3. Деформация

Он сидит напротив. Удивительно похож на мерзкое, но биологически умное животное –крысу. Ему семьдесят два, а мне двадцать семь. Мы – антиподы. Каждый понедельник он пишет докладную вышестоящему руководству. Если не учитывать одну и ту же «шапку» – «Начальнику государственной охотничьей инспекции… от районного охотоведа…», то начинается кляуза всегда одинаково: «В крацах сообчаю…». Проходит неделя, и пока подчинённый прямо у меня на глазах старательно пишет очередной донос, я с улыбкой, словно бы свежий анекдот, выслушиваю по телефону полное содержание доноса предыдущего.

Понедельник – день связи с «вышестоящим»… Я докладываю результаты работы по трём районам, а мне зачитывают длинный перечень «грехов» и говорят: «В тридцать седьмом году ему было как тебе – двадцать семь. Интересная арифметика… Не находишь? Уже тогда он писал доносы, работая участковым милиционером. Он, конечно, мерзавец, но очень ценный оперативник. Учись. До связи...».

После первой докладной я уже никогда не опаздываю на службу, даже на минуту. И, вообще, не опаздываю никуда и никогда. Хотя начальству, то есть мне, позволено «задерживаться». На моём рабочем столе не остаётся ни одного документа, который можно тайно прочесть. Стол почти всегда пустой, как у того «гэбэшника», с которым пришлось общаться перед армией. По телефону я не произношу ничего лишнего и не называю собеседника по имени или фамилии. Память позволяет не пользоваться записными книжками. Все деловые бумаги – в идеальном порядке.

Я – хороший ученик. Содержание докладных состоит уже из бдительных домыслов и фантазий: «В крацах сообчаю: …межрайонный охотовед показал как ловить ондатр капканьями… За три дня уничтожил всех ценных зверьков в одном из прудов района… браконьёрские навыки он наверняка бесконтрольно использует и на других водоёмах, злоупотребляя положением… …двумя выстрелами убил за пять секунд двух лосей… нарушений нет… но если бы у него было больше пулевых патронов…».

Уже год мы трудимся вместе. Я – начальник, он – подчинённый. Год – это полсотни гнусных докладных, написанных на серой писчей бумаге каллиграфическим почерком со старинными завитушками и с особой любовью к доносительству. А я учусь любить и ценить это странное, почти ископаемое существо. Вырабатываю подлые навыки двуличия, без которых в нашей стране жить невозможно. Оно, это существо – мой первый наставник. Есть достижение: оно уже считает меня простым и открытым парнем. Я его – ядовитой и опасной змеёй, с которой нужно уметь обращаться.

В 1937 году он трудился участковым инспектором в селе Михайловском. Его, говорят, били смертным боем, а он писал потихоньку. И люди исчезали, а вот он оставался, упреждая врагов-мужиков, которые и запрягали медленно, и всё не могли собраться с духом, чтобы сочинить «маляву» районному пахану-прокурору. Был он и на Войне, но молчит об этом, как рыба. Служил, наверное, в заградительных отрядах. Своих расстреливал, потому и молчит. Но это – мои домыслы. Просто другой подходящей для него службы я не представляю. Мы – идеальная пара. Я – следопыт, он – мент. Охотничий пёс и одряхлевший лагерный волкодав с мёртвой хваткой.

Однажды  находим две лосиные шкуры: матка и телёнок. Когда убивают лосиху, то детёныш обречён. Он всегда возвращается к убитой матери. Тут его и находит браконьерская пуля. Мой подчинённый огорчённо причитает: следов не видно, весна… Это тебе, старый чёрт, не видно… Я отправляю его на машине в ближайшую деревню, а сам иду по следу. В деревне встречаемся у окраинного дома. В сенях – сундук со снегом. В снегу – окровавленные куски лосятины. В нашей «опергруппе» два действующих милиционера: местный участковый и наш, городской. Один, злой, привозит в дом испуганного хозяина. Другой, добрый, уже «уболтал» хозяйку на чистосердечное признание…

Участковый по-свойски шарит по углам. В закутке у русской печки – фляга с брагой. А вот и самогонный аппарат – отдельный состав преступления. Под старым диваном – два ружья и малокалиберная винтовка, которая подходит под статью о хранении нарезного оружия. Мой дряхлый напарник лезет в холодильник. Там тоже – лосиное мясо. Но он кое-чего не замечает…
И я говорю будто бы в задумчивости: «Интересно… Михалыч, а как же лосятина, добытая вчера, могла потемнеть и замёрзнуть в морозильной камере до каменного состояния?» И мне уже не нужно добавлять: «Такого быть не может. Это – третий лось.». У старика начинают трястись руки, и он, чуть заикаясь, задаёт вопросы хозяину. Тот молчит. Но цепочка потянулась…. И вот уже выявлено целое «кубло» деревенских браконьеров во главе с начальником лесопункта.

Работёнка азартная: только утром мы вернулись в город с мешками конфискованного мяса и горой оружия. И уже не имело смысла идти домой. Жена заглянула в кабинет и попросила меня выйти. Я начал рассказывать о ночных успехах… Она посмотрела пустыми глазами, презрительно ухмыльнулась и сказала: «Раньше ты был охотником. Сегодня – обычный мент». И ушла, ничуть не расстроив меня. Наоборот: я испытал какое-то странное удовлетворение.

Семья, как говорят умные люди, разрушается изнутри. Я бы уточнил – в постели. Можно ругаться до одури, с утра до вечера, и быть счастливыми. Можно изображать нерушимый союз. Но если ночью тебе говорят: «Не лезь. Найди себе какую-нибудь девку…»…что уж огород городить. Не совпали. И подобные слова – путь к освобождению. Они незримо накапливаются и аккуратно складываются в памяти. Словечко к словечку, как холодные кильки, похожие друг на дружку.
Из нас не получилась идеальная пара.

Это началось в Сибири. Жена дала убийственный повод для ревности. Но как бросить, если всё в этой женщине – моё? И кто же имеет право лапать руками мою собственность? Очень долго я не мог признать: она – чужой человек. И что ещё страшнее – чужая женщина, которая родила не для меня – для себя – двух сыновей. И в случае развода я их потеряю. Уйду от неё, а она внушит, что от них. И они поверят. Как же не верить матери в нежном возрасте?

Иногда меж нами случалась физическая близость. В двадцать семь лет любая голая женщина возбуждает. Но эти животные акты мести не приносили ни счастья, ни облегчения. И всё больше разделяли взаимным унижением. Я намеревался терпеть ещё пятнадцать лет, чтобы насладиться возмездием: сыновья уходят со мной, а она понимает, что вся её жизнь – физиологическая функция, не более. И я ждал своего часа. Мне оставалась работа. Я учился охоте на людей и с каждым днём всё более убеждался:  нет промысла интереснее, а зверя – опаснее. И знал: скоро наступит момент, и этот доносчик, что за столом напротив – промахнётся.

Сегодня понедельник – день телефонных переговоров с областью. «Учитель» заканчивает очередной донос, а я поглядываю на часы. В обеденный перерыв у меня другая связь. Мы встречаемся почти год, но я ни разу не засыпал рядом с ней. Она меня, наверное, любит. А я, к счастью, уже не верю женщинам. Ни их словам, ни слезам, ни письмам.

***
Первая встреча началась словами: «Я вам писала… Каждый день… Целый год…». Они смутили недвусмысленной открытостью перевода: «Я тебя люблю». Очень странно слышать такое признание от незнакомой девушки с симпатичной мордашкой. Внутри зашептало, брызгая слюной вожделения, какое-то древнее волосатое животное: «Тебе же сказали – «найди какую-нибудь девку». А тут даже искать не нужно: она – твоя. Бери и радуйся». И я поддался этому зашевелившемуся зверю: через пару часов мы уже срывали друг с друга одежды.

Зверь утомился и вздремнул от сытости. А человек с ужасом подумал: «Что же мне делать? Ты ведь не можешь ждать целых пятнадцать лет. И я не смогу завтра же развестись. Как бросить детей? Как оставить их этой…». Только в мыслях я мог произнести гадкое слово в адрес матери собственных сыновей. Утомлённая девушка спала у меня на груди, а я не понимал, как поступить с её верой и любовью. Ответить – нечем.

Днём мы походили на изголодавшихся зверьков, которые, повинуясь инстинкту, нашли друг друга для единственной надобности, оглашаемой звуками, малопохожими на человеческую речь. Разговаривали только вечерами, когда спешить было некуда. Я скупо рассказывал о таёжной жизни, блаженствуя от искреннего женского интереса и какого-то непривычно-любовного внимания. И в то же время мучился несовпадением: она – верит, я – нет, она – надеется, я – нет, она – любит, а я…? В постели она отдавалась без остатка. Как будто мы вместе – в последний раз, потому что завтра – конец света. А я не мог… вот так. Для этого, наверное, нужно любить.

Если хозяин избил собаку почти до смерти, но нашёлся сердобольный человек, который бережно залечивает раны…. Да, пёс будет повиливать хвостом и даже лизнёт руку. Но это проявление собачьей благодарности вовсе не означает признания нового хозяина.

Позволяя этой женщине и любить, и жалеть, и зализывать мои раны, я не мог ни на секунду забыть о другой. Закрывал глаза и представлял, что это жена делает со мной всё то, чего никогда не делала, что это она дарит изощрённые ласки и… любит меня. Но глаза сами собой открывались, и я чувствовал себя подлецом. Но совсем не потому, что изменял жене. Я быстро находил оправдания, и запретные встречи постепенно стали потребностью. Но даже побитой собаке нужно время.
Как оказалось, у нас его не было.

***
Дневные механические встречи расписаны по минутам. В тринадцать часов ноль пять секунд я завёл мотоцикл и через семь минут открыл дверь её квартиры. В нашем распоряжении сорок пять минут – академический час плотской любви. И думать – некогда. Да и чувствовать – тоже. В тринадцать часов пятьдесят девять минут  заглушил двигатель, выкурил сигарету и ровно в четырнадцать зашёл в кабинет.

Старая крыса недовольно поджимает губки: нет даже секундной зацепочки, чтобы приписать ещё одну строку. И неполноценный донос запечатывается в конверт с уже подписанным адресом. Почта рядом. Я использую свободные от крысиного присутствия минуты. Мне нужно сказать по телефону всего два слова: «Восемнадцать десять». И в ответ услышать одно: «Буду».

Мы отсиживаем в кабинете положенное время, составляя всяческие отчёты и принимая посетителей. Я громко жалуюсь на областное начальство, которое завалило бумагами, и придётся брать весь этот ворох домой, и сидеть до глубокой ночи. «Какие рейды?  Вы с ума сошли… Конец полугодия… Головы не подымаем…». Посетители – охотники. Они должны знать: охотоведы погрязли в канцелярской работе. И поверить этому.

В восемнадцать десять я лежу на заднем сидении неприметной, обляпанной грязью ГАЗ-69, мотоцикл спрятан в надёжном месте, а вездеход окольными дорогами выбирается из города. Мой напарник – седой Егорыч, который за всю жизнь сказал, на трезвую голову, наверное, не больше десятка лишних слов. Он знает, что я с утра ничего не ел, и говорит: «В сумке». Я ем всухомятку бутерброд с колбасой, он – курит. В пяти километрах от города мы останавливаемся, чтобы спокойно поужинать, выпить по кружке чая и обсудить маршрут ночного рейда. Спешить некуда. Я переодеваюсь в полевую форму. Костюм, белую рубашку и галстук аккуратно пакую в специальный клеёнчатый футляр с плечиками. Середина лета – сезон охоты закрыт, а потому каждый ружейный выстрел – браконьерский.

Егорыч отключает подфарники, задние фонари и долго колдует с фарами. Он вставляет в них чёрные стёкла, чтобы использовать прибор ночного видения. Объект нашей охоты – мерзавцы, которые стреляют зайцев из-под фар. В это время года зверушки выбегают на лесные дороги, спасаясь от клеща. Не уверен, что это так, но иногда можно встретить сразу двух, а то и трёх зайцев вместе. Они не могут выскочить из светового потока и мечутся впереди машины, становясь лёгкой добычей.

Увлекательная охота начинается летом на дорогах, а продолжается на зимних полях, пока глубина снега позволяет легко догнать беззащитного зверька. Но в любое время эта кровавая забава – уголовное преступление. Оно наказывается ещё и конфискацией личного автомобиля. А потому «фарить» рискуют лишь разносортные начальники на казённых уазиках или же их верные холуи – нагловатые персональные водители. Поймать таких браконьеров с поличным – редкостное везение и большая удача. Разумеется, они нужны совсем не для того, чтобы посадить на скамью подсудимых очень даже полезного человека. Пусть он трясущимися ручонками напишет подробное объяснение да подпишет протокол. А потом – ешь, милый друг, убитого зайчика – ты на прочном крючке.

***
В первое время я ещё не понимал, что без настоящей агентуры невозможно взять за горло серьёзных людей. Лес – дело тёмное. И вероятность встретить опытного браконьера на туше убитого им лося или кабана – пустые мечты. А вот если шепнули на ушко адресок…. Если мелкая браконьерская шпана только чуть намекнула…. Тут уж совсем другое дельце.
Каждый мужичок-стукачок  действует как капкан. Вроде и беспокойства никакого…. И про его грешки ты даже не вспоминаешь: упаси Господи от грубого нажима…
Охота на человека – деликатнейшее занятие.
Лежат документы в невзрачной папочке…. Есть-пить не просят….

Но приходит время – и пружинка сработала. Улыбается мужичок загадочно…. Ни слова, ни полслова… Пакетик бумажный протягивает: «Вот, собачке твоей гостинец». Думаешь: с чего бы это? А он со значением: «Мне некогда, к тёще в деревню еду. Помнишь, деревню-то?». И уж нет его – машина только фарами подмигнула. Как же не помнить деревню, если я там его и прищучил. А что в бумажке завёрнуто? Мяса огрызок, со спичечную коробку. Весу – пустяк. Собаке на один жевок. Это не собачке, а мне – подарок. И потянулась ниточка.

На мясе – волосок. Всего один, но – кабаний. На дворе – начало апреля. Охота на кабана давным-давно закончена, а мясо – свежее. И бумажка, если не обращать внимания на кровавые разводы – совсем не случайная: путевой лист для снегохода «Буран» на маршрут по трассе газопровода. И фамилия, естественно, есть. А если вспомнить, что мой агент про деревню как-то особенно напоминал…. То преступление – считай раскрыто. Остальное – дело техники.

***
«Кабанье дело» стало первым, которое от начала и до конца я провёл сам, без Учителя.
Тихо въехали в деревню, когда стемнело. Подозреваемый проживал в одном из двухэтажных финских домов, построенных специально для нефтяников. Крепкий парень с самодовольной и сытой физиономией открыл дверь, но не торопился впускать молоденького лейтенанта милиции, которого выделил мне в помощь начальник Свиридовского отдела. Пока милиционер неумело препирался с хамом, я внимательно осматривал площадку перед входной дверью. Вся обувь, как это принято в деревне, стояла у входа в благоустроенную трёхкомнатную «избу» с ванной, унитазом и центральным отоплением.

Судя по обуви – обычная семья: жена и двое детей. Я присел перед огромными серыми валенками. И бесцветным голосом попросил у лейтенанта лупу. Лейтенант, увлечённый переговорами, меня не услышал. А вот поведение хозяина валенок резко изменилось. Он-то всё понял, и уж не мог не следить за каждым моим движением. В напряжённых глазах замельтешили вопросы: «Кто же из вас – начальник? Кто этот тип в замшевом пальто и серой шляпе?»

Я решил помочь ему испугаться ещё больше. Чуть повысив голос, жёстко приказал: «Лейтенант, дай лупу». Милиционер расстегнул полевую сумку, а я с холодной вежливостью спросил: «Гражданин Зубков Юрий Иванович, 1960 года рождения, вот это – ваши валенки?». Юрий Иванович сглотнул слюну и уже неуверенно кивнул. Покручивая лупу в руках, я начал спокойно размышлять вслух: «Тут такое дело, гражданин Зубков…. Сейчас события будут развиваться очень неприятно. Но быстро. Я прикажу лейтенанту пригласить парочку свидетелей. Вот смотрите, как это просто…». Лейтенант, фактический руководитель группы, вытянулся по стойке «смирно», блеснув умными глазами. «Витя, обеспечь. Это – твоя работа. Юрий Иванович – не дурак, он понимает: как же без свидетелей? Без них никак невозможно. Иди, а я дальше всё объясню». Я держал паузу и внимательно рассматривал человека, который буквально за минуту  будто уменьшился в размерах.

Лейтенант, чуть слышно хмыкнув, серьёзно сказал: «Есть, товарищ майор». И спустился к соседям на первый этаж, чтобы не испортить дело хулиганской улыбкой. А я всё тем же тихим голосом продолжал: «Ну так вот, гражданин Зубков, в присутствии свидетелей мы внимательно осмотрим Ваши валеночки…. Не торопясь, по квадратному сантиметрику… Вы ведь признали, что валенки – ваши, верно? А как вы думаете, что же я буду искать?» В этот момент я вплотную приблизился к заметно побелевшему лицу браконьера и грубо рявкнул: «Думай быстрее, засранец!».

И в прежнем издевательски-вежливом тоне: «Правильно. Вижу, что догадались… Мне нужны пятнышки бурого цвета, похожие на следы крови. Мы в протоколе так и запишем: «Обнаружены пятна бурого цвета…» и так далее. Но скажу вам честно и откровенно: для экспертизы хватит и одного маленького пятнышка. Или одного волоска… Валенки мы, конечно, изымем. На время… Дело-то – пустяшное, даже не уголовное.  А потом осмотрим снегоход… Ведь и он – казённый, и гараж. Имеем право. Вы «Буран» кипяточком не промывали? После охоты? Скорее всего – нет.  А зря… Я бы на вашем месте – непременно кипяточком, да со стиральным порошком… И зубной щёточкой… Как в армии… Да вы зря так волнуетесь. А вот и свидетели…»

Я долго рассматривал валенки через лупу, чтобы придать особенную важность моменту. На всякий случай под ремешком на часах у меня был закреплён волос кабана, но им не пришлось воспользоваться. На валенках нашлось всё необходимое: и волосы, и следы засохшей крови. Свидетели подписали протокол и ушли. Хозяин попросил зайти в квартиру. Закрыв дверь перед носом лейтенанта, он шумно задышал и начал громко шептать: «Товарищ майор, за мной такие люди стоят… Я всё подпишу… Всё… Я деньги заплачу… Хоть сейчас… Вы только… Короче, не надо… в гараж… Вам же будет хуже… А мне терять нечего… Я их всех… Зачем вам неприятности… За мной сам…».

И бедолага назвал громкую фамилию могучего нефтяного начальника. Лучше бы он не делал этого. Из доброго и сытого кота, играющего с мышкой, я превратился в хищного зверя, и немедленно изобразил испуг. Мерзавец снисходительно улыбнулся…. Но как-то сразу понял, что всё это – игра. И настоящие неприятности только-только начались.

В гараже мы обнаружили тушу дикой свиньи, порубленную на части, и небольшое тельце одного из её малышей. Поросята, оставшиеся в живых, погибнут в ближайшее время. Они ещё не умеют жить и находить корм в глубоких снегах, и сирот уже никто не защитит: мать убита. Вот в этом – подлая суть браконьерства. В гараже, к великой радости Витьки-лейтенанта, нашлось самое главное: голова лося, полцентнера мяса и замороженная комом лосиная шкура. И наш разговор плавно перешёл в первый допрос, который вёл, как положено, лейтенант милиции.

***
Мы медленно катим по лесной дороге. Егорыч видит через тихо стрекочущий прибор зеленоватую картинку. Она рождается под невидимым светом фар. Я дремлю на соседнем сидении, полностью доверяя человеку, который годится мне в отцы. Что толку смотреть в лобовое стекло, если за ним – чернота. Я думаю о всякой всячине. О том, например, что мог бы лежать в постели с женщиной, которая меня вроде бы любит. Или с женой…

Лучший способ проснуться: вот только подумай о чём-нибудь мучительно обидном – сон как рукой снимает. Обида, как чёрная кошка в тёмной комнате. Кажется, что её уж нет… А она – есть. Иногда начинает облизывать сердце. Язык – шершавый. Больно. А потом она успокаивается и тихо дремлет до поры. Как от этого спастись? Верное средство – сволочная работа. Утром жмёшь пухленькую ручку и любезно разговариваешь с очередной мразью. Как же иначе? Днём-то, да в городе – он человек. Так ведь и говоришь ему, сверкая стальными фиксами: «Дорогой ты мой человек! Человечище! Верный ты наш помощник и друг Природы! Спасибо тебе преогромное за эту шестерню для коробки передач! И за талоны на бензин…». И прямо чуть не плачешь от умиления.

А сам думаешь: «Что же с тобой, сука, происходит, когда ты попадаешь в лес…. Куда же человек пропадает? Откуда зверь появляется? Из какой чёрной норы? Ты ведь на самом деле…». И только дверь закрывается, как учитель-крыса смеётся.  Противно так смеётся.  И говорит: «А ведь он – подлец. Браконьёр он. По одной лицензии – пять лосей бьёт. И попробуй не дать – активист, партийный, начальник. Пятнадцать лет ловлю. Ты с ним… осторожнее. Так-то, вообще, правильно – хоть шерсти клок, всё вперёд. Но помни…».

И после этих слов вообще всё путается: крыса, пишущая доносы… друг? Ну, не друг, а очень полезная крыса. И кто из них подлее? Моего старика все ненавидят, а того гада – уважают. Но ведь если с тем зверюгой пересечёшься в тёмном месте, да на лосиной туше… Он сначала выстрелит в живот, а потом прикопает в рыхлый песочек, поглубже. В лесу он – не человек – зверь.

Нет, сна не будет. В кромешную тьму за лобовым стеклом лучше не смотреть. Вспоминаю прошедшую зиму и забавный случай с Учителем. Стоит прикрыть глаза – и вот она, картинка…

Справа и слева от зимней дороги теряла сознание бескрайняя свежая вырубка. Милосердный снег ещё не успел прикрыть следы человечьего насилия. Всё расщеплённое и сломанное, раздавленное и смешанное с землёй, всё недавно бывшее лесом, торчало неистребимым доказательством. А на самой дороге, белым шрамом рассекшей осквернённую землю, тихо и злобно урчали два уазика.

После случившегося скандала, в одном из них остывали и всё никак не могли остыть взбешенные люди, а в другом я с наслаждением издевался над незадачливым подчинённым:
- Ну, Михалыч, вы – просто молодчина! Только так и должен поступать настоящий инспектор! В любом суде – я на вашей стороне. Обнаглели совсем! Мы с вами им, козлам, покажем кузькину мать. Ишь ты, документы забыли! Да я после вашей науки – в постель к жене ложусь – штамп в паспорте проверяю. А вдруг его нет? Ты, Толя, не смейся… Охотник без документа – нарушитель правил охоты. Михалыч прав на все сто.

Учитель недоверчиво косился, ожидая совсем иных слов. По его разумению я, мальчишка, должен очертя голову кинуться на защиту друзей-приятелей. И вот уже – натуральное нарушеньице. И можно черкнуть проникновенное письмо начальству: «…грубо злоупотребиф должнасным положением… покрывал злосных нарушителей… не дал исполнить служебный долг…» и так далее. И всё в русле: капелька за капелькой, бумажка к бумажке. Глядишь… и меры примут. А я, сопляк, совсем не то говорю. Фиг тебе, крыса! «Федот, да не тот»…

Я же со всей серьёзностью продолжал:
- Ты, Толя, прикинь: сегодня ты нас на своей машине возишь и чай с нами пьёшь… А завтра мы с тобой встречаемся где-нибудь в лесу, и Михалыч обращается по всей форме, как положено: «Здравствуйте, товарищ охотник. Давайте-ка познакомимся. Я – районный охотовед, вот мои документы. А где ваши? Ах, вы их дома позабыли… Оч-ч-чень прекрасно… Сейчас мы протокольчик оформим… А как же иначе? Непорядок. Как ваша фамилия? Ага… Имя? Так… Отчество? Покажите-ка водительские права. Ну, мало ли… Может, вы мне соврали. Вы мне не грубите! Я знаю, что вы похожи на Яшина Анатолия Тимофеича, но документа нету. Вот и проверим. Заодно десять рубликов приготовьте. По знакомству… Хе-хе… »

Толя скрипнул зубами: «Да пошлю я вас на х…. И все дела. Машина целее будет».
Наш водила мужик прямой, как карданный вал. А я будто и не слышу:
- А ты как думал? По форме всё правильно. И по закону. Мы в понедельник этих друзей обуем. Каждого на полтинничек – не обеднеют. Жаль, что майора нельзя – мент. Но я, Михалыч, сам на него бумажку напишу. На имя начальника ОВД. А вам уж придётся список наших «транспортных друзей» поправить. Они нас больше катать не будут. Халява кончилась.
Что смотрите? Считайте «минусы». Адвокатский «уазик» - минус один, майорский – минус два, ГАЗ-69 Степанова – минус три, и вот этот, на котором они сейчас – минус четыре. А у нас Толя с Егорычем останутся. Из шести машин – две. Степанов, правда, талоны на бензин перестанет давать. Да зачем нам бензин? И без запчастей тоже обойдёмся. За лосями придётся пешочком…. Это же – здоровье и сплошное удовольствие! Каждый день – километров по сорок…

Михалыч не выдержал.
- Что делать будем?
- Варианта два. Или продолжаем заниматься «формалистикой». Или пойдём извиняться. В вашем лице. Вот этого они не ждут. Скажете, что погорячились. Вы же прекрасно знаете, что документы в полном порядке. Ведь это вы, а не я, выдавали разрешение на волчью охоту по всему району. Я в ваши дела не лезу и не полезу. Формально – вы правы. Всё – по закону. Но от этих протоколов больше вреда, чем пользы. Решайте сами.

Неожиданно для меня Михалыч вылез из машины и пошёл ко второму «уазику». Я бодро выскочил следом: такую сцену нельзя пропускать.
- Ну, что, мужики, напугал я вас? В следующий раз – чтоб при документах… Сами понимаете – служба. Держите протокольчики. На память. Мало ли, кто еще остановит. Ехайте.

Я стоял за спиной Учителя и показывал охотникам кулак, чтобы не вздумали издеваться над стариком. Только ехидный адвокат не удержался, но Михалыч уже не слышал его слов.
Мы разъехались и больше в этот день уже ни с кем не встречались.

***
Машина крадётся по лесной дороге, а я думаю о девушке, тихо вошедшей в мою жизнь. Других приятных мыслей не осталось. Она отдаётся любви без раздумий. И обрушивает на меня столько непривычной нежности, что я теряю голову и улетаю вместе с ней на какие-то заоблачные вершины. Она там остаётся и засыпает с блаженной улыбкой. А я опускаюсь на землю, где меня поджидает голодная и беспощадная собака – совесть.

Я лежу рядом с обнажённым телом и разглядываю этот нежданный подарок. И в мыслях невольно сравниваю двух женщин. И не нахожу существенных отличий: груди, ноги, попки, глаза, губы. Только одна из них – любить – позволяет. Иногда. А вторая – любит и готова отдать всю себя без остатка. Для одной – я – не последняя вещь в хозяйстве: отжимная приставка к круглой стиральной машине «Кама», ручной полоскатель белья, добытчик мяса и рыбы, мойщик полов и повар. Если коротко – муж. Отец её детей. Господи, как же мучительно долго она готовит обыкновенный салат. Смотреть – пытка. Проще самому. Всё. От стирки до онанизма.
А для второй – я…

Для второй – нечто иное: предмет любви. Любовник.
Первой я отдал всё. Второй – ничего. С первой – тягостная жизнь. До тех пор, пока не вырастут дети. Монотонная лыжня длинною в шестнадцать лет – короче нельзя: они не простят.
Со второй – редкие встречи, когда я чувствую себя человеком, незаслуженно получившим награду. Он не в силах в этом признаться – момент упущен. Успел воспользоваться. И уже невозможно отказаться…
А собака-совесть молча грызёт.

Отвратительно-гнетущее чувство вечного долга. Какая свобода? Я – раб собственных убеждений и представлений. Коснись чего угодно. Зачем мы крадёмся по этой лесной дороге?  Служебный долг перед Государством, которому до меня нет дела. Почему я не ухожу от жены? Отцовский долг перед детьми. А они вырастут и будут напоминать о себе редкими письмами. Почему я не ухожу из такой жизни?  Долг перед родителями. Общественное мнение: сын-самоубийца – неприлично. Отец – партийно-советская фигура. Его «не поймут».
Но есть та девушка-женщина.
Когда она встречает меня, на ней – голубенькая рубашка… И больше ничего… Даже совесть, примирительно рыча, сворачивается клубком у двери и не лезет в наши дела. Начинается очередной урок любви. И я всё больше убеждаюсь в своей дремучей дикости. Мне неловко спрашивать: откуда она всё это знает и… умеет? Бывший муж?
Вопрос живёт, пробуждая какую-то странную ревность к неизвестным её партнёрам.
Но эта ревность почему-то не выжигает душу.

Я знаю другую ревность. Унизительную. Оскорбляющую. Ревность собственника, который вдруг обнаружил, что его – незаметно обкрадывают. И лживое существо, которому ты абсолютно доверял, смеётся над тобой, с наслаждением отдаваясь другому. И ты словно бы слышишь стоны сладострастия и этот счастливый смех. И как будто видишь, как чужие загорелые руки по-хозяйски сжимают белые груди, а влажный член мерно движется взад-вперёд, взад-вперёд… А она – стонет от наслаждения. И ещё крепче сплетает ноги на его потной спине…
Это невозможно вынести. Невозможно. Ведь только ты один… имел законное право.

А здесь никаких прав нет. Кроме права – любить и отдавать. Просто так. Не задавая вопросов друг другу. И ревность – иная. Она замешана на любви и… благодарности.
Да, остаётся признавать – эту женщину любили до меня. И она – любила. И сильной рыбиной-русалкой билась в чьих-то руках. Но ей, к моему счастью, удалось вырваться и ускользнуть в глубины жизни. Её не смогли удержать эти неведомые руки. Мне – повезло. И вместо чувства унижения – благодарность к тем, кто любил, но упустил. И теперь она бьётся в моих руках… Но не холодной русалкой, а желанной женщиной – породистой и горячей. И мы несёмся по дороге, известной только ей… Я – всадник… Мы – целое… И нет большего счастья.

***
Машина остановилась. Справа от дороги открылось поле. По нему рыщет яркий галогеновый луч браконьерской фары-искателя…

То, что эти сволочи шарятся ночью в полях, пусть даже с заряженными ружьями – ещё не уголовное преступление. Они должны непременно застрелить из-под фар какую-то дичь. Взять их нужно с поличным, «на крови». Иначе эту страсть не отбить ни у них, ни у подобных им тварей. Мы держимся позади браконьерской машины. Если они вздумают развернуться, то наша охота сорвалась – заметят. Я, конечно, конфискую ружья, составлю протоколы. В общем, организую неприятности. Но это всё мелко – не то. Мне нужно, чтобы выстрелы бабахнули, и машина остановилась…. Где же ты, шальной зайчик?

У них – бортовой уазик. Вряд ли в кабине сидит третий дурак. Пользы от него – ноль, одно неудобство. И лишний рот. С языком. Значит – двое. Один ведёт, а второй мощным прожектором ищет цель. Ага, вот… Замельтешил… Сейчас у них – горячка. Всё внимание – на зайца… Можно сократить дистанцию. Только ничего не говорить под руку – Егорыч сам всё знает. У меня – своя песня…

Вот и выстрелы… Стоп! Пора десантироваться… Всё удачно. И уже выскочил стрелок… И показался радостно-возбуждённый в свете фар с трепыхающимся зайцем в руках… Зайца – в кузов. Стрелок – в кабину. А в этот момент Егорыч – по газам. И свою машину – с лихим разворотом, бочиной – поперек пути. Меня уж в ней нет. Всё внимание – на него. А я – у заднего их колеса, с надёжным шильцем…

Потом из темноты в дверцу – тук-тук. И вежливо: «Здравствуйте… вы уже приехали… колесо-то заднее – спустило. Вот ведь беда! А запаска есть?» И сразу жёстко: «Но, мужички, беда одна не приходит. Я – старший охотовед государственной охотничьей инспекции… из машины не выходить… предъявить оружие и документы».

Так. У водителя ружьё заряжено, стрелок – отстрелялся. Ружьишко не отпускает. Пальчики свело? Поможем… Разогнём… по одному… Липкие… Заячья кровь. Главное – никакой агрессии. Всё чинно-благородно, даже с большим сочувствием. Наганишко – в расстёгнутой кобуре. Но махать им у зверей перед носом – ни-ни. Егорыча в машине нет. Он из темноты держит кабину под прицелом. У него Browning Auto-5. «Полицейский» вариант с магазином на 8 патронов. Случись беда – отомстит. Не сомневаюсь. Требую включить в кабине свет. Подчиняются… О-о-о…

Егорыч подходит к водительской дверце и резко её открывает. Слышу глухую команду: «Вылезай, ****юк, приехали…». И в ответ: «Ну чё ты, Егорыч… Мы же – свои…». Увидев лица и потеряв интерес к злодеям, я, как зануда-бухгалтер, считаю «плюсы» и «минусы».
Попались «шестёрки» – шоферня двух вполне приличных начальников.
Раздувать уголовную шумиху?
У них есть вышестоящее начальство.
Начнётся разбирательство.
Кто-нибудь отоспится и по партийной линии.
Длинная цепочка «минусов»…
Оба директора помогают по-честному, во все лопатки.
Шантаж?
Нет смысла. Большего – не сделают.
И только один «плюс»…
Удостоверения общественных инспекторов этим засранцам выдал мой старик-учитель.
Это когда-нибудь пригодится…
Удостоверения с его подписью – в тайное досье.
Но – молчком. До поры.
Протоколы в двух вариантах.
Первый – охота из-под фар, второй – формальная ерунда.
За первый, чтобы лежал без движения, они сдадут кого-нибудь из браконьеров-лосятников.
Кажется – второй «плюс», но – время…время…
Неизвестно – когда этот капкан сработает…
Назначить срок?
И я очень тихо задаю вопрос: «Ну что, мужички, хотите получить судимость? … … … Тогда слушайте внимательно. Повторять не буду».

***
Утром, когда подъезжали к городу, Егорыч засмеялся и сказал: «Ну, ты и хват…» И ещё он спросил: «Домой?». Я промолчал. Он что-то разглядел в моём лице и остановил машину там, где после ночного патрулирования всегда высаживал меня – на одной из коротких боковых улиц. Когда я вышел из машины, Егорыч буркнул: «Жду час». Я не бросил обычное: «Не жди». И двигатель остановился – всё переменилось и перевернулось. Я брёл под липкой моросью к её дому, не понимая: зачем?

Днём она тихо сказала: «Вечером приедет муж… Всего на сутки. Днём уедет в деревню, к родне». И, как будто отвечая на естественно-глупый вопрос, добавила: «Да. Мы ещё не развелись… Я – его жена… Ночью – не приходи». Её спокойное – «Да», как глухой и точный выстрел в упор. Тогда я услышал один лишь звук – ни боли, ни мыслей о смерти – ничего. И только сейчас это револьверное «да» медленно впивалось в грудь, и раскалённой пулей проникало всё глубже и глубже.

Я никогда не видел её мужа. Эту деликатную тему мы обходили стороной. Для меня он был чернильным штампом в её сером паспорте – пустой и ничего не значащей буквенной формальностью, не имеющей отношения к живому человеку. И вот он появился. С полным набором прав изголодавшегося мужика-хозяина…

Она открыла дверь, и он крепко обнял её – правая рука сжала ягодицы, левая – больно сдавила грудь. Потёрся небритой щекой о нежную кожу: всё на месте – спешить некуда. Он – дома. Бритьё, мытьё, накрытый стол. Нужно выпить и пообвыкнуть. После третьей рюмки – масляный взгляд: пора, жёнушка…

Она легла и покорно раздвинула ноги… Меж ними – сухо. Это хорошо – блюла себя в строгости. Отвыкла, бедная. Он вошёл больно, и она застонала – соскучилась. И, как рашпилем, туда-сюда, туда-сюда… Их стоны слились в один стон… Дело сделано. Пора к столу. И – по рюмашке – за первый разочек…

Моросил дождь. Я смотрел на яркое кухонное окно. Вдруг заметил: в руке – наган. Достал носовой платок и тщательно протёр сначала его. Сунул в кирзовую кобуру. Вытер мокрое лицо. Закипевшая кровь быстро остывала. Пока не встретились, он для меня – штамп. Слово из трёх букв. А её убивать не за что – она честно сказала: «Да. Ночью – не приходи».
А днём? Смогу ли я прийти днём? Кажется, у французов это называется – «булочка с маслом»…

Гаснущие мысли о том, что происходило и происходит за её окнами почему-то не вызывали брезгливости. Полное опустошение – да. И безмыслие.
Окно погасло. Но вдруг отдёрнулась занавеска, и я увидел её лицо. Ничего нельзя было различить, но я знал, что она плачет. Она любит плакать. Наверное, только в слезах – спасение. Заглохшее сердце встрепенулось, и возникла робкая мысль: неужели она – моя женщина?
Рубанул невидимый топор: «Нет. Такого не может быть…»

Егорыч не спал. Он не задал даже необходимых вопросов. Мы гнали по пустынным улицам Свиридовска в контору, чтобы убрать конфискованное оружие в сейф. Причина? Причина: мне не хотелось домой. Молчали. Курили.

В этом доме меня никто не ждал. Жена и дети спали. Конец «собачьей вахты» – четыре часа утра. Ещё можно позволить себе пару рюмок водки. Режу сало, хлеб. Солёный огурец – на четвертинки.
Нашёл холодные котлеты. Первую рюмку – без закуски. Вместо неё – сигарета. После второй понял: хочу есть, как голодный пёс.

Жена недовольно подвинулась. Кажется, сказала что-то обидно-равнодушное, но я этого уже не слышал….

***
Утром я положил протоколы на стол Михалыча и небрежно сказал: «Человечки – ваши, вам и разбираться. Ружья – в сейфе. Выносите постановления. Конфискация оружия – обязательна. С размером штрафа решайте сами». Старик зачмокал губами, по-крысиному понюхал бумаги и начал изучать, огорчённо вздыхая: не придурков жаль – придраться не к чему... Ещё бы откусил кусочек да пожевал: как оно на вкус – нарушеньице? Тянет на полтинник?

До чего же странный тип…
Три дня назад заехали к его матери. Соседний район, глухая деревня. Старухе далеко за девяносто. Михалыч – не первенец, а младший и единственный сын-старик. Два старших и муж – убиты войной, бездетную дочку свели в могилу одиночество и самогон. У старухи осталась земля, которой она всю жизнь кланялась – с весны и до самой осени. Узловатые грязные руки напоминали корешки неведомого растения. С утра до вечера они выдёргивали сорную траву, заботливо разминали засохшие комочки навоза и с любовной молитвой разрыхляли появлявшуюся корочку. Наверное, потому земля и не спешила прибирать бабку к себе, чтобы пристроить рядом с непутёвой дочкой на старом деревенском кладбище. Она благодарно отвечала на ласку чудесным репчатым луком, рассыпчатой картошкой и огромными подсолнухами. Больше на старухином огороде никогда и ничего не росло.

Каждую неделю под любым предлогом Михалыч приезжает к матери с городскими продуктами – варёной колбасой и маслом. «Талонные» времена: четыреста грамм колбасы и двести масла. Месячная норма на один рот. Где он берёт сверхнормативную еду? Спрашивать неудобно.

Встреча старухи-матери со стариком-сыном проходит безо всяких нежностей. Но его лицо чудесным образом меняется – крыса становится человеком. И человек этот почему-то радостно и громко сообщает: «Да она у меня глухая! И памяти нет. Сейчас уедем, а она и забудет. Пойдёт по соседям жаловаться, что давно не приезжал. Зубов-то нет, а колбаса – мягонькая…». Через полчаса он, кряхтя, садится в машину и мгновенно становится крысой, обряженной в старинное галифе из диагонали, болоньевую куртку и кепку.

Я уткнулся в сборник законов, чтобы спокойно подумать о разных разностях. Мои встречи с собственной матерью не приносили радости ни мне, ни ей. Чужие люди. Не находилось простых и приязненных слов. Этого уже не поправить, а потому и думать – не стоит.

Часы неумолимо приближали обеденную встречу, которой я боялся больше, чем браконьерского выстрела в живот. Картины прошедшей ночи, рождённые больным воображением, будоражили кровь….
Едва дождавшись, когда репродуктор на стене длинно «пикнет» в последний раз, я вышел из кабинета. Через семь минут она открыла дверь.

Мы сидели за столом и молчали. Я не мог смотреть ей в глаза. Она засмеялась, и я услышал: «Он брезгливый, и сначала я хотела порезать палец. Но он бы всё понял. Пришлось – бритвочкой, прямо… там. Он увидел кровь на трусиках…. Напился и заснул. Я не могла с ним… А ты тоже – побрезгуешь?»

Я нёс её к нашему ложу и смеялся от щекотки и жарких слов. Чтобы продлить удовольствие пришлось закрыть глаза и думать о работе, о Михалыче, о чём угодно…. Только бы не видеть её движения и спину, которая плавно переходила в округлое совершенство, способное свести с ума…

Когда я вернулся в контору, Михалыч сразу спросил: не умер ли у меня кто-нибудь из родственников? Наверное, я ему что-то ответил, и он отстал, уткнувшись в инструкции.
Нет, никто не умер. Просто четверть часа назад я совершил что-то определённо ужасное. Может быть – подлое. Нечаянно, невольно. И пока невозможно понять последствия. А мозг тем временем лихорадочно подыскивал всяческие оправдания.
Но с оправданиями ничего не получалось. Ничего.

Я посмотрел на часы.
Ровно тридцать минут назад она откинулась на подушку и, глядя в потолок, сказала…
Так просто и буднично: «Я – беременна. От тебя…».
Я долго молчал, не зная, что ответить. И услышал: «Понятно…».
И я ушёл. И теперь не знал: что делать.

*** 
Я услышал злорадный старческий голос: «Ты никогда сюда не вернёшься…». Хотелось оглянуться и посмотреть в глаза старухи. Как она меня узнала? Неприятное чувство – словно поймали на месте преступления. Хотя ничего особенного я не совершил: смотрел через забор на дом, где прошло детство. Вот и всё. Обернулся – никого.

Старый дом – единственное место в Свиридовске, куда меня тянула какая-то неведомая сила. Стоило задуматься, и я уже брёл по родной улице или оказывался с той стороны сада, где росли клёны. Их давно нет, нет и жёлтых акаций, и вообще – ничего, но воображение услужливо…
И пока я жив – мой сад остаётся прежним.

Прошёл год, как я избавился от старой крысы – Учителя. Доносы писать не пришлось. Хватило двух лосиных шкур и одного выступления на тему: «Латентный характер уголовных преступлений в сфере охотничьего хозяйства». Суть многоходовой комбинации я не рассказал даже напарнику по ночным рейдам.

«Слушай, Виктор Иваныч, - доверительно говорил я одному из общественных инспекторов, - ты, вроде, волчье логово ищешь…» После пятисекундной паузы я переходил на шёпот: «Пока Михалыча нет… Только тебе, по секрету… Ты посмотри-ка вот в этом квадрате… Там овраг – здоровенный. В прошлом году я туда забрёл… Случайно.  Самому некогда: видишь – бумаг куча. А ты – пошарься… Сам знаешь… Пять волчат – лицензия на лося… Только в вершину оврага не ходи – бестолку. Там полевая дорога…»

Через три дня рьяный следопыт появлялся в конторе и открыто закладывал меня Михалычу: «Вот не послушал я старшего охотоведа и пошёл в вершину оврага. А там – лосиная шкура… С дороги стреляли… Не меньше недели прошло – шкура-то с запашком…». На место преступления выезжал работник милиции, инспектор и сам Михалыч. Возбуждалось уголовное дело…
Шкура, разумеется, оставалась на месте преступления. Кому нужна тухлятина? А через сутки она исчезала бесследно, чтобы оказаться в другом конце района… Местный агент Михалыча после разговора со мной о подборе местечка для солонцов «совершенно случайно» на неё наткнулся. И – новое дело. И очень кстати появилась ещё одна почти свежая шкура, нужная – позарез. Без неё не получалась вторая часть операции.

В Свиридовском районе, где всё и всегда складывалось благополучно, произошёл неожиданный всплеск браконьерской активности. Мне строго указали на необходимость срочных мер. Я скромно сказал, что вмешиваться в дела районного охотоведа… пусть очень старого, но – не этично… и, чтобы разговора не было… приказ бы… деликатный….  Нельзя старика обижать.

Раздражённый начальник подмахнул нужную бумагу и на прощание сказал: «Не будет из тебя толку. Добренький ты. А подчинённых – щемить нужно день и ночь.». Говорили без свидетелей, а потому я положил на стол заявление необычного содержания: «… до конца текущего месяца в Свиридовском районе будет раскрыто три уголовных дела по незаконному отстрелу лосей. Дата. Подпись». Начальник засмеялся: «А ты оказывается ещё и трепло.». Я попросил смешную бумажку убрать в сейф и вернуться к разговору в конце месяца. С тем и расстались.   

Михалыч ознакомился с приказом и в первый раз сорвался: «Ну-ну, поучи меня браконьёров ловить. Щенок…». Я промолчал: хорошая собака зря не гавкает. Она кусает молча. Этой же ночью почти свежая шкура оказалась в урочище, которое вплотную примыкало к одной невзрачной деревеньке.

                ***
В возрасте двадцати двух лет я сделал охоту – профессией. Десять лет спустя – задумался о сути этого, на первый взгляд, романтического занятия. В его основе, если речь идёт о профессиональной охоте, лежит не спортивный азарт, когда тебя трясёт лихоманка, и сердце бьётся вдвое чаще, а жестокое коварство, хитрость и алчность – далеко не лучшие качества человека.

Между зверем и тобой – расстояние в пространстве, измеряемое метрами или временем. Метры легко преодолевает пуля или дробь, а время побеждается терпением. При этом в руках охотника есть инструмент: неодушевлённый, но смертоносный посредник – ружьё или винтовка, капкан или кулёма, нож или эвенкийская пальма –  для редких случаев непосредственной схватки с медведем. И опытный охотник почти всегда – победитель. Но если помнить, что силы заведомо не равны…. Радость победы незаметно исчезает, сменяясь обыденным удовлетворением.
А вот когда объект – человек…

Охота на браконьеров оказалась увлекательнейшим делом. Она напрочь отбила всякое желание стрелять или ловить зверей и птиц. Коренным образом изменился набор «инструментов». Ими стали человеческие слабости одних, служебные обязанности и карьерные устремления других, врождённая склонность к доносительству и подлости – третьих.
Всего не перечесть.

Нужно попасть в дом, где проживает браконьер. Такого права у меня нет. Инструмент «проникновения» – милиционер. Самое подходящее время – три часа ночи. Оно лучшее – по опыту НКВД и гестапо. Генетический страх. Чувство реальной вины перед законом. Беспомощность заспанного человека в трусах перед наглым человеком в форме.
И успех – разоблачение.

Ключевая фигура – в мундире с портупеей и непременной фуражкой на голове. Но ведь он – живой человек, которому приятнее спать с женой под пуховым одеялом, чем глубокой ночью гнать по бездорожью в холодном «уазике» с брезентовым верхом. Вопрос: как заставить его оторваться от полногрудой жены?

Я долго изучал поведение работников милиции на коллективных охотах. С большим трудом нашёл подходящего лейтенанта.
Карьерист. Азартен. Нагл. Жаден.  Смел.
Не человек – золото.
Не дай Бог с таким подлецом – в разведку.

На подкормку и приручение ушла туша вполне законно отстреленного лося. Через год рядом со мной в любое время суток находился хорошо обученный волкодав в милицейской форме, который понимал меня с полуслова и полувзгляда.

Ни в одну голодную деревню, где имелся участковый милиционер, я не приезжал без рыбы или мяса. С каждым из них выпит литр водки – за знакомство. Даже при случайных встречах со мной в городе у них начинался естественный процесс слюноотделения. В полутрезвых разговорах под жареную лосятину я внушал им единственную мысль: если когда-нибудь я приеду ночью, то нужно молча слезть с бабы, мгновенно протрезветь, надеть милицейские портки, фуражку и не задавать вопросов.

В каждой деревне жил-поживал мужичок-стукачок из племени законных охотников. Они довольствовались всякого рода разрешениями, позволявшими бродить с ружьём круглый год. От них поступала не очень точная, но весьма полезная информация о склонностях того или иного деревенского мужика к браконьерским шалостям, подпадавшим под статью Уголовного кодекса.

Деревеньку, в окрестных лесах которой «обнаружилась» подброшенная шкура, я выбрал совсем неслучайно: жил там и мой стукач, и ушлый пройдоха-участковый, и давно созревший клиент-подозреваемый. Выехали после обеда втроём: я, Егорыч и «волкодав». Место незаконного «отстрела» лося нашли быстро: шкуру уже теребило вороньё. Факт преступления – налицо. Лейтенант составил протокол осмотра и нарисовал план. Всё чин по чину. Наступления ночи решили не ждать. К деревне подъехали вечером….

***
Участковый уже принял на грудь граммов двести: конец рабочего дня – святое дело. Но для предстоящей операции вполне годился. Я выставил на стол утешительный приз, но сказал: «Сначала дело сделаем, а это – потом». Услышав фамилию подозреваемого, родственника по линии жены, местная власть громко рыгнула и озадаченно сказала: «Ну, ёбтыть, ты даёшь…. Да и хер с ним… Служба!».

Распределили роли. Добрый участковый – «не при делах»: ему тут жить. Злющий «волкодав» – проверяющий из города – хамло и сволочь. Я – холодная любезность и ледяная вежливость. Егорыч – хмурый шофёр, ковыряющийся в машине и, попутно, соглядатай. От машины отходить нельзя – колёса не чугунные.

Клиент жил в двухэтажном доме из гипсовых блоков с женой, тремя детьми и печным отоплением. Летом в таком доме – промозгло и сыро, зимой – не натопишься. В соседях – ещё семь семей. Дверь открыла бесцветная тётка – жена. Увидев милиционера-родственника, пожимающего плечами, мол – «не в курсе я ихних дел» –  успокоилась.  В квартире – запах прокисших щей и безнадёжной нищеты.

«Волкодав-проверяющий» сразу оглоушил бедную женщину: «Ищем маньяка-людоеда. Около вашей деревни нашли труп женщины. Печень и мякоть – вырезаны. Головы вообще нет. Наверное, на холодец истратил. Подозреваем всех…».

Участковый добавил: «Да ты, Нинка, не беспокойся. Она – не из наших. По одежде – городская. Зачем он ей груди отрезал – вот этого не пойму…. А Гришка твой где? Ты за ним ничего не замечала? Ну, там, кровь на одежде…. Или мясца из лесу принёс? А? Человечинка – она ить сластит…. Да шучу я, шучу…», - и он довольно заржал, любуясь эффектом.

Я задал ключевой вопрос: «Хозяюшка, у вас есть холодильник? Вы уж извините за беспокойство…» Женщина молча кивнула, судорожно вздохнув, а я безостановочно заворковал озабоченным голубем: «…нам нужно его осмотреть… я вот и перчаточки резиновые припас… чтобы стерильно… а руки помыть? неудобно как-то… после трупа… ваш супруг вчера поздно пришёл? где, позвольте узнать, рукомойничек… о, да у вас настоящий водопровод… чудненько… а куда это всё убегает… в выгребную яму? А где муж? Непременно осмотрим вашу ямку… вы только раньше времени не переживайте… наше дело маленькое… осмотреть… не причинять беспокойства… пока всё только добровольно. Без согласия мы и пальчиком не шевельнём… это уж потом, если что… тогда уж и обыск… и яму вашу откачают… и полы вскроют…». Женщина с ужасом смотрела, как я неспешно мою руки и медленно натягиваю тонкие резиновые перчатки. 

В морозильной камере лежала лосятина. Лосиное мясо отличается тёмным цветом, потому что почти никогда не удается его нормально обескровить. Это корове перерезают глотку, когда сердце ещё бьётся. А к раненому лосю лучше не подходить. Один удар ноги, и ты – калека. Если повезёт.

Я попросил разрешения отрезать маленький кусочек… для экспертизы: кто его знает, что это за мясо? Убийство – не первое. А в лаборатории непременно разберутся. Говядина это, или человечина, или какое другое мясо… Нам ведь убийцу нужно поймать…. А всё остальное нас вообще не интересует,… а где ваш муж? А вчера, в это же время? Постарайтесь вспомнить. Это очень важно.  Сейчас протокольчик составим…. Об изъятии образца….

И женщина не выдержала. Она предъявила убедительное доказательство того, что её муж – не людоед и не маньяк. В углу дровяника стояла почти засохшая лосиная нога с частью таза. Мясо с неё уж давно срезано и отскоблено до голых костей.

Её муженёк, Гришка, вернулся домой, когда всё бумажное дело уж почти изладилось. Осталось получить его показания и изъять оружие. Он посмотрел на жену – как ударил. Она втянула голову в плечи и прикрыла лицо руками. Зоркий участковый это сразу заметил и веско сказал: «Если ты, бля, её тронешь – посажу без заявления. Будешь, ёбтыть, на зоне боксировать. В петушином углу». Гришка обмяк и сразу стал равнодушным.

***
За первую удачу пили втроём: Егорыч за рулём – нельзя. Милиционеры умирали со смеху, пересказывая друг другу удачно закончившийся спектакль: «А я ей грю: зачем он ей сиськи-то отрезал? Она аж побелела…. А начальник наш: «неудобно как-то… после трупа…». И сразу вопрос: «…вчера ваш супруг поздно пришёл?». И перчатки натягивает – как в кино…».

Жена участкового, сдобная бабёнка, скорёхонько накрыла на стол. Как по волшебству на новой клеёнчатой скатерти в голубую клетку появилась нехитрая деревенская закусь: сало, с розовыми прожилками, солёные грузди в сметане, оставшиеся для дорогих гостей с прошлого года, молодая картошка в мундирах, домашнее сливочное масло, яичница, с десятком ярко-оранжевых желтков, зелёный лук, крупная редиска и чуть кисловатый деревенский хлеб. Водка успела остыть – бутылка «Столичной» отпотевала в самом центре стола. Всё, как после удачной охоты на серьёзного зверя. Без такого застолья – любая охота не в радость.  Выпили за удачу. Водочка как с горки скатилась – и прямо в душу. Мы потихоньку пили, а Егорыч угрюмо молчал, но ел с аппетитом.

В самом начале нашего знакомства он упрямо пытался объяснить, что браконьерят не от хорошей жизни. Особенно – деревенские. Жрать, мол, нечего. Пришлось кое-что показать…
Выехали на границу нашего и соседнего района. Лето. На месте преступления – страшная вонь. В десяти метрах друг от друга – два безобразно-раздутых лосиных трупа. Бык и корова. Пулевые ранения в живот. Долгая и мучительная смерть от перитонита. Тогда Егорыч сказал: «****и».
А два милиционера перепирались: на чей район списать заведомого «глухаря»? Две недели спустя – протухший удавленник: огромный лось в петле из стального троса. Ещё через неделю – корова. Вырезана печень и часть мякоти с задней ноги. Всё остальное – добыча воронья. Споры закончились его словами: «В любое время – звони. Повезу, куда скажешь. Ничего не объясняй. Меньше знаешь – крепче спишь. И тебе – спокойнее».   
Он был единственным человеком в Свиридовске, кому я доверял.

Расторопная хозяюшка успела истопить баньку. Метко стреляя блудливыми глазками, она предложила гостям попариться на дорожку – «…и хмель вылетит, и жёны будут довольнёшеньки… Мужик после бани – чистая радость…». Я тогда подумал: «Хорошо бы такой пышечке спинку потереть… и вообще…». Пить не хотелось. Вспоминать сегодняшнее дело по третьему кругу – тем более. Домой не тянуло никогда. И я решил, что баня – самое то.
Участковый молча ткнул нетрезвым пальцем в центр стола, и тем же волшебным образом там появилась уже третья бутылка водки. Я вышел из избы в ночную прохладу.         

***
Первый пар – пекло. Его и не видно. Невозможно шевельнуться, а не то, что махнуть веником. Меня как-то научили, что берёзовый веник ни в коем случае нельзя держать в тазу с кипятком, как это многие делают. Его достаточно ошпарить, а потом потихонечку разминать. А ещё лучше – положить влажный веник на раскалённый полок и сесть на него голым задом. Листья наберут ровно столько влаги, сколько нужно.

Она вошла, когда уже схлынул и первый жар, и второй, и третий…
«Мужики – пьют, водитель ваш заснул в машине. А я вот – к соседке пошла. За четвёртой бутылкой. Мой-то не успокоится, пока литру не выпьет. А после… Толку от него, как от козла молока… Я подумала, ты – не прогонишь. Один ведь раз только глянул… А сейчас вижу – точно не прогонишь…. Какой он у тебя... Прям как молодой подосиновик….  Потерпи минутку…. Я только ополоснусь… ». Женщина радостно засмеялась, а я закрыл глаза…

***
В нашем саду росла огромная яблоня. Какой-то зимний сорт. Даже прожорливые червячки не выдерживали отчаянно-кислого вкуса и каменной плотности её огромных зелёных плодов. Наступала осень, и сад оголялся.
И в один из солнечных дней «бабьего лета» я замечал в окостеневшем переплетении почти неживых яблоневых ветвей  одно-единственное яблоко.
Нагретое последним жаром остывающего солнца, оно одурманивало тонким ароматом…
И стоило его надкусить – истекало сладчайшим соком…
С чем же ещё можно сравнить вкус, запах и страсть… спелой Женщины?

***
В предбаннике, где тускло горела засиженная мухами лампочка, она вновь обрела трогательную стыдливость и смущённо сказала: «Отвернись…». А потом уж совсем неожиданно: «Я буду твоим тайным агентом. Бабий век…он…знаешь…». И горько заплакала. Совсем как девчонка. Я прижал её к себе и молча гладил мокрые кудряшки. Мы оба понимали, что встреча наша вряд ли будет иметь продолжение, что она по рукам и ногам связана детьми, мужем и хозяйством, и совсем скоро станет одной из деревенских старух, и похоронит, как все, пьяницу-мужа. И будет тянуть безнадёжно-тоскливый старушечий срок. И тихо умрёт однажды, так и оставшись недоласканной и недолюбленной.
Об этом, наверное, она и плакала, а я – молчал. Что же тут скажешь….

Она клюнула мокрым носом в мою уже колючую щёку и выбежала в тёмную ночь, сунув в ладонь записку – сложенный вчетверо листок из школьной тетради в клетку. Я подумал: точно – как девчонка-школьница. И поднёс бумажку ближе к свету. Оказалось, что это не любовная записка, а план деревни. Единственная улица и прямоугольнички домов. В самом конце – второй дом от края, по правую руку, помечен красным крестом. И печатными буквами написано под этим крестиком одно слово – «Тут».

Волкодав очухался мгновенно. Будто и не пил. Я показал план. Вопросов не последовало: время самое подходящее – три ночи. Участковый так мощно храпел на продавленном диване, что мы решили его не будить. Милицейская жена, как мне показалось, притаилась за занавеской, где стояла никелированная двуспальная кровать. Она не вышла к нам. 
Я так и не спросил её имени…

Хозяин дома, помеченного крестом, встретил нас с топором, и у «волкодава» сразу появилась работа. Он даже «Макарова» не обнажил. Мужик в трусах уже через пять секунд лежал на полу и скрипел зубами. А лейтенант аккуратно вязал ему руки в синих наколках и приговаривал: «…тебя, сучару, так на зоне и не научили… нельзя оказывать сопротивление дяденькам милиционерам… они – сердитые…  могут и глаз на жопу натянуть… и яйца оторвать… и пристрелить… а за топор я тебя отдельно оформлю… Статью помнишь? Лучше сам колись: где лосятину прячешь? Тогда я, так и быть, про топор забуду… Лосятина – условно. Вооружённое сопротивление – пара лет на зоне. Выбирай». 

Но ни «колоть до самой жопы» бывшего уркогана, ни искать мясо и оружие не пришлось: двухведёрная кастрюля с солониной стояла прямо в сенях, а старенькую одностволку системы Бердана вынесла его испуганная сожительница. Ружьецо 32-го калибра – переделанная винтовка-кормилица – прекрасно сохранилось. К пяти утра мы управились со всеми документами, но «волкодав», казалось, никуда не спешил: он подмигнул нам с Егорычем, и мы вышли покурить. Я понимал, что сейчас начнётся грубая вербовка…. Но того, что случилось, не ожидал.

Мы успели сделать по паре затяжек, когда услышали крик милиционера: «Мужики…». Ворвались в сени. Лейтенант зажимал кровь. На тыльной части левой кисти – глубокий порез. «Синяк» сидел в той же позе и на том же месте. Увидев нас, он буквально взвыл: «Мужики… бля буду, я к ментяре не прикасался… сам он…сам…взял топор и полоснул… он же, как бритва…».

Пока я бинтовал руку чокнутого помощника, тот спокойно рассуждал вслух: «Нападение на работника милиции – это раз. Свидетели видели, как ты на меня кинулся с топором – это два. Нанесение телесных повреждений – это три. На топорище – твои пальчики и моя кровь – это четыре. Бабе твоей не поверят – это пять. Пятерик тебе светит – минимум. За две статьи ты двумя годами не обойдёшься. Щас прямо отсюда – к судебному эксперту. Потом тебя – в камеру. После первой ночи – кровью будешь ссать. Ребята умеют – сам знаешь. Поговорить не хочешь? Без протокола? Или ещё одну бумагу сочиним?».

                ***
- Ты пойми, - горячился «волкодав», - я его сломал. Теперь он – мой. Бывший зэк – бесценный кадр. Отдай ему «карамультук»…
- А если снова напакостит? Ты будешь отвечать? Или я? Нет уж, давай так: бумаги на него забирай, а берданка останется у меня. С дурной овцы – хоть протокол. Оформлю на Петра Сидоровича Иванова. Пройдёт за милую душу. Конфискация – тоже наказание.
- Слушай, я тебе сдам пару бесхозных стволов. Будет не один, а два твоих протокола. Два нарушителя – лучше, чем один. И до конца следующей недели верну долг – одно уголовное дело по твоей линии, считай, за мной.

Вот этих последних слов я и ждал. Лейтенант, слава Богу, не трепло. И прекрасно я понимал его горячность. Сам бы так же поступил: надёжный стукач – большое дело. И берданку придётся вернуть, чтобы всё чистенько прошло. Жаль, конечно, раскрытого дела. Но время ещё есть.
- Ну, гражданин начальник, чёрт с тобой. По рукам. Только помни: два ствола и одно дело – за тобой. Ты сам это сказал. Егорыч – свидетель.

Я вылез из машины. Было уже совсем светло, и «волкодаву» в форме не стоило мельтешить около этого дома. Зэчара действительно выглядел неважно. Говорить с ним – только портить. Я поставил ружьё в углу, у дверей, и вышел.   

Пока шёл к машине, в голове быстро-быстро прокручивалась схема подстраховки: берданку отдал, значит, бумаги оставлю у себя. Мало ли…. Если у мента дело не срастётся – дам ход. Шустрее будет мышей ловить. Его милицейским словом перед собственным начальством не прикроешься, а до конца месяца – ещё два дельца. Хоть кровь из носа, но своё слово – дороже. Так что – фиг тебе, гражданин начальник. Бумаг не получишь. Лежат они в папочке… Есть-пить не просят… Какой-никакой, а инструментишко… лёгкого давления.

Он, видимо, думал о том же. Потому что сразу сказал: «Бумаги пусть лежат у тебя. Потом обменяемся». Я ответил: «Обменяемся, когда мы с тобой три дела раскроем. Пусть лежат в запасе – на крайняк. Мне моё слово дороже, чем твой архаровец. У начальника в сейфе – расписка. Выполню – будет «зелёная улица». Тебе лично – два лося по спортивным лицензиям. Будешь своего начальника кормить. А там…. Сам знаешь…. И звание. И должность.»

Егорыч грубо спросил: «Ну, что, дельцы, домой?» И машина рванула с места, выказав всё его раздражение и неприятие. Чем глубже он вникал поневоле в мои дела, тем тошнее ему становилось. Но чистеньким остаться невозможно. Меняется даже язык. Начинаешь «ботать» на какой-то полублатной или полументовской «фене» – сам не разберёшь. Но так – понятнее. А как иначе можно почувствовать и понять весь этот убогий и искалеченный мир? – Только став его частью.

Я закрыл глаза и вспоминал баню…
Чужая жена… Вот так просто – вошла уже голая… и… И все убеждения, и совесть, и стыд, и разница в возрасте – лет десять – всё побоку. Никаких мыслей. Один инстинкт. Самец покрыл подвернувшуюся самку своего вида – чистая биология. При чём здесь какие-то чувства? Мне хорошо? – Да. Ей хорошо? – Наверное, иначе бы не плакала: отряхнулась, как потоптанная курочка, и пошла семечки лузгать.
И какая разница – как её зовут? Ещё раз подвернётся – спрошу.

А сколько их – таких? Для меня – эта. Для кого-то – моя жена. И кому-то – без разницы её имя. Лишь бы – с обоюдного согласия. Вчера бы я назвал это скотством… А вот сегодня… Это, наверное, и есть – обыкновенная жизнь.

***
Не пожалев денег, я доложил о результатах прошедшей ночи с телефона на переговорном пункте. Уж больно не хотелось видеть крысиную физиономию Михалыча. Начальство возрадовалось раскрытому делу и позволило сутки отдыхать, ехидно сообщив, что бдительный старичок уже доложил о моей неявке на рабочее место по неизвестным и явно неуважительным  причинам. Отчитавшись, я бесцельно слонялся по городу, чувствуя себя потерявшимся охотничьим псом.
Ни чьим…

Ноги сами привели меня к Наташе, очередной жене моего бывшего родственника Мафусаила Рабиновича. Что-то притягательное было в этой женщине. По утрам она всегда чувствовала себя скверно и говорила чуть хриплым телефонным голосом: «Милый друг, мне к зеркалу страшно подходить. Я старая и больная женщина. Сыночек, ты зайди в обеденный перерыв. Я тебя чем-нибудь покормлю…». Наташа относилась ко мне с материнской любовью, и как-то по-доброму снисходительно понимала и принимала все мои похождения и на передовой одинокого бабьего фронта, и глубокие рейды по чужим семейным тылам. Она умела слушать и не учила жить – вот главное.

Она обняла меня и сказала: «Пахнешь баней и чужой тёткой. Когда же ты, сыночка, угомонишься? Иди в ванную, пока есть горячая вода. А я накрою на стол. Да, кстати, твоя супружница звонила. Прости, это я так…напомнить, что ты у нас – женатый мужчина. Дверь можешь не закрывать…. Кто же моему блудливому сыночку спинку потрёт?». Удивительное дело: только перед ней я не стеснялся наготы. Она намыливала мне голову, я уже не мог открыть глаза и чувствовал её руки в самых нескромных местах, и слышал тихий смех…. Она говорила: «Вот оно – чьё-то счастье…». Но и эти нежные прикосновения, и смех, и слова – ничего не значили. За ними не следовали какие-то естественные действия. Продолжения не было. Оставалось удивительное чувство умиротворения.

Она кормила меня гречневой кашей и домашними котлетами, а я рассказывал о делах с азартной горячностью сына, у которого всё так здорово получается. Перешли к чаю. Наташа заваривала чудесный чай прямо в фарфоровых чашках. Она закурила болгарскую «БТ» и вдруг сказала: «Ты должен уходить от стереотипов…. Понимаешь, дружочек, у тебя получилось раз, получится ещё и ещё раз…. Но пора искать запасные варианты. Какие-то неожиданные приёмы. Ты же – охотник. Ты же знаешь, милый, что человек – самое умное животное. Вот посмотри: тебе нужна причина, чтобы войти в дом к браконьеру. Но тебя могут и не пустить. Или ты, допустим, ничего не найдёшь. Или лось ещё бегает по лесам. И что тогда? Вспугнёшь добычу – и только. И во второй раз уже ничего не получится. Давай подумаем: под каким предлогом можно зайти в дом без милиции? Это же – деревня…. Значит, там можно купить картошки или молока…»

Я взревел, изображая восторг и захлёбываясь чаем: «Умница!!! Мяса можно купить! Мяса! Лосятины!». И я начал на ходу «придумывать» план давно разработанной карательной операции с обязательным участием интеллигентной женщины, разумеется, Наташи, и её подставного мужа: Мафусаил для этой авантюры решительно не подходил. Мы углубились в подробности: место, время, участники, транспорт, средства связи.

До прихода Рабиновича мы успели почти всё обсудить. При нём о таких вещах говорить нельзя: трепач, каких поискать. На радостях я сбегал в магазин за парой бутылочек дешёвой «Фетяски». Идею операции следовало обмыть.

***
Рабинович в Свиридовске задыхался...
Он привык быть в центре всеобщего внимания, которым только и мог дышать.
Наверное, ему не хватало самодостаточности. Я не осмеливался даже подумать, что – ума.
В моих размышлениях непроизвольно ставился знак равенства между эрудицией и умом. А усомниться в том, что Рабинович – эрудит? Самый придирчивый свиридовский умник не нашёл бы повода для подобных сомнений.

Мафусаил не выносил даже запаха водки и глушил естественное одиночество интеллигентного человека – людьми. Он складывал из разнообразнейшего человеческого материала немыслимые комбинации. Иногда получалось очень забавно.

Его очередным увлечением стали актёры-переселенцы.
В их уездном городишке театр по каким-то причинам закрыли. Почти вся труппа переехала в Свиридовск для окультуривания населения, в котором природное естество и неистребимая тяга к огородничеству и лузганью семечек на скамейках, уже окончательно победили всё поверхностно-чужеродное. 

Мелкие и невзрачные очаги культуры были давно заплёваны семечной шелухой. В них медленно гасли последние угольки свежих начинаний. Местная интеллигенция либо приспосабливалась к растительной жизни, легко возвращаясь к исконно-деревенским корням, либо незаметно исчезала, чувствуя безнадёжную никчемность в земных делах и явную неуместность дальнейшего пребывания в Свиридовске. За время моего отсутствия, всё неуловимо изменилось: исчезли лица, и всё реже я слышал грамотную русскую речь….

Наверное, близорукая Партия что-то такое разглядела и приняла дальнозоркое решение: житейским мыслям о навозе и огурцах, разговорам о рыбалке и видах на урожай – нужно противопоставить нечто партийно-духовное. «Не хлебом единым жив, извиняюсь за выражение, советский человек», - подумал главный свиридовский партиец. 
В результате его хитроумных комбинаций, с лёгким оттенком шантажа областного руководства, в Свиридовске появился профессиональный театр.

Заноза режиссёрства до сих пор тревожила душу Рабиновича, и он набросился на приезжих актёров с восторгом Робинзона к спасителям-соплеменникам, прибившимся случайно к его острову. Эти бездомные и основательно помятые  люди, с явными следами вазелина, нездоровых страстей и остатков грима на испорченных лицах, с удовольствием собирались в его маленькой квартире после очередного вечернего спектакля. И начиналось бесконечное чаепитие, плавно переходящее в винопитие, поголовное табакокурение и милые околосексуальные безобразия, размах которых ограничивался единственным изолированным помещением – ванной комнатой.

Одна из любимых забав Рабиновича состояла в том, что он пугал мной своих тонко-организованных гостей. Обычно он говорил: «Вот мой близкий родственник – шурин или деверь – мы пока с этим не разобрались. Это – необыкновенный человек…».
Взоры искушённых  дам, уставших от бесконечной перемены одних и тех же партнёров и хронически скучающих по «свежатинке», оживлялись: «новый мущина».
Мафусаил стойко держал преувеличенно долгую паузу...
А потом произносил с необходимой театральностью моё имя.
И скромно добавлял: «Он – профессиональный охотник».
Я делал мужественно-мрачное лицо.

«Ах…, - говорила дама с мерзкой болонкой на руках, - вы, наверное, обожаете собак? Ведь собака в тайге – верный друг».
Я скромно отвечал, что к собакам отношусь хорошо.
Но больше люблю крупных лаек. Особенно сук.
И сразу игривые вопросы: почему крупных? почему только сук? они умнее или ласковее?
«У сук – мясо нежнее, да и жир – без постороннего запаха. Оладьи жарить – милое дело.
Крупные собаки лучше мелких – площадь шкуры больше.
Вот из вашей болонки, к примеру, даже рукавицу не  сошьёшь…»
Ответы повергали слушателей в шоковое молчание.

***
Я вернулся с тремя бутылками сухого вина, когда Рабинович уже пил чай в обществе двух симпатичных актрисок, героя-любовника и его ревнивого приятеля с лицом капризной блондинки. Одну из барышень я заметил уже давно: на последней вечеринке она вполне благосклонно отнеслась к действиям моей левой руки, которая сначала нежно поглаживала округлое колено под столом, а потом потеряла всякую скромность... Если не сказать хуже.
В тот раз мы так ничего и не успели: ванная комната была всё время занята.
Сейчас я лихорадочно вспоминал её имя.

Герой принимал красивые позы, его приятель нервно теребил чувственную нижнюю губу, а моя рука уверенно заняла место на знакомом колене, под расклешенной и этим очень удобной юбкой. Юбка… Любка… Точно – её так и называли – Любочка. Кто-то потушил верхний свет и включил торшер, это называлось «сделать интим». Робкие колени поощрительно раздвинулись… Рука осмелела. Почти сразу я почувствовал всё неудобство и тесноту проклятых джинсов и захотел стать шотландцем.    

Рабинович, тем временем, привычно растекался в красноречии. Свободная от мужского внимания девушка обречённо мыла посуду, а Наташа готовила салат и лишь иногда ласково говорила мужу: «Мафинька, не пи…ди». 

Пришли нежданные гости с бутылками водки, и мы воспользовались сумбурным оживлением: под радостные «ахи» хозяев квартиры и театральные восторги «плановых» гостей  юркнули в ванную. Любочка сказалась не совсем здоровой, но подарила мне непривычно-изысканное удовольствие, которое не имело законного названия в советском словаре иностранных слов за 1979 год: минерал, Минерва, миньон, и сразу – миниатюра. Её старания не мешали думать о мелких деталях предстоящей операции, которую я решил назвать очень буднично – «Покупка».

Наше возвращение к гостям – порознь – никто и не заметил. Только Наташа, на кухне, ласково спросила меня: «Сыночка, тебе хорошо?» И сама ответила, увидев блаженную улыбку: «Ну, и – слава Богу». А громкогласый Рабинович уже рычал в гостиной: «А где же мой шурин-деверь? Сейчас я вас познакомлю с удивительным человеком редчайшей профессии…»

***
На южной границе района лет десять назад возникло стихийное поселение вздымщиков. Они собирали сосновую живицу, сдавали на химический комбинат, и этим не столько кормились, сколько – поились. Дармовая закуска бегала и летала рядом. Старые карты сохранили странное название деревни, но паспортный учёт обходил её стороной: официально эта деревня исчезла ещё в первые годы великих свиридовских строек.

Поселенцы жили неучтённо, и от такой жизни не страдали: ни коров, ни свиней, ни кур, ни обычных огородов, засаженных картошкой. Полная свобода от обременительного деревенского труда. Под окнами маленьких избушек, больше похожих на охотничьи зимовья, – лучок-чесночок да укроп. И больше ничего.

Лосей били круглый год. По мере необходимости. За подранками никто не бегал. Если после первого выстрела зверь не падал на месте, то его останки находили по скоплению воронья или по зимним следам лесных хорей и куниц, не брезгующих падалью. Прикормленные зверьки легко попадались в капканы и становились сначала шкурками, а потом – шапками.
Лес и поил допьяна, и кормил досыта.

                ***
Моё начальство сделало шаг навстречу: старика-доносчика, чтоб не путался под ногами, срочно отправили на курорт по «горящей» путёвке – лечить кишки. В кабинете теперь можно было курить. Я закончил объяснение всех нюансов операции: «…и в этот момент появляемся мы. А дальше – всё как обычно». «Волкодав» пощипывал гусарские усики и плотоядно скалил зубы. Егорыч решительно притушил окурок, зловеще ухмыльнулся и спросил: «Когда?». Лейтенант ответил за меня: «Ты что, Егорыч, ещё не понял? А я уж привык: если вызывает Охотник, то бессонная ночь обеспечена. Я готов. Жратва и рации – в сумке. Пришлось к командиру на поклон идти. Так и докладываю: нужны две рации – хоть умри. А все подробности, товарищ подполковник, – за полчаса до выезда. Он мне: «Учитесь у инспектора не болтать до операции. Другому бы – не дал». Так что ты, Охотник, – в авторитете».

Вторая машина – «Нива». Она уже вышла из города. На борту – «супруги»: Наташа и мой старый приятель. Он ещё не знает, зачем едет. Но знает – куда. Удивился, что выезд без оружия, и форма одежды не охотничья. Узнав о поездке, скривился, как от лимона: завтра рабочий день. Но услышал имя спутницы и вопросов задавать не стал: уж лет пятнадцать он безнадёжно влюблён в Наташу.

Я взглянул на часы. Всё рассчитано и учтено. Через полчаса «мамочка» объяснит ему боевую задачу. На это потребуется десять минут.

Пожалуй, только Наташе я мог спокойно и просто сказать, что до встречи в условленном месте – три часа. Есть время  полностью «войти в образ» молодожёнов. Но это, если она захочет. А что? Ситуация идеальная: он, она и лесная поляна, укрытая от нескромных глаз – полезное с приятным...

Двенадцать кадров смущения мелькнули на помолодевшем лице в полсекунды – прелесть.
И я едва сдержал улыбку: дело житейское – ни от кого и ничего не убудет, а вот затраченный бензин можно не возмещать – это плюс. Она засмеялась и тихо ответила: «Ты моя умница».

На место встречи мы приехали на пятнадцать минут раньше. Ни свежих, ни старых следов «Нивы» на грязной дороге, ведущей к маленькой полянке, почему-то не обнаружилось. Компаньоны взялись готовить бутерброды и кипятить чай, чтобы заправить термосы «свежачком». А я решил прогуляться до поляны и посмотреть осталась ли на ней земляника.

По краю дороги тянулась цепочка старых и уже оплывших волчих следов.
Поляна открылась неожиданно.
Наташа упиралась руками в капот, и её прекрасные полные груди ритмично раскачивались. Ещё один шаг – и я бы всё испортил.
Я уходил так осторожно, как никогда не подкрадывался к зверю: ни одна веточка, слава Богу, не хрустнула.

Подлинная близость мужчины и женщины – удивительная по красоте стихия. Но это – не огонь и не вода. От подобной нечаянной встречи  не успокаиваешься. Картинка прочно впечатывается в память, её уже не забыть. Если женщина знакома, то невольно возникает не ревность, а едва уловимая тень этого жгучего чувства. И в ваших отношениях появляется пикантная приправа тайного и немного стыдного знания. Она может ни о чём не подозревать, но ты как-то особенно остро понимаешь: перед тобой – Женщина.               

***
«Нива» опоздала к месту общего сбора на десять минут, вполне простительные для статуса «молодожёнов». По этому поводу мои компаньоны не отказали себе в удовольствии чуточку позубоскалить. Наташа мило отшучивалась, а её «супруг» краснел, как мальчик.
За чаем лейтенант показал, как с помощью рации подать сигнал: закупка лосиного мяса произошла, и группе захвата пора приниматься за свою часть работы.

На плане деревни, который я собственноручно составил ещё месяц назад, отмечены две избушки потенциальных клиентов. Информатор из соседней деревни шептал, брызгая вонючей  слюной: «Бьют все. А Петро и Штанга – каждый месяц – хоть одного, но валят. Это – железно. Имей в виду: охотничают они поврозь. Вражда у них из-за бабы. Живёт, сучка, с Петрухой, а бегает к Штанге.  Петро – кобель старый, уже видит плохо. Раньше с одного выстрела – наповал. А теперь – подранок за подранком. Сейчас Штанга в деревне – главный браконьёр. А раньше, годов пять назад, – Петро был в силе».

Я слушал активиста и понимал: этих мужиков стоит только раз вспугнуть…
Но в деревню всё-таки заехал. В костюмчике, при галстуке и шляпе. Ещё и на подвернувшейся по случаю чёрной «Волге», да в лакированных туфлях.
Познакомился с Петром. Представился межрайонным охотоведом: дескать моё дело – бумажное, но чтобы во всех районах – порядок. Вот сегодня решил этот ваш район проинспектировать.
И брезгливо так – грязь прутиком с ботиночка…
И бурчу себе под нос, но чтоб слышно: «Знал бы, что такая грязь кругом – сапоги бы купил…»

Петро оказался мужиком сметливым: смотрит на мой благородный вид, культурный разговор поддерживает. И даже не матерится. А сам, чувствую, уссыкается со смеху.  И думает про себя: «Ну, ****ь, и охотовед…». А я пою свою песню: «В нашем деле главное – профилактика и любовь к родной природе. И начинать нужно со школьной скамьи. Вы согласны, Пётр Михайлович?»
Он кивает и поддакивает. Куда ж ты, сука, денешься? Конечно – согласишься.

А я глазки скромно опускаю и продолжаю, со скрытой гордостью и придыханием: «Вот в Свиридовске по моей инициативе организовали, к примеру, «зелёный патруль». А раньше был только «голубой», который помогает рыбнадзору. Нынче весной скворечники развесили. Двести штук. Представляете, сколько пернатых друзей мы обеспечили жильём?»

Леплю, что попало. Уже и самому смешно. Но с самым серьёзным видом прошу Петра показать свою работу, если не затруднит. Дескать, слышал я, конечно, про подсочку деревьев, но как это выглядит – не представляю. В институте мы это не проходили.  Идём по деревне, я – позади. Старательно грязь обхожу и по сторонам смотрю: запоминаю расположение домишек.
Потом, уже сидя в «Волге», быстренько набросал план. Главное на нём – избушки Петра и Штанги.

***
Провожу последний инструктаж «покупателей». Выдаю две поллитры водки и собственные триста рублей, снятые со сберкнижки. Лейтенант, молодчина, – сделал:  называет имя и фамилию дальнего родственника Петра, который будто бы и посоветовал надёжное место, где можно купить мясо на свадьбу. Наташа заметно волнуется. Одно дело – разговоры…. И совсем другое – участие в операции. Хоть и нет в ней реальной опасности для жизни.
«Супруг» спокоен.  Все переговоры о покупке ведёт «хозяйка» – Наташа.               
Его дело – вовремя нажать кнопку рации.

До деревни – ещё пять километров по лежнёвке. Это два ряда узких бетонных плит, по которым проехать на легковой машине – отдельное удовольствие. Часть плит раздавлена лесовозами, из некоторых торчит рифлёная арматура. Пробить радиатор или колесо – плёвое дело.
Первой уходит «Нива».
На сердце – неприятный холодок. 

***
Как мы и договаривались, «Нива» должна медленно и неуверенно проехать мимо деревни, чтобы обитатели её не просто заметили, а как следует разглядели. И подумали: «Далеконько же этот мужик бабу повёз. Мог и поближе местечко найти… И куда же он, придурок, едет? Видать по всему – первый раз в наших местах».
Следующий населённый пункт – уже в другом районе. Добраться до него на машине  невозможно: мост разрушен, и «Нива» будет вынуждена вернуться.

И вполне естественно, если незадачливый водитель спросит хозяина в крайнем домишке: «А как же проехать в деревню такую-то?» Ему тут же и ответят: «Дак ты, мил человек, уже приехал. У нас, извиняй, указателей испокон веку не устанавливали – не город. А ищешь-то кого?».
Водитель – человек городской. Он даже своего соседа по лестничной клетке по имени-отчеству не знает. И совсем не удивительно, если он скажет вежливо: «Да вы вряд ли знаете. Тут где-то на краю деревни Пётр Михайлович Сидоренко проживает…».

А мужик ухмыльнётся довольно и ответит: «Дак я и есть – Пётр Михайлович. И домик мой, как видишь, на краю деревни…». Дальше пойдут приветы, вопросы и ответы, бутылка водки от родственника. Но только одна. Потому что, по моим расчетам, сам Пётр на удочку с продажей мяса не попадётся: осторожен, волчара, хоть и видит плохо. Он на всякий случай «переведёт стрелки» на кого-нибудь другого. Вероятнее всего – на Штангу. Но – через третье лицо. Какого-нибудь трепливого мужичка назовёт, а тот прямо укажет: если, мол, у самого Петра лишнего мяса нету, тогда только у Штанги.

А Штанга с кем попадя разговаривать не будет: нет у меня мяса – и все дела.
Получается, что два главных браконьера заведомо не пойдут на сделку. Спрашивается: зачем огород городить?
Вот именно этот вопрос задали мне компаньоны.
Частично я на него ответил.
Точнее, я рассказал ровно половину задуманной комбинации.

Пётр не держал оружия в доме, а мясо прятал в лесу, в тайном леднике. И ему нужно время, чтобы сожительница незаметно сходила за товаром. Пока проходят все «тары-бары» со Штангой, внимание покупателей отвлечено на заведомо бесполезные переговоры.
Переговоры закончились ничем.
«Покупатели» в последний раз подъезжают к главному фигуранту.
И тут добрый Пётр Михайлович скромно говорит: «Вот я вам приготовил кусочек. Килограмм пятнадцать примерно. Взвешивать будем? Или так возьмёте?».
И появляемся мы….

Но наша задача – не этот пуд лосятины, а место хранения – ледник.
Поэтому в то время, пока мы с лейтенантом наблюдаем за домом Штанги, Егорыч выслеживает сожительницу и скрытно  сопровождает её до тайника и обратно. С мясом.
Помогать мужиковатой даме – категорически запрещено.

Ещё в кабинете лейтенант раздражённо сказал: «Объясни мне, дураку, на кой чёрт нам с тобой следить за домом Штанги, если это – пустышка?»
А вот этого я объяснять не стал, лишь выразительно глянул.
Этого хватило, чтобы толковый  парень замолчал.   
 
За две недели до возникновения самой идеи операции, Волкодав показал мне интересную папочку с материалами на Сапрыкина Фёдора Семёновича по кличке Штанга. Я сделал кое-какие выписки. Кое-что проверил. И случайно обнаружил удивительное совпадение.

А потом самым сложным оказался «правильный» разговор с Наташей: «Ты должен уходить от стереотипов. По-моему, пора искать запасные варианты. Тебе нужна причина, чтобы войти в дом к браконьеру? Но тебя могут и не пустить… Давай подумаем: под каким предлогом. Это  – деревня. Значит, там можно купить…»
До чего же приятно иметь дело с умной женщиной.

***
Егорыч оставил верный «газик» почти за километр от деревни. Её разномастные избушки разбросаны как попало по левую сторону дороги. Если, конечно, битую-перебитую лежнёвку, по которой давно не ходили лесовозы, можно так назвать.

По-хохляцки обмазанная глиной и тщательно выбеленная  избушка  Петра Сидоренко стояла не очень удобно для нас: в том месте, где дорога, обогнув поселение, уходила в «никуда», к разрушенному мосту. И Егорычу придётся сделать большой круг лесом, чтобы незаметно выйти на свою наблюдательную позицию.

По плану он обязательно должен встретить «Ниву». И только через пятнадцать минут после этого «покупатели» могут вернуться в деревню. Перед тем как свернуть к логову браконьера, автомобиль «мигнёт» фарами, чтобы мы с лейтенантом поняли: всё в порядке, Егорыч – на месте.
Он – без оружия. Ни Пётр, ни его баба стрелять не станут.
А вот Федя Сапрыкин…
Восьмизарядный «Браунинг» – у меня.
Штанга отсидел двенадцать лет за убийство.
Первые два года в колонии для несовершеннолетних.
Мужик – резкий.
Его дом в двадцати метрах от нас с Волкодавом – на въезде в деревню.
Собак у Штанги нет.
Мы всё увидим и услышим.  И если нужно – вмешаемся.

Пришло время открыть лейтенанту некоторые подробности.
Федя Сапрыкин, будущий ученик 10-го класса Свиридовской школы №2, совершил убийство двадцать пять лет тому назад. Тогда ему исполнилось шестнадцать.

История проста.
Открытая танцплощадка в парке культуры.
Все пацаны  чуть-чуть «под градусом», для храбрости.
Федя – сухощавый мальчишка среднего роста.
До коренастого мужика чудовищной силы по кличке Штанга – ещё далеко. 
За полчаса до открытия площадки, Федя выпил полстакана водки.
И по-взрослому занюхал кусочком хлеба – единственная закуска на всех.   
Он танцует с красавицей-девушкой, которая давно ему нравится.
Она учится в параллельном классе той же школы.
И нравится не только Феде.
В кармане паренька – «кнопочный» нож – подарок старшего брата, который вернулся из заключения, но совсем недолго пробыл на свободе.
Шикарный нож – память о брате и предмет гордости.
Нажал на кнопку – из ручки выскакивает лезвие.

В перерыве между танцами к Феде и его девушке подходит бугай в парадной армейской форме с погонами старшего сержанта. Он угрюмо говорит: «Ну, ты, солобон, пшли выйдем…».
Обратно Федя возвращается один.
В окровавленных руках – нож.
Крики. Паника. Милиция. Суд. Срок.
Вот, казалось, и вся история.
И я бы не придал ей значения – мало ли подобных случаев?
Но как раз в то время я поступил в первый класс той же самой школы…

Материалы из дела Фёдора Сапрыкина остались бы для меня всего лишь пожелтевшими листами исписанной бумаги, если бы под «страшным секретом» эту историю не пересказывали в школе все, кому не лень.

Первая красавица и будущая выпускница – Наташа Плотникова.
Именно она взяла меня за руку, провела по всей школе и усадила за парту.
Так было принято в те времена.
Как же я мог забыть её, если на первой же перемене мне горячо шептали на ухо: «Та самая…»

Прошло двадцать пять лет.
И я бы не обратил внимания на каракули следователя, если бы не вспомнил: одна из свидетельниц по давно забытому делу – Наташа Плотникова, в девичестве, и моя замужняя «мамочка» – Наташа Рабинович – это одно и то же лицо.

Федя ещё в зоне превратился в Штангу, а вот Наташа с тех пор стала лишь чуточку женственнее. И он не может её не узнать. А если узнает, то без мяса не отпустит: «старая любовь не ржавеет». На этом построен расчёт тайной части операции.

«Да…», - сказал лейтенант. Подумав секунд пять, он продолжил: «Всё бы ничего, но бабу твою мы подставляем капитально». Я ответил: «Вот потому и пришлось молчать. Она бы, конечно, не стала играть в такие игры. Для баб «любовь-морковь» – святое дело. Ты, кстати, рацию-то выруби. Сигнала не будет. Это точно. Наташа запретит «супругу» ей пользоваться. А он – послушается. И мой инструктаж: «появился товар – жми на кнопку» – не поможет. Сам теперь понимаешь: вся болтовня и рации – для видимости».

Мы надолго замолчали.
По моим прикидкам, всё должно пройти, как по маслу: и Петро попадётся с мясом, и постаревшие одноклассники встретятся с нужным мне результатом.

Не может такого быть, что враги поделились друг с другом убоиной.
Значит – мясо будет от разных лосей.
В итоге: два лося – два уголовных дела. Плюс одно уже раскрытое. Всего – три.
И можно жёстко спросить начальника за слова «А ты оказывается ещё и трепло».
И сказать: «Хоть и ляпнули вы это «один на один», но потрудитесь-ка, отец родной, взять их обратно». Вот это – обязательно.
Чтобы знал на будущее: имеет дело с мужиком, а не фуфлом. 

А свидание одноклассников будет неподдельно душевным и трогательным.
Ни тот, ни другой не подозревают, что они – актёры.
И эта «случайная» встреча – мой спектакль на свежем воздухе.
Он мужественно скажет: «Ну, вот и свиделись…. Здравствуй, Наташа. Не узнаёшь? Это я – Федька Сапрыкин. Помнишь? На танцах…».
Она ахнет: «Феденька…. Это…ты?! Боже мой…. Столько лет…. А ты помнишь…». 
Первая любовь….
Припасённая бутылка водки….
Приятные воспоминания…. 
А потом, как у Бунина: они «плакали и целовали друг другу руки…»

Но – пора ехать.
И Федя выносит что-то в мешке….
И так смущённо, чуть грубовато: «Это тебе, Наташка. Ты ж искала…. А денег я не возьму. Оно ж – дармовое». А она уже шепнула «супругу»: «К рации – даже не прикасайся».

И тут появляемся мы с Волкодавом: «Здравствуйте, господа хорошие, а что это у вас в мешочке… Лосятина? Интересная получается канитель…. Будьте любезны, предъявите документики.  Дармовое, говорите, мяско?  Это вы зря…. Пятьсот рубликов – иск. Плюс – стоимость мяса. Тысчонка с хвостиком….  И кушайте на здоровье…. До суда. А «Ниву» мы конфискуем. Это вы – Фёдор Сапрыкин? Про судимость вашу мы знаем. Серьёзная статейка…. А сейчас, стало быть, на лосей переключились? С учётом ваших заслуг, можно и реальный срок получить.  Дело-то хоть и житейское, но уголовно наказуемое…. Но два годика для вас – это же пустяк…. Человек вы авторитетный – не пропадёте…».
Наташа, конечно, заплачет: «Феденька, я ни причём… Я не знала…»
Доброе женское сердце…

А что - Наташа…
Во-первых, она абсолютно уверена, что идея операции принадлежит ей.
Я всячески это подчёркивал, когда склонял её к непосредственному участию.
Во-вторых, она точно так же уверена, что руководит ходом операции: без радиосигнала мы не сунемся, чтобы не вспугнуть «клиента». Об этом мы тоже не раз говорили.
В-третьих, она думает, что главная цель – Пётр Михайлович Сидоренко и его ледник-тайник.
А некий Штанга – его имени я никогда не называл – вспомогательная фигура.   
Вряд ли она поймёт, что я сознательно её использую.
Лейтенант ничего не скажет, я – само собой.
Цепочка случайностей….

Стало совсем темно.
Почти точно по времени подмигнула фарами «Нива».
Операция началась.

***
Пока машина не подошла к избе Штанги, нужно успокоиться. Да, он – матёрый волк, зверь. Но волк панически боится человека. Древний спасительный страх: почувствовал запах – затаись, а потом – беги....

Для бывшего лагерника лицо в форме – символ беспощадной и многорукой громадины Государства, которая способна разыскать тебя, таракашку, даже в самом тёмном углу. Найти, хладнокровно насадить на острую булавку Закона, аккуратно надписать учётную «бирку» и пополнить серую коллекцию таких же вялых букашек-рабов.
И снова: периметр, вышки, лай собак и глухая тоска.

Фёдор не окажет сопротивления – тринадцать лет на свободе. Жил тихо, пил – умеренно. Думал, что о нём давно забыли. Доверия к милиционеру быть не может, лишь бессильно-уважительная ненависть: «Твоя взяла, гражданин начальник».
Его сразу нужно занять непривычным делом: пусть берёт ручку и пишет объяснение.
А привыкшие к топору лапищи будут мелко-мелко дрожать….
В нём остался страх, и он вылезет наружу.   

И в этот момент тихо сказать, чтобы только он услышал: «Фёдор Семёнович, возьмите себя в руки. Поверьте, по этой статье свободы не лишают. Я вам подскажу, как написать…. Будет условный срок. Тут уж ничего не поделать…. Но это же не зона. Давайте-ка мы начнём с чистого листа. Если хотите, то писать буду я…. Мне привычнее. Да что вы…. Ни в коем случае…. Ни словечка лишнего…. Всё простенько: я вам вопросик, а вы мне ответ. Вот и ладненько. Поскорее закончим…. Мы же на работе.  Думаете, это всё так уж приятно? Да если бы сигнальчик не поступил…. Я бы с женой и детками телевизор смотрел, а не с вами разбирался». 

Мне нужно выбрать правильный тон. И кое-что шепнуть этому злодею. Между делом. Будто нечаянно. А лучше бы и не говорить ничего. Едва заметно кивнуть. Или быстро глянуть в глаза. И мгновенно перевести разговор на другую тему. Чтобы он понял: попал в точку. Его интересует один вопрос: кто навёл?

Я закрыл глаза, но их пришлось сразу открыть – не время для подобных воспоминаний.
Как же удивительно устроены люди: тонкое чувство легко уступает животному инстинкту. Наташа любит одного – и это не вызывает сомнений, но отдалась другому – до сих пор в ушах её сладострастные стоны. Что это? Мгновенно возникшая любовь? Смешно. Какая уж тут любовь….

Всё проще: мужчины и женщины до сих пор тайно тоскуют о древних временах, когда одежды не скрывали достоинств и недостатков. Он видел её. Она – его возбуждение. Она могла убежать или остаться. Если он – немощный уродец, то догнать красавицу-самку невозможно. Она достанется молодому и сильному. Всё естественно.

Но хилые умники придумали тысячи способов заманить самых красивых женщин в свои пещеры, а потом в дома и дворцы. Они изобрели оружие, чтобы молодые и сильные убивали друг друга. Умникам казалось, что они окончательно обуздали зов плоти путами законного брака и красивыми сказками о любви. Но разве можно победить древний инстинкт? Рабинович – хилый умник – сидит дома, а его законная супруга три часа назад стонала от удовольствия в руках крепкого самца на лесной поляне. Я – молодой и сильный – караулю преступника-браконьера….
А моя жена…
С кем она?
Лучше об этом не думать.       
               
***
«Нива» мигнула фарами и направилась в нашу сторону. Я попросил лейтенанта всё-таки включить рацию. Мало ли…  Машина заехала в центр деревни. Всё по плану. В неё кто-то сел –  хлопнула дверца. Через три минуты яркий свет скользнул по нашему укрытию, «Нива» вынырнула из проулка и остановилась прямо напротив нас.

В наступившей темноте раздалось негромкое: «Щас мы зайдём, а ты пока покури. Хозяйка, бутылку-то прихвати, не забудь. Сперва поправим мужика, а потом и сговоримся…. Вчера он, в аккурат, матку завалил. Ну, и маленько погуляли…. Да ты заходи, не бойся…. Живём без замков – коммунизьма…».
Наташа и её провожатый зашли в избушку.
Засветилось единственное окошко…

Я представил обычную холостяцкую грязь бич-хаты, запах портянок и сивушный смрад…. Жаль «мамочку», но ей придётся потерпеть. Узнает он её или нет? Узнает или нет….
Но у нас уже есть основания.
Перевернём всё вверх дном.
Нет ничего хуже, чем ждать.   

Через полчаса на крыльцо вышел сам Штанга – коренастый мужик. Без малого – кубометр мышц и крепких костей. Кличка справедливая: увидишь – не ошибёшься.
Он долго и шумно мочился в двух метрах от нас.
Потом скрылся в сарайчике, примыкающем к стене избушки.
Походка неожиданно лёгкая и бесшумная.
Одно слово – зверь.

Три раза глухо чавкнул топор. Четвёртый удар – плотный – в колодину для рубки мяса.
На выходе, когда руки у него будут заняты, самое время – принимать.
Тихо. Ласково. К виску – холодную сталь милицейского «Макарова».
Рыпнется – предупредительный выстрел вверх, около уха.
И тёпленький ствол – к ноздрям.

Не сговариваясь, мы с лейтенантом подскочили к сараюшке.
И вот у нашего «приёмыша» – почти по центнеру на каждой руке….
Со стороны это, скорее всего, выглядело забавно: в полном молчании он мотал нас, как медведь – двух псов, вцепившихся мёртвой хваткой. Но нам было не до смеха.
Слава Богу, подоспел «молодожён». Он долго не раздумывал: подобрал с земли отрубленный кусок мякоти, килограммов пятнадцать весом, и шмякнул им по голове задержанного.
Штанга сразу отяжелел и обездвижил.

Вязали со всей тщательностью. По рукам и ногам.  Мягкой проволокой из нихрома. Управились минут за десять. Очнулся бандюга уже беспомощным ребёнком.
На голове лейтенанта появилась фуражка, но оторванные пуговки на кителе – не отросли.

Мы посовещались и решили, что бумаги составим в отделе милиции. Освобождать эту костоломную машину здесь – просто опасно. На связанного преступника накинули кусок брезента, чтобы не испугать женщину – операция ещё не закончилась.
Лейтенант зашел в избу: нагнать страха на мужичка-провожатого и позвать Наташу.

По новому плану я оставался охранять Штангу. А Петра Сидоренко поджидал сюрприз: он –  к грузовой дверце «Нивы» – мясо положить, а там – милиционер: «Здравствуйте, Пётр Михайлович. Давненько я хотел с вами встретиться».

Наташа казалась растерянной: все планы менялись на ходу. Да и выглядели мы неважно: на лицах – кровь, на руках – кровь. И не поймешь – чья…. И под брезентом кто-то страшно мычит…. Я поскорее затолкнул её в машину, лейтенант завалился в багажное отделение, и они укатили.

Вся эта грубая свалка с мордобоем совсем не радовала: три мужика завалили одного. Упаковали, как младенца. Обнаружено лосиное мясо, будут и все показания, и оружие.
Вроде бы – дело сделано…. Что ещё нужно?

А удовольствие?
А психологическое единоборство?
Ты и преступник…. Когда ты медленно обволакиваешь его незначительно-тонкими петельками вопросов…. И он понимает: ах, запутался… и не то сказал…, и не так ответил…, и даже промолчал – не вовремя. А уж поздно, батенька…
Дельце-то – как на ладони…      
   
***
Я решил зайти в избушку этого ублюдка.
Так, из любопытства.
Оружие искать – пустое дело. Стоит его ружьишко в неприметном сухом дупле, в стороне от набитой тропы. В стволе – затычка из промасленной тряпки. У такого громилы вероятнее всего – одностволка двенадцатого калибра. Один точный выстрел в шею – и зверь падает сразу. В лопатку тоже убойно, но даже с пробитым сердцем лось может пробежать полсотни метров и тихо завалиться уже мёртвым. Потеряешь время, пока найдёшь. А горло перерезать лучше поскорее, чтобы кровь сошла…

Маленькие холодные сенцы из горбыля.
Запас берёзовых дров.
Дверь, обитая старым ватным одеялом – на массивных кованых петлях.
За ней – вонючее логово этого хищника.
«Горница», ети его мать….
Дверь открылась без малейшего скрипа.

М-да…
Бывал я в бич-хатах…   
Если у человека вся жизнь – наперекосяк, если всё – в прошлом, то его мало заботит временное пристанище. Почернела от чифиря эмалированная кружка – в печку её, на угли – вся грязь выгорит. Зачем дрова запасать? Подтянул трактором пару сухостойных лесин, отпилил чурку – расколол – на ночь хватит. Гвоздь в стену забить – собственные опорки повесить – а стоит ли? Вместо табуретки – чурбан. Печка – «буржуйка» – из половины железной бочки. Затопил – сразу тепло. Огонь погас – в избушке холодрыга. Но сложить печь из кирпича – лишняя морока. Топи её потом по всем правилам: лови момент, когда вьюшку закрыть…
И так – во всём. И это даже не лень, а нечто более сложное…. Какой-то внутренний распад.
Острое чувство зыбкости бытия….

А я зашёл – в светлицу.
В красном углу – икона.   
В дальнем левом – нары из массивных плах.
Да. Обычное дело.
Но лежбище Штанги совсем не похоже на воронье гнездо: жаккардовое покрывало, а на двух подушках – чистые наволочки. Постель идеально заправлена.
На столе – нарядная скатерть с бахромой. Только по ножкам и определишь: самодельный.
Сиденья трёх табуретов обтянуты той же тканью.
В правом углу, напротив кирпичной печки, – верстак.
Столярный и плотницкий инструмент аккуратно пристроен на стене: всё под рукой.
Крашеный пол. Белоснежные оштукатуренные стены.
Потолок из тщательно остроганных еловых досок с мелкими сучками.
Мусорное ведро со стружками. Веник. Совок.
Ни окурков, ни пустых бутылок, ни засохших банок из-под кильки в томатном соусе…
Всё чин-чинарём.
Правда, на окне явно не хватает пары горшков с геранью.
Зато есть икона Богородицы.
У бывшего пионэра-комсомолиста? И, вдобавок, – зэка.
Странно….

Его двенадцать лет подряд ежедневно шмонали. Да не по одному разу на день.
Тысяч пять обысков.
А потому – самое ценное он будет хранить на видном месте – по старой привычке.
Логика известная.
Или носить на теле – по привычке новоприобретённой. Всё-таки – тринадцать лет на свободе.

Вот и посмотрим полочку…
Так и есть: за доской со святым ликом –  картонная коробка.
Ага…. Набор охотника….
Латунные гильзы.
Коробочка капсюлей «Центробой».
Стеклянная баночка с дымным порохом.
Высечка для изготовления пыжей.
Мешочек с пулями.
Ого! Толковый мужик – наш Федя. Это же – самодельные «Блондо». Чудесная стальная пуля со свинцовыми поясками, придуманная во Франции. Что-то вроде катушки для ниток. Почти не рикошетит. Для стрельбы через кусты и ветки – самое то. 
Калибр я угадал.

А что сама икона?
На кого же молится наш безбожник?
Вот оно!!!
Вместо святого лика – лицо юной Наташи – точная копия.
Ну, всё, Федюня, ты попал….

Я вышел из избушки. Откинул брезент. Присел на корточки перед связанным преступником и с наслаждением закурил. Он хмуро смотрел на меня и молчал. Сейчас нужно быть предельно точным. Я тщательно заплевал окурок и начал:
- Значится так, Фёдор Семёнович. Я буду говорить, а ты – внимательно слушать.
На вопросы можешь не отвечать.
Я на них сам отвечу.

Начнём с главного: Наташу ты сразу узнал, а вот она тебя – нет.
Ты не дёргайся: проволоку не порвёшь – нихром. Лежи спокойно.
А как ты думаешь, могла ли девушка, которую ты любил двадцать пять лет назад, вот так случайно попасть в деревню, которой на карте нет? И ненароком зайти именно в твой дом? Отвечаю: не могла.
Это я специально привёз её к тебе.

Хочешь знать: зачем?
Причины две.
Первая – неприятная: Наташа – надёжный капкан. И ты в него попался.
Но давай без обиды: у тебя – своя работа, у меня – своя. Ты – бьёшь лосей, я – ловлю таких, как ты. За это мне деньги платят – зарплату. Сто шестнадцать рэ в месяц. Раньше, за соболей, платили больше.

Чуть позже я проволоку размотаю. И ты, во-первых, на меня не кинешься. Разве что – обниматься. Но я таких нежностей не люблю. А во-вторых, если не дурак, подпишешь все бумажки.
И ещё. Ты сходишь в лес и принесешь своё ружьишко. Даже не сходишь, а сбегаешь. Без провожатого. И вернёшься. Как миленький. Почему? Сейчас узнаешь…

Переходим ко второй причине. Она – главная. Я бы тебя поймал и без Наташи. Но она для меня – роднее старшей сестры. Ты – сел. А у неё – вся жизнь кувырком. Я ещё твоего дела в руках не держал, а она как-то обмолвилась: «Эх, был один мальчик, Феденька… Да сплыл…». И заплакала.

Недавно вышла замуж. Это уже во второй раз. Думаю – не последний.
И вот я попадаю в эту деревню.
Навожу справки.
Получаю твоё дело.
И выясняю интересный факт: браконьер Штанга – и есть тот самый «мальчик Феденька».
В деле – показания Натальи Плотниковой на трёх листах.
А я, на твоё счастье, знал девичью фамилию Наташи.
И у меня всё сложилось: и слёзы о любимом мальчике, и планы твоей поимки.
    
Я тогда подумал: попадёшься с мясом – туда тебе и дорога.
Но любовь – святое дело. Одно с другим не стоит путать.
За лося – ответишь. Но это в одном случае пройдёт гладко: условный срок получишь при добровольном содействии. Пройдет месячишко, и я Наташу сам к тебе привезу.            
 
Если бы не твоя самописная иконка – я бы с тобой и говорить не стал. 
А вот теперь быстро думай.
Если мы отвезём тебя в отдел, то там раскрутят на полную катушку. И ты сядешь.
Если я тебя развяжу, а ты убежишь, то – сам понимаешь – всесоюзный розыск.
Если пишем бумаги здесь, и ты сдаешь оружие, то через месяц – условный срок и Наташа. Получится у вас или нет – не моё дело.
Выбирай. Я ведь тоже рискую. Ты – кабан здоровый. Кинешься – придётся стрелять. А ты – без оружия. Вот и для меня статейка найдётся – превышение мер самообороны. Посадят.


Я неспешно закурил.
Фёдор молчал. Потом сказал: «Оставь…»
Я сунул ему в рот недокуренную сигарету и начал разматывать проволоку на руках….
С ногами пусть сам разбирается.
Хоть отскочить успею….
   
***
На меня вдруг навалилась бесконечная усталость. Я сидел на лавке и курил. Фёдор умывался. Понял он меня или нет – мне было всё равно. В драку не лез – и слава Богу. Многословием он явно не отличался. Лагерное воспитание. Рукомойник брякнул в последний раз, и я услышал: «Через час вернусь».  Лениво подумал, что отвечать не стоит – вернётся точно. Идти на помощь группе не имело смысла: полчаса назад рация прохрипела, что всё в порядке – пишут бумаги.

Заходить в комнату к Фёдору показалось уже неприличным. Что-то в наших отношениях изменилось. Наверное, он перестал быть для меня зверем и я, как умный охотничий пёс, потерял всякий к нему интерес. Теперь он – добыча Государства. Нет смысла возбуждённо лаять и пытаться укусить. Дело сделано.
Стало прохладно. Перестали зудеть комары. Я закутался в кусок брезента, которым мы накрывали обездвиженного Штангу, и задремал…

Проснулся от яркого света фар и крика лейтенанта: «Где этот урод? Как он мог сбежать?».
На коленях передо мной стояла Наташа. Она тихо спросила: «Сыночка, ты живой?».
Вокруг меня собралась вся группа.
Я не мог рассказать обо всём.
Сказал только, что браконьер ушёл в лес, за ружьём. Скоро вернётся.
Все угрюмо молчали.
Один лейтенант не выдержал: «Ну, ты, извиняюсь перед дамой, и мудак. Ты же, б…дь, волчару в лес отпустил. Он же с концами ушёл…».

Я не успел ничего ответить. Из темноты раздался голос: «Мусор, следи за метлой…».    
В свете фар показался Фёдор.
Он положил на брезент рядом со мной новенькую одностволку ИЖ-18 и сказал лейтенанту: «Начальник, прячь волыну и пошли в избу. Бумаги писать. Надо кончать эту канитель. Спать пора».

Они ушли, а я окончательно проснулся и лихорадочно соображал: как поступить дальше?
Первым делом – отправить «Ниву».
Мой друг, «молодожён», должен вовремя попасть на работу. Да и лишний он в этой истории.
А она ещё не закончена.
Значит, Наташу нужно оставить. Под любым предлогом.
Что ей можно сказать? Что сказать? Что?
Так. Спокойно. Чем меньше – тем лучше. Правду она не простит.

Допустим, я говорю ей: «Ты знаешь, Наташа, мы остались вдвоём с Фёдором, и он рассказал удивительную историю. Оказывается, вы с ним давным-давно знакомы. Я ему не поверил сначала, а он, ещё связанный, говорит: «Зайди в избу. На полке – икона. На лицо посмотри…». Ну, я и зашёл. А на иконе – ты…. Это, Наташа, тот самый мальчишка, который с тобой дружил и за убийство сел.  Вот ведь как жизнь свела. Вам бы, наверное, поговорить нужно. Ты прости, но я ему обещал. Иначе бы он из леса не вернулся…».
А что? Вполне правдоподобно.

«Нива» ушла в Свиридовск, Егорыч отправился на ней за своим «газиком», брошенным на подъезде к деревне. Мы, наконец, остались вдвоём с Наташей. Я развёл небольшой костёр и пошёл к единственному в деревеньке колодцу, оставив «мамочку» греться. Как только мог, я оттягивал время сложного разговора. Согнутая над огнём фигура женщины превратилась в большой знак вопроса. И на него предстояло ответить.

Можно просто уехать. И вернуться, как обещал. Через месяц. С Наташей. Но при этом пропадёт драматизм. Сейчас она – в отпуске. Через месяц её засосёт обычная текучка, и выкроить время для поездки она либо не сможет, либо просто не захочет. Да и вряд ли её потянет на романтическое приключение, если я расскажу историю во всех подробностях. 
С деревней связи нет. Можно приехать, а Фёдор – таскается по лесам. Стоит ли тянуть, если сегодняшняя встреча – единственный шанс?      
      
Когда я пристраивал котелок с водой над костром, Наташа спросила: «Что случилось, сыночка?»
И я решился.
- Тут такая история. Даже не знаю – стоит ли говорить…
- Не томи душу. Я же поняла, что этот бугай не просто так вернулся. О чём вы говорили?
- О тебе.
- А я тут каким боком? Неужто этот милый бандит влюбился в старую тётку?
- Да. Угадала. Только он не бандит, а бывший убийца. А ты – не старая.
- Сыночка, ты меня не смеши и не пугай.
- Он влюбился в тебя двадцать пять лет назад. Или чуть раньше. Тебе лучше знать.
- Да я этого дядьку впервые вижу!
- Ты его просто не узнала.
- Кто он?
- Федя Сапрыкин из параллельного класса. Он пьяного солдата зарезал.
- Да не может быть…. Феденька?
- Вам бы, наверное, поговорить нужно. Ты прости, но я обещал….
- Поговорить…. Да-да…. Дай-ка мне сигарету.
- На, кури…. А я бы сейчас лучше выпил.
- Там в сумке твои деньги и бутылка водки. Я же не успела….
Я достал «Столичную», сделал пару глотков прямо из горлышка и протянул бутылку Наташе. Она выпила немного и отвернулась от костра.   

***
Лейтенант вышел из избы вместе с Фёдором в тот момент, когда подкатил «газик». Можно было ехать домой, но Наташа так и сидела у костра, повернувшись спиной к притухшему огню. Язык не поворачивался бодро скомандовать: «По коням…». Я сказал Фёдору: «У тебя есть полчаса». Он  кивнул, подошёл к костру и присел на корточки рядом с Наташей.

В машине мы с лейтенантом принялись за свежезаваренный чай и сигареты. Есть уже не хотелось, и спать – тоже. Я рассеянно слушал обстоятельный доклад о том, как Егорыч обнаружил тайный ледник, в котором оставалось  полцентнера стылой и заветренной лосятины, и о том, как легко «раскололи» Петра Михайловича. Два дела раскрыты, но почему-то особой радости я не испытывал. Обычное удовлетворение человека, который хорошо выполнил работу – и не более того.

Егорыч внимательно следил за тем, что происходило у костра. А там ничего особенного: сидят два человека и тихо разговаривают.
Наташа встала. Я понял, что встреча окончена, и вышел из машины, чтобы попрощаться с Фёдором. Просто так уехать я не мог.

Наташу трудно было узнать: лицо припухло от слёз и стало простодушно-милым и беззащитным. Холёная сорокалетняя женщина превратилась в девчонку, которая смущённо спросила: «Дружочек, ты не мог бы приехать за мной завтра вечером? Мне, правда, перед твоими мужиками – неловко…».
Я честно ответил: «Даже если бы не мог - соврал, не моргнув глазом. А  мужики не привыкли задавать лишних вопросов. Оставайся».
Я пожал руку Фёдору. Мы не сказали друг другу ни слова.

На обратном пути мы не разговаривали. Егорыч тихо сказал: «Стало быть, они знакомы…» Я не ответил. Лейтенант почти сразу заснул, свернувшись на заднем сидении, а я думал о Наташе. Удивлялся и восхищался непостижимой натурой женщины.

Вот она – обнажённая – на лесной поляне. Стоны наслаждения… Ритмичные движения тел….
Это понятно: осточертел муж, захотелось почувствовать себя любимой и желанной, а не приговорённой к возвращению невнятного и безразмерного супружеского долга.
И как же не воспользоваться подвернувшимся случаем, если всё так удачно сложилось: любящий мужчина приятной внешности, полянка с зелёной травой и возбуждающее чувство возможной опасности: а вдруг кто-то стал нечаянным свидетелем? И наблюдает….

Я был уверен, что этот тщательно спланированный «случай» будет иметь известное продолжение и станет для Наташи приятным разнообразием. Или, вообще, перерастёт в тайную и надёжную сторону скрытой жизни, которая должна быть у каждой женщины. Так бы и случилось, если бы мы погрузили связанного Штангу в машину и отправили его в кутузку.
Но я его отпустил. И он вернулся. И дело принимает другой оборот.

После сладострастной встречи на поляне, Наташа выглядела помолодевшей, довольной жизнью и полностью удовлетворённой зрелой женщиной.
Помолодевшей женщиной – да. Но не заплаканной и счастливой девчонкой.
Откуда она взялась – эта девочка?
Неужели могла вспыхнуть ярким пламенем первая любовь? Смешно….
Сейчас они испытывают на прочность нары в избушке. Это уж точно….

И на меня вновь навалилась бесконечная усталость. И тоска.
Я вдруг понял, что всё это время, занимаясь охотой на людей, я пытаюсь забыть ту девушку, которая сказала: «Я – беременна. От тебя…».
Тогда я промолчал. И услышал: «Понятно».
Она – исчезла.
А я по-прежнему не знал: что делать….

***
…июля 1986 года.

В далеком детстве у меня был приятель – бледный и болезненный мальчуган  Рамис.
Его мать, Амина, готовила удивительно вкусное блюдо: болиш – круглый пирог, внутри которого тихонько шипели в жире и собственном соку ароматная картошка и кусочки нежного мяса. Болиш попадал на стол и торжественно вскрывался отцом Рамиса. Он ловко вырезал верхнюю корочку пирога,  потом снимал её, как крышку, с этой румяной и почти живой кастрюльки, и мы видели скворчащее содержимое.

Наши замерзшие на морозе носы чувствовали такой восхитительный запах, что мгновенно отпотевали и начинали шмыгать от предвкушения и одних только мыслей: вот прямо сейчас мы уже начнем это есть. Крышка болиша сразу попадала в наши тарелки, и мы хрустели ею, не отрывая глаз от аппетитной начинки, до которой ещё не дошла очередь.

Дом Рамиса выглядел чисто и опрятно, как все татарские дома, где мне приходилось бывать. В этом гостеприимном доме всегда так пахло чем-нибудь вкусным, что хотелось не гостить, а долго-долго жить в аромате праздника. Рамис оставался равнодушным к замечательным блюдам, которые готовила его мать, но отличался от нас не только тем, что не любил есть.
Мы считали его почти волшебником: самым обыкновенным карандашом он умел рисовать так, что мы буквально визжали от восторга.

Рамис начинал рисовать бегущего человека с левой пятки, а драку – с разбитого носа и кулака, бьющего по нему. Ему было всё равно с чего начинать. Наверное, он стал бы великолепным художником.

А сегодня под его карандашом сначала появилось бы горлышко бутылки, потом мужская рука, которая разливает пиво в два гранёных стакана. Затем на листе, прямо из белого бумажного воздуха, возник бы стол, пышные волосы и голова женщины, в её руках какая-то рукопись. Женщина плачет. Рядом с ней – пустое место, которое постепенно превращается в растерянного мужчину. Он появляется не сразу. Сначала рука с бутылкой, потом пепельница с окурками и падающий в неё пепел, кончик сигареты, вторая рука, которая держит сигарету, рубашка с короткими рукавами, переходящая в шею, подбородок, губы и нос…

Мой друг-художник сумел бы очень точно передать душную атмосферу того летнего вечера в большом городе. Поток машин, стайки разнокалиберных девушек. Рядом с ними – галантные кавалеры. Ну, и так далее.

Он бы многое сумел заметить, мой первый друг-ровесник Рамис Хангиреев, если бы не исчез внезапно. Его родители куда-то переехали, и он, по слухам, умер от белокровия. Это случилось всего шестнадцать лет назад. Слова «лейкемия» мы тогда ещё не слышали, а слово «смерть» относили только к старым людям, которые давно устали от жизни. Это слово мы, мальчишки, не могли связать с именем одноклассника.

Рамис был художником-графиком и никогда не пользовался цветом. Но если вспомнить детские картинки, которые нужно раскрашивать самому, то я бы сделал волосы женщины вызывающе рыжими, а не чёрными или тёмно-русыми. Я покрыл бы весёлыми веснушками и загаром бледное бумажное лицо и руки. Я бы вытер слёзы на её щеках, а потом спокойно докурил сигарету, внимательно разглядывая то, что получилось.

Цветная картинка: мужчина и женщина в самом центре города. Они не видели друг друга целую жизнь. Я налил бы тебе пива из настоящей стеклянной бутылки в настоящий стакан. Я посмотрел бы прямо в ещё влажные от слёз глаза….

Мы сидим за столиком летнего кафе в самом центре города, который ты всегда считала родным, а я – чужим. Только что ты прочла грубую заготовку моего рассказа и сразу, неожиданно для меня, заплакала. Мне остаётся курить, молчать и смотреть рассеяно сквозь проплывающие силуэты женщин.

Кто эти женщины и куда плывут?
Я вдруг представил забавную картинку: за каждой тянется призрачная стайка бывших любовников и обманутых мужей. Они расставлены в хронологическом порядке и не видят друг друга. Каждый считает себя – единственным. Но только последний в цепочке точно знает: он – первый.

Так сложилось, что для меня не нашлось места первого ни в одной подобной цепочке призраков. И я не лишил невинности ни одну из знакомых барышень. Наверное, в этом есть какой-то глубокий сакральный смысл. Быть – «не первым» предполагает оскорбительно-реальную возможность стать далеко «не последним». И я в этом убедился на собственном опыте. Осталось слабое утешение: ведь и первенство – не спасает.

Когда-то я думал, что порушенная кем-то девичья невинность не имеет значения, если любишь. И смело «встал в строй» направляющим колонны. А он, несчастный, смотрит только вперёд и никогда не оглядывается. Но яркий парад любви закончился известным маршем. И началась обыкновенная жизнь. Я по-прежнему не оглядывался: зачем вспоминать прошлое. Но вдруг обнаружил, что в этой колонне я уже не первый – впереди меня кто-то есть. И этот кто-то столь страстно обслуживает мою жену, что не заметить этого может лишь слепой. 

И тогда я ослеп и уже не видел синяков, оставленных соперником на гладком и нежном поле боя. Я терзал тело несчастной, пытаясь жаром ревности подменить вмиг угасшее чувство любви. И стоило лишь представить, как эта тварь точно так же извивается и стонет под чужими руками и чужим телом, и словно сам дьявол придавал мне силы.
Однажды она сказала: «Найди себе какую-нибудь девку, а меня оставь в покое…»
Так у меня украли всё. Осталось самому стать вором.

Мы с тобой – не случившийся вариант совместной жизни. Ты об этом? Но тогда – стоит ли плакать? Бог его знает, как бы мы жили. Может, стали врагами через год или два.

Знаешь ли ты, что слово «человек» ни о чём не говорит. Это – пустая абстракция. Наивные диогены могут тушить фонари: Человека нет – искать некого. Первым и последним оказался Адам. Над ним совершили насилие и – в утешение – из плоти его  сотворили Еву. В этот печальный момент первозданно-штучное изделие Бога исчезло навсегда. Вместо него появились люди-половинки: мужчины и женщины. А потому ни ты – не человек, ни я. Мы оба – недочеловеки – примитивные существа с разным устройством гениталий, которые до тихой поры полового бессилия определяют всё. Совокупление и оргазм – краткая иллюзия желанного соединения в целое, но склеить Человека из мужчины и женщины – пустая и заведомо бесплодная затея: счастье единения всё равно просочится через вечную трещину – проклятый союз «и», по иронии судьбы названный «соединительным». И в эту брешь незаметно пролезет разделительное «либо» – другая женщина или другой мужчина. Кому-то одному достанется пустота, а второму – очередная иллюзия счастья. Какая может быть любовь? Одна тягостная и неисправимая ошибка. Или – множество.
Неужели ты этого не понимаешь?

Ты ещё раз перечитываешь текст, а я думаю.
Всю жизнь я мечтал о свободе – независимой жизни вне отвратительной системы, а пришёл к тому, что стал почти идеальной её деталькой.   Но чужеродность вылезла наружу.

Помощник прокурора сказал: «Проверка закончена. Факты злоупотребления служебным положением не нашли подтверждения». Интересный тип… Месяц назад он позвонил в контору и выразил желание встретиться. Я резко ответил, что взаимного влечения не испытываю и явлюсь в прокуратуру только по повестке. Через полчаса он вошёл в мой кабинет.

Беседа длилась несколько часов, но она, вопреки моим ожиданиям, нисколько не вымотала нервы – не было нужды врать и изворачиваться. Пинг-понг: вопрос – ответ… Ничего особенного. Два государственных пса-ищейки обнюхали друг друга и разошлись.

На заседании комитета народного контроля получилось веселее: мне выдали перечень обвинений, и за каждым из них маячила статья Уголовного Кодекса. Их набралось штук пять. Седовласые мужики-заседатели сурово наблюдали за моей реакцией.

Прочитав жуткую бумажку, я засмеялся и спросил: почему рядом со мной, разоблачённым преступником, нет вооружённого конвоя? И почему меня до сих пор не заковали в наручники?
А потом, уже без смеха, добавил, что требую передачи сфабрикованных материалов дела в прокуратуру. Если я виноват, то понесу наказание. А если нет, то под суд пойдут те, кто это дело состряпал. За клевету. Благо – есть фамилии. Два уважаемых «носителя фамилий», которые присутствовали на разгромно-победоносном заседании, шумно задышали и возмущённо забрякали медалями на парадных пиджаках.

Как мне шепнули после, подобным образом на таких заседаниях ещё никто себя не вёл. Должностные лица – матёрые или начинающие расхитители социалистической собственности – краснели, потели, бледнели, что-то мямлили в оправдание, хватались за сердце, пили валидол или нитроглицерин…. Но не смеялись и не требовали передачи документов в прокуратуру или – упаси Бог – в страшный ОБХСС.

Целый месяц шла прокурорская проверка. Всех моих подчинённых трижды допросили. Около сотни свидетелей дали самые разнообразные показания о моей служебной деятельности. И вот результат: пухлое дело, страниц на триста, в серой картонной папке. И заключение о невиновности на трёх листах. И вместо облегчения – чувство глубочайшего внутреннего опустошения. К моему удивлению, праведный труд на благо общества достойно оценили – меня не упрятали за решётку.

Ты о чём-то спрашиваешь. О чём? Ах, да, прости. Север….

Север, дружочек, это – отдельная жизнь. И чем дальше она отодвигается в прошлое, тем отчётливее видны мелкие детали. Удивительно, правда? Из них складывается картина, которая не совпадает с тем, что казалось главным тогда. Какие-то незначительные мелочи приобретают совершенно иной смысл…
Тебе рассказать?

Закончился второй промысловый сезон, и началась весенняя безработица. Вернувшись из тайги, все штатные охотники ударились в обычное уныло-однобразное пьянство – без драк, стрельбы и поножовщины, а у меня – двухмесячный сын и жена, и ответственность перед двумя детьми и двумя женщинами, и вина перед Колонией, которая никем не определена. Но оттого угнетает ещё больше и неприметно занимает первенство в незримом списке: ребята – в промёрзшей тайге, а я – в домашнем тепле, они – у костров, я – у горячей печки, и уж только поэтому виноват перед колонистами, хотя никто об этом не скажет. Родился сын – уважительная причина: на свет появился первый ребёнок коммунистической колонии «Северная Гармония» – и это даже радость для всех….
Кроме меня.
Я не уверен в самой малости – в своём отцовстве.
Но тебе нужно рассказать о чём-то другом….

После промысла я нанялся истопником в школу, потому что иной работы в посёлке не нашлось. Дело нехитрое: ранним морозным утром я растапливал шесть огромных двухэтажных печей. Это обтянутые кровельным железом круглые «голландки». Пока огонь с жадностью пожирает первую порцию поленьев, я колю лиственничные чурки, чтобы скормить их на следующее утро. Потом внимательно слежу за тем, как сгорает вторая закладка дров. Я должен сохранить жар и вовремя закрыть печные задвижки – ни раньше, ни позже: нельзя упустить момент, когда над раскалёнными углями почти исчезнут голубые всполохи, но сами угли ещё не подёрнутся лёгким пеплом. Всё просто.

В восемь утра моя работа закончена. В половине девятого начинаются уроки, а я иду домой, чтобы в очередной раз убедиться: мой напарник по неудачному прошедшему сезону крепко спит рядом со своей женой. Их маленькая черноглазая дочь уже давно проснулась и тихо говорит: «Я хочу есть». За перегородкой – моя жена и сын. В доме  собачий холод. Но это никого не волнует. Кроме меня. Все знают, что я ещё в потёмках привёз на санках украденные школьные дрова, и, вернувшись с работы, затоплю печь, накормлю пятилетнюю девочку и приготовлю завтрак для всех имеющихся в наличии колонистов.
Это очень удобно.

В сравнении с тем, что испытывают мои друзья в тайге, эти домашние хлопоты – необременительное разнообразие в утомительно-скучной и сытой череде дней. Там на учёте каждая кружка муки и кусок сахара. Здесь – полно пышного белого хлеба казённой выпечки, и сладкий чай пьётся – литрами. Там – фронт, здесь – глубокий тыл. Я по привычке никогда не доедаю кусок до конца и складываю хлебные огрызки в полотняный мешочек. Сейчас проснётся бывший напарник и будет шумно пить чай, и противно чавкать, и угрюмо молчать. Сказать ему нечего. Он боится и ненавидит меня за то, что я стал молчаливым свидетелем его слабости, что моя ноша всегда оказывалась почти в два раза тяжелее, за тихое презрение, которое я ни разу не выразил словами. Причин хватает.

А у меня к нему дело: появилась аккордная работёнка – на двоих. Она довольно грязная, но её цена равна месячной зарплате школьного истопника – восемьдесят рублей. А это  два среднепаршивых соболя по государственной закупочной цене. Или десяток горностаев. Или сорок беличьих шкурок. Или двести пятьдесят буханок казённого хлеба. Или ящик сливочного масла. А оно подходит к концу, но это никого не беспокоит….
Разговор противнее самой задачи, но работу нужно выполнить за четыре часа.
В одиночку я могу не успеть. А денег в нашем тылу – три копейки. Их хватит на три коробка спичек.

Я говорю: «Сейчас ты закурил последнюю папиросу. С завтрашнего дня сливочное масло будут есть только женщины и твоя дочь. Через три дня мы с тобой будем пить чай без сахара и хлеба. Потом – кипяток. Но есть работа. Собирайся».
Он недовольно сопит и начинает одеваться.
Я закуриваю, чтобы заглушить запах его грязных суконных портянок.

Мы подходим к рабочему месту: школьная помойка, пара вил, две совковые лопаты и тракторная тележка, которую только что подогнали. Деньги всегда пахнут, а отсчёт времени  пошёл.
Через пятнадцать минут обнаружилось, что мой напарник остановился и брезгливо разглядывает острые кончики вил. На один из них накололся использованный презерватив.

Ничего особенного: в советской школе-интернате северного типа работают живые люди. Иногда они активно любят друг друга и при этом пользуются «резинотехническим изделием №2». Надеюсь, что с воспитанниками и воспитанницами интерната это изделие никак не связано. Напарник что-то бормочет, а у меня в голове словно тикают часы. Стоять и рассуждать некогда: бери больше, кидай дальше, пока летит – отдыхай. Я продолжаю работать, а он корчит из себя оскорблённую добродетель, будто никогда в жизни не видел гондонов. Сейчас он всё правильно обоснует, чтобы воткнуть вилы в утоптанный снег и уйти. 

Я не предупредил его, что работа грязная. Но ведь и на промысле – не чище. Берёшь голыми руками приманку – куски протухшей рыбы или мяса. Суконная куртка и штаны  пропитаны запахом собольей мочи, жира и крови. В избушках и землянках – привычная вонь из бидонов, банок и полиэтиленовых пакетов с тухлятиной. Руки отмыть – невозможно. Тонкий неистребимый  запашок остаётся.

Так и получается: он готов не есть масло, и пить чай без хлеба и сахара, но убирать чужое дерьмо не может. А я могу? Убеждать его или просить – себя не уважать. Пусть уходит. Он продержится на кипятке не дольше одного дня. Я первый скажу: «Иди, ешь». И он пойдёт. Как миленький. И будет противно чавкать. Но даже никчемного человека нельзя наказывать голодом. Именно такие, от голода, очень быстро становятся животными.

Тележка медленно наполняется мусором, а я освобождаюсь от гнева и злобы.

К чему я рассказал это?
Может потому, что желание красоваться – пропало. Даже перед женщинами. У северной романтики – крепкий запах костра и пота, вкус пресной лепёшки и песочный цвет дешёвого соболя, на которого ты потратил последние силы. Она манит далёким лаем и тревожит чужим человечьим следом. Она давит тишиной и травит душу ядом невысказанных мыслей.

Был ли я свободен? Хороший вопрос. Ты попала в самую точку….

Я не стал объяснять очевидное: «Понимаешь, дружочек, когда живешь среди людей, то вольно или невольно используешь чью-то проданную свободу: мы сидим в летнем кафе и даже не замечаем, что вон та усталая женщина с больными ногами –  убирает со столов и  моет посуду, а недовольная девица стоит у кассы, и у нас возникает иллюзия, что мы – свободны, но в эти минуты кто-то невидимый и незнакомый печёт хлеб, подметает улицу, ведёт автобус, а мы пользуемся их несвободой и можем вот так сидеть и говорить, но приходит и наш черёд – продавать время: ты защищаешь жуликов, а я их ловлю…». Я просто сказал: «Нет».

И подумал, что в тайге всё иначе: сидишь у костра в полном изнеможении, тупо смотришь на огонь и отчётливо понимаешь: некому, кроме тебя, свалить пару сухостойных лесин и заготовить десяток двухметровых брёвен, чтобы прожить эту бесконечную ночь, и никто не приготовит еду собакам, не просушит одежду и не зашьёт дыру на рукаве, не испечёт лепёшку и не снимет шкурки; что из таких мелочей складывается список дел на каждый вечер, а короткий день занят поиском соболя, капканами, строительством очередной избушки, налаживанием путиков, но вся эта обычная работа не освобождает от давящих мыслей, тишины и полного одиночества.
Зачем об этом говорить? 

В тайге я пытался вести дневник, но записи становились всё короче. Мысли постепенно исчезали и оставались скучные факты.
Терпеливо разбираю полустёртые карандашные строчки.
Вот начало одного тяжелейшего сезона:
 
«18 октября 1979 года
Средняя Кочёма
Жар-птица авантюры снова клюнула меня в темечко. Охота – такая зараза, что пока ноги ходят, голова усердно думает о предстоящем промысловом сезоне. Сегодня, в шесть часов утра мы с Сергеем Бестужевым начали переползать Тунгуску по первому и весьма коварному льду. В Ербогачёне ждал вертолет. Нам предстояло переловить своих собак, дабы вовремя впихнуть их в «вертак» поверх мешков и ящиков. Вещей много: полная тракторная тележка. Всё это необходимо – вернёмся в первых числах марта.
Если всё закончится благополучно.
Погрузка прошла успешно и – прощай, Ербогачён.
Бедная моя женушка, бедный мой сын: иметь в качестве мужа и отца такого идиота – тяжкая участь.

Час лёта, и мы сидим на куче шмоток, слушаем тишину тайги. Высадили нас в устье Токии, притока Средней Кочёмы. Впечатления от места пока никакого. Типичная северная тайга: лиственница, хилая ель, кустарник. Лес довольно мелкий. Средняя Кочёма шириной почти с Тетею. Дно каменистое – галька. На перекатах ещё не замерзла. Русские охотники не промышляли здесь капитально, поэтому зимовий нет.

Выбрали участок для строительства: пятьсот метров от точки высадки вверх по реке. Поставили палатку, начинаем обживаться. Завтра пойдем искать место для «заездка». Скорее всего, рыба уже спустилась в Тунгуску, но даже если в «морду» попадет хоть два ведра, то для нас это большое дело. Видели старые сохатиные следы, но это не значит, что у нас будет мясо.
Отгоняю мысли о доме, они– тяжёлые, а нужно работать. Хочется спать. Давненько я не ночевал в палатке. Уже месяцев пять. Здесь лежит снег и температура –20С; (по здешним местам  – тёплая погода).
Впереди, чёрт знает, какие морозы».

А вот – конец…
«15 февраля 1980 года.
Это последняя запись, которую я делаю в палатке. Семь часов утра. Вещи собраны, жду рассвета, чтобы начать долгий путь в сторону дома. Дом  – это не та хибара, в которой мы живём. Это тёплый угол, где тебя любят и ждут хоть какого: прокопчённого, грязного и обмороженного. Счастлив тот, у кого есть такой угол – и я счастлив».
Тогда я не знал, что всё – ошибка.

В этом кафе я так и не смог сказать тебе, что вчера похоронил маму.


***
Я долго искал подходящего парня, склонного к рисковым делам, без семьи и близких родственников, с погашенной судимостью и навыками жизни в лесу. Он нашёлся сам. На руках – наколки, с документами – всё честь по чести: паспорт с пропиской в соседней республике, охотничий билет и разрешение на оружие выданы там же. Внешность – невзрачная: увидел и тут же забыл. Сидел три года, по молодости, за какую-то ерунду. После долгого разговора Николай пробормотал, что работёшка, возможно, интересная, но подлая, и ему не подходит.
На этом мы и расстались. Я оставил его в покое и три месяца выжидал.

Перед очередным охотничьим сезоном пришлось взять грех на душу. И у Николая начались мелкие неприятности, которые закончились изъятием оружия за нарушение правил хранения. Единственным его знакомым, который мог уладить дело, оказался я. Он приехал ко мне, и уже на следующий день мы сидели перед начальником областной охотничьей инспекции. Я ничего не объяснял в подробностях, а просто попросил, чтобы о приёме на работу этого человека, знал ограниченный круг лиц. А в моём районе – никто, кроме меня. Так нужно для безопасности. Начальник сказал: «С тобой не соскучишься…». И не стал задавать дополнительных вопросов. Свежеоформленный егерь полюбовался новеньким удостоверением и отдал его мне. Взамен он получил от меня охотничий билет с чужой фамилией.

C Николаем мы встречались по понедельникам, в одно и то же время. Я сам приезжал к нему в небольшой закамский посёлок, где меня почти никто не знал. Пили чай и обсуждали текущие дела. Водку не пили никогда. В случае непредвиденных обстоятельств, он должен появиться у меня дома на следующий день – в тот же час. Его отсутствие в понедельник и неявка во вторник – сигнал для немедленной организации поиска в том квадрате, где он находился на задании.

Первый этап – без участия милиции – силами егерей и общественных инспекторов, которые даже не знают цели поисковой работы. Для них это рядовая проверка транспортных средств и людей мужского пола, встреченных в заданном квадрате. Единственное необычное требование – письменный отчёт старшего группы обо всех установленных и неустановленных лицах.

За прошедший год мне пришлось трижды искать Николая.
Результат работы тайного агента-провокатора – три раскрытых уголовных дела по отстрелу лосей и мешок конфискованной пушнины. Всякий раз ему удавалось вовремя уйти, оставляя подельникам и мне с милицией липовый охотничий билет, рюкзачишко с пожитками или незарегистрированное ружьецо.

В этот раз что-то не сложилось.
Коля выглядел скверно: по распухшему мёртвому лицу ползали муравьи, кисти рук, туго притянутые проволокой к осиновой жерди, пропущенной через рукава телогрейки, посинели, в груди – огромная рана. Стреляли почти в упор. Кровавое месиво успело подсохнуть и почернеть. Законное удостоверение работника государственной охотничьей инспекции и сейчас лежало не в его, а в моём кармане.

Один из егерей с переблевавшимся общественным инспектором уехал в милицию за опергруппой. У распятого трупа остались мы с Егорычем. Я лениво прикидывал в уме, что всё тайное уже сегодня станет явным. В квартире Николая всё равно будут найдены старые квитанции почтовых переводов зарплаты со штампом госохотинспекции, а потому придётся сразу сказать операм, что убит мой человек. Им-то я скажу, а как объяснить подчинённым? Ведь вся работа строилась на абсолютном доверии друг другу….

Моей вины нет. 
Что же делать с его удостоверением? Оставить на память? Сжечь?
Опергруппа прибудет на место через четыре часа. Время есть.
Мёртвому Николаю абсолютно всё равно – для него игры закончились.
А мне?
Нужно спокойно просчитать варианты поведения. Правильный – один.

Какие документы могут быть в карманах трупа?
Очередной липовый билет охотника? – Наверняка.
Подлинные водительские права? – Вполне.
Паспорт? – Вряд ли.
Охотничий билет в этом перечне – лишний. Фальшивый документ по короткой цепочке приведёт прямёхонько ко мне. Начнутся ненужные разбирательства и несоразмерно большие неприятности.
Нужно обыскать труп и забрать этот билет. Если он есть.

Должен ли я сразу опознать погибшего?
Николая, кроме меня, никто опознать не сможет.
Но.
Возвращаемся к документам.
Если они есть, то всё понятно.
Если их нет, то личность убитого будет неизбежно установлена в ближайшие часы или дни.

Следовательно, если документов нет, а я почему-то не опознал труп, то у милиции и прокуратуры уже завтра возникнут правильные мысли и вопросы:
Как же так? Труп суточный, лицо хорошо сохранилось…
Это его работник, как же он мог не узнать?
А кого он тогда искал?
И почему в этом квадрате находились одновременно все его штатные сотрудники и пять автомашин, и двенадцать общественных инспекторов?
И вывод: охотовед узнал убитого на месте, но промолчал. Что оч-ч-ень подозрительно….
И начнутся бесконечные допросы – пустая трата времени и тупик для следствия.

Значит, в процессе обыска трупа нужно засунуть удостоверение в карман окровавленной телогрейки, чтобы менты сами нашли его при осмотре.
Резиновые перчатки всегда с собой.
Тогда в ответ на дежурный  вопрос: «Так это ваш работник?» –  останется кивнуть.
Они обязательно спросят: почему сразу не сказал?
Тут можно вяло махнуть рукой – мол, расстроился, растерялся, и так далее.
Потом отвернуться и нервно закурить – не каждый день подчинённых убивают….

И всё нормально: личность погибшего установлена на месте, убитый находился при исполнении служебных обязанностей, начальник, то есть, я – в курсе. Организовал своевременные поиски, знал точно: кого именно нужно искать в этом квадрате.

Теперь – подчинённые.
С ними нужно говорить честно и прямо: погиб наш сотрудник. Я молчал – он работал. На его личном счету – три уголовных дела. Информация просочилась, и Николая убили. Никто из вас в его смерти не виноват. А вот если бы о нём знали все, то я подозревал бы каждого. Можете обижаться, но на кону стояла его жизнь. Вот так. Разговор окончен.
Егорыч отвечает за организацию похорон. Деньги и транспорт – на моей совести. Кроме нас у Коли нет никого. Вызовут на допросы – не вздумайте врать: вы его видели только мёртвым. Всё остальное – мои проблемы.
Я должен сказать что-то в этом роде. Спокойно и жёстко.

Последнее – организация общего сбора егерей. Поручу Егорычу. Пока он всех собирает, я управлюсь с заменой документов.

Остаётся главный вопрос.
Коля работал по двум братьям-браконьерам. Они – бывшие уголовники. Мужики битые и тёртые. Сказать о них операм? Бесполезно – все следы преступления смыты ночным дождём. Навести следствие на братьев – только испортить дело. Их так просто не расколешь. И на испуг – не возьмешь. А если их начнут тягать на допросы, то потом…
Потом придётся долго ждать, пока всё утихнет.
О делах братьев знали два человека. Теперь – один я. 
Пусть так и останется. 

Егорыч укатил на газике собирать людей, до сих пор рыскающих в квадрате поиска, а я занялся осмотром трупа. На затылке, под спутанными волосами, можно разглядеть обширную гематому. Травма прижизненная. Значит, его сначала оглушили, а уж потом неспешно вырубили осиновую жердь, по-хозяйски обтесали, просунули через рукава телогрейки и примотали к ней мягкой проволокой кисти рук.

Толстый конец жерди – в развилке корявой берёзы, а тонкий – основательно прибит к сосне большим гвоздём. Его длина, если судить по шляпке – двести миллиметров. Стало быть, убийцы – невысокого роста: комель жерди в развилке и забитый  гвоздь – на уровне моей груди. Жердь слегка прогнулась, и распятый труп почти стоит на коленях. Всё совпадает. Убийство тщательно продумано. Наверняка один из братьев заранее приготовил два гвоздя. Но жизнь в лесу приучает экономить полезные вещи.

Стоп. Вот и «привет» милиционерам от братишек: почти незаметная суровая нитка туго натянута возле самой земли. Я хорошо знаю, что произойдёт, если её задеть: когда-то сам настораживал самострел. Но это – в безлюдной тайге, где мной командовал голод, а мороз не позволял подойти ни к лосю, ни к северному оленю-дикарю на верный выстрел – всё скрипело и хрустело под ногами.

Идём вдоль ниточки. Так и есть: в куче валежника замаскирована Колина одностволка – курковая ИЖ-17. Курок аккуратно спустим, а нитку-симку оставим. Если кто-нибудь из бестолковых оперов её заденет, я скажу: «Бах! Ты убит…». Таким охотничьим пакостям вряд ли учат в милицейских школах. Слава Богу, что на Колю напоролся я, а не мои егеря. Или, что ещё хуже, случайный грибник.

Извини, Коля, но я должен расстегнуть телогрейку. Ага. Во внутреннем кармане пусто. Он пропитан кровью. В жерди застряли две дробины. Значит, тебя сначала оглушили, потом распяли и подвесили, а после этого – расстреляли из твоего же ружья. Стреляную гильзу – в карман, а ружьишко – насторожили. Зачем? Точно: зверюги. Ни ума, ни логики. Но тебя они как-то раскусили.

Из уголка бескровных губ торчит грязный уголочек тонкого картона.
Прости, брат, но придётся открыть рот.
А вот и вся разгадка.
Зачем же ты, дурачок, сохранил корешок перевода….
На нём же штамп…
Что же делать…
Нужно засунуть бумажку обратно: её должен найти криминалист.

Итак, что мы имеем?
Документов у трупа нет, но для установления личности хватит этого остатка от бланка почтового перевода и моих показаний. Я сразу отдам удостоверение убитого старшему офицеру опергруппы.
Объяснение чёткое: забрал документ, чтобы продлить его действие на следующий год.
Колю действительно оформили на работу осенью прошлого года.
Всё просто и логично.
Будет обязательный вопрос: кого я подозреваю?
Мой ответ: понятия не имею, лес – дело тёмное.

Какие следы могут привести к братьям?
Следов нет – всё смыто ночным дождём.
А гильза в кармане и сэкономленный гвоздь? А охотничий липовый билет и характерные следы топора на осиновой жерди? А отпечатки пальцев на Колином ружье?
Всё это сомнительно: милиция должна кого-то подозревать, чтобы найти и эту гильзу, и аналогичный гвоздь, и топор.
Остаётся ружьё.
Но, во-первых, оно полито дождём, а во-вторых, тщательно протёрто чистой тряпочкой.
Она у меня в полиэтиленовом пакете. Там же – резиновые перчатки со следами Колиной крови. Это может пригодиться...

Я вовремя управился с делами: едва успел закурить, как подъехал хмурый Егорыч с егерями.
Они вышли из машины и обступили меня.
Докурив сигарету, я сказал: «К трупу не подходить. Убит наш человек. Его звали Николаем.  Можете на меня обижаться, но на кону была его жизнь. Потому я молчал. Если бы о нём знали все, то я подозревал бы – каждого.
Егорыч – ответственный за похороны. Деньги и транспорт – дело моё.
На вопросы следователя отвечать чётко и ясно: этого человека вижу впервые.
Разговор окончен".

Точнее сказать – монолог. Разговор с подчинёнными в сложившихся обстоятельствах – недопустимая роскошь. Самое страшное уже случилось, и обсуждать нечего. Парни надёжные, я отбирал их поштучно, обучал – индивидуально, однако ни один из них ещё не пригоден для настоящего серьёзного предприятия – слаба психика. Это, пожалуй, главное и почти неисправимое. Один уже позеленел от Колиного вида. Сейчас его начнёт выворачивать наизнанку.
Точно: побежал в кусты.

Интересно, заметил бы кто-нибудь из них симку, которая тянется к настороженному ружью? Но топтаться около трупа нельзя – скоро приедет милицейская бригада. Потом покажу, как эта подлая система работает. Успеть бы чаю напиться да поесть чего-нибудь перед нервотрёпкой. Я достал из машины термос и бутерброды. Компанию мне составил только невозмутимо-спокойный Егорыч.

Он глухо спросил: «Ты знаешь: кто его?». Я утвердительно промолчал. Но через минуту сказал, чтобы слышали все: «Откуда мне знать? Какие-то уроды…. Вот, посмотри удостоверение. Не успел продлить. Ребятам покажи. Менты приедут – придётся отдать». Егорыч раскрыл пурпурную книжечку с золочёной надписью, нацепил очки, вслух прочитал фамилию и передал документ притихшим егерям.

Пока они горестно его рассматривали, я понял, что нужно срочно отмыть резиновые перчатки от крови – на ружье нет моих отпечатков пальцев. А они должны быть, если я разряжал его голыми руками. Перчатки придётся предъявить. Следы крови на них – повод для ненужного вопроса: зачем прикасался к трупу?

Через полчаса приехала оперативно-следственная группа. Уже через минуту я крикнул одному из молодых оперов: «Бабах! Лейтенант, ты убит…», а потом показал спрятанное в куче валежника ружьё со спущенным курком.

Следователь прокуратуры долго допытывался: не подозреваю ли я кого-нибудь конкретно? Как удалось найти труп? Почему искали именно здесь? И, вообще: почему я организовал поиски? Какие были основания? Чьё это ружьё? Зачем я спустил курок? Почему мой работник не имел при себе удостоверения? И всё в таком роде.

Вопросы простые. К ответам на них я оказался вполне готов:
- никого не подозреваю;
- труп нашли случайно;
- егерь выполнял задание – подбирал места для устройства солонцов, а потому искали здесь;
- основание для поиска – неявка на встречу в условленном месте;
- да, о новом работнике никто из сотрудников не знал;
- потому что с его помощью я негласно проверял жалобы на каждого из них;
- да, именно так – зачем обижать людей подозрениями;
- где положено: жалобы – в папке, папка – в сейфе, сейф – в кабинете;
- хорошо, завтра предоставлю;
- да, не подтвердились, но я обязан проверить;
- предполагаю, что ружьё принадлежало убийцам;
- нет, не егерю, он мог вообще быть без оружия;
- думаю, что их было трое или двое – один бы не справился;
- если бы не спустил курок, то появился бы ещё один труп;
- работал в резиновых перчатках, чтобы сохранить «пальчики» убийц;
- научили работники милиции;
- перчатки могу отдать, вот они, но с возвратом – дефицит, сами понимаете;
- удостоверение не успел продлить, а срок действия истекал;
- родственников у него нет;
- похороны организуем сами;
- нет, никого я не подозреваю;
- наверное, напоролся на браконьеров;
- да, зарплату мы все получаем по почте;
- зачем засунули в рот? У них, сволочей, спросите…

Следователь от меня отцепился, но я прекрасно понимал, что эта беседа – не последняя.

Коля уже изрядно попахивал, и я решил везти тело в морг на казённом уазике-буханке – как известно, опергруппа трупы не перевозит. Бледный егерь-водитель с очевидным облегчением уступил место Егорычу и пересел за руль его Газ-69. По дороге пришлось по очереди курить, чтобы хоть чуточку перебить табачным дымом удушливо-сладкий запах тлена.

- Что думаешь делать? – спросил Егорыч, когда настал мой черёд задымить.
- Сдать труп, купить у таксистов водки и как следует нажраться…
- Ну, это – само собой. А дальше?
- А потом я буду ходить на допросы и целый месяц писать объяснения начальству.
- Я о другом.
- Ты же не дурак, зачем спрашивать?
- Хотел помощь предложить.
- Егорыч, два человека – это «группа лиц» и «предварительный сговор». Колю так и убили.
- Ты их знаешь?
- Почти. Николай работал как раз по ним, но этих уродов я пока не видел.
- Пока?
- Да.
- Буду нужен – скажешь.
- Через месяц.

Егорыч запалил вонючую «Приму», и мы надолго замолчали.       
Я думал о том, что после морга ехать мне некуда и душевно выпить-поговорить – не с кем.
Егорыч для тяжёлого суточного пьянства не подходит – хоть и единственный надёжный мужик, но – подчинённый. С ними пить по-чёрному – последнее дело.
Подружки – утомительно-однообразны и напрягают слабую память на женские имена. Перепутаешь, ненароком, и сразу – бабьи слёзы и глупые обиды.

А мне бы сейчас самому – уткнуться в большую тёплую грудь да всплакнуть правым глазом.
Видимо, не долечил я лицевой нерв. Три года прошло, а глаз так до конца и не закрывается.
Где же взять хоть на один вечер такую грудь? Плюсом к бутылке водки?
Больше, кажется, ничего и не нужно.
С Наташей я никогда не спал, но ехать некуда.

                ***
Морг встретил нас застарелой вонью и безобразием смерти. За пятнадцать лет ничего не изменилось: штабеля человеческих тел, теснота и коммунальное бесстыдство – как в жизни.
Колю сдали по милицейской бумажке без особых хлопот. Егорыч вытащил из портфеля бутылку, чтобы я не искал торгашей-таксистов, и отвёз меня к дому Рабиновичей.

- О-о-о – радостно сказала умница Наташа, но тут же осеклась и не стала задавать вопросов. Мафусаил ещё утром упылил в командировку – повышать журналистскую квалификацию.
Наташа выдала мне большое махровое полотенце и ушла на кухню, готовить закуску.
Когда я вышел из ванной, на ней был шёлковый халат без пуговиц. Я не торопился развязывать бантик на пояске – всему своё время.
Симпатичный подарок жизни смотрел на меня с непривычным интересом Женщины.
И я понял, что вечная игра «в маму и любимого сыночка» раз и навсегда закончилась.

Мы пили водку маленькими рюмками, едва прикасаясь к закуске.
Есть не хотелось. Да и говорить – тоже.
Я потянул за кончик пояска лишь у расправленной постели.
Яркая обёртка бесшумно и мягко упала к ногам…

Ворчливый диван умолк.
Тёплая грудь впитала нечаянную слезу.
Мы лежали, крепко обнявшись, и мне уже не было так страшно.
Лишь на мгновение появилось живое Колино лицо….
Он усмехнулся и сказал: «Ты с ними разберись…»
Я ответил: «Хорошая собака кусает молча».
И спокойно заснул.
   

***
За неделю до гибели, Николай оставил мне тщательно прорисованную карту-схему: участок небольшого ручья, зимовьё братьев Шалаевых на чужом берегу, а в километре от него – вертолётная площадка. На словах объяснил, что нашёл их «волчье логово» совершенно случайно: во-первых, к нему нет ни дорог,  ни троп, во-вторых, рядом с избушкой ни одно дерево не срублено. Как будто она появилась прямо из воздуха, и живут в ней экологически воспитанные граждане: ни разбросанных пустых бутылок, ни консервных банок, ни щепок, оставшихся после строительства. Избушка сложена из сухостойной ели с остатками корья и обтянута камуфляжной сетью.  Внутри – обычная железная печка-экономка, а дров нет. Вместо них – мешки с немецкими угольными брикетами. Одна короткая тропинка, метров пятнадцать, ведёт прямо к ручью. Его глубина – по щиколотку.

Мой тайный агент начал охоту за братьями ещё в начале марта. И уже тогда он обратил внимание, что в зимнее время ручей на этом участке почему-то не замерзает. Коля предположил, что братья приходят в своё логово по воде, и уходят – так же, не оставляя следов. Заметить их узкую тропку, напоминающую переходы выдры через речные мысы, можно только с воды. Думаю, что егерь ходил по ручью, потому что как раз и выбирал место для установки капканов. Уточнять это я, разумеется, не стал – взял на заметку и промолчал. Дело житейское: выделанная шкура выдры – зарплата егеря за три месяца. На подобные грехи своих парней приходилось закрывать глаза. Кое-чему я их сам научил, чтобы не чувствовали себя в лесу слепыми котятами – они же всё-таки егеря, а не охотники-любители.

Я заинтересовался братьями-браконьерами на полгода раньше Николая. И сразу натолкнулся на препятствие: верный лейтенант-волкодав прямо сказал мне, что информация на Ивана и Валентина Шалаевых – с его погонами – абсолютно недоступна: оказалось, что их размытые следки вели куда-то на самый-самый партийный верх. Он посоветовал в эти тёмные дела не соваться. И вполголоса, как будто нас могут услышать, добавил: «Нос оторвут, вместе с яйцами…».

Досье на матёрых браконьеров собиралось по крупицам. Они действительно кормили мясом и снабжали пушниной высокопоставленное партийно-советское начальство. Причём на вполне законных основаниях: им выделялись лицензии на лося, кабана и медведя из особого резерва моего ведомства – государственной охотничьей инспекции. По одной такой бумаге с водяными знаками разрешается добыча лишь одного животного. А братья добывали в сроки действия разрешений – сколько могли. Грузоподъёмности вертолёта им вполне хватало. Дело сделали: «концы» – в небо, а сами – в надёжное логово.

Но как только сходил снег, у этих ублюдков начиналось основная охота.
Её объект – выпоротки – один или два детёныша-недоноска, которые извлекаются из брюха застреленной лосихи. Золотое время для убийства маток в наших краях – с середины апреля до начала мая. Мех выпоротка – экзотический, а потому особенно ценный.
Его кровавое происхождение не интересовало высокопоставленных потребителей.

Вот за этих нелюдей и взялся Николай.
По моему заданию. Я не учёл степень опасности.
Результат: уже две недели, как он – на Свиридовском кладбище, а они – всё ещё живы и здоровы.
И я прекрасно понимаю, что родная милиция в этой истории – бессильна.
И кому она «роднее» – мне неизвестно.
Братья-убийцы – охотники-профессионалы. Кому-то они нужны.
В лучшем случае их перебросят в какой-нибудь медвежий угол на север области.
Но для меня – это не лучший вариант.
Есть другое решение….

Я вспомнил далёкое детство и нашу фундаментальную подготовку к волчьей охоте – все эти «гремучие» смеси реактивов для начинки разрывных пуль, попытки изготовления ядов, изучение старинных ловушек. Что изменилось с тех пор? Пожалуй, к волкам я стал относиться с большим уважением, чем к двуногим собратьям. Волки – дикие звери. Люди – хуже и опаснее.
У меня не возникало ни малейших сомнений в том, что я должен сделать.
Вопрос состоял в другом: как?

Братья – мои коллеги. В медвежью «пасть» они не полезут, симку самострела не зацепят и в «волчью яму» не упадут – не слепые. Для засады и перестрелки нет подходящего оружия. Не просить же у Егорыча его восьмизарядный «Браунинг». После отстрела этих ублюдков возникнет вопрос с утилизацией трупов. Лишние хлопоты и следы.
Но у меня есть преимущество: когда я изучал химию в средней школе – они отбывали наказание в колонии для малолетних преступников, а когда служил в десантно-штурмовой бригаде – они в очередной раз «парились на нарах» в жилой зоне одного из Соликамских лагерей.
А потому они не знают, что такое аппарат Киппа, газовая бомба, напалм и «коктейль Молотова».
А я – знаю.
Они первыми начали войну и зверски убили моего человека.
Они получат войну. Диверсионную. 

Я решил превратить их избушку – в газовую бомбу, объёмом в тридцать два кубометра. Для создания в логове братьев газовой гремучей смеси, которая взрывается от малейшей искры, можно использовать пятилитровый баллон обычного пропана, но достать чистый газ, без добавки одорантов с противным запахом, оказалось неразрешимо-подозрительной задачей.

Через три дня напряжённой работы над чертежами, я попросил Егорыча заказать на одном из предприятий Свиридовска «самогонный аппарат» особой конструкции. На самом деле это был изменённый и упрощённый до неузнаваемости аппарат Киппа, выполненный из тонкой нержавеющей стали и производящий, в моём случае, чистый водород. Он вмещал семь литров соляной кислоты и три килограмма гранул цинка. По моим расчётам этого количества реагентов с лихвой хватало, чтобы раскатать логово братьев – по брёвнышку. В заряженном состоянии ранцевый аппарат, снабжённый лямками, вместе с десятиметровым «кислородным» шлангом весил меньше пятнадцати килограммов.

Чтобы отрезать гадам путь к отступлению, я собирался поджечь зимовьё со стороны двери за несколько минут до мощного взрыва.
Но не просто поджечь, а превратить последнюю обитель убийц в полноценный ад.   
Алюминиевую пудру для изготовления десяти литров самодельного напалма я достал на заводе, где производили силикальцитные панели, а хозяйственное мыло, серная кислота,  бензин и автомобильное масло – всегда были под рукой. Глицерин и марганцовку для самовоспламеняющегося глицеринового запала  купил в аптеке.
Но на всякий случай – для полной надёжности – я приготовил бутылку с зажигательной смесью «коктейль Молотова»: бензин, масло, фитиль.

Всё моё снаряжение весило менее двух пудов.
За неделю до предстоящей операции я доставил и спрятал его в трёх километрах от объекта, попутно изучив подходы к нему. Коля предупреждал, что братья не держат собак, но поперёк ручья, в двух местах, в полусотне метров от зимовья,  натянут тонкий шпагат, который лучше не задевать – он ведёт прямо в избушку и является частью простейшей сигнализации, оповещающей братьев о подходе ненужных гостей. Сигнализацию настораживают сами хозяева, когда возвращаются на днёвку или ночлег. Если шпагата нет, то в логове пусто. В этом случае на двери висит огромный самокованный замок.

Спасибо покойнику: его карта-схема оказалась точной. Я без труда нашёл избушку в первый раз, а во второй – шёл к ней, как к себе домой. По случаю субботы братьев в ней не оказалось, и мне удалось спокойно изучить обстановку. Мой аппарат мог выработать более тридцати кубометров чистого водорода, а для образования гремучей смеси в имеющемся объёме  хватало всего шести кубов. Но это без учёта неизбежной утечки газа. Поэтому меня интересовали некоторые детали, обеспечивающие относительную герметичность постройки: печная труба, качество дверного полотна и петель, наличие отдушин, количество и размер окон, состояние швов между брёвнами.

Осмотр показал, что зимовьё построено со всей крестьянской основательностью:
- труба – цельнометаллическая и на выходе через потолочное перекрытие залита глиной;
- дверь – без единой щелочки –  собрана «в шип» из толстых плах, плотно подогнана к косякам  и снабжена мощными петлями;
- в нижнем венце – единственная отдушина, заткнутая рукавом от старой телогрейки;
- есть всего одно окно, больше похожее на бойницу для стрельбы;
- швы между брёвнами хорошо проконопачены, а сама изба срублена в «ласточкин хвост»;
- углы сруба  тщательно обмазаны всё той же глиной.

Выбраться наружу из будущей «братской могилы» можно только через дверь. Но если вместо дужки замка в дверной пробой вставить подходящий по размеру болт с гайкой, то ловушка захлопнется, и убийцы окажутся в эпицентре взрыва. Всё, что от них останется, должно быть дотла выжжено напалмом. Не исключено, что частично пострадает окружающий лес. Но с двух сторон поляна отгорожена громадными еловыми выворотнями, с третьей – ручей и заросли ивняка, с четвёртой – мелкий осинник.

На всякий случай я провертел буравом отверстие в стене – для газового шланга, убрал образовавшиеся опилки и заткнул дыру сухим сучком. Я ушёл с места будущего возмездия вниз по ручью, чтобы изучить пути отхода. По словам Николая, братья пользовались логовом в будние дни, когда в любых охотничьих угодьях всегда меньше праздношатающегося и случайного народа. Их ликвидацию я запланировал на своё любимое и самое результативное время: в ночь с понедельника на вторник.

За две недели до преступления, а я прекрасно понимал, что моё предприятие относится именно к этому разряду человеческих поступков, меня занимали мысли о хитроумной организации собственного алиби. Но потом я пришёл к выводу, что все, кому следует и не следует, уже точно знают: в ночь с понедельника на вторник охотовед с одним из помощников рыщет в поисках браконьеров по самым отдалённым углам района. И вообще, моё отсутствие в городе по ночам – нормальное и, к сожалению, привычное явление, которое не может вызвать каких-либо особенных подозрений. Моё алиби – вечно хмурый и немногословный Егорыч, а он не сдаст меня следствию даже под пытками.

Егорычу отводилась простая роль: без лишних вопросов и обсуждений, высадить меня в пункте «А» и подобрать в пункте «Б». В этих точках ручей, где находилось логово, пересекал автомобильные дороги, одна из которых вела в областной центр, а вторая – в небольшое село на границе Свиридовского района. Расстояние между точками по пересечённой местности – около пятнадцати километров, а по дороге – почти пятьдесят. Пока я выхожу на объект, занимаюсь его уничтожением и спокойно отхожу в условленное место, мой товарищ успеет выспаться, так как вся операция займёт не менее шести часов: в два часа ночи мы расстанемся, а в восемь утра – встретимся.      

Последний воскресный день перед акцией я решил провести в городе, и на обычное патрулирование отправил группу во главе с Егорычем. Они уехали, и я сразу почувствовал какое-то особенное отчуждение человека, ставшего незаметно для себя сначала хладнокровным судьёй, вынесшим смертный приговор, а потом – палачом, который по статусу – уже не в праве отменить решение. Пройдёт два дня, наступит ночь, и я стану острым топором палача –  непосредственным орудием исполнения, которое невозможно остановить.

Каждый шаг тщательной подготовки к убийству всё более отдалял меня от обыкновенных людей с их житейскими радостями и заботами. И у меня, слабого и обыкновенного человека, оставались сомнения в правильности принятого решения, но «слабый я» –  в какой-то момент бесследно исчез, словно растворился в эмалированном тазу с изготовленным напалмом. А судья тем временем завершил чтение приговора и гордо удалился. Наступил день, когда приготовления закончились, и я стал спокойным палачом, получившим выходной перед ответственной работой – казнью.      

Единственное место в Свиридовске, куда меня постоянно тянуло – старый дом. И в этот день я пришёл к нему безо всякой цели. Что-то непоправимо изменилось: дом показался маленьким и убогим, и не вызывал обычной грусти, и яркие картинки прошлого не мелькали перед глазами.
Я подошёл с той стороны сада, где когда-то росли клёны, и со странным удовлетворением отметил, что бесполезных клёнов давно нет, как  нет и жёлтых акаций, и вообще – ничего, кроме прямоугольника земли с ровными рядами кустов смородины и крыжовника, и аккуратными яблонями-вишнями. Чужой дом – на чужой земле. Когда-то я здесь жил. Но это было давно и, похоже, уже не имеет отношения ко мне.   
            
Я не помню, как оказался на старом Свиридовском кладбище у могилы родного деда. Кладбище напоминало «Шанхай» – район города, беспорядочно застроенный времянками: одна хибара страшней другой. Но обитатели «города мёртвых» отличались завидной оседлостью: они не пытались улучшить жилищные условия, а смирно лежали под холмиками и терпели всё, что творилось на поверхности. Их родственники считали святым  долгом поставить вокруг «своей» могилы стальную оградку неповторимого фасона и покрасить её голубой или зелёной масляной краской, чёрным "кузбасслаком" или "серебрянкой". Шло время, и естественное человеческое беспамятство вступало в законные права, пробиваясь рыжей ржавчиной на сотнях разномастно-уродливых заборов, ограждающих земельные наделы усопших. Их забытые лица на эмалевых медальонах и  уже никчемно-бессмысленные даты давно погасшей жизни – выгорали на солнце, а в тени выросших деревьев покрывались зелёной плесенью.

Я приходил к деду нечасто, но всякий раз соблюдал один и тот же ритуал: распечатывал чекушку водки, тонко нарезал розоватое сало, луковицу – на четвертинки, а чёрный хлеб – кусками потолще. Потом протирал водкой дедово лицо, и первую стопку выпивал без закуски – за упокой путаной души крестьянина-единоличника. С той поры, как развалилась коммунистическая колония на берегах Нижней Тунгуски, не было для меня человека роднее и ближе, чем умерший дед. Он, правда, многозначительно помалкивал, как и положено заслуженному покойнику с пятнадцатилетним стажем, но я всегда чувствовал его незримую поддержку и твёрдо знал: в любом важном деле он – на моей стороне.   

Вот и сейчас я расположился за покосившимся столиком между двух соседних могил, и разложил на газетке нехитрый поминальный набор. Лицо деда ещё не успело покрыться плесенью, и я не стал протирать строгую фотографию водкой, а налил ему полста грамм, как положено, и прикрыл стопку корочкой хлеба. Единственный вопрос деду задал сразу после второй: «Я прав?»
И вздрогнул, услышав ответ: «Таких сволочей мы в добрые времена в паровозных топках жгли…»       

Из-за потемневшего от заморозков куста сирени, вышел седой старик с большой авоськой, набитой пустыми водочными бутылками и «огнетушителями» из-под красного. Он покосился на меня и хотел пройти мимо, но я окликнул: «Здорово, дядя Яша. Водку будешь?». И услышал знакомое: «Дак ещё ни разу не отказывался…. А ты меня откудова знаешь, мил человек?» Старик внимательно оглядел ближние могилки, чтобы понять: кого поминаем? И только потом повесил сетку с пустой тарой на дедову оградку и осторожно присел к столу. Я будто бы и не расслышал вопроса, разливая водку по стопкам – дело ответственное. Не помнит старик – слава Богу. Шестнадцать лет прошло – половина моей жизни.

Выпили, само собой, не чокаясь. Перед тем, как закусить, бывалый зэк дядя Яша, смачно почесав седую щетину, сказал: «А ты, сынок, больше на деда похож, царствие ему небесное, чем на отца. Мылся я с имя в казённой бане, помню…. И с тобой мы на этом же кладбище бесхозных жмуров зарывали…». Он взялся за хлеб и сало, вкусно похрустел луковкой, а я понял: моя личность благополучно установлена, и поговорить со стариком, как со случайным попутчиком, уже нельзя. Тот словно услышал: «Правильно. Так посидим. О серьёзных делах лучше молчи… Никому не верь».

Я, наверное, побледнел, а дядя Яша жёстко продолжил: «Что ты задумал – дело не моё. Настоящий человек – масть не меняет. Решил – сделай. И не ссы. Лица на тебе уже сейчас нет. Смотри, совсем не потеряй». Он по-злодейски рассмеялся, разлил оставшуюся водку по стопкам и завёл знакомую песню из моего далёкого детства: «Хочешь – верь, не хочешь – просто слушай: как-то получило лагерное начальство первые мотопилы «Дружба». Решили выдать политическим. А среди них – сплошные академики. Месяца не прошло – улетели головастики на самодельных вертолётах…».

                ***
Понедельник тянулся, как неизбежное отчётно-выборное собрание, плавно переходящее в заседание товарищеского суда. Егеря отчитались за патрулирование, я доложил вышестоящему начальству о результатах прошедшей недели – «с нарастающим итогом», а потом до вечера разбирался с мелкими нарушителями правил охоты: штраф, предупреждение, конфискация оружия, штраф. Всё честь по чести: нарушение – наказание. За два последних года все уже привыкли, что «договариваться» со мной – бесполезно, а пугать – себе дороже. Административно-карательная машина, в которой я стал главной деталью,  работала, как положено: бесперебойно, скучно и справедливо. Иногда я вспоминал Михалыча и забавные еженедельные доносы. Его не доставало, как листика лаврушки и перчика, без которых уха – не уха, а столовский рыбный суп.
Но больше всего мне не хватало женщины, бесследно исчезнувшей из города и моей жизни.    

Вечером начался унылый осенний дождь. Сыновья спали, их мать давно не задавала вопросов: куда? зачем? когда вернёшься? И отсутствие этих вопросов уже перестало меня задевать. Ровно в полночь я вышел из дома неважным отцом и, наверное, плохим мужем. Я не мучился сомнениями, но понимал, что когда-нибудь войду сюда иным человеком – убийцей. И эту «масть» уже никогда не сменишь.

Стоящий невдалеке от дома «газик» недовольно урчал. Егорыч угрюмо глянул на алюминиевый бидон с напалмом и спросил: можно ли по дороге курить? Вместо ответа я достал пачку и чиркнул спичкой. Перед выездом мы всегда выкуривали по сигарете. Так повелось: спешить некуда – наш зверь не уйдёт.

В этот раз мой надёжный товарищ уж совсем не торопился: он как будто ждал, что я передумаю ехать, покурю с ним – за компанию, а потом попрощаюсь и вернусь в дом. Пришлось тихо скомандовать: «Вперёд». Мы выехали из Свиридовска только в половине первого ночи. Дождь усилился. К месту подъехали точно в срок, хотя всю дорогу машина тащилась, как кладбищенский катафалк с усопшим и его уставшими родственниками.

Я собрался выходить, но Егорыч сказал: «Покури на дорожку». И закурил сам. Я понял, что он или хочет сказать что-то очень важное и ободряющее – с обычным чёрным юморком, или доверить для дела восьмизарядный «Браунинг», попросить который я так и не решился – всем известно, что ружьё, мотопилу и жену – никому доверять нельзя. Но Егорыч мог только догадываться о цели моего «десантирования» в пункте «А» и возвращении на «борт» в пункте «Б». О диверсионных действиях в промежутке между этими точками мы ни разу не говорили: я – начальник, он – подчинённый. Какие могут быть вопросы? Старый егерь странно усмехнулся и пробурчал: «Возьми мою пушку. На всякий случай. Магазин – полный. В патронах – картечь. Я буду ждать до упора».

Машина в последний раз мигнула стоп-сигналами и скрылась за поворотом. В химзащитном костюме пока было сухо и уютно. Я спустился к ручью и медленно побрёл по мелкому руслу вниз по течению. Через полчаса добрался до тайника, где стоял заряженный газогенератор. Стоило открыть краник, и соляная кислота немедленно вступала в бурную реакцию с крупинками цинка. Лёгкое шипение внутри аппарата можно услышать только в непосредственной близости от него, водород выходил из шланга бесшумно. Проверив действие «адской машины», я закрыл кран и аккуратно поместил ранец за спину. Идти стало чуть тяжелее. Глаза уже привыкли к темноте, и я решил воспользоваться мощным шахтёрским фонарём лишь один раз: в том месте, где натянут сигнальный шпагат.

Почти в километре от объекта я почуял неладное…
Шпагата я не нашёл. Да и не имело смысла его искать – острый запах гари подсказывал: я опоздал. Вместо избушки браконьеров – остатки обугленных брёвен. Видимо, эти волки что-то заметили. Теперь уже точно –  спешить некуда и опасаться некого. Я поставил ранец рядом с пепелищем и закурил. Кто мог их вспугнуть или предупредить? Карту-схему видели только два человека: я и мёртвый Николай. Больше – никто. Что же здесь произошло?

Я засунул погашенный окурок за голенище сапога и приступил к осмотру места. Сразу стало ясно, что братьев никто не вспугнул: мощный луч фонаря выхватил из темноты главное – две обгоревшие головы, которые мирно лежали в полуметре друг от дружки и страшно скалили зубы. Тела сгорели почти полностью. В лобной кости одной из голов – пулевое отверстие. Вторая – относительно цела, но на ней отсутствовала нижняя челюсть. Стало быть, братьев – если это их останки – сначала убили, потом затащили в избушку, положили рядком на пол, возможно, облили бензином и подожгли. Всё это могло произойти только в ночь с воскресенья на понедельник – ни раньше, ни позже.

Если кто-нибудь ещё найдёт эти мёртвые головы, то непременно начнётся следствие: «Есть тело – есть дело». Уничтожение следов убийства – отдельное преступление. Но ведь кто-то выполнил за меня самую грязную и опасную часть работы. За мной – уборка. Я распечатал бидон и аккуратно распределил желеобразное содержимое по месту.
В огне напалма сгорают даже зубы.

Через минуту место действия уже хорошо освещалось, и я мог  осмотреть его со всей дотошностью следопыта. 

Первое, что бросилось в глаза – тонкая леска. В кромешной темноте я, наверное, зацепил её ногой, а потом ещё и придавил к земле тяжёлым ранцем. Одним концом леска уходила в мелкий осинник, откуда было удобно стрелять. Второй конец тянулся в сторону ручья. Я решил выяснить: куда он приведёт. Оказалось, что леска привязана к сигнальному шнуру. Он вытянулся под действием течения вдоль русла – потому я его и не нашёл.

Крепко запахло жжёной костью – напалм разгорелся не на шутку, хотя дождь ничуть не утих. Я ещё раз закурил, чтобы представить последовательность действий предшественника и нарисовать полную картину убийства. До рассвета лезть в осинник не имело смысла. Где-то там – огневой рубеж стрелка. Его нужно обследовать при дневном освещении.

Понятно, что убийца использовал детскую сигнализацию братьев с определённой целью: выманить их из логова на верный выстрел.
Всё до смешного просто:
- он протянул леску от сигнального шнура до своей позиции;
- спокойно приготовился к стрельбе;
- и дистанционно привел в действие какие-то колокольчики-бубенчики-погремушки внутри зимовья. Братья проснулись и насторожились.

Вероятнее всего, встречать ночного гостя вышел только один из них – в исподнем.
Наверняка с оружием. Ночной стрелок не стал палить в слабо освещённый дверной проём – ему не нужна осада крепости и долгая перестрелка с её защитниками. Он хладнокровно выждал, пока первая жертва по-хозяйски прикроет за собой дверь и замрёт секунд на пять, принюхиваясь и прислушиваясь, и станет светлым пятном-мишенью на фоне тёмной стены. Прогремел выстрел. Или два. На расстоянии десяти метров даже одного попадания в любую часть тела вполне достаточно, чтобы вызвать болевой шок и потерю сознания.

Дверь по-прежнему закрыта. Тот, кто остался внутри логова, безусловно, не мог определить: кто же стрелял? Брат? Или незваный гость? Убийца в эти секунды успел перезарядить ружьё и – для убедительности – ещё разок дёрнуть за леску, показав, что гость – не один. Невредимый брат спешит на подмогу и тут же, прямо в дверном проёме, становится прекрасной мишенью.
Этот «ворошиловский стрелок» был абсолютно уверен в точности выстрелов.
Возможно, ему даже не пришлось добивать подранков – в упор. Он затащил тела в зимовьё, плеснул на них припасённого бензинчика или керосина из хозяйской лампы и чиркнул спичкой.
Примерно так всё и произошло. Простенько и без затей.

Мне остаётся – хотя бы в мыслях – сказать спасибо неизвестному благодетелю и убрать за ним ненужный мусор. Влажную уборку завершит дождь. И не нужно задавать себе лишних вопросов. Их – масса, но я – не следователь, а добросовестный соучастник, чья задача – аккуратное сокрытие следов. Всё лишнее должно сгореть в адовом огне.

                ***
Утро началось в положенное время, и я легко нашёл огневую позицию.
Убийца стрелял стоя. Он срезал толстую ветку в пяти сантиметрах от ствола крепенькой осинки, и получилась рогулька.
Сейчас в неё очень удобно вписался бесполезный «Браунинг».

Я всегда был убеждённым противникам пальбы по бутылкам, банкам и прочим подручным мишеням. Но хотелось кое-что проверить. И я  выстрелил, не целясь, в направлении уже не существующей двери  избушки. Заряд картечи попал в еловый выворотень.

Меня интересовала не кучность стрельбы автоматического ружья, а траектория полёта стреляной гильзы от мощнейшего, а потому дефицитного заряда. Четыре импортных коробки непромокаемых и безотказных патронов «Магнум» двенадцатого калибра, с длиной гильзы семьдесят миллиметров,  я по великому блату – за полцентнера лосятины –  достал для хозяина именно этого «Браунинга». Две коробки «пулевых», две – с картечью американской марки «1 buck», диаметром 7,62 мм.             

Что-то задев, пластиковая гильза упала метрах в трёх-четырёх от меня.
Я сделал несколько шагов и нагнулся, чтобы её подобрать.
И тут мне показалось, что от бессонной ночи двоится в глазах: из пожухлой травы на меня поглядывали две одинаковые гильзы-сестрички…   


***
Бумаги здесь нет, и нужно запомнить число и месяц.
Дата – очень важный элемент: когда-нибудь я смогу доверить мысли чистым листам и напишу: «Сегодня, 13 сентября 1987 года…».   

…лязгнула дверь, и впервые я почувствовал себя почти свободным человеком. Нет нужды держать под контролем разнообразные действия хитроумного механизма, состоящего из сотен людей. Его живые «детали» подвержены влиянию чего и кого угодно: от солнечной активности до чужой воли. Они зависимы от перемены погоды, настроения родственников и поведения случайного человека.  Разные во всём, они схожи в одном: рано или поздно каждый винтик выпадает из механизма. Причин – множество: от пустяшного каприза до неумолимой смерти. Всё, разумеется, поправимо, но любая замена вызывает досадные сбои и обрывает важнейшие ниточки и тончайшие цепочки, без которых созданная мной структура утратит способность к  самовоспроизводству. 
И начнётся самопожирание.

Потерялась связь: я исполнял роль мозга, но его отключили.
Лишь в первое мгновение это вызывает болезненную реакцию. Однако и боль, и память о ней – отделяются от тела и уже не имеют к нему ни малейшего отношения. Оно продолжает существовать в блаженно-коматозном состоянии и успешно отправлять самые необходимые функции. Но ведь и мозг освобождается от ненужного бремени. Можно подумать, что ему остаются только неприятные воспоминания, но на самом деле чистый разум с удивлением обнаруживает: боль бесследно исчезла, и возникло обманчивое ощущение абсолютной свободы.

И я вспоминаю о потерянной женщине, незаметно ставшей главным обретением последних лет – призрачной мечтой о недостижимом счастье, к которому удалось лишь слегка прикоснуться. Но и этого довольно, потому что осталась память и не погасла надежда. Когда мы лежали, крепко обнявшись,  то все клеточки обнажённых тел становились ожившими зёрнами. Нежными, но удивительно  упорными ростками они тянулись навстречу мягкому и влажному теплу. И мы прорастали  друг в друга. Сложное чувство полной зависимости и «свободы вместе». Она исчезла, и пропало это упоительное состояние. Но стоит закрыть глаза, и в моей кромешной жизни тихо звучит: «Помни, я всегда – рядом…». И я – верю.

Обстоятельства придушили так, что я вынужденно покинул Свиридовск. И глубокой ночью вошёл в купейный вагон. Сонный проводник взял билет, получил рубль за комплект чуть сыроватого постельного белья и буркнул: «Ложись, где хочешь. Вагон пустой». Но я открыл своё купе, чтобы занять положенное место. За столиком, на застеленной казённым одеялом полке,  сидела женщина. Когда она сказала: «Здравствуй», я понял, что билетами в железнодорожных кассах иногда распоряжается сам Бог.

Он же чуть резче, чем положено по инструкции, тронул поезд, и я оказался перед ней на коленях. Не в силах что-либо сказать, я уткнулся лицом в её ноги и с какой-то звериной жадностью вдыхал почти забытый запах  родной плоти. Она тихо смеялась, теребила мои спутанные волосы и под стук вагонных колёс чуть сжимала и раздвигала прохладные бёдра, всё более подчиняясь растущему мужскому желанию – пересохшими и жаркими губами добраться до влажного женского естества.      

О, мой Бог, сколько же несчастных мужчин в нашей полудикой стране прожили мучительную жизнь и умерли обделёнными. Не ведая тонкого искусства любви и не почувствовав неповторимого вкуса желанной и любимой женщины, они смиренно уходили из земного рая в мир призраков, заведомо лишённый телесных радостей. Думал ли ты об этом, Отец? 

Но в ту счастливую ночь я не гневил Бога подобными укоризнами: передо мной лежала обнажённая любовь, и губы мои пытались исправить все божьи ошибки, и молил я лишь о том, чтобы хоть на одну ночь стать многоруким Шивой.

Я уже не мог позволить себе истратить эту ночь с прежней юношеской поспешностью: грубо овладеть  роскошным телом женщины, не пробудив в ней спящего зверя – всё равно, что подло убить быка на бойне. А у нас начиналась настоящая коррида. И бандерильи поцелуев всё точнее достигали цели, вызывая первые стоны и оставляя заметные следы на шее и спелой груди.

Но я вернулся к её ногам, и ни один пальчик не был обделён вниманием и нежной лаской. Её тело уже ритмично выгибалось от малейшего прикосновения, она повернулась на живот, и я скользил губами по беззащитной спине, едва касаясь персиковой кожи, до тех пор, пока моя женщина не обернулась непокорной кобылицей, а сам я не сделался всадником, готовым скакать на ней, обгоняя этот поезд… 

Когда она уставала, мы двигались шагом, но любимая лошадка неожиданно показывала норов и становилась на дыбки, даря свободу моим рукам нежно сжимать груди и ласкать отвердевшие соски. Я шептал ей на ушко волшебные слова, и мы незаметно переходили на рысь, а потом исступленно мчались, пока её спина не становилась влажной. И она замирала в полном изнеможении, целиком отдавшись воле всадника. После очередного курбета и сумасшедшей скачки мы достигли цели и… умерли на мгновение сладкой и древней смертью мужчины и женщины.

Спать не хотелось. Поезд уносил нас всё дальше и дальше от Свиридовска, ставшего лагерем озверевших врагов. Но рядом с ней вся навалившаяся партийно-советская свора казалась смешным лилипутским воинством. Вот ведь странность: я рассказывал о злоключениях последних дней, видел в её потемневших глазах неподдельный страх, а душа – ликовала. Я не мог даже предполагать, как мне нужен этот женский страх, в котором уживались и восхищение, и жалость, и любовь, и сострадание, и даже – материнская гордость. 

Потом она кормила меня и незаметно плакала. Но и её слёзы наполняли сердце, ожесточённое невзгодами, неожиданной и необъяснимой радостью. И я уже не мог понять: как же обходился без этих слёз все долгие годы бессмысленной разлуки? Меж нами оставался всего лишь один вопрос, задать который не представлялось возможным. Я хотел услышать ответ, но боялся причинить боль и непоправимо всё испортить. И потерять надежду на продолжение…
Это случилось прошлой ночью – разбитые губы ещё хранят вкус любви.

Но наступило утро, и поезд пересёк мост через Каму. Вагоны загнали в тупик.
Мы оказались единственными пассажирами, и проводник нас не беспокоил – конечная станция. Мне захотелось сделать подарок. Я быстро оделся, сумев не потревожить спящую женщину. Хмурый мужик сунул в карман красную десятку, хмыкнул и открыл дверь вагона, пообещав впустить обратно, когда постучу особым образом.    

Я бежал вдоль состава к зданию вокзала, чтобы вернуться с букетом цветов. И успел купить семь белых хризантем, не торгуясь с краснощёкой тёткой. Она торопливо взяла деньги и как-то странно посмотрела мимо меня. И в этот момент я почувствовал чьи-то крепкие руки, стиснувшие оба локтя, и услышал злорадный голос: «Пройдёмте, гражданин. Мы тебя, суку, давненько поджидаем…». Устраивать драку с милицией я не собирался, но непроизвольно сделал одно лишнее движение. И тот, кто стоял справа, дико закричал от боли. Это последнее, что удалось запомнить.
А потом – темнота.   
 
В камере холодно: снаружи – осень.
Давно заметил: чем она ближе, тем сильнее одолевает какое-то птичье беспокойство. В первые годы после возвращения, я бесцельно слонялся по городу, не находя себе места. Потом научился бродить по Свиридовску – в мыслях.
Вот моя улица.
Девочки-берёзки ещё не обабились.
Так же, как ты, они ничуть не стыдятся осенней наготы.
Я засыпаю, и мне кажется, что ты – рядом.

Человек один – может.
Но такая свобода – бессмысленна, как пачки денег – в глухой тайге.
Я это понял, когда потерял всё.


***
Первое утро в камере началось с ощущения основательной побитости. Меня лишили сознания, вернув в реальную советскую жизнь ударом резиновой дубинки по абсолютно трезвой голове. Ногами топтали недолго и, наверное, без должного усердия – рёбра и зубы остались целыми. Не тошнило – значит, обошлось без сотрясения мозга. И вообще – грех жаловаться – всё сложилось удачно: отдельная камера «с удобствами», трёхразовое питание, здоровый сон – «мечта поэта», как говорил опытный сиделец дядя Яша. А могло быть хуже.
 
Я думал о сложном раздвоении психики советского человека. С одной стороны, каждый из нас приговорён к неопределённому сроку пребывания на свободе – условно. Живи себе на огромных пространствах жилой зоны, плодись, работай, воюй, умирай. И помни: живой или мёртвый, но ты – на строгом учёте у множества контор, а потому – бойся и не балуй. Ведь на самом деле ты – раб и временно не разоблачённый нарушитель режима. Ты вспоминаешь об этом и днём, случайно  заметив пристальный взгляд милиционера, и ночью, когда просыпаешься от резкого стука в дверь…

С другой стороны – размеры загона таковы, что возникает ошибочное чувство: я – свободен. Эта опасная иллюзия усугубляется бюрократической путаницей с многочисленными номерами документов и дел, по которым проходит по разным ведомствам одна и та же учётная единица. Заполнил паспортный «листок убытия», а к назначенному сроку и в указанное место – не прибыл, и ни в одном «бараке» не прописался. Снялся с комсомольско-партийного учёта, а в новых краях партийную ячейку не заполнил. А если спрятал военный билет и не получил мобилизационного предписания, то ты уже не защитник Отечества, а потенциальный дезертир и преступник.   

Подобная «свобода» – ненормальное и нестабильное состояние замкнутой системы. Какое-то возмутительно-недопустимое и бесконтрольное «броуновское движение». В известном смысле – явная недоработка или заурядная ошибка, которую в любой момент можно исправить. Потому что идеальная норма – тюрьма или лагерь, где каждый человечишко – под единственно правильным номером на телогрейке и постоянно на виду, как вошь на гребешке.

Попав в заключение, человек как будто возвращается блудным сыном к матери-родине, а она, добрая матушка, заботливо обеспечивает ему и его собратьям ежедневный учёт и пересчёт, трезвый образ жизни, правильный режим питания, работы и отдыха. В условиях клетки вечный, но тщательно скрываемый страх – быть пойманным –  благополучно исчезает: ты, слава Богу, на чём-то «прокололся» и попался.
Остаются деловые вопросы: за что и на сколько?

Моё положение осложнялось тем, что я имел некоторое отношение к избранной касте цепных псов советской системы и поддался иллюзии личной свободы. Но сейчас передо мной стояли те же самые вопросы.
Ответ на первый из них я знал.
Он был поразительно прост: пёс должен знать своё место.
Я не имел права срываться с цепи и кусать хозяина.

Ответ на последний – зависел от множества случайных факторов и требовал развёрнутого анализа – внутреннего расследования, которое я проведу сам. Я должен неприметно подтолкнуть  следователя к уже готовой и стройной версии – «отсутствие состава преступления в действиях должностного лица».

Только в этом случае есть шанс сохранить хотя бы «цепную» свободу.
Что же произошло?

Если сам пьёшь редко, без удовольствия и только «по делу», то стать жертвой пьянства – довольно странный результат. Причиной попадания в пермскую кутузку стал всеобщий алкоголизм, с которым начала борьбу Великая партия. Моя карательная машина, не разбирающая чинов и званий, и настроенная на выборочное, но неумолимо-точное выполнение полезных генеральных установок, включилась в общее дело. 

День открытия охоты на уток всегда считался праздником. Беспорядочная пальба в невидимое поднебесье начиналась задолго до утренней зорьки. Уже в полночь количество выпитой водки окончательно распирало детским восторгом романтические души охотников. А восторг требовал немедленной дробовой разрядки в тёмное августовское небо.

В строгом соответствии с новой антиалкогольной доктриной Центрального Комитета, мне и моим сотрудникам предписывалось испортить этот праздник на всей подведомственной территории. Соответствующий приказ прямого начальства не только подтвердил гениальное решение Партии, но и творчески его истолковал: отныне и до особого распоряжения охотникам-любителям категорически запрещалось пить «огненную воду» в живописных местах удовлетворения их болезненной страсти. 

Я заранее предупредил выпивающее братство стрелков по пустым бутылкам и редким уткам о грядущих репрессиях. Игра в прятки и догонялки началась после первой серии истеричных выстрелов, разорвавших в клочья моё терпение, камышиную тишину и ночное небо.
«Раз, два, три, четыре, пять… Я иду искать».

Первыми попались два брата, которые с пьяных глаз не разглядели во мне хозяина положения и потребовали немедленной доставки на медицинскую экспертизу: какой же сумасшедший повезёт их в больницу за полсотни километров сплошного бездорожья? Да ещё вернёт обратно, с извинениями?

Они скисли, когда из непроглядной тьмы вынырнул прожектор нашего патрульного катера, и братцы получили жёсткое приглашение на приятную водную прогулку – с зачехлённым оружием. В Свиридовске нас поджидала дежурная машина, и через пару часов я вернул пьяниц к палатке и яркому костру. Но уже без ружей.
«Кто не спрятался – я не виноват…».

Ночь прошла удачно. Неприятности начались утром.
Компания знакомых милиционеров-охотников весело загалдела при моём появлении. Верный Волкодав, ставший уже капитаном, пригласил к «скатерти-самобранке», на которой было всё, кроме водки. Никто к закуске не притрагивался – что её бестолку переводить. Ребята соблюдали правила игры и терпеливо ждали, когда их участок отработает карательная бригада, чтобы потом спокойно выпить. Кто же, кроме меня, решится воспитывать саму милицию?

Служивые исходили слюной, лукаво поглядывали друг на друга и демонстративно позвякивали спрятанными в рюкзаках бутылками. Но я посмеивался в усы и приговаривал: «Нравится мне ваше местечко. Пожалуй, здесь мы и останемся. До вечера. Тем более что горючее на исходе…». Волкодав делал выразительно-страшные глаза, и кто-то уже заправлял нашу машину из помятых двадцатилитровых канистр дармовым бензином.         

Я с удовольствием ел горячий суп из жирной кряквы и двух чирков, когда к костру подошёл до пояса вымокший Егорыч. Он глухо выругался, закурил и сказал: «Кончай жрать. Иди и сам с этими пьяными ****ями разбирайся. Там без тебя не обойдётся. Все сливки в сборе…». 
Волкодав помрачнел и отчётливо сказал: «Не ходи. Там наше начальство. И твоё…».
Я бы и не пошёл. Но как можно потерять авторитет у подчинённых?

Этот небольшой безымянный островок когда-то был макушкой одного из лесистых холмов. Мимо него проходила дорога на заливные луга и озёра в пойме Камы. Свиридовское море навсегда поглотило и луга, и холмы, и дороги. Над поверхностью стоячих вод, покрытых грязно-зелёными разводами микроскопических водорослей,  торчал целый архипелаг островов с остатками леса и обрывками старых дорог, бессмысленно уходящих мокрыми концами в тёмные глубины.

Очень не хотелось лезть в холодную августовскую воду, но до острова пришлось идти вброд. Фотограф, шедший сзади, запнулся о подводную корягу и искупал единственный фотоаппарат. Теперь самых убойных доказательств не будет. Но об этом знаем только мы с ним. В трёх словах я объяснил, что аппарат – спасение от больших неприятностей. Даже с подмоченной плёнкой он – оружие устрашения.

На острове собралась серьёзная компания: милицейские чины, пара директоров крупных предприятий и председатель райисполкома. Пьяный инспектор разрешительной системы ползал около палатки в поисках форменной фуражки. Заместитель начальника милиции по политической части, с багровой физиономией, робко жался к костру. Главный человек района, заметив нас, растворился в кустах. Пусть прячется. С острова он никуда не уйдёт.

Я составлял протоколы на пьяниц, егеря собирали разбросанные ружья. Моё дело маленькое: конфискую оружие, направлю документы –  куда следует. А Партия пусть сама воспитывает своих уродов…. 

У меня и в мыслях не было бегать по кустам и отлавливать советского руководителя, нашкодившего вместе со всеми. И если бы не бравые егеря, натасканные, как хорошие гончие, то он мог бы спокойно отсидеться в высокой траве, или, на худой конец, замочить ноги и укрыться в зарослях рогоза.

Но мои хулиганы, промокнув в ледяной воде, решили согреться и устроили настоящую охоту классической «подковой» на высокопоставленного «зайца». Когда с дальнего конца острова внезапно донеслось улюлюканье, а за ним последовал разномастно-издевательский лай с левого и правого флангов, я понял, что ничего уже не исправить… 
Егерский «лай» неумолимо приближался, фотограф демонстративно щёлкал бесполезным аппаратом, а я сидел на чьём-то милицейском бушлате и дописывал последний протокол.

Ошарашенный погоней «заяц», в японских болотных сапогах и новеньком камуфляжном костюме,  выскочил на поляну и бросился ко мне. Я думал, что он немедленно превратится в злобного партийно-советского волка. Но услышал не начальственный рык и мат, а нечто уж совсем неожиданное: «Товарищ охотовед, вы должны немедленно выдать справку о том, что я – трезвый. От меня даже запаха нет…».  Он нагнулся и начал усиленно дышать прямо возле моего носа.

Не сказав ни слова, я достал листочек фиолетовой копировальной бумаги и принялся составлять уникальный документ. Бумага получилась короткой, но содержательной:
«Справка.
Настоящая справка выдана председателю Свиридовского райисполкома Н.В. Черняеву по его требованию. Удостоверяю, что обследование охотника-любителя Н.В. Черняева на предмет употребления крепких алкогольных напитков во время охоты на водоплавающую дичь проводилось в охотничьих угодьях Свиридовского района органолептическим путем.
Признаков употребления алкоголя не обнаружено.
Нарушения пункта № … Правил охоты в действиях Н.В. Черняева не усматривается.
Справка выписана в 2-х экземплярах.
Дата.
Районный охотовед
Подпись»

Забрав все ружья, кроме председательского, мы покинули этот чёртов остров тем же путём – вброд. Мои парни радовались серьёзной добыче, как дети. И торопились домой, чтобы этот успех как следует обмыть: у всех ещё сохранились неиспользованные талоны на водку.
А мы с Егорычем молчали и курили, прекрасно понимая, что этой дурацкой справкой дело не закончится.

Понедельник начался с телефонного звонка моего руководства. Трубка брызгала слюной и яростью:
- Ты башкой соображаешь, что творишь?
- Выполняю решения Партии и ваш приказ.
- На кого руку поднял, псих ненормальный?
- Закон для всех один. Меня так в школе учили. А вы, что, приказ отменили?
- Ты мне приказом не тычь. Тебе не сегодня-завтра  голову оторвут. Из Обкома уже звонили.
- Не оторвут.
- Говори, паршивец, чтобы я знал – к чему ещё готовиться?
- К фельетону в областной газете. Сами учили: лучшая защита – нападение.
- Научил… На свою голову. Из-за тебя, ученичок, придётся на больничный уходить. Выкручивайся сам!
И он с такой силой бросил трубку, что я понял: в этом деле мне никто не поможет.

Вторым позвонил начальник милиции. Он сказал всего лишь: «Зайди».
Отложил в сторону мои постановления о передаче материалов на работников милиции  руководству Свиридовского ОВД, то есть – лично ему, и долго молчал.
А потом сообщил, что прокуратура возбудила против меня уголовное дело по старым материалам проверки и «вновь открывшимся обстоятельствам». И что денька три-четыре у меня есть. До ареста. Но, скорее, три.
И ещё он сказал: «Ты – прав. Но слишком рано начал «перестройку».
И добавил: «Беги, сынок. Только наган сдай».

Третьим громыхнул звонок из горкома партии – прямо в кабинет начальника милиции: меня пригласили на беседу с Первым. Матёрый мент ещё больше помрачнел и полез в сейф. Он достал оттуда початую бутылку армянского коньяка и какой-то маленький приборчик, похожий на миниатюрный транзисторный приёмник, величиной с сигаретную пачку. Налил себе полстакана благословенного напитка и выпил. А приборчик и инструкцию передал мне со словами: «Тут всего три кнопки – разберёшься. Кассеты хватает на сорок пять минут. Но, сам понимаешь, я тебе ничего не давал, а ты у меня – не брал. Сегодня же допусти утечку информации. Кому шепнуть – сам знаешь. Пока запись не попадёт в их руки, у тебя есть шансы, что дело замнут. Ну, промурыжат, конечно. Взять тебя должны без паспорта. Не здесь, а в Перми. Посидишь в КПЗ линейного отдела. Там у меня свои ребята. Кстати, не вздумай сопротивляться. Калечить не будут, но попинают обязательно, по-родственному. Через трое суток, чтоб духу твоего здесь не было. А за тобой  я приеду сам. Иди. Тебя ждут. Магнитофон включить не забудь».

Беседа с первым секретарём горкома партии прошла тихо и мирно, без ожидаемого хамства. Я слушал, он говорил, обязательный свидетель разговора – дама-инструкторша из идеологического отдела – возмущённо молчала. Разговор, собственно, ни о чём. Партийное руководство пыталось прояснить два вопроса: не устроил ли я специальную охоту на председателя райисполкома, и  располагаю ли фотографиями безобразий на злополучном острове? Я ответил неподдельным возмущением и так преувеличенно честно заявил, что фотографий нет, а плёнка подмочена, что мне не поверили окончательно. А японский магнитофон тем временем неслышно работал в кармане пиджака….

Для бюрократической системы события развивались на удивление прытко.
Сдать наган добровольно я не успел. Револьвер конфисковал опухший от вчерашнего пьянства и злой от утренней начальственной «клизмы» инспектор разрешительной системы. Он обнаружил с моей стороны злостное нарушение правил хранения табельного оружия – уже месяц, как я с ним не расставался ни днём, ни ночью. На следующий день меня исключили из общества охотников – за недоказанные, но многочисленные нарушения Правил охоты. Пришлось сдать личные охотничьи ружья.

И это оказалось только началом – мелкими пакостями репрессивной государственной машины.

Прокуратура меня пока не трогала, но «подельники-егеря» и несчастный фотограф  получили повестки и прошли неприятную процедуру первого допроса. От фотографа требовали плёнку, но он сказал, что я сразу  её забрал. Про то, что фотоаппарат побывал в воде, парень осмелился промолчать.  Егерей же прямо склоняли к даче показаний, что я, злоупотребив служебным положением, устроил специальную облаву на советское руководство. И преследовал единственную злобную цель: в лице председателя Свиридовского райисполкома –  опорочить яркие достижения коммунистической партии и всего социалистического строя.
Дельце приобретало неприятный политический запашок.

В течение второго дня отпущенной свободы в моём кабинете побывало более пятидесяти человек с повестками от следователя с выразительной фамилией – Грязев. На лицах будущих свидетелей обвинения легко читалась растерянность, а в глазах стоял панический страх.
На третий день замолчал телефон, и я понял: пришло время бежать из города. Но перед отъездом  я успел донести до партийных кругов очень неприятную информацию о существовании магнитофонной записи разговора с Первым. Тайной, никем не санкционированной, а потому заведомо преступной записи неизвестного содержания….

Я прекрасно понимал, что нечаянный скандал с властью рассосётся быстрее, чем фингал под глазом. Но здесь, в камере, я не чувствовал себя спокойно по двум причинам.
С основной из них – самой опасной – предстояло разобраться в первую очередь.
Итак, следователь Грязев задал Егорычу неожиданно-неуместный вопрос: знал ли он братьев Шалаевых? Рано или поздно бесследное исчезновение двух человек должны были заметить – это понятно. Но почему он спросил о братьях именно Егорыча? И больше никого из егерей? И почему – «знал», а не «знает»? Как возник такой странный вопрос следователя?

С момента совершения убийства прошёл год.  И за всё это время мы с Егорычем ни разу даже не пытались завести разговор о братьях. Найденную гильзу от патрона «Магнум» я ему не показал. Зачем осложнять ровные отношения начальника и подчинённого сообщничеством в таком деле? Он-то уж точно знает, что я не убивал этих злодеев.
И, слава Богу, не догадывается о тщательной уборке места преступления.

Благодаря моим стараниям и температуре горения напалма, каких-либо улик и «вещдоков» нет. А потому вопрос следователя – из категории случайных. Он задан на всякий случай. И не стоит морочить ушибленную голову моделированием сложных логических цепочек. На самом деле всё просто: сначала убит егерь, а через месяц – без вести пропали два охотника, которые могли попасть в круг подозреваемых по этому делу лиц.

Одна из рабочих версий их загадочного исчезновения – жестокая месть коллег убиенного егеря. Первый же допрос моих работников по далёкой от убийства теме показал, что ни один из них совершенно не вписывается в рамки психологического портрета хладнокровного мстителя.
Кроме мрачного молчуна Егорыча.
И ещё на эту роль вполне подхожу я. Особенно, если поковыряться в моём прошлом.
Так почему бы не задать неожиданный вопрос? А вдруг – голос чуть дрогнет или ручонки слегка задрожат? На месте следователя я бы тоже спросил о братьях: чем чёрт не шутит?

Нужно окончательно успокоиться: моё соучастие в убийстве – недоказуемо, а что касается излишней осведомлённости, то она останется при мне. Груз, конечно, неприятный, но так сложилось.  Пепелище давно размыто вешними водами и летними дождями. Молекулы братьев стали частью естественного круговорота неорганических веществ.

Но главная причина смутного беспокойства заключалась совсем не в убитых подонках – туда им и дорога, и даже не в жерновах партийно-советских органов, в которые я так неосторожно попал. Это всё – ерунда. Перемелется. Когда я понял, наконец, что же на самом деле случилась, мне захотелось разбить голову об эти масляно-зелёные стены и одноглазую дверь.

Прошлой ночью произошло чудо – мы встретились. И впервые за всю жизнь я почувствовал твёрдую руку провидения: Бог подарил нам редкое счастье: найти друг друга, чтобы жить одной жизнью – до последнего часа.  Но моё утреннее исчезновение из купе – после ночи любви и совсем не пустых обещаний – выглядит трусливым бегством и натуральной подлостью.
И эту беду не остановить, и никакой справкой от начальника КПЗ – не отвести.
Она уже пришла.
 
    
***

В печальном октябре 1997 года я вернулся с поминок не вполне трезвым и размышлял о применимости использования слова «вернулся» –  к чужой и тёмной квартире. Незримая, но, на ощупь, довольно мягкая и знакомо-округлая женщина явно пыталась завести «мотор любви». Наверное, ей хотелось продолжить недавнее буйство механической страсти. Я не смел мешать благим усилиям опытной наладчицы: лежал на спине, думал о крутых переменах в жизни и вспоминал недавние события.

Егорыч умер легко, не мучаясь.
Слава Богу, сердце его не подвело. Оно просто остановилось по достижению гарантийного срока и сэкономило государственные средства на содержание ещё одного пенсионера. Последний наш разговор получился по обыкновению коротким и состоялся почти десять лет назад во время его увольнения.

Он вошёл в кабинет в непристойно-строгом костюме и белой рубашке без галстука. Положил на стол заявление об уходе и поставил бутылку водки. Выпили молча – по сто пятьдесят. Зажевали чёрным хлебом и розовым салом. Егорыч сказал: «Посиди месяц в конторе, для приличия, и уходи. Застрелят, если будешь нормально работать. А  иначе  какой смысл?».
Я – кивнул. Допили остатки, и он ушёл. А я испытал какое-то подленькое облегчение. Но совет опытного человека исполнил в точности.

Встретились сегодня – на похоронах. Тот же костюм, та же рубашка, но на посиневшей мёртвой шее – галстук-удавка. Галстук я снял и сунул в лакированный гроб, под подушку. Какие-то чёрные старухи возмущённо зашипели, но мои охранники вежливо придушили их шипение и кликушеские причитания – на третьей ноте. Егорыча закопали на почти заполненном новом кладбище Свиридовска. Без оркестра. Над свежим холмиком незнакомые мне егеря бахнули три раза из дробовиков.

На поминки пришли не все мои парни.
Один из них спился окончательно и угорел в бане после лошадиной дозы крепчайшего перегона.
Второй – лихо жил-поживал единственным мужиком на всю деревню. Но появляться в городе было не в чем: в старой фуфайке и резиновых сапогах ехать он постеснялся, а денег на одежду не взял – гордость не позволила. 
Третьего – зарезал в прошлом году родной брат, по пьянке. Обещал давно, ещё при мне, но долго собирался.

Бывший лейтенант-волкодав сидел за столом рядом со мной. Год назад он с очевидным удовольствием сменил бравый милицейский мундир – с погонами майора – на штатское платье. Мой верный компаньон по старой службе мгновенно стал серым и вялым – внешне, но неуловимо-юрким – в разговорах, как сытая домашняя мышь и все сотрудники провинциальной госбезопасности.

Ему очень хотелось поговорить о делах, но «горячее сердце» нормального мужика не позволяли холодной голове чекиста оставаться ещё и трезвой. Его «чистые руки» написали на салфетке: «Завтра, в 16, на нашем месте».  После этого «секретный документ» был не просто скомкан и брошен на грязную тарелку, а торжественно и по-шпионски профессионально сожжён. Одно слово – выучка. 

Завтра ещё не наступило, а печально-траурное «сегодня», слава Богу, подходит к концу. И совсем неплохо оно закончилось: чистое бельё, отсутствие головной боли и старательная женщина, которая всё-таки добилась своего.  Кажется, мы так долго находимся в этой постели, что накрепко сроднились. И приличному человеку впору думать о знакомстве с будущими родственниками. И уже неловко спрашивать: «Вы кто, милочка?». Хотя… какая разница…. 

Через полчаса мне удалось полностью рассчитаться с дамой и с удовольствием щёлкнуть зажигалкой. В её тёплом свете я увидел милое лицо Наташи Рабинович, разглядел нехитрую меблировку гостиничного «люкса» и, окончательно успокоившись, закурил.

Наташа засмеялась и сказала: «Твои хулиганы вытащили меня из постели: «Шеф требует вас – немедленно. Собирайтесь». Я сначала до смерти перепугалась стука в дверь, а потом так обрадовалась, что выскочила в халате и тапочках… Мальчишки – молодцы, прихватили туфли и плащ с вешалки. А ты – сумасшедший псих и сексуальный маньяк. Будто из тюрьмы вышел. Закрыл дверь и набросился. Как тогда…».

Наташа – осеннее чудо женской природы – самый лучший вариант.
Всё понимающая Женщина Осени, которая умеет радоваться каждому светлому дню.
Людская жизнь обыкновенна и пасмурна. И солнечные дни – редки. Но так ли часто мы получаем по-настоящему бескорыстный подарок – роскошный букет зрелой любви?

Мы курили – в постели. Я что-то спрашивал о Рабиновиче, а она жаловалась, что в единственном письме он ничего вразумительного не написал, что, наверное, другие письма не прошли цензуру, а отдел внутренних виз отказал ей в поездке. В самой любезной форме ей объяснили: Пермь – закрытый город, а её отец давно умер, и нет государственно-обоснованной необходимости покидать пределы Свиридовска, тем более что бывший муж – гражданин Израиля, а это – сами понимаете…

Она говорила ещё о чём-то, а я вспомнил несвежий – трёхлетней давности – разговор с Рабиновичем и его нешуточную истерику, замешанную на животном страхе: «Всё повторяется, ты понимаешь, всё – повторяется! Сейчас – нэп. И ты – на коне. А потом, совсем скоро, всех нэпманов будут травить, как жирных крыс. И сажать. Я – историк, и сидел целых три года в нормальной советской зоне. А ты – всего трое суток  в одиночной камере. Это – две большие разницы. 
Запомни: всё начнётся года через три, в 97-м. Тогда ты вспомнишь, что значит – «десять лет без права переписки». Вы – идиоты! Всего шестьдесят лет, и вы всё забыли. Всё! А я – помню.
Ты – бывший охотник. Привык и к холоду, и к голоду, и ел собачье мясо. И ты, возможно, выживешь на лесоповале. А я – подохну первым. Таких, как ты – единицы. Таких, как я – миллионы. И мне нужно уезжать. Пока не поздно. Прости, брат. И позаботься о Наташе. Я всё знаю. И – прощаю…. Не оставляй её. А ещё лучше – уезжай из этой страны. У тебя всё получится. Мир – большой».   
У Рабиновича всегда была в запасе вторая родина, а у меня – нет. И в этом наше главное отличие.

Наташа заварила кофе и слегка разбавила его дорогим коньяком. В скором времени мы почувствовали обоюдоострое желание продолжить разговор – иными средствами. И вернулись от страшноватых и тщательно скрываемых мыслей – в постель, к естественно-земному и единственно общему делу мужчин и женщин.

Утром я пообещал ей уладить проблему с разрешением на выезд в Пермь. В Свиридовском отделе внутренних виз работают знакомые ребята – вполне живые люди, которые любят хорошую шведскую водку и армянский коньяк, и приличные сигареты, и многое другое. Не у всех берут – это правда. Осторожность – полезное качество во все времена. Но я, как человек деловой и проверенный, всегда мог получить разрешение на выезд из Свиридовска и трёхсуточную визу на въезд в любой город любой союзной республики, и даже в Москву – столицу нашей огромной страны.

День прошёл в непрерывных хлопотах. В 15.30 пожилая секретарша вежливо напомнила о важной встрече в 16.00 – «неизвестно где и непонятно с кем». Поставила передо мной чашку чёрного чая с лимоном и, поджав ярко накрашенные губки, удалилась. Она, как хорошая жена, считала своим долгом точно знать: где я, с кем, и когда вернусь. И совершенно не терпела какой-либо неопределённости моих координат в земном пространстве и рабочем времени. Последним она распоряжалась с восторженным благоговением и неумолимой скупостью. По-женски очень бережно, и по-мужски – рационально. За первое качество я почти любил её, а за второе – ценил.

С хмурым «волкодавом» мы встретились в сосновом бору на берегу водохранилища. Он молча вытащил из объёмистого портфеля бутылку, нож, хлеб и колбасу. Расстелил на пожухлой траве старенькую скатерть и предложил выпить за Егорыча, не чокаясь.
Выпили. Закусили. Закурили.
Помолчали.

Потом свежеиспечённый чекист сказал нечто  неожиданное:
- Ты на Егорыча не греши. Он братьев не убивал. С ними работали профессионалы. А гильза от «Магнума» – всего лишь тест на внимательность и способность молчать. Ты его прошёл. И уборку сделал – на пять баллов.
Давай – ещё по одной.
На тебе он, царствие ему небесное, сломался. Переживал, что ты его подозреваешь. Ждал откровенного разговора. Но не дождался. Ты – молодец. 

Мы выпили. И я не почувствовал вкуса водки.

- Десять лет назад, на этом самом месте, мы с ним встретились. Я сфотографировал чертежи твоего газогенератора. Технари-аналитики их изучили. Оценили оригинальность конструкции, но пришли к выводу, что от взрыва ты сам можешь погибнуть. Или получить сильнейшую контузию. Самое малое – оглохнуть. Мы понимали, что тебя не остановить. Пришлось вызвать специалистов.
- Кто – эти «мы»?
- Это долгий разговор. Не всё я могу рассказать, извини. Но кое-что ты должен знать. Начну с того, что ты – моё первое задание. Я в органах не год и не два, а уже пятнадцать лет. Ты искал подходящего человека и тебе «подставили» меня. Честно скажу: работать было интересно. Ты всегда мыслил нестандартно. Поэтому тобой и занимаются. Нам нужны умные люди. Это – штучный товар.

Волкодав закурил, внимательно посмотрел на меня и сказал:
- Кстати, не вздумай решать проблемы Наташи Рабинович. Поверь на слово: ей совсем не нужно покидать Свиридовск. Её никто не тронет, но выезд из города ей запрещён. Бога ради – продолжай утешать красивую вдовушку. Это твоё личное дело. И полезное.
- С каких пор она стала вдовой?
- С недавних. Скажем так. И давай закроем эту тему.
- Вы его убили?
- Это сделал религиозный фанатик – араб.
- Что тебе нужно – от меня?
- Есть мнение, что ты вполне созрел для серьёзной работы в органах. Понимаешь, дружище, пришло наше время. В стране должен быть один мозговой центр и одна нервная система. Ты ведь не дурак, и замечаешь кое-какие перемены. Должен тебе сказать: мы никогда не допустим повторения тридцать седьмого года. Никаких концлагерей и репрессий. Советский человек должен хорошо питаться, производительно работать и иметь благоприятные условия для жизни и размножения.
Но.
У каждого есть родина. Согласен? Мы уже сумели прекратить поголовное бродяжничество народа по просторам Союза. Резко снизились государственные затраты на пассажирские перевозки. Если ты родился в Свиридовском районе, то здесь и живи. Никаких ограничений и колючей проволоки: хочешь – трудись в городе, не хочешь – дыши чистым деревенским воздухом и работай в поле. Но не болтайся и не бездельничай.

И ещё.
Горбачёв и его дряхлая партия не довёли антиалкогольную кампанию…  конца. Но это прошлое. А народ… спасать …согласен? Центральный Комитет госбезопасности… проект решения… . Хватит… уродов и … неполноценных.
Женщинам… запрещено пить … до сорока…. Пока… способны… полноценный человеческий материал. … мужчинам-производителям – до … . За нарушение порядка – стерилизация…   По достижению контрольного возраста – безболезненная… для всех. И – пей-гуляй … без вреда для генофонда… интересов государства. Стерилизационные камеры… испытания во всех республиках Союза. … для особо ценных… сняты возрастные ограничения… Ты должен… выбора нет… ты нужен…
Волкодав ещё долго и беззвучно шевелил губами.
И я видел, как в уголках его рта пенится слюна.