« Интеллигенция поет блатные песни … поет, как будто уговор у них или как будто все из уголовников»,- писал в давние уже 60-е Евгений Евтушенко
С тех пор многое изменилось и уже не только песни как притягательный элемент неведомой контркультуры , а сам язык бывший до недавнего времени средством сокрытия , кодирования превратился в средство
« бесструктурной говорливости интеллигенции».1 Русская культура с давних времен несет в себе различные варианты «секретных языков». Они столетия выполняли простую и очень важную функцию выражения «дословных» , внетекстовых, непечатных понятий суждений и умозаключений .
В традиционной русской культуре дело , образ , выраженная не словами , а поступком позиция занимали очень важное место. Степенность и неразговорчивость всегда считалась свойством заметно повышавшим статус.
Принцип «нашел- молчи, украл- молчи, потерял – молчи» всегда был важнейшей поведенческой характеристикой любого уважаемого человека из народа а уж в криминальной среде он превращался в основную норму человеческих отношений.2
Жаргон , «тайный язык» являлся и является способом озвучивания дословности . Он не терпит болтовни , авторитеты криминального мира всегда призывали пользоваться им для выражения важнейших сведений, понятий, ценностей авторитетный вор никогда не станет употреблять жаргон с целью посмешить и позабавить кого либо. Подобное его употребление всегда было отличительной чертой «баклана», «приблатненного» то есть наименее авторитетного члена сообщества, к словам которого чаще всего не следовало относиться всерьез.3
Характеризуя особенности «воровских языков» и стараясь подчеркнуть их интернациональные общности исследователи часто ссылаются на авторитет Габриеля Тарда который считал что « …Это язык зверя . Он оскотинивает того , кого касается . Этот язык прежде всего зловеще весел . Он состоит из собрания крепких и вращающихся около монет, вина ,баб и прочих мерзостей грязных метафор , дурной игры слов и т.д.»4
Однако определить подобным образом место « воровской» лексики в современном живом русском языке значит необоснованно упростить ситуацию.
Дело в том, что за счет включения в повседневную речь блатных и фактически легализованных непечатных выражений происходит формирование своеобразного постреволюционного русского новояза вытеснившего из публичной речи новояз советский. Последний, зародившись в первые годы советской власти, обильно включил в себя вульгарно-публицистическую риторику революционных программ и манифестов. Причем смысловое значение таких словесных новообразований как «буржуй», «кадет», «пролетарий», «контрреволюция», пятилетка, диссидент и многих других формировалась на основе семантических принципов близких к характеристикам «воровской речи». Они одинаково отражали бедность по объему и обширность по содержанию столь близкую русским вариантам тайных языков.
Так в начале З0 - х годов обвиняя и разоблачая скрытых кулаков и врагов народа вполне привычным и обычным было услышать примерно следующее: « Помнишь, каким паразитом ты был до революции, как эксплуатировал деревню своей паровой мельницей … Помнишь , как твои закрома лопались от зерна когда деревня пухла с голоду … Помнишь, как в годы гражданской войны ты брал у остальных ценные вещи за ведро картошки и выменивал целую упряжь за тарелку супа. Помнишь , как ты врывался в сельсовет , и сколько бедняков сажал в погреб и бил по морде … Можешь ли ты сосчитать сколько батраков гнули на тебя спины? Не рядись в лохмотья бедняка, они пропитаны кровью коммунистов которых ты предал».5
Обратим внимание сколько в этих словах книжности и расхожей литературщины, сколь велико желание их автора соответствовать социально -речевым образцам революционного ораторства.
Можно себе представить что видел он себя вторым Троцким, не меньше.
Таковы были приметы времени , таков был образ носителя новых отношений , нового мира , нового языка - революционера по большей части из публицистов- самоучек нахватавшегося премудрости из разного рода социалистических и марксистских брошюр .
Хоты еще задолго до 1917 года революция как системное социальное изменение выявила свои возможности в переделывании и переосмыслении языка и культуры, подлинно массовое, тотальное их обновление реализовалось в Российском историческом опыте.
Аналогом понятий нация и патриотизм, которые объединяли массу искренних приверженцев революции во Франции ХУ111 века, стала пролетарственность революционного процесса. Санкюлот, как символ радикализма, при всей своей образной практической и политической значимости, все-таки был во французской революции явлением маргинальным.
Его собрат – русский пролетарий монополизировал революцию, создал наиболее организованную и мобильную массу революционеров и развернул фактически не политический, а социальный террор инициатором и организатором которого было не только государство, но и в значительной мере поставленная под его контроль революционная толпа мгновенно перевернувшая все без исключения стандарты как вербального , так и невербального общения
Сменились социальные условия и новый виток российской революции вынес на поверхность носителей постсоветских социокультурных ценностей .
Очень и очень многие обращали и обращают внимание на интересный феномен: криминальную природу изначальных творцов новой России . Останавливать БЕСПРЕДЕЛ новых хозяев жизни приходится прежде всего силовикам по своему социальному положению наиболее близко соприкасающимся с криминалом . В свою очередь именно выходцы из подобных структур в значительной мере определяют политический и государственный стиль современной России.
Словесным образом противостояния постреволюционному по происхождению хаосу становятся обещания « замочить в сортире».
Круг замкнулся , а гражданам остается определять для себя «кем они будут жить» в этой стране , наблюдать за «разборками» «забивающих стрелку» политиков и олигархов и «фильтровать базар» во всем многообразии своих жизненных контактов.