Только, когда становится совсем тихо в палате, или прильнув к его груди или просто - к нему, становится слышно очень медленное, осторожное и будто неуверенное, но тем не менее гулкое сердцебиение. Прикасаясь к нему, боюсь, что это в последний раз, мозг прогнозирует варианты, в которых сердце бьётся в панике, он холодный, но теплее, чем это могло бы быть, будь это конечной стадией. Одновременно страшно и так лучше, чем одному где-то там. Лучше, потому что он вот, рядом... может и не так, как всегда было и как я хочу этого, но во всяком случае хотя бы так. И я без устали верю, что то, что было прежде, вернётся в полном своём объёме. Он вернётся. Вернётся.
Больше всего это похоже на собственную мантру и бьющуюся в агонии надежду. Все остальные варианты отрицаются, виден впереди только один, о нём же и тревожишься. В силу нервного напряжения и особенности мозга проецировать не только самые радужные варианты, бывает дико страшно. Схватывает сердце и все внутренности так, что сгибаешься пополам, жадно глотая воздух и сдерживая слёзы, потому что вот в данный момент, на учёбе, на работе. Подкосило. А они ведь вовсе не нужны никому. Вернее, кому-то и нужны. Только сам ты это делаешь поздно вечером у вас дома. Иногда крепко держа волкодава рядом. Иногда без него, потому что тычется своим холодным носом, чувствует, что что-то не так, тоже тоскует, старается вылизать лицо... Порой не отстраняешься, но в другие моменты хочется побыть совершенно одному. Вернее, нет, совсем не одному, но получается так, что приходится быть одному. Запираешься в ванной, будто кто-то может зайти, хотя дома и один, а собака не в счёт, и упираешься почти на входе лбом в стену, до боли жмурясь и кусая губы, стискивая зубы. Становится холодно и трясёт, но потом ты снова поднимаешь голову, проглатывая слёзы, и выходишь в жизнь уверенным и неколеблющимся, мелким, гордым во всём и хищным зверем.
Надежда умирает последней, как сказал Диоген ещё в каком-то там лохматом веке нашей эры. Только ни вера, ни любовь не умерли и не умрут.
Не вертишься, сидишь тихо и прибито возле него, порой меняя положение. Здесь уже как у себя дома, и к дикому запаху лекарств и медицинского оборудования привык, и тут всё делаешь, убираясь только под ночь в пустой дом, который давно уже не его, а ваш.
Сжимая пальцами белое больничное покрывало, утыкаясь носом в его руку и смотря хмурым и пустым, уже переставшим блестеть от влаги, серым взглядом на него, изучая черты лица, поднимаю одну руку, зарываясь пальцами во вновь отросшие, хоть и немного, винные волосы. Уголок губ чуть дёргает улыбка, и смаргиваю, вздыхая на его кожу теплом, от чего шевельнулись волоски на руке, и веду пальцами вниз от виска, ласково и осторожно почёсывая за ушком своего большого рыжего пса.
4.12.'10