Все, чем оперирует язычество, опирается на непосредственный опыт человека в соприкосновении с миром, с природой. Сила народной веры в том, что ее опыт доступен каждому: каждый может ощутить «дух» леса, почувствовать, что лес живой, имеет душу, тело, слова и даже мысли. Каждый может затем сделать вывод, что у этого духа есть имя и с ним можно общаться, просить о чем-то, ублажать, бояться или приносить ему жертвы.
Отрицать наличие в лесу «духа» может лишь тот, кто априори отверг духовное начало. Язычество привлекательно тем, что взывает к естественным свойствам человеческой души. Как душа живая, так и мир вокруг нее живой, и в соприкосновение с этим живым миром душа вступает. Жизнь взывает к жизни.
Казалось бы, чего больше? Но почему тогда человечество вообще пришло к идее единобожия, коль скоро в мире столько «духов», столько проявлений жизни – лес, вода, воздух, огонь, гроза и т.п., - что вроде бы «множественность» богов подсказана самим человеческим опытом? Ведь мы постоянно обожествляем мир вокруг нас, поклоняясь то музыке, то певцу, то женщине, то автомобилю, то богатству, то путешествиям, то славе, то силе, то таланту, то природе?
Почему бы не остановиться на этом? Почему бы не поставить точку под поклонением природе? Почему бы не поставить точку под поклонением музыке или красоте? Римляне ставили эту точку, отождествляя красоту с Афродитой. То же самое делали греки и все остальные язычники. То же самое подспудно делает и каждый из нас, кто чуток к внешнему миру.
Язычество, зашитое в наших сердцах, зовет нас поставить точку, присвоить каждому отдельному мироощущению имя нового бога. Прильнуть душой к красоте – и принести жертву Афродите. Погрузиться с головой в поэзию и признать Эвтерпу своей музой. Можно ли на этом остановиться?
По всей видимости, ответ прост и вытекает из того же самого языческого опыта. Римляне, поклонявшиеся Вакху и оргиям, дошли до того, что искусственно вызывали у себя рвоту на пирах-вакханалиях, чтобы продолжать погоню за удовольствием. Но найти удовольствие, насладиться тем, что рисовало им воображение, они не могли, как не может поймать счастье тот, кто поставил его своей целью. Когда радость и удовольствием становятся целью, они уходят сквозь пальцы, и ищущий их остается ни с чем.
Чем больше язычник упивался поклонением своему божеству, тем больше понимал, что нужно остановить погоню, чтобы наслаждение не улетучилось. Необходимо отказаться от удовольствия, чтобы его получить. Это – опыт любого человека. Когда мы в погоне за богом новогоднего празднества объедаемся или упиваемся за праздничным столом, то чувства безошибочно подсказывают нам, что мы не получили то, к чему так безудержно стремились. Они говорят, что необходимо вовремя отречься от удовольствия, чтобы его приобрести.
Таков общий принцип человеческого счастья – если хочешь получить наслаждение, нельзя полностью предаться богу этого наслаждения, иначе он тебя погубит. Если вовремя себя не сдержать, поклонение богу обращается в проклятье.
Единобожие дает ответ на эту дилемму, ощущаемую любым практикующим язычником. Если Бог един, следовательно, всё, что мы по языческому существу называем «богами», суть лишь некие Силы, которые, являясь образами Единого, символически отражают Его имя. Такой взгляд помог древнему язычеству решить дилемму «потери цели поклонения». Человек понимал, что, предавшись своему божеству, он будет обманут, и тогда начинал воспринимать красоту не как конечное божество, Афродиту, но как отблеск, символ Единого.
Он восхищался красотой и любовью, как и прежде, но познав добродетель меры, осознал, что Афродита – лишь образ Единого Бога, Вакх – лишь символ Небесного Пира, Марс – лишь отблеск Бога воинств небесных, нимфы и дриады – знамения творческого духа, который некогда вдохнул жизнь в творение. И тогда древнее язычество прекратило свое существование в чистом виде и вплелось в ткань единобожия, заняв свое достойное место – место Сил Небесных, зовущих человека мощным и неодолимым призывом к поклонению Единому Богу.