперед потихоньку, авось дойду до садов.
И тут вдруг мне привиделось, что бугорок, который я едва различал перед собой, немного пошевелился. Я замер, стискивая изо всех сил палку и тараща глаза. Холмик явственно стал приподниматься и двигаться на меня. Больше я ждать не мог.
''Волк! Во-олк!'' - заорал я, что было мочи, и со всей силы хряснул палкой по бугорку. Там в ответ взвыло, заскулило, а я, не очень соображая что делаю, трахнул еще дважды палкой по мягкому, уже не сомневаясь, что это - волк, и припустился со всех ног в обратный путь.
Я бежал, падая и петляя, но какое-то чутье вело меня, и довольно скоро я оказался не просто в селе, а как раз возле своего дома. Влетев в избу, расталкивая табуретки и еще какие-то вещи, я пулей вскочил на свою кровать и замер там, прячась под одеялом. Мать проснулась от шума, проворчала мне что-то, и все в доме затихло. Но не надолго.
Примерно через полчаса к нам в дом постучали. Мать с удивлением и бормотанием встала, зажгла керосиновую лампу и пошла открывать. Из под одеяла я едва слышал голоса, но ничего не мог разобрать. Только было ясно, что она разговаривает с какими-то мужчинами. Вскоре в комнате стало светлее. Мать окликнула меня тихонько, чтобы не будить других. Я еще дрожал, но ослушаться не посмел, вылез.
В комнате находились двое мужчин. Одного я знал, это был председатель колхоза. А второй мне был незнаком. Председатель обратился ко мне по имени и спросил давно ли я пришел домой. Даже не дав мне ответить, он уточнил, что хочет знать, был ли я с мальчишками недавно в степи, у садов. Я врать не посмел. Вообще, думаю, врал я матери, а уж тем более отцу, редко. А сейчас ещё я был напуган, к тому же не думал, что за мной есть какая-то вина, поскольку ничего своровать я не успел. ''Если и спросят, зачем я там оказался, скажу, что гулял с мальчишками и заблудился. Если надо, даже расскажу им про волка...'' И я признался, что совсем недавно прибежал из степи, потому что на меня напал волк.
- И ты видел этого волка сам? – спросил меня тот другой дядечка.
- Да, конечно. Я его палкой огрел. Едва сумел убежать, - ответсвовал я, начиная уже по-настоящему гордиться собой. Страх мой улетучивался на глазах. Я почувствовал, что ещё немножко, и я могу оказаться настоящим героем, о котором завтра узнает все село.
- Это ты не волка огрел. Это ты меня огрел три раза. По спине и по плечу, - довольно спокойно произнес дядька, поворачиваясь ко мне и к матери боком и показывая куда точно пришлись мои удары.
- ... а,.. чевой-то Вы там делали, на земле-то? - удивился я и не смог скрыть этого, впрочем, как и испуга, который моментально вернулся ко мне и занял свое пока еще свободное место где-то там - в груди.
- Я - сторож колхозный. Охраняю сады от воров и животных всяких. Я там прилег под камешек на ночь, местечко себе нагрел. Как только топот ног услышал, понял, что незваные гости пожаловали. Хотел уже окрикнуть, припугнуть. Да не успел. Получил дрыном по шее!
- А чевой-то Вы выли как волк, я же слышал?
- Дык,.. больно же, - совсем тихо ответил сторож...
Еще мне помнится, о нашей жизни в Мишукове то, что мне все время хотелось есть. Как нас мать кормила, я уже упоминал. Мы не голодали в прямом смысле слова, ели каждый день, но явно не досыта. Я помню, что она приносила замерзшую картошку, которую прятала в штанах. Воровала, видно, где-то в колхозе. Но мы и этой еде радовались страшно.
А однажды я и Анка пошли побираться. У нас в селе, конечно, мы просить не могли, поэтому пошли в какую-то другую деревню, далеко от Мишукова, где нас не знали. Не скажу уж теперь как и сколько мы туда добирались, но помню, что мы с сестрой ходили там по домам, стучали в двери и просили дать нам чего-нибудь покушать. Люди попадались больше добрые, жалели нас. Не все, но некоторые давали, кто - картошку, кто - яйцо, кто - хлеба. Мы насобирали еды в мешок и вернулись с этим богатством домой.
Сейчас мне кажется, что это нас кто-то чужой подучил так поступить, и что мать ничего не занала. Она нас сама ни за что бы не послала просить милостыню и не пустила бы, если бы мы ей сказали, куда собрались.
[ Я не знаю, как и когда узнала бабушка и её дети о смерти моего деда. Никогда ни она, ни папа ничего не рассказывали об этом моменте. Но, так как погиб он, по словам моего отца, под Ельней, то узнать они должны были быстро, уже в первые месяцы своего пребывания в Чувашии.
Однако, тут есть несоответствие. Похоронка на деда до сих пор хранится у нас в домашних бумагах. Такой обтертый по краям, пожелтевший небольшой листок.
''Извещение... ваш муж - красноармеец.., находясь на фронте, пропал без вести в декабре 1942 года...''
Не знаю, и не смогу теперь узнать, действительно ли дед Семён погиб в конце сорок второго, или все же - осенью сорок первого, как считала бабушка. Документ этот датирован октябрем 1946 года. А это означает, что официально стало известно о смерти деда уже после войны. Естественно, что раз письма от него не приходили и никаких вестей не было, то бабушка не могла надеятся, что он вернется. То есть, в начале-то, она, конечно надеялась, но с годами... ]
Когда мы возвращались в Москву, мне пришлось ещё раз проявить чудеса смекалки и героизма на железной дороге.
В колхозе нам выделили подводу и отправили на станцию в город Алатырь. Я уже упоминал, что находились мы в Чувашской АССР, а теперь могу уточнить, что это был Кувакинский район. Запомнились эти географические названия мне, как видите, на всю жизнь.
Кроме матери с нами, четырьмя охламонами, на этой же подводе ехала еще одна женщина с двумя своими детьми - тётя Нюша. Это была наша соседка по баракам, с которой мать вместе эвакуировалсь из Москвы. Как покупались билеты, да и были ли вообще билеты, этого я не скажу, но в вагон мы едва влезли, поскольку народу в те времена перемещалось по стране много, а поездов не хватало катастрофически.
На каком-то из переездов нам надо было делать пересадку. Казалось бы - ну и что такого? Только сделать это было ужасно сложно. На платформе, куда прибывал состав, выстроилась огромная толпа народа, желающего влезть в вагоны. Сойти с поезда при таком положении было неимоверно трудно. А стоянка, как обычно - всего три-четыре минуты.
Мать меня подготовила, протиснулась к выходу заранее, и как только поезд остановился, буквально выкинула меня на платформу. При этом она ещё умудрилась скинуть пару мешков с нашими пожитками. По её плану я должен был сторожить эти мешки, пока она будет вылезать с остальными детьми. Но её-то вытолкнуть из вагона было некому. Рвущаяся внутрь толпа оттесняла мать и тётю Нюшу со всеми детьми обратно в вагон. Я сидел на мешках и очень нервничал. И тут поезд дёрнулся и начал медленно двигаться. Не знаю уж, что со мной произошло, только я бросился вперёд к паровозу, и обежав его, выскочил на рельсы перед разгоняющимся поездом. Я махал руками и кричал, чтобы паровоз остановился. Кстати, было очень темно, ведь все это происходило то ли вечером, то ли на исходе ночи. Как машинист меня заметил, и заметил ли вообще, не понятно. Но поезд остановился. Я бросился назад к мешкам и к своему счастью обнаружил, что мать и все остальные уже сумели вылезти наружу.
[ Итак, пробыв в эвакуации два года, бабушка с детьми вернулась в бараки. ]
Помню как по Москве гнали пленных. Длинные колонны людей в шинелях, с опущенными головами, конвоируемые немногочисленными красноармейцами, не вызывали у меня никакой жалости. Но и особой ненависти я не припомню.
В Москве я поступил в ремесленное училище на профессию токаря. Это было уже в 45-м, в марте. Мать теперь работала не в библиотеке, а в кафе-ресторане. Так было хлебнее. Конечно, она была там не директором, а уборщицей, посудомойкой, но это позволяло ей нас подкармливать на законных основаниях. А еще за время этой ее работы у нас в доме появилось большое количество посуды с витиеватой надписью ''РЕСТОРАН ВОСХОД'''. Это были тарелки мелкие и глубокие и, кажется, два или три больших блюда.
[ Некоторые тарелочки перекочевали со временем в семьи, отделившихся братьев и сестер. Но если у нас дома они постепенно побились и порастерялись, то у бабушки и после неё оставались долго. А когда я последним изо всей нашей многочисленной родни прибыл в Израиль, меня в Хайфе поджидал довольно разнообразный багаж, в виде необходимого в быту скарба, собранный заботливыми дядями и тетями, и в том числе - огромное круглое блюдо с оранжевой каймой и до слез знакомой вязью! ]
Учили тогда быстро. Через несколько месяцев я уже был переведен на завод, сначала учеником. Но довольно быстро я стал работать самостоятельно. В трудовой книжке, которая у меня до сих пор жива-здорова, записано: ''Непрерывный трудовой стаж исчисляется с 08.1945 года''. Пять месяцев учебы почему-то в стаж не вошли. Ну, с советской властью не поспоришь.
[ Я удивляюсь, как у нас сохранились такие старые бумаги. Причем, только отцовские. От мамы ничего такого нет, хотя, в её семье, как бы, более интеллегентной должно было сохраниться документов еще больше. Мне страшно интересно держать в руках папину трудовую книжку, выданную ему аж в марте сорок пятого (еще шла война!); извещение о гибели деда, про которое я уже рассказал; папин же военный билет - с июня сорок девятого...
Это сколько же лет прошло... А сколько тысяч киллометров пропутешествовали эти бумаги по свету? Правда, ведь, удивительно! ]
В сорок девятом году меня взяли в армию, точнее на флот. После войны мужчин было мало, в армии солдат не хватало, поэтому служили подолгу. А моряки - еще дольше. Я прослужил на Северном флоте больше пяти лет. Начал я, конечно, простым матросом. А потом дослужился до старшины второй статьи.
Попал я на эскадренный миноносец ''Отважный''. В нашей эскадре все корабли на ''о'' назывались. Были еще эсминцы ''Огненный'', ''Одарённый'', ''Опытный''...
Я служил матросом-артиллеристом. Потом даже стал командиром орудия, такой зенитной пушки. Но снарядов было мало. Боевые стрельбы почти не проводились, только учебные.
Море мне до сих пор снится. Баренцево море - стального цвета, холодное, всегда штормит, штиля никогда не бывает. Даже летом, когда солнце, и настоящаяя жара, всё равно вода - ледяная. Но я-то этого не знал. Как-то, в первый год службы, погода была отличная, и мы с дружками решили искупаться. Я воды не боялся, плавать умел, быстренько разделся и как сигану в воду. Ма-ама дорогая! Задубел сразу, а ребята с берега спрашивают: ''Ну, как?'' Я ответить не могу, челюсти от холода сводит, рот не открывается. Но руку тяну, большой палец показываю, а сам думаю: ''Что ж, я один что ли должен мёрзнуть?!'' Но никто больше так и не прыгнул, догодались...
Была у нас на корабле собака, в море с нами ходила. А потом ещё появился медвежонок. Его на берегу подобрали матросы, он от матери отбился. Жил он прямо на палубе, под каким-то брезентом. Его кормили рыбой и мясом, вот он и рос как на дрожжах. Вырос быстро, стал большим медведем, с виду безобидным. Но когда играл с нами, лапы на плечи клал, заломать мог одной левой. Однажды его в шлюпке вывезли на берег побегать. А там паслись какие-то коровы. Не понимаю, откуда они взялись и чего они там ели. Вокруг были сплошные сопки. Наш мишка решил с ними поиграть. Коровы ошалели, стали от него убегать и в камнях все ноги себе переломали. А потом оказалось, что они были колхозные... Вообщем, нашему командиру отдали приказ от мишки избавиться. Его после этого в зоопарк отдали. В Северодвинск, или в Мурманск, не знаю...
Кстати, как речь зашла о рыбе и мясе, я вспомнил, один случай. Мы вдвоем с ещё одним матросом стояли на вахте, на верхней палубе. Дело зимой было, или осенью. Он - здоровенный такой парень-хохол, мне и говорит:
- Ты исты хочешь?
А мы же молодые были, вечно голодные.
- Хочу, - говорю. А он опять спрашивает:
- А сало будэ?
- Конечно!
- Пойдём со мной, - и он ведёт меня к какой-то куче, накрытой брезентом. Откидывает брезент, и я вижу сложенные свиные туши. На улице - мороз, никакого холодильника им не требуется. А мой приятель достаёт нож и отрезает шмат сала, вместе с кожей. Потом из кармана достаёт бумажку с солью и начинает есть. Но, хоть я был и голоден, попробовать эту пищу богов не решился.
Еще один приятель на корабле мне запомнился тем, что однажды ошарашил меня заявлением... Не помню уж о чём мы с ним беседовали, может даже спорили, только он мне вдруг говорит: ''Ну, я же - умнее тебя!'' Я опешил сначала, но потом спросил его: ''Почему это?'' А он мне объяснил: ''Я уже половину истории партии прочёл!''
На флоте мы не только стреляли, вахты несли, картошку на камбузе чистили. Еще у нас была футбольная команда. Я был капитаном. Мы и в первенстве флота учавствовали, и в чемпионате области. Даже победили. Просто потому, что на нашем корабле служили два настоящих футболиста, один даже был кандидатом в мастера спорта. Он играл во втором составе киевского ''Динамо''. Обыгрывал он всех нас, как щенков. Только был очень ленивый, играть не хотел. Его надо было уговаривать выйти на поле, или просить: ''Гриша, ну, забей им гол''. Тогда он шёл к воротам и забивал.
Помню, как-то играли мы с командой Мурманска. Это были мастера, они играли в первой лиге. Вышли они на поле против нас вдевятером. Поначалу даже гол нам забили. Но когда мы отыгрались, а потом повели в счёте, они выпустили сначала десятого, а после и одиннадцатого игроков. Только мы всё равно выиграли.
Так мы и получили кубок!
Ещё помню было одно происшествие... Мы стояли у причала в Северодвинске, была зима, полярная ночь. Однажды нас подняли по тревоге и приказали сойти на берег. Всю команду посадили в грузовики и куда-то повезли. Не помню сколько мы ехали, но кажется, несколько часов. Потом нам велели вылезать и вскоре раздали оружие: винтовки и пистолеты. Затем мы строем куда-то пошли. Вокруг темно, ничего не видать, идем, только спину переднего и различаешь, а больше ничего.
Шли мы шли и остановились в каком-то месте. Там машины стояли, светили фары и было видно, что таких отрядов, как наш, там много собралось. Через какое-то время всех построили, как на плацу, и выступил какой-то офицер, но не моряк. Он нам объявил, что тревога - не учебная, а боевая!
В каком-то одном из лагерей произошел бунт. Заключённым удалось разоружить охрану и выйти за территорию. Они сумели добраться до других лагерей и освободили из них других зеков. Короче, их там больше тысячи человек, с оружием! Они идут на Мурманск. Все войска округа подняты в штыки, и мы тоже обязаны своей грудью закрыть им дорогу! Если переговоры ни к чему не приведут, будет отдан приказ стрелять. И мы должны будем его исполнить.
Потом нас опять куда-то повели и вскоре равернули в цепь. Похоже, наступило утро, потому что стало чего-то видно, или просто глаза привыкли к темноте. Мы дрожали от холода и от страха, и я помню, что спросил своего приятеля: ''Ты будешь стрелять?'' Он мне ответил, что не знает. Не знал и я. Так мы простояли часа два или больше. Проехали какие-то машины. Мы видели по фарам, что они остановились впереди невдалеке. Там, вроде бы, были какие-то люди, много людей. Не знаю уж, что за переговоры с ними велись, но только стрелять нам не пришлось. Эти заключённые повернули обратно, и нас отправили на корабль.
За пять с лишним лет службы я ни разу не был дома. В увольнение меня пускали и отпуск давали, но добраться до дома, а потом ещё обратно - нельзя было успеть. Однако, тогда это воспринималось совершенно нормально, естественно. Никто не роптал, и не думал возмущаться. Сказал Сталин: ''Надо Родине служить!'' Вот и служили. И никаких телефонов, ничего не было. Письма посылали. А как уйдем в поход, месяца на два, даже и писем никаких.
[ Папа рассказывал, что они ходили в Баренцевом и в Северном морях, бывали и у берегов Норвегии. За время его службы скопилось много фотографий, которые он отправлял в письмах своей маме и, конечно, моей маме, будующей его жене, тоже. Невозможно спокойно смотреть на эти выцветшие чёрно-белые снимки, где папа - такой молодой, худющий, но совершенно счастливый!
Есть на этих фотографиях и собачка, и медведь, и кубок, выигранный в чемпионате по футболу. Есть и его эсминец, и зенитное орудие, и само суровое Баренцево море...
А после службы папа вернулся в Москву, женился на маме. Вскоре у них родилась Маринка, а потом уже - мы с Оськой. Жизнь нашей семьи только начиналась... ]
Весна-лето-осень-зима. 2010. Хайфа.