Глава первая. С праздником Христовым.
"…Леня казался большим, налитым плотной телесной тяжестью, появился внезапно и недовольно что-то, что уже сейчас не помнилось, пробурчал на молчаливое приветствие. Спускаясь с вдруг появившейся под ногами дачной лестницы, обнял поднимавшуюся навстречу молодую изящную женщину, наполнившую его добротой и родным теплом. Подумалось, какая Туся красивая"…
Эфир сна выдохнул свой последний таявший, как след на зеркале образ…Еще не открыв глаза, он знал, проснулся.. Отдернув руку от влажного собачьего носа, Батлер упрямо старался просунуть голову под одеяло, он открыл глаза., стараясь ухватить памятью выпархивающую из его объятий наполненную грезами пустоту. За окном погасли фонари…Снег падал, ватными хлопьями, завалившими землю, превращая сугробы в снежные курганы, в которых покоились зимние сны. Еще не поднявшись, в постели Игорь уже знал, что предстоит сегодня, если, конечно, день сложится так, как задумано. "Сегодня идем с Наталией в "Дом Иконы", новый частный выставочный зал коллекции икон знакомого зятя Ольги, какого-то "олигарха", слово это расчленялось у него на "оли", что было ему известно и "арха", которое тащило за собой то ли в древний мир, то ли в "ленинский" мавзолей". Идти не хотелось, но еще больше отпускать Наталию одну. "Может будет неплохо, да и от компьютера нужно отдохнуть", - уже бесповоротно решил он и откинул одеяло. Собачьи морды Пулеты и Батлера влажными носами упрямо, отпихивая друг друга, пытались подлезть под его руку… Чтобы поскорее, не сильно раздражаясь, от них отделаться, быстро поднялся и пошел в ванную…
Утром, выгуляв Батлера, по просьбе Наталии заглянул в газетный киоск и купил у Фарида, продавца, журналы из подборки "Монастыри" и для сборки "скелетов", захотелось видно или шекспировского, или еще чего-то… Может собрать Адама и Еву в метр десять ростом? Вспомнился тут же Андрей Зелинский, державший череп Бориса Бока на Ваганьковском кладбище…
Когда шли по Большой Бронной, снег уже не падал хлопьями, а сыпал белой "манной" небесной. У синагоги обошли потертого не веселой жизнью человека, который ждал, может чуда, может, когда раввин выйдет. С крыши над входом в выставочный зал сбрасывали снег…
Три этажа выставки по своим названиям: нижний, - красный, второй, - синий и верхний, - белый, так показалось ему, напомнили расцветку государственного флага или аббревиатуру, - КГБ… это было полбеды, первое впечатление не давало сомнений в том, что выставлены экспонаты или "заключенные", как образно заметила Наталия, иконы. Впрочем, это скоро рассеялось, и заняло место любопытству, ему стало даже интересно…
И было из-за чего: в белом зале на верхнем этаже в дальнем правом углу за стеклом, оберегавшим скрытое под ним, он увидел книгу распахнутую на титульном листе, рядом с ней лист, на котором каллиграфическим почерком было начертано пером: "С праздником Христовым". Душевный возглас этот сопровождали подписи: "Николай", "Александра"! Почувствовав остановившееся свое дыхание и внутри набегающие слезы, собрал силы, чтобы сдержать столь сильное проявление своих эмоций и благодарно мысленно перекрестился. Успокоившись, взглядом нашел Наталию, которая пристально рассматривала Хоругви из Царского села. Окончательно вернувшись, пока еще затуманенным взором разглядывая "царско-сельские" иконы, подумал: "…какая печальная и благородная Казанская Богородица…хорошо писана и чем-то похожа на донатора, Игоря Возякова, но не та, что была, - сотканная светом любви и печали, в хрупком почти девичьем лике Пресвятой Казанской Богородицы. И стыдясь, и радуясь своей слабости и набегавших слез, поспешил вернуться в вещественный мир. Вокруг все было по-прежнему, но воздух среди икон уже невидимыми волнами ласкал печальные и терпеливые лики…
Позже, когда они, с Наталией, покинули музей и в белом, только выпавшем снеге, утаптывая свои мысли, направились в церковь, где с благодарностью Всевышнему и всем Святым поставил свечи. И не в силах более жить в прошлых мыслях, он, перекрестившись, поклонился Церковному Храму и вошел в обыденную жизнь, чтобы жить в настоящем мире…
Глава вторая. Иоанн Грозный. Кириллин день.
(по пьесе А.К. Толстого)
МСТИСЛАВСКИЙ
Кто будет речь вести?
ЗАХАРЬИН
Да ты, боярин!
Кому другому?
Старший ты среди нас!
МСТИСЛАВСКИЙ
(чувствуя подкравшийся страх)
Сегодня на меня гневится изволил государь...
Голоса бояр.
Пусть Шуйский говорит с царем!
ШУЙСКИЙ
(второпях, лишь услышав свое имя)
И мне неловко!
ЗАХАРЬИН
(словно обрадовавшись)
Пожалуй, шурина царевича Федора забыли мы!
Бояре!
Пусть Годунов предстанет пред царем!
(слышны облегченные вздохи думных бояр)
МСТИСЛАВСКИЙ
(торопливо встает со скамьи)
Пойдем скорей! Он лучше всех нас скажет!
(Бояре поднимаются с мест и следуют за Мстиславским)
САЛТЫКОВ
(вполголоса Голицину)
А Сицкий-то был прав...
Ведь Годунов так и глядит,
Как бы взобраться в гору...
ГОЛИЦИН
Сел ниже всех,
А под венец стал первый!
ШЕРЕМЕТЬЕВ
А говорили: быть без мест!
ТРУБЕЦКОЙ
(тихо, воротясь в сторону от идущего среди бояр Годунова)
Дай срок!
И скоро всех татарин пересядет...
(все уходят)
"Здесь и обо мне можно было вспомнить, раз уже "меня проехали", пусть "все" и достанется Иоанну". - Вместе со светом и запахами свежего утра из сада, вдруг появилась и исчезла мысль. Он проснулся. Во сне он, как обычно, был не стар и не молод, да и можно ли знать время своё во сне, когда только
сравнивая своё пребывание там, где память
ночи исчезала, не оставляя начала и продолжения,
где рождалось и умирало всё с каждой ночью и
с каждым сном.
Это отличало его существование во сне
от каждодневной жизни, изо дня в день сплетающей
события, мысли, фантазии в единый узор, в единую "ткань",
которая появлялась с рождением и исчезала, наверное, со смертью.
Сны, как не пытался, он не мог связать в единую цепь последовательных
событий, они появлялись и исчезали, словно никогда ранее не прочитанные
и не перечитываемые листы, страницы "книг", разных и безымянных,
соединенных лишь присутствием его существования в них.
Он не знал, что нравится ему больше, - сплетенная в единый клубок
вереница дней его жизни или страницы, разрозненные страницы книг
ночных его видений, сгоравших с уходом ночи и рождающихся
без связи времен, мест, событий вновь и вновь каждой ночью.
Эти поневоле читаемые им страницы ночных книг, как не старался
он сохранить понравившиеся, всегда забывались
навсегда в отличие от памяти "дней жизни".
Немногие из них вспоминались дольше прошедшего дня, дня убийцы или
освободителя в зависимости оттого, что виделось и жило в нём
на ночных страницах. И вот он вновь проснулся, опять не решив для себя,
что выбрать, жизнь и смерть одного листа, забвение или
крест каждодневной памяти жизни, для него уже давно не интересной,
лишенной желания радостного ощущения пробуждения и рождения нового дня в многотысячной веренице дней его жизни. Если бы жизнь доставляла ему страдания, он был бы обречен на выбор, но жизнь его просто текла
тусклой, тихой зеркальной водой, под которой покоилось неизвестное дно,
русло его реки, - от истока до устья, до своего исчезновения в потоках
других вод или в иссохшем дне, дне его жизни.
Он проснулся, начался новый день... сочинил несколько строк, чтобы еще раз отделить ночь от дня, невидимую уже жизнь сна от деяний его дневной жизни. Ещё одну страницу, ещё один лист среди других"...
“До Крещения взрослых нехристей над ними совершается, в притворе церкви, три оглашения. В случае смертной опасности для крещаемого, Крещение совершается по сокращенному чину. Если нет при этом священника, позволяется совершать Крещение мирянину, под условием, чтобы он был православный, понимал смысл таинства, не был двоеженцем и не совершал тяжкого греха, чрез погружение или обливание, но под непременным условием произнесения слов: “крещается во имя Отца и Сына и святого Духа”. В случае выздоровления крещенного сокращенным способом, священник дополняет Крещение чтением всех опущенных молитв, положенных по полному чинопоследованию таинства”, - поп рубанул перед собой воздух крестным знамением и продолжил.
“Имя крещаемому младенцу предоставляется выбрать его родителям; крещаемые взрослые выбирают его сами; если выбор предоставляется священнику, то он обязан выбирать имя святого, ближайшего, по времени празднования, ко дню рождения крещаемого, и не должен выбирать имени неудобного для произношения, во избежание его искажения. Запрещается давать одно и тоже имя двум детям одних родителей; запрещается давать имена католических СВЯТЫХ. Если, по ошибке, дано ребенку имя, не соответствующее его полу и ошибка замечена уже после Крещения, младенца приобщают святых Тайн и во время причащения: священник произносит его должное имя, о чем отмечается в книге. Вода для Крещения должна быть не холодная, без примесей и не может быть ни заменяема другою жидкостью, ни разбавляема другою водою, например, богоявленскою. Крещение должно быть совершаемо в церкви, на дому же - лишь в самых крайних случаях. Детей - подкидышей предписывается крестить, если бы даже при подкинутии их имелась записка, с означением что младенец крещен, но без указания - кем. Дети от смешанных браков, если один из супругов - православный, должны быть крестимы по православному обряду. Крещаемые евреи крестят обязательно с собою и детей до 7 лет: с отцом крестятся сыновья, с матерью - дочери. Иноверцы, имеющие более 14 лет, могут быть крещены и без согласия родителей. Восприемниками не могут быть явные грешники, монашествующие и совершенные невежды; восприемничество заочное воспрещается; при Крещении младенца мужского пола довольно одного восприемника, женского - одной восприемницы. Разрешается крестить в одной и той же воде нескольких младенцев”. - “Во времена после апостольские взрослые приготовлялись к Крещению чрез оглашение”, - звучал голос попа в гудении весеннего дня, свет от не повремени жаркого предпасхального солнца пробивался в гулкую прохладу храма.
"…крещается во имя Отца и Сына и святого Духа"… - разносился под сводами храма голос священника..
Али думалось: - “Как это во время земной жизни Христа, учениками его совершалось крещение Иоанново, ведь поп говорил, что христианское Крещение было установлено лишь словами, сказанными Христом к апостолам пред вознесением Его на небо: “идите и научите BCЕ народы, крестя их во имя Отца и Сына и святого Духа”. А при апостолах крещению предшествовало наставление веры во Христа, и самое КРЕЩЕНИЕ совершалось через погружение в воду, как крещение вельможи царицы Кандакийской апостолом Филиппом. И что у апостола Павла Крещение называется также “банею возрождения”, - как ни старался Али отогнать от себя сторонние мысли, чтобы лучше слышать попа, но они возвращались вновь и вновь, как облачко мошки над крупом коня.
И дополнив Крещение чтением всех опущенных молитв, положенных по полному чинопоследованию таинства, поп рубанул перед собой воздух крестным знамением. - “Имя крещаемому нарекается Владимир"! – откашлялся поп в ладошку, пахнущую маслами, ладаном и еще чем, может медом. Вдохнул запах горящих свечей, перекрестил рот, и продолжил.
- “Во времена после апостольские взрослые приготовлялись к Крещению чрез оглашение”, - звучал голос попа в гудении весеннего дня, свет от не повремени жаркого предпасхального солнца пробивался в гулкую прохладу храма.
- “Оглашаемые разделяются на три степени. Первую степень составляют “слушающие”, то есть заявившие о желании вступить в Церковь и получившие право входа в храм для слушания святого Писания и поучений. Оглашаемые второй степени, “припадающие” или “преклоняющие колена”, имеют право присутствовать во xpaме в продолжение всей литургии оглашенных. Третью степень оглашенных составляют “требующие”, то есть готовые принять Крещение. Им сообщается важнейшая часть христианского учения – о Святой Троице, о церкви и так далее. Пред Пасхою желавшие принять Крещение вносят свои имена в список крещаемых. В Рим это обыкновенно - делалось за 40 дней до Крещения, после чего оглaшенным усвоялось название избранных; они облекались во власяницу, появлялись между людьми не иначе, как с закрытым лицом, соблюдали суровый пост. В четвертое воскресенье поста - у латинян, во второе - у греков им назначались новые, христианские имена, после чего они исповедывались. Перед самою Пасхою они изучали символ веры и молитву Господню и подвергались заклинаниям, что вместе носило название - скрутицы. Оглашение обыкновенно продолжалось два года, иногда больше, для бывших жрецов - три года, иногда - меньше. Иногда оглашенные откладывали крещение, до последних дней жизни, чтобы умереть свободными от грехов так было, например, с Константином Великим. Но православная Церковь, вообще, говоря, не одобряет “отлагающих Крещение”, –“Совершителями Крещения ТОРЖЕСТВЕННОГО, большого числа крещаемых, являются обыкновенно сами епископы. Обычное время, совершения торжественного Крещения “навечерие” Пасхи и Пятидесятницы. Предварительно Крещению состоится особый чин освящения воды при самом xpaме. Крещение совершится чрез погружение…”.
Се яз князь великий Иван Васильевич, самодержец и государь всея Русии
пожаловал есми попа Григорья да дьякона Афанасья, что служат
в Радонежском уезде у Покрова пречистые в манастыре, где лежат Сергея чюдотворця родители, отец его Кирило да мати Марья, или хто у той церкви у Покрова пречистые в манастырь иной поп и диакон будут. Велел есми им давати ругу з году на год на збор, попу пятнатцять четвертей ржы, да пятнатцять четвертей овса, да пять пудов соли, на диякону десять четвертей ржы, да десять четвертей овса, да три пуды соли, а проскурнице шесть четвертей ржы, да шесть четвертей овса, да пуд соли; да на проскуры две четверти пшеницы да пуд соли, да на свечи воску; да на семнатцять старцов и стариц, что живут в том же манастыре, по окову ржы, да по окову овса, да по пуду соли на человека. А емлют тот хляб, и воск, и соль поп, и диякон, и проскурница, и старцы, и старицы у моего дворетцкого у Петра у Васильевичя, или кто по нем иной дворетцкой будет.
А дана грамота на Москве, лета 7116 от Рождества Христова, в марта двадцать первый день.
На обороте:
Князь великий Василий Иванович, самодержец и государь всея Руси.
Приказал.
Дворецкой Петр Васильев.
Со двора бившее яркими лучами в клубах пыли и дыхания писцов мартовское солнце будило первых мух. Весна пришла ранняя, по ночам морозившая до корки льда, то, что днем подмывало ломкую верхушку оседавшего снега. Сонная муха упала на стол и потащила за собой раскрывшееся крыло… Перо писца на мгновение замерло, и после звучного в тишине избы шлепка ладони по столу, продол жило свое движение и скрип…
Подтверждение:
Лета 7116 от Рождества Христова февраля в осьмой день.
Князь великий Иван Васильевич, государь и самодержец всея Руси, пожаловал покровского попа Григорья да диакона Афанасья, или кто по ниху той церкви иный поп и дьякон будет, со всем по тому, как в сей грамоте писано, сей у них грамоты рушити не велел никому ничем.
Лета 7116го, февраля в 28 день. Подпись дьяка Федора Ошурина.
Послышался цокот копыт по настилу, храп коня и голоса. В сенях хлопнула дверь, из кадушки зачерпнули воду и жадными глотками осушили ковш. Распахнулась дверь, в пару холодного воздуха показалась фигура. Стянув шапку с головы, и перекрестившись на образа в красном углу, гонец стал искать взором дьяка…
Лета 7116 от Рождества Христого, марта двадцатый день.
- Жалованная несудимая грамота Великого князя Ивана Васильевича
Федору Михайловичу Киселеву на села Дуброву и Новое с деревнями
в Дубровском стану и деревню Пополутовскую в Унженском стану
Муромского уезда.
Се яз князь великий Иван Васильевич, самодержец и государь всеа Русии
пожаловал есми
Федора Михаиловича Киселева. Что его села и деревни
в Муромском уезде в Дубровском стану село Дуброва
да село Новое з деревнями,
да в том же стану деревня Сазанчяково,
да деревня Каметово, да деревня Благовещенское,
да деревня Корчемитово,
да в Вуженеском стану деревня Пополутовская,
и кто у него в тех селех и в деревнях учнет жыти людей,
и наместницы мои муромские и их тиуни тех его людей не судят
ни в чем, оприч, душегубства и розбоя с поличным,
ни кормов своих на них не емлют и не всылают к ним ни по что.
А праведчики и доводчики поборов своих у них не берут
и не въезжают к ним ни по что.
А ведает и судит Федор своих людей сам во всем,
или кому прикажет.
А случится суд сместной тем его людем з городцкими людьми
или с становыми, и наместници мои и их тиуни судят,
а Федор или его приказщик с ними судит;
а при судом делятся наполы.
А кому будет чего искати на Федори или на его приказщики,
ино их сужу яз князь великий или мой боярин въведеный.
Писана на Москве, лета 7116 от Рождества Христого, марта 29 день.
На обороте:
князь великий Иван Васильевич, самодержец и государь всеа Русии.
Центром вотчины Алеевых было существовавшее до двадцатого века
сельцо и деревня Алеево с небольшим монастырьком бесприходного храма
святого Николая на сутоцком Острове.
Сутоками, прозывалось место при слиянии двух речушек, Писарки и Молоки.
Поэтому и не существующая ныне деревня сутоцкого острова предположительно
может быть приурочена к месту впадения речки Писарки в речку Молока.
Эта сказка подтверждается указанием данной на "становском
пути", на дорогу из сельца Олеево или Алеево в бывший стан "волостителя пустоши".
Пустошь Становище находилась на реке между селами Дмитриево,
Богородицким и деревней Бабиной.
По книгам церковным читается, что игуменом монастырька,
при царе Федоре Иоанновиче, был будто Павла Мошкин.
А его предшественниками были до лета 7121 священник, Борис Журавской, да дьякон, Афанасей.
Однако следует учесть, что по грамотам до 17 века в монастырке должность
игумена оставалась не занятой.
Серапион упоминается в последний раз как игумен в грамоте
от 20 января 1616 г.,
хотя еще до 15 января он был поставлен в архиепископы.
Игумен же Досифей впервые появляется в грамоте от 30 сентября 1616 г.
Таким образом, в конце января - начале сентября 1616 г.
пост настоятеля мог в течение какого-то времени занимать Серапион.
"Опять без меня". - Вдруг пришло откуда-то издалека, почудилось, что было это, непременно было уже с ним. Дым от печки закурился немного, но вспыхнул огонь, и потянуло в трубу. За ним голову, как дурманом окутали, неизвестно с чего нахлынувшие воспоминания...
Жар солнца выбелил ставший мягким асфальт, не поднимая глаз,
можно догадаться, на небе ни облачка. Воскресенье, полдень, зной даже
там, где раньше была прохлада. От кладбищенских ворот Новодевичьего
монастыря, которые стали похожи на двери в цветочный магазин, он пошел
вдоль монастырской стены, оставив позади то, что прежде было калиткой
на кладбище, открытой по воскресным дням для близких упокоившихся
на кладбище. "Из монастыря вход на кладбище был через железные двери
сводчатых ворот. Над воротами в монастырской стене часовня и
кладбищенская церковь с золотыми куполами", - вспомнил он, отчетливо
представив, как он проходит сырую в любую погоду темноту арки,
от влажного с плесенью многих лет, вёсен и зим воздуха в ней еще более
низкой и тихой, идет к скрипучим и тяжелым дверцам в железе
кладбищенских оград... За монастырскими стенами пятьдесят шестой год,
ему восемь лет...
День выдался сумасшедший. Во всём чувствовалось то напряжение природы вокруг, которое предсказывает скорое приближение 6ури. Буря разразилась, но не в природе, такой же тихой, неподвижной, застывшей в летней жаре.
Струящиеся плывущим знойным воздухом волны пекла, сжигающего живую плоть земли...
"Нет, не восемь, десять"... Быстрой струйкой сбежал пот из-под холщового
картуза и застыл соленой влагой на шее в бороде. Ярким светом вспыхнуло
в сознании, распахнув кладбищенские двери, в темноту затхлого туннеля
арки засияло окно света. Поднялся смерч, все в памяти стало неподвижным, кроме столба света, со страшной быстротой, от которой не было спасения, метнувшегося к нему! Он, как во сне, с отчаянием беспомощно пытался бежать, но тело стало непослушно и медлительно, еще более усиливая страх. Сознание его раздвоилось, - он шел медленно вдоль монастырской стены, залитой солнцем, и он же, только другой, зажмурившись, стоял на крыльце деревянной пристройки к каменному низкому, словно из земли поднимающемуся зданию, когда-то монашеским кельям, а сейчас его дому, в котором тесной, сплоченной поневоле, не родной семьей жили люди, брошенные временем и судьбой в память его жизни.
Он знал, что отличало прежнюю его жизнь от настоящей - время
счастливого неведения и забвения. Все чувства, мысли и поступки были
направлены к себе подобным и счастливому бытию среди них, как все
в природе стремится занять достойное для своего существования место
в мире подобных, так и он, тогда мало чем отличался от живущих людей,
главной заботой которых был их "общий мир", скрепленный узами родства,
братства, законами и заповедями. Бессмертному Властителю был отдан
на суд людьми этот "общий мир", со многими его обитателями и многими их личными мирами. Даже, когда Земля была повергнута в смуту, ересь,
безверие, атеизм и тогда не появлялось желание у людей, не разрушая
созданное людьми на земле, освободиться от оков общественного сознания,
объединяющего личные миры людей в общий для них храм поклонения "единому общечеловеческому сознанию". Так и он до времени был среди них, но судьба его сложилась иначе, чем он хотел, будто невидимый космический корабль унес его в бесконечность, оставив ему во владение "его мир", мир его памяти и сознания, в котором было все в его власти, "от альфа до омега", от начала его жизни до её конца, - не жизни, а смерти тела.
Ему не было дано знать, что будет с ним после земной жизни, но было
предчувствие ранее прожитого и можно было предположить, что если вечно
существует мир, а его мир сознания существовал благодаря миру бессмертному, то и он должен быть вечным. "Крыльцо приросло к каменной стене монашеских келий. Сколоченное из крашенных досок оно почти упиралось в необхватное вековое дерево, которое раскидистой кроной, могучими ветвями застилало небо над крыльцом... От Собора Новодевичьего монастыря полетела стая голубей к шести ярусной колокольне, то гордо молчавшей над бренной землей, то разносящей миру малиновым звоном и громоподобным гулом колоколов "божественную весть".
Удивительно было слушать и внимать перезвонам колоколов в те годы, когда репродукторы громкоговорителей передавали речи, выступления, бравурную музыку и песни советских лет.
Собор монастыря был от дома в нескольких десятков метров, стены его
белели среди деревьев, надгробий и памятников ушедших веков.
Собор был занят под музей, жилые постройки монастыря заселены
сотрудниками министерства культуры и служащими. И там, где венчался
на царствие Борис Годунов лишь росписи стен и резной иконостас
свидетельствовали о давних временах, да свет, падающий из-под купольных
высот, будил мысли в памяти чьими-то тенями. Однажды, играя перед Собором, в траве ему под руку попался пузырек из-под чернил, казавшийся пустым. По непонятной причине он поднял его и бросил в стену Собора... Черное чернильное пятно растеклось перед ним на белой стене после звона
разбитого стекла, удивление и стыд за содеянное остались в памяти, даже после того, как дожди и многие годы смыли со стены Собора след... Колокольному звону в те годы внимала тихая церковь да вечные обитатели этих мест, крылатые, птичьими голосами вторили они божественному напоминанию всему земному о бренности живущих.
Звон колоколов плыл над крестами старинных куполов, не касаясь земли,
не заглушая звуков земли, шума людской жизни внизу, как будто мир
этот расколот был надвое, на небесную жизнь, продолжающуюся несмотря
ни на что, и на земную с повседневными заботами, радостями и печалями.
Он шел вдоль стены в седой побелке, сквозь которую от ослепительного
солнечного света розово красными пятнами проступала кирпичная кладка.
Монастырская стена, белая издали, рядом казалась многоцветной, как
ягодный кисель, залитый молоком. Опять в памяти замелькали картинки
прошлого... "Вот он спешит в школу, пролезая в проломе в стене на насыпь
Пролом так велик, что можно протиснуться, почти не задевая его кирпичные не ровные края. Брешь, как открытый беззубый старческий рот, не одна в монастырской стене, словно хоровод призрачных ртов открытых словами молитвы или воспоминаний, опоясали временем прошедших весен и зим землю монастыря. Осыпающаяся трухлявым кирпичом рябая стена сплошь покрыта трещинами, щелями и дырами, словно берег обмелевшей реки ласточкиными гнездами. В эти щели и дыры прятались записки, и закрывались тайные "гнезда секретов и желаний" в монастырской стене красными кусками осыпавшегося кирпича. Проломы в стене летом зарастали сочной от тени и сырости травой, лопухами и репейником с мелкими цветиками, наполняя беззубые рты стен шелестом трав и жизнью насекомых... Он подумал, что часто видел осторожных кошек, пробиравшихся сквозь в расщелины стен монастыря, но ни разу птиц, хотя сквозь живые двери стен с той и другой стороны слышны были птичьи голоса.
Насыпь монастырской стены ушла под асфальт, который словно слоеный
пирог уже много раз укатывался под монастырские стены, теперь
отскобленные отреставрированные и побеленные. Но все же осталась грань
между существующим и существовавшим, но не исчезнувшим...
Огромный камень лежал перед стеной на том же месте, был ли он памятью
уснувшего навечно под ним великана или оставленный самой природой,
наградившей прибежище душ и тел человеческих монастырь охранной
печатью земли, избранной божественным столпом веры для врат небесных.
Казалось, что это след от безмерной силы глыб льда, дошедших до этих
мест в давний период жизни Земли, или он из пращи былинного богатыря был пущен рукой в монгольского батыра, чтобы в единоборстве сохранить русскую веру. Будто этот камень навсегда обозначил место здесь земных и небесных врат в юдоль православных славян, княжение которых заканчивалось на Софье с их обрядами и верой в истинную церковь Христа... Тайна эта всегда волновала его, но он не стремился к ее разгадке, храня в себе блаженное "неведение", связь между обретающим своё существование в "сегодняшнем" времени и "неопределенностью" бытия.
Низкие и темные горнила врат многометровой глубиной, оглушающим эхом каменной трубы, коварством сторожевых ниш на пути к выходу
в монастырский двор встречали и провожали его, когда он раньше,
в прежней жизни, покидал мир монастыря и как возвращался в него, в этот
затерянный, временем оделенный и вечно ждущий Бога мир... Сейчас, глядя
на чисто выкрашенные зеленой краской железные двери монастырских врат, заметил, что гул шагов, деревянные лафеты с чугунными стволами пушек и круглые, рябые от времени, камнищами вросшие в землю ядра, двойные "железами" окованные низкие, почти в "полроста", дверцы во вратах и еще что-то, что он не помнил, но что сторожило страхом прошлое могущество и затворническую жизнь монастыря, исчезло. На том месте, где горбились вбитые в землю веками камни, лежал асфальт, гладким блином сползший на все дорожки монастыря и жаркими удушливыми волнами битумного воздуха на знойной жаре томил душу невидимой гарью. Между асфальтовыми дорожками ядовито зеленели лужайки свежестриженного газона.
Ему вспомнились почему-то солнечные часы на митрополичьих палатах
в надвратной церкви монастыря, круг их тогда казался огромен, а в нем
римские "цифири", помечавшие неравные "дольки" круга часов.
Из циферблата часов торчал указкой в невидимой руке штырь, от которого
и тянулась тень в солнечные дни. Тень эта всегда караулила час, чего-то
не существующего. Он не помнил, чтобы время на солнечных часах совпало
с московским временем. Он прошел в монастырские врата в группе туристов, которые своими голосами, чужеземной речью заполнили, словно стая галдящих диковинных птиц в запахах странных духов, чужой веселостью, сонный от полуденной жары мир монастыря...
Небо над монастырем осталось таким же, как и за его стенами, видно
жаркое солнце растопило своим огнем воск свечей, освещающих мир веры и надежды людей на вечную любовь. Только огромные камни надгробий, словно брошенные с неба, уснувшие когда-то планеты, хранили тишину и прохладу вечного покоя созвездий на монастырской земле ушедших в мир иной людей, да парящие в небе золоченые купола отражали удары солнечных лучей.
Вот и церковь, звучащая сладостными звуками божественных песнопений, источающая умиротворение, благоухающая блаженным покоем Бессмертного Бога.
Запахи ладана и масел из приоткрытых окон и дверей.
Он осенил себя крестом, желая войти в храм, и стал подниматься по каменным ступеням в потаенную темноту, особенно не прозрачную после яркого солнечного света, усеянную звездным сиянием тихо горящих свечей, оставив перед храмом на солнцепеке свою тень"…