Доброго времени суток, дорогой Александр Григорьевич! Вы уж простите, но я не стану интересоваться вашими делами - семейными и творческими, - поскольку ответного письма я наверняка не дождусь. Подводит меня здоровьице. И не тело дает погрешность, а разум! Страшно подумать, чем все это могло бы закончиться...
Помните ли вы, в момент нашей последней встречи, мы затрагивали тему незаконченных этюдов? Тогда один из таких этюдов мы с вами попытались импровизированно завершить тем же вечером. Конечно же, из этого ничего не вышло, но после того дня меня охватило желание, во что бы то ни стало завершить все свои музыкальные произведения прежде, чем я покину этот мир. Желание вполне естественное, да только не каждому по плечу.
Собрав все свои нотные черновики (а их нашлось, без малого, на семьдесят страниц), я стал отмечать странную деталь: некоторые произведения, написанные мной в разное время и под разными впечатлениями, можно было легко и гармонично объединить во что-то целостное и новое. Будто бы каждый композитор всю свою жизнь несознательно создает один единственный опус. Но даже в этом случае остаются какие-то побочные музыкальные куски, которые идут вразрез с остальной симфонией. Я начал вырывать их из начатых произведений, перенося на отдельные листы, попутно разбираясь с основной целью всего этого эксперимента. Невписываемые ноты кучковались и лепились мною в хаотичном порядке. К примеру, куски из пяти разных пьесок я записывал на одном листе, а для экономии места, ускорял темп и практически извлекал всякое расстояние между нотами. За год исступленной работы, путем совмещения старых заготовок и лишь незначительного привнесения чего-то совершенного нового, мне удалось завершить все свои труды. Но все еще оставался тот самый лист, на который были вынесены все излишки. Изначально я не рассматривал возможности сотворить из них что-то еще, поэтому листок был отложен в сторону.
Одним вечером, как это обыденно бывает, я прогуливался по приусадебному парку, черпая вдохновение от природных красот. Я пребывал на свежем воздухе дотемна, поэтому, когда я подходил к своему дому, всю дорогу мне освещали уличные фонари. Внезапно я словно почувствовал на себе чей-то взгляд, который, по-видимому, заставил меня интуитивно посмотреть на собственные окна. Блеклый желтоватый свет от фонаря упал на смутные очертания незнакомца, который таращился на меня прямо из главной комнаты! Я смог разглядеть лишь два черных глаза и очень бледную, словно посыпанную мукой, кожу; остальные детали ускользали. Но что-то неуловимое словно блокировало мое сознание: возможно, контур его лица, или неестественно искривленные очертания губ. Хоть где-то в глубине сознания и затаилась мысль, что человек не может так выглядеть, позабыв о собственной безопасности, я все же начал медленно приближаться к своей двери, не спуская глаз с незваного гостя. В свою очередь, и он не сводил свой взор с меня. Зайдя в парадную, я схватил первое, что попалось мне под руку - зонт-трость, - и вломился в главный зал (только сейчас я понимаю все недомыслие своих действий). К счастью, незнакомца я не обнаружил, и только тогда ко мне запоздало подобралось беспокойство; только тогда я осознал, что, возможно, таким безрассудным поступком я подверг опасности свою жизнь. Я начал осматривать свои личные вещи, искать какие-то следы чужого присутствия и проверять сохранность моего имущества. В процессе я дошел до окна - до той самой точки, откуда в меня впивались чужеродные глаза. Разумеется, я ничего там не обнаружил (да и что я надеялся там найти?), лишь только на подоконнике располагался мой нотный лист с забракованными излишками от ранних этюдов, прислоненный лицевой стороной к стеклу. Я отшвырнул его в сторону и начал напряженно вглядываться в уличный полумрак, вероятно, надеясь увидеть убегающее НЕЧТО, как вдруг меня осенило! Я обернулся, и увидел, как с пола, всего в нескольких метрах от меня, лежит картина, изображающая два жутких, неестественных глаза. Эта картина составилась сама собой, из моих неприкаянных нот! Я и подумать не мог, что эта музыкальная свалка, сродни алеаторике, все это время выстраивалась в картину.
Сейчас мне вдруг подумалось, что я рано упомянул о проблеме моего рассудка. Поверьте мне, Александр Григорьевич, на тот момент, когда имели место быть события, которые я вам описываю, со мной все было в полнейшем порядке! Я вернусь к своему повествованию.
Когда я увидел эти «глаза» с улицы, они показались мне такими живыми, как мне сейчас думается, потому, что свою роль сыграло расстояние, на котором я их наблюдал, тусклый свет уличного фонаря и искажение изображения оконным стеклом. И еще, конечно же, моя фантазия. Так что, когда я увидел их повторно и смекнул, что к чему, эффект они производили уже не такой мистический и грозный. Тем не менее, меня увлекла идея создания портрета из нот. К тому же, начало этому, сам того не ведая, я уже положил.
Мне как-то рассказывали, как почти век назад одна английская дама написала роман, в котором ученый попытался создать живое существо из мертвых человеческих тканей. Хоть я и не читал этого романа, но, перестраивая группы нот, изменяя такт и некоторую их последовательность, я чувствовал себя тем самым ученым.
Поначалу эту картину можно было увидеть только с определенного расстояния, но несколько позже, утомившись от бесконечного удаления и приближения к нотному листу, я начал выстраивать ноты еще более плотно – так, что они образовывали практически целостные вертикальные линии и окружности. Но одного художественного построения было мало, ведь в таком случае нотную картину смог бы нарисовать даже тот, кто не имеет к музыке ни малейшего отношения. Я старался добиться того, чтобы это была И картина, И музыкальное произведение.
Через месяц была частично завершена верхняя половина диковинного лица. Она была неуклюжей и несколько асимметричной, но при этом она создавала стойкое ощущение, будто это гуманоидное существо, похожее на человека, являет собой живую и абсолютно реальную форму жизни. Что до звучания, то вступление из верхней части левой ушной раковины было чистой какофонией, которая быстро затухала и начиналась басовая партия верхнего века, и торжественная мелодия брови левой части лица. Переносица давала тревожный залп, но тут ее подхватывала правая часть лица, где торжество сменилось буйством, а ушная какофония перешла в трепещущее нагнетание, уступающее дорогу следующей части. Далее все выглядит несколько хуже: несколько случайных нот там, где должна сложиться ушная низина; нижнее веко и зрачок левого глаза; частичная нотная субстанция, лишь отдаленно напоминающая нос; нижнее веко и зрачок правого глаза; низины правого уха и вовсе нет. Я не берусь сравнивать все это звучание с произведениями великих композиторов, потому что считаю это кощунством.
К тому времени, когда я прорабатывал овал лица и губы, одержимость этой идеей настолько отдалила меня от людей, что я по нескольку суток не выходил из дома, не выпуская из рук нотного листа. Пусть этот новый эксперимент начался спонтанно, но я, во что бы то ни стало, был намерен его завершить. Вероятно, если бы я позволил себе внести туда совершенно новые ноты, то головоломка решилась бы гораздо быстрее. Но что-то мне подсказывало, что решить ее можно и не прибегая к такой хитрости. Ежедневно я думал, что приближаюсь к разгадке, что вот-вот портрет будет завершен, но каждое новое перемещение нот по листу заканчивалось провалом. Лицо никак не хотело показываться простому смертному. Сейчас я уже не уверен в том, что оно вообще когда-либо мне открылось, но если бы не мое помешательство, которое началось за пять дней до того, как я сел за написание этих строк, я бы так легко не сдался.
Вот, как все началось: в первую ночь мне приснился кошмарный сон. Я находился на огромной сцене, и исполнял на рояле какое-то наикрасивейшее произведение. В повседневной жизни я такого не встречал, а если бы и встретил, то не могу утверждать, что мне по силам было бы его исполнить. В противоположном конце сцены на полу сидел человек, лицо которого было скрыто подобием театральной маски из некоего грубого сукна. Он плавно водил руками по воздуху, в такт моей игре. Время от времени он бросал в мою сторону беглый взгляд, как будто бы удостоверяясь, что я все еще на месте. Когда я закончил игру и вышел на поклон, тот человек встал и пошел по направлению ко мне. Вдруг раздался голос; и тут важно отметить, как именно он произносил каждое слово, - в такт его словам на рояле сами собой нажимались клавиши, словно это уже был не рояль, а пианола. Каждый слог сопровождался несколькими случайными нотами, которые звучали достаточно гармонично с его словами, но не являлись музыкой, как таковой. Голос произнес: «Верно, ты хочешь узнать, что у меня под маской?» Такой вопрос привел меня в замешательство, но тут же послышались ободряющие возгласы из зрительного зала. Люди кричали, чтобы я давал согласие, что им всем тоже интересно, превращая таким образом мой концерт в какой-то балаган! Еще больше растерявшись, я все же дал согласие. Тогда незнакомец подошел ко мне почти вплотную и одним резким движением сдернул с себя свою маску. Боже! Вспоминаю это лицо, и у меня начинают трястись руки. Я сразу узнал его глаза – это были те самые глаза, которые когда-то яростно смотрели на меня из главной комнаты, но теперь они были еще живее, теперь они были НАСТОЯЩИЕ! Его кожа была такой же белой, как и лист, куда я записывал все ноты. Но нижняя часть лица – та, которую я так и не смог пока закончить – она явилась в моем кошмаре, как вырванная с корнем челюсть. Будто грубый мясник попытался разделать человеческое лицо! Ошметки плоти, как кровавые водоросли свисали с его щек. Мне удалось увидеть какой-то странный пульсирующий орган в глубине его открытой глотки – возможно, это был пищевод. Кое-где были видны признаки гниения. Ко всему прочему, ото всех этих отвратительных образований исходил нехарактерный им запах – запах свежей бумаги и чернил. Ужас, который охватил меня в этом момент, поспособствовал моему моментальному пробуждению.
Проснувшись, я еще долго не мог найти себе места, поэтому я начал искать успокоения в вине. Захмелев, я набрался смелости, чтобы достать из ящика свой незаконченный портрет и вступить с ним в диалог. Я пристально разглядывал скопления нот, и спрашивал у своего создания, чего же оно от меня хочет; извинялся за то, что так и не смог пока что подарить ему уста; затем вдруг перешел к прямым оскорблениям и стал грозиться, что я избавлюсь от него. А затем, по всей видимости, я снова отключился, иначе я никак не могу объяснить то, что произошло далее.
Продолжая всматриваться в ноты, я стал замечать, что они будто бы подергиваются, появляется какая-то рябь. Сначала я списал эту оптическую иллюзию на алкоголь, но через миг все ноты начали концентрироваться в одном месте, образовывая большую чернильную кляксу. Я даже провел по ней пальцем, и убедился, что она оставляет чернильный след на коже. Затем клякса стала увеличиваться в размерах, да так интенсивно, что уже через несколько секунд со стола полились тонкие черные струйки. Я испугался и поспешно перешел из этой чертовой комнаты в соседнюю, заперев за собой дверь. Дверную ручку я подпер стулом, я сам сел поодаль, на кресло. Трудно представить, сколько прошло времени прежде, чем я услышал первый тяжелый мокрый шаг. У меня не было сомнений в том, что это именно шаг, ничем другим это просто не могло быть! Затем новый шаг, и еще один, все громче, все ближе! И вот, первый удар с другой стороны двери. Я стал выкрикивать проклятья, чередуя их с просьбами, оставить меня в покое. Удары и не думали смолкать. Казалось, еще чуть-чуть и дверь не выдержит. Но потом я вдруг ушел в какое-то небытие (лучшего определения я сейчас не подберу, особенно, если учитывать, что все эти события разворачивались внутри сна), а через мгновение осознал себя сидящем в кресле, в соседней комнате. Сон кончился, а мой переход в другую комнату, вероятно, был проявлением сомнамбулизма, вызванного сильными переживаниями и вином. Разумеется, в главном зале все было так, как я и оставлял до этого.
Теперь вы понимаете, до чего меня довела моя навязчивая идея. Как нечто, что меня вдохновляло и одухотворяло, стало меня разрушать. Как чистая идея приняла грязный и отвратительный вид.
С момента «чернильного происшествия» я не сомкнул глаз, но это привело к видениям наяву. Например, сегодня утром, когда я промачивал холодной водой свое одутловатое из-за отсутствия сна лицо, на миг вода почернела и начала бурлить. Но стоило мне крепко зажмуриться и вновь открыть глаза, как все вернулось в норму. Не вижу смысла описывать другие происшествия, которыми были насыщены эти дни, поскольку теперь вы вполне отчетливо видите всю картину моего сумасшествия целиком. Меня удивляет, что я все еще нахожу в себе силы не впадать в оголтелую панику, и даже могу пока еще изливать свои мысли на бумаге. Вероятно, мой случай представляет какой-то интерес для медицины, но мне бы не хотелось оставаться в памяти современников человеком, который закончил свои дни в психиатрической лечебнице.
Я выжду еще двое суток после отправки этого письма вам, после чего отправлю следом посылку со всеми своими нотами. На самом ее дне будет лежать еще один запечатанный конверт. В нем вы найдете мой незаконченный нотный портрет и все черновики, из которых он был составлен. Я могу доверить его завершение только вам. Однако я заклинаю: если в вас есть хоть капля сомнения по поводу собственного самоконтроля, и вы опасаетесь не совладать с Идеей, то просто избавьтесь от конверта так, как вам будет угодно.
Я постараюсь сделать так, чтобы мое тело не было найдено. Для всех я буду просто пропавшим без вести. Мне кажется, это достойный и даже красивый уход. Истинные причины моего ухода прошу сохранить в тайне.
С признательностью, ваш верный друг и соратник.